Текст книги "Русская цивилизация, сочиненная г. Жеребцовым"

Правительство составляло полупатриаршество теократическое, цари долженствовали быть жаркими поборниками православия, одушевленными христианской любовью к своим подданным; их нравственность долженствовала быть безукоризненна. Это самое и обеспечивало для них христианскую покорность их подданных во всем, что только ни касалось православной веры. Сам Иван IV, во время самых ужасных своих жестокостей, не осмеливался предаваться сластолюбию, следуя своим наклонностям. Единственное нарушение канонических правил, которое он себе позволил, состояло в том, что он семь раз женился, то во вдовстве, то от живых жен. Но и это делал он не иначе, как оградивши себя разрешением восточных патриархов, митрополитов или соборов. Только исполняя все церковные обряды и строго соблюдая все посты, мог он сохранить свою неограниченную власть. Народ его боялся и не любил, но почитал, как помазанника божия, посланного небом в наказание, для очищения вольных и невольных прегрешений каждого (том II, стр. 510).

Во все это время образованность в России, на время задержанная монголами, развивалась с необыкновенным успехом. Образованность народа в России в период царей, до Петра, была гораздо выше, нежели во всех других странах Европы (том II, стр. 531). В особенности распространено было знание начал христианской нравственности. Вообще русские мало обращали внимания на развитие материальных удобств жизни, а заботились более о нравственном совершенстве, занимаясь учением веры, священной историей и житиями людей, которые могли служить образцами благочестия. Законодательство развивалось во все это время, основываясь на изучении отечественной истории (том II, стр. 533). Для занятий науками у всех были средства и время. Это доказывается тем, что в Новгороде, Москве и, следовательно, во всех торговых городах, равно как у князей, царей, бояр и всех поземельных собственников, у купцов и всех почти свободных сословий – были несметные богатства. Это скопление богатств было следствием простой и воздержной жизни русских, которые немного требовали для своего домашнего обихода и, следовательно, большую часть своего времени могли посвящать на чтение книг (том II, стр. 532). В то же время уважение к образованности было очень велико. Это доказывается тем, что уже в древности существовала пословица; «ученье свет, а неученье тьма» и что неграмотные называли себя: мы люди темные (том II, стр. 531).

Таким образом, вое шло прекрасно до тех пор, пока Петр опять не ввел нас в сношения с зловредным Западом. Собственно говоря, Петрова реформа даже и за успех свой должна все-таки благодарить предыдущее развитие Руси. Предшествовавшая Петру гармония между правительством и народом, основанная на православии, произвела в народе полное доверие к своим правителям, и только это доверие произвело то, что Петр мог совершить свои преобразования без открытой оппозиции. Но Петр не был в гармонии с народом. Он подружился с неправославными немцами, жил долго в Голландии, стране протестантской, и вследствие того пренебрег теми началами, на которых постоянно утверждалась народность русская. Он уничтожил патриаршество, как помеху своему произволу, и учредил синод; он оставил без внимания духовное образование и начал заводить светские школы; он обратил особенные заботы свои на материальные улучшения в стране и дал возможность водвориться безнравственности в высшем обществе, с которого он начал свою реформу. После него зло быстро стало распространяться и усиливаться: в вышнем классе общества перестали исполняться церковные обряды, появилось множество знатных господ и госпож, зараженных полковником Вейссом, все пошло на иностранный манер (том II, стр. 518). За высшим обществом потянулось среднее и, разумеется, заразилось еще более. Такое положение дел продолжалось целое столетие, до тех пор, пока не было воздвигнуто новое знамя русского развития с надписью: православие, самодержавие и народность (том II, стр. 78)! Сообразно с этими началами в последнюю четверть века преобразованно было все народное образование. Нужно было, чтобы юношество приобретало знания обширные и разнообразные, но имеющие официальный характер. Хотели, чтобы с самого начала нежного возраста дети привыкали к строгому порядку, субординации и подчинению своей воли воле начальства. Не допуская, подобно Ликургу, необходимости семейных нежностей{33}33
  Одной из основных черт системы «спартанского воспитания», введение которой, как и других общественных институтов древней Спарты, приписывалось легендарному законодателю Ликургу, являлась полная изоляция детей от семьи с семилетнего возраста. Ограждение детей от влияния старшего поколения в закрытых учебных заведениях, созданных при Екатерине II, должно было, по мысли И. И. Бецкого, руководившего реформой общественного образования, способствовать созданию «новой породы людей», не зараженных пороками общества.


[Закрыть], старались сделать воспитание как можно более общественным, а не семейным. Закрытые учебные заведения необычайно размножились; каждая специальная отрасль знаний имела свое училище. И везде образование опиралось на началах строго народных (том II, стр, 179). При таком толчке, данном обществу, все понеслось по дороге прогресса о быстротою локомотива (том II, стр. 519). Законодательство, администрация, литература, науки, искусства, торговля и промышленность – все оказало безмерные успехи в последнюю четверть века. Только еще любовь к общему благу не успела совершенно овладеть обществом, потому что зло, произведенное в этом отношении реформою Петра, слишком глубоко укоренилось. До Петра все условия общественной жизни Руси необычайно способствовали развитию в ней любви к общему благу. Если бы Петр не изменил направления русской цивилизации, то этот главный элемент ее развился бы превосходно. Но Петр отверг народные начала, и зло овладело обществом. Впрочем, в последнюю четверть века и в этом отношении русское общество далеко подвинулось благодаря началам православия и народности, столь энергически провозглашенным в это время (том II, стр. 520).

Самое лучшее доказательство того, что общество обращается теперь к православию и народности, представляет «m-r le chambellan» [7]7
  Господин камергер (фр.). – Ред.


[Закрыть] Муравьев{34}34
  Имеется в виду А. Н. Муравьев, автор многочисленных духовных книг, пользовавшихся успехом в светском обществе, например: «Письма о богослужении Восточной кафолической церкви» (СПб., 1836; 11 изданий), «История российской церкви» (СПб., 1838; 4 издания), «Жития святых российской церкви» (СПб., 1855–1858). См. также IV, 278–284, 405–409.


[Закрыть], который есть в одно и то же время превосходный писатель, искренний и благочестивый христианин и светский человек. Одаренный природным красноречием и проникнутый истинами, которые он исповедует, он не боится возвещать и защищать их в многолюдных собраниях, им посещаемых, и пред многочисленными посетителями его собственного салона. Истины, им исповедуемые и развиваемые, оспариваются слушателями, но наконец проникают в их убеждения. Эти новые адепты сами потом следуют примеру шамбеляна Муравьева, и таким образом религиозные идеи распространяются в обществе единственно силою своей истинности. Это, как видите, повторение философических французских салонов XVIII века, только в другом духе: там разрушали, а здесь созидают. Честь же и слава этому доброму христианину! Семена, посеянные в обществе его словом, уже принесли и еще принесут «благотворные плоды для нашего любезного отечества» (том II, стр. 521).

Выпискою из сочинения г. Жеребцова этого знаменательного явления можно и заключить изложение системы, принятой автором во взгляде на русскую историю. Прибавлять к нему, кажется, нечего: он говорит сам за себя. Мы старались в нашем изложении как можно ближе держаться подлинных слов автора, стараясь только удалять его частные фактические ошибки и противоречия. Делать замечания на отдельные мысли автора мм не станем, потому что иначе мы обнаружили бы недоверие к здравому смыслу читателей. Но мы не можем удержаться, чтобы не высказать своего глубокого сожаления о главной тенденции автора, которой действительно нельзя не назвать жалкою. Согласно со многими из славянофилов г. Жеребцов полагает, что русский народ находился на пути к прогрессу и уже стоял на высокой степени совершенства нравственного и умственного, когда Петр внезапно изменил направление русской цивилизации и произвел на целое столетие застой и даже отступление назад в развитии истинно народном. Утверждая это, г. Жеребцов вовсе не думает унижать народ русский; напротив – он во всей книге, отстаивая народность, силится превознести все русское. А между тем какое унизительное понятие о целом народе сообщает он читателю, который вздумал бы поверить всему, что говорит он о реформе Петра. Ведь, конечно, между читателями г. Жеребцова весьма немного найдется таких, которые бы не знали, что история народов зависит в своем ходе от некоторых законов, более общих, нежели произвол отдельных личностей. Зная это, всякий, кому может попасться в руки книга г. Жеребцова, думает, конечно, и о реформе Петра как о явлении совершенно законном и естественном, вызванном исторической необходимостью, обусловленном самим предшествующим развитием древней Руси. Но что должен читатель подумать о русском народе и о всей русской истории, если он поверит г. Жеребцову, что Русь изменила своей народности и мгновенно приняла новые начала цивилизации, уступая произволу одного человека? Никогда ни один народ, ни в древней, ни в новой истории, не делал таких внезапных отречений от своей народности вследствие воли одной личности. Что же за народ эти русские, так бестолково податливые? И что это за развитие древней Руси, успевшее довести народ до такой эластичности? Человека, меняющего свои воззрения из угождения первому требованию первого ловкого мужчины, не имеющим никаких убеждений. Женщину, уступающую первому требованию первого ловкого мужчины, мы называем дамою легкого поведения. Если так судим мы об отдельных личностях, то что же сказать о целом народе? Г-н Жеребцов замечает, что народ и не принял реформы Петра, а приняло только высшее общество. Но в таком случае что же это было за общество? Значит, оно было хуже народа; отчего же оно было высшее, отчего управляло народом? Стало быть, в древней Руси были совершенно ненормальные отношения между классами общества: худшее стояло на высоте, а лучшее попиралось ногами? В таком случае где же то совершенство, та гармония общественного развития, которою славянофилы так восхищаются в допетровской Руси? И если действительно народ был так проникнут своими началами, которые ему славянофилы навязывают, то как мог он терпеть уклонение высшего общества от этих начал? Г-н Жеребцов объясняет это тем, что все предшествующее время развивало в народе доверие к высшим. Но, значит, это доверие было слепо и неразумно, когда оно могло довести народ до того, что он смотрел равнодушно на уклонение от самых коренных начал своей народности. И зачем же в таком случае сам г. Жеребцов объясняет падение Лжедимитрия тем, что он не уважал русской народности, не соблюдал постов, не ходил в баню и пр.? Разве Петр менее нарушал русскую народность, по мнению г. Жеребцова с славянофилами? Или пресловутое доверие их явилось в народе только в промежуток времени между самозванцами и Петром? Как вся история-то идет у г. Жеребцова по щучьему велению! Но Петр, говорят, был царь законный, а Лжедимитрий – сомнительный. Однако же и против Петра были бунты и покушения на его жизнь. Да Петр и делал не то, что Лжедимитрий… Говорят, что преобразования Петра не касались непосредственно народа, захватили только высшее общество. Но изменение администрации простиралось и на народ; переложение податей с сохи на душу, рекрутская повинность – прямо относились к народной массе. Мало того – г. Жеребцов приписывает Петру самое установление крепостного права; кого же это касалось, как не народа? И будто все это могло совершиться внезапно, ex abrupto, по выражению г. Жеребцова, без всяких отношений к предыдущему развитию России? Нет, это было бы уж слишком нелепо. Признавая реформы Петра произвольными, сделанными наперекор естественному ходу исторического развития Руси, г. Жеребцов с братиею невольно обнаруживают презрение к русскому народу, неверие в его внутренние силы. Это презрение, находящееся в основе исторических взглядов г. Жеребцова, не прикроют реторические фразы о величии и славе России, обильно рассыпанные во всем «Опыте». История русского развития, представленная г. Жеребцовым так, как мы изложили выше, произведет на каждого образованного читателя такое впечатление, что ему

 
Захочется сказать великому народу;
«Ты жалкий и пустой народ!»{35}35
  Из стихотворения М. Ю. Лермонтова «Последнее новоселье» (1841).


[Закрыть]
 

К счастию, положения г. Жеребцова совершенно ложны, с начала до конца, и едва ли могут ввести в заблуждение читателя, имеющего хоть какое-нибудь понятие о естественном ходе истории. Только крайнее невежество может считать реформы Петра случайным следствием прихотливого произвола этого человека. Человек мыслящий не может не видеть в них естественного последствия предыдущей истории России. Если они были приняты народом без прекословия и рассуждения, даже со всеми несовершенствами, какие в них были, – так и это опять обусловливалось характером исторического развития Руси до Петра. Развитие это было так скудно и слабо, начала, приводящие в восторг г. Жеребцова, так мало проникли в сознание масс, что народу ничего не стоило принять новое направление, имевшее то преимущество пред старым, что заключало в себе зародыш жизни и движения, а не застоя и смерти. Все это должно быть известно всякому мало-мальски образованному человеку, и удивительно, что г. Жеребцов не знает этого или не хочет знать и предполагает, что пышными фразами можно читателям отвести глаза от таких ясных и простых вещей.

Из основного противоречия, указанного нами во взгляде г. Жеребцова, очевидно уже, что он, несмотря на объявление себя ревностным патриотом и защитником народности, вовсе не думал о народе русском, сочиняя свои воззрения. Народ для него, как видно, дело неважное; он не боится унизить и оклеветать народ своими оригинальными соображениями. Главное дело для него состоит в том, чтобы отстоять начала, которыми определялось развитие древней Руси. Но чем же милы ему эти начала? Что сделал ему Запад, и отчего он с таким суеверным благоговением обращается к Востоку? Да и действительно ли начала народности, хотя и ложно понятой, заставляют г. Жеребцова порицать, и уничтожать все послепетровское развитие Руси до последнего тридцатилетия, ознаменованного возвратом к народности и православию? Судя по всему характеру труда г. Жеребцова, мы думаем, что нет. Мы готовы представить на это несколько доказательств из книги г, Жеребцова.

Во всем своем труде он беспрестанно уклоняется от мысли, которую принял в основание своих взглядов. Половина страниц всей книги написана так только, для того чтобы что-нибудь написать и чтобы книга вышла потолще. В очерке древней истории повторяются сказки о походе Олега и мести Ольги да выдумки «Степенной книги»{36}36
  «Степенная книга» – памятник русской исторической литературы XVI в., представляет собой попытку систематического изложения русской истории в официально-монархическом духе; включает легендарные сведения о происхождении русских князей от императора Августа и т. п. Составлена на основании летописей духовником Ивана Грозного Андреем.


[Закрыть]. В очерках литературы, науки, законодательства, администрации – перечисляются заглавия книг, названия разных властей и должностей, главы судебников и т. п., без всякой даже попытки заглянуть в самую жизнь народа, с которым имели дело эти власти, книги и судебники. Да и самые перечисления делаются крайне забавно, обнаруживая полное невнимание автора к тому делу, за которое он взялся. Например, он говорит о путешествиях русских ко святым местам и, чтобы дать понятие о богатстве этой отрасли русской литературы в период от свержения монгольского ига до Петра (1480–1689), перечисляет путешествия, которых описания сохранились. Чтобы показать, как нелепо и наобум составлено это перечисление, не нужно никаких замечаний: мы приведем его, только поставивши в скобках годы путешествий, поставленных рядом у г. Жеребцова. «Путешествия по святым местам: Трифона Коробейникова (1583), Василия Гагары (1634), Ионы (1651), Арсения Лелунского (никогда такого не бывало), Антония архиепископа (1200), монаха Льва (мы не знаем такого), Стефана Новгородца (1350), диакона Игнатия» (1389) (том I, стр. 449). Каковы сведения автора о характеризуемой им эпохе? Конец XII века он прихватывает для характеристики периода послемонгольского. Не говорим уж о том, что за важное значение имеют имена этих путешественников для уразумения хода и характера русской цивилизации. Г-н Жеребцов постоянно вращается в кругу подобных мелочей, особенно в новой истории Руси. Тут он упоминает и о том, что г. Феофил Толстой сочинил несколько прелестных романсов (том II, стр. 393); и о том, что Наполеон III дал орден Айвазовскому (стр. 372);{37}37
  И. К. Айвазовский в 1857 г. получил орден Почетного легиона за картину «Четыре богатства России», демонстрировавшуюся на Парижской выставке.


[Закрыть] и о том, что г. Лакиер сочинил книгу о геральдике (стр. 322);{38}38
  Книга А. Б. Лакиера «Русская геральдика» (ч. 1–2. СПб., 1855) вызвала отрицательный отзыв Чернышевского (Совр., 1855, № 3).


[Закрыть] и о том, что в губернском правлении (в переводе г. Жеребцова: la regence du gouwernement) три советника и один асессор; и о том, что апрельская книжка «Отечественных записок» (у г. Жеребцова le Contemporain [8]8
  «Современник» (фр.). – Ред.


[Закрыть]) очень толста и т. д. Само собою разумеется, что даже и эти мелкие сведения перепутаны и искажены в книге, как видно даже из указанных нами примеров[9]9
  Чрезвычайно забавно читать глубокомысленные замечания г. Жеребцова о русской журналистике и, между прочим, о «Современнике» и «Отечественных записках» и вслед за тем видеть, что автор не умеет или не хочет даже различить эти два журнала. Вот оглавление апрельской книжки «Современника», говорит он, и – перепечатывает на трех страницах (304–306) оглавление «Отечественных записок»! Кстати, заметим здесь еще ошибку г. Жеребцова, касающуюся «Современника». Он говорит: «Общество молодых литераторов купило журнал Свиньина «Отечественные записки» (le Memorial National), и редакция его была поручена гг. Краевскому и Панаеву» (стр. 301). Это несправедливо: г. Панаев никогда не был редактором «Отечественных записок», хотя и находился в весьма близких отношениях к их редакции в первые годы их существования. Не можем не заметить также ложности мысли г. Жеребцова, будто бы «Отечественные записки» в сороковых годах, при Белинском, издавались «в ущерб вере, народности и даже патриотизму» (стр. 302). Это грубая клевета. Русская публика знает, как благородно было направление Белинского, какой любовью к России дышат все статьи его. Конечно, патриотизм «Отечественных записок» не выражался в таких пышных и бесплодных возгласах, как, например, в книге г. Жеребцова. Но никто не может упрекнуть «Отечественные записки» времени Белинского в отсутствии того благородного, деятельного, истинного патриотизма, о котором говорили мы в прошедшей статье. Мы с глубоким негодованием и отвращением отмечаем здесь эту клевету на одного из лучших двигателей современного развития русского общества! Да будет стыдно господину Николаю Жеребцову!
  Может быть клевета г. Жеребцова произошла по неведению, которое он так часто обнаруживает в своей книге. Но говорить о том, чего не знаешь, считается признаком неосновательности и пустоты даже тогда, когда ложные суждения безвредны и никого не хотят очернить. А если они посягают на репутацию другого, то уже означают нечто гораздо худшее, чем пустая неосновательность. Не мешало бы г. Жеребцову быть несколько поосмотрительнее, особенно в отношении к литературе. А он с нею-то и не церемонится. Он, например, вот как соединяет имена русских поэтов; Дмитриев, Батюшков, Грибоедов, князь Вяземский, Марлинский, Лермонтов, Хомяков и Майков!!! (том II, стр. 261). И более о Лермонтове ни слова!.. В числе романистов – Булгарин и Загоскин, и нет Лажечникова! (том II, стр. 278). Сахаров и Калачов отмечены как издатели русских пословиц (том I, стр. 190). Между натуралистами изображены такие, как, например, гг. Горянинов, Глухов, граф Кайзерлинг, и не упомянуты, например, гг. Брандт, Рулье, Северцов, Савельев и др. Подбор замечательных деятелей в науках исторических и нравственных сделан так дико, что его нельзя даже приписать неведению, и потому мы говорим о нем далее. Теперь же, как венец подвигов г. Жеребцова в небрежности и самоуверенной бесцеремонности с литературой, приведем следующий факт. Каждому из наших читателей памятно, конечно, знаменитое «слышу!», которым Тарас Бульба у Гоголя отвечает на предсмертный вопль казнимого сына. Г-н Жеребцов, рассказывая содержание «Тараса Бульбы», вот как передает это «слышу!»: «При каждом обороте колеса Тарас чувствует на себе все муки казнимого сына, наконец, не могши более выдержать, он издает крик: «Хорошо, сын мой!» Остап перед смертью узнает голос своего отца и отвечает: «Отец, я тебя слышу» (том II, стр. 284). К этому факту прибавлять нечего: он свидетельствует в одно время и о том, как г. Жеребцов знает русскую литературу, и о том, как он понимает ее явления.


[Закрыть]. И между тем автор излагает подобные факты даже не мимоходом, не кратко, а очень обстоятельно, не отделяя их от вещей действительно важных. Странно, например, в истории цивилизации встретить подобный рассказ об улучшении конских пород. Факт этот, конечно, имеет важное значение в своем месте; но для чего же вносить его в историю цивилизации? А между тем г. Жеребцов вот с какою обстоятельностью рассказывает о нем на стр. 187-й II тома своей книги:

Было одно время, когда император Николай обратил особенную заботливость (sa sollicutude particuliere) на улучшение пород лошадей в империи. Он выбрал для этой цели человека, который всю свою жизнь служил в кавалерии и имел репутацию одного из отличнейших знатоков по этой части, графа Левашова. Он поручил ему устройство конских заводов и повелел принять все необходимые меры, особенно для улучшения туземных пород. Чтобы придать более значения (plus d'importance) этой новой отрасли администрации, император Николай возвысил ее на степень особого министерства. Граф Левашов сделал много распоряжений весьма полезных; но по смерти его это особенное министерство было присоединено к министерству государственных имуществ, как отдельный его департамент.

Не менее странно встречать в «Опыте истории цивилизации» генеалогические подробности о частных лицах. Какое значение для цивилизации русской имело, например, то, что «в 1286 году в Чернигове был боярин Бяконт, который имел в супружестве одну из дочерей Александра Невского» (семейное предание рода Жеребцовых), что «от этого супружества произошло пять сыновей: Элевферий, Феофан, Матвей, Константин и Александр», и что «от Феофана пошел род Жеребцовых, от Матвея – Игнатьевых» и пр. (том I, стр. 168). Кто может ожидать, что в истории русской цивилизации встретит фамильные предания рода Жеребцовых и подробности об улучшении в России коннозаводства? Какие идеи, какие соображения руководили г. Жеребцовым при подборе фактов, подобных вышеприведенным? Неужели и тут надо видеть основную мысль его – отстоять древнюю русскую народность восточную от тлетворного влияния Запада?

Нет, прочитавши сочинение г. Жеребцова, невольно приходишь к мысли, что и самые начала, защитником которых он выступил, вовсе не так близки душе его, как он старается показать. Если бы, в самом деле, славянофильские теории бескорыстно занимали его, то он постарался бы обработать и провести их хоть немножко потщательнее. А то ведь мало того, что он слишком часто уклоняется от них, – он впадает в беспрерывные противоречия с собственными воззрениями. Например, он постоянно уверяет, что образованность древней Руси достигала весьма высокой степени во всей массе народа и что, между прочим, знание чужих языков не было редкостью, так как еще отец Владимира Мономаха говорил на пяти языках. И между тем, объясняя, почему Петр давал своим учреждениям иностранные названия, г. Жеребцов говорит: «Может быть, он делал это из желания показать своим подданным, что он знает много языков; это придавало в то время блеск знания и тем самым увеличивало доверие к человеку, до такой степени образованному» (том II, стр. 103). Что сказал бы на такое объяснение почтенный г. Сухомлинов, автор известной статьи о языкознании в древней Руси?{39}39
  Статья М. И. Сухомлинова «О языкознании в древней России» напечатана в «Ученых записках второго Отделения АН», 1854, кн. I; отд. изд. – СПб., 1854.


[Закрыть]

Другой пример. Во всей книге проводятся параллели между Европой и Россией, и оказывается, что во все времена до Петра цивилизация России была выше цивилизации европейской. Начинается с того, что Новгород был цветущей и сильной республикой «в ту печальную эпоху, когда в Европе римская цивилизация гибла в пламени и в потоках крови» (том I, 49). В монгольский период у нас сохранился «священный огонь любви к знаниям, вера и чистая нравственность, а в народах Европы господствовали невежество и неразвитость умственных способностей, нравственное унижение и готовность поддаться всякому, кто польстит грубым наклонностям» (том I, стр. 208). После монголов то же самое. Законодательство и администрация представляли в Европе безобразную и непонятную смесь; а у нас все было организовано чрезвычайно стройно; каждая часть управления была определена правильно; каждая частность распределена по приказам и пр. (том I, стр. 335). Знания были распространены у нас больше, чем в Европе (том I, стр. 420). О нравственности нечего и говорить. И вдруг, после всего этого, в конце книги г. Жеребцов каким-то манером вычисляет, что новые народы Европы для развития цивилизации имели тысячу лет вперед против нас (том II, стр. 622). Как он эту тысячу высчитал, мы не умели сообразить. Но главное – к чему было ее высчитывать, ежели мы шли всё наравне с Европой? Очевидно, что г. Жеребцов хотел как-то вывернуться и оправдать запоздалость Руси и при этом совсем позабыл свои параллели. Так точно позабыл он их, сознаваясь при изложении дел Петра, что до него у нас мало было училищ и что все власти были несколько перемешаны.

Вообще видно, что г. Жеребцов не употребляет больших усилий логики для поддержания своих идей. Он, например, хочет доказать, что в весь период царей русский народ очень сильно двигался вперед, а в Европе был застой. Для доказательства он употребляет следующий способ. Иван III, говорит он, был современником Людовика XI, а Петр – Людовика XIV. В промежуток этого времени у нас утверждалось правильное общественное устройство на религиозно-нравственных основаниях; в Европе народ был в дремоте, ничего не делал, и только абсолютизм утверждался все более и более. Знания умножались; но умственные силы находились в застое, а нравственность падала (том I, стр. 514–515). Положим, что кто-нибудь и поверит в этом г. Жеребцову; но какие же результаты представляет он сам далее? После Ивана III был у нас Иван IV, а во время абсолютизма Людовика XIV у нас утвердился абсолютизм Петра I. Где же благодетельные следствия нашего древнего развития? Попали мы на ту же дорогу, как и Европа, с той только разницей, что она во время борьбы королей с феодалами организовала городские общины, приобрела парламенты, произвела реформацию, а древняя Русь растеряла и свои земские соборы и боярскую думу и произвела только раскольников. Параллель эта прямо бросается в глаза всякому, а г. Жеребцов хочет из нее извлечь какие-то выгоды для древней Руси… Куда уж!..

Но есть же какая-нибудь причина, почему г. Жеребцов стоит за древнюю Русь, хотя и не умеет этого сделать и даже не может как следует понять того дела, которое берется защищать? Конечно, причина есть; но она, по нашему мнению, вовсе не заключается в простодушной любви к народу, которому в древней Руси было будто бы лучше и привольнее, чем ныне. Мы убеждены, что г. Жеребцову в древней Руси нравится, собственно, одна сторона: родовые отношения. Он везде с особенным умилением говорит о том, как почитается у славян родоначальник фамилии, как старика называют дедушкой, как роды связаны между собою и пр. Самую народность он защищает на том основании, что испокон веку есть на свете разные породы людей, различной пробы, и что вот славянская порода удалась при ее создании лучше, нежели все другие, чем мы и должны гордиться. Таким образом, народность г. Жеребцова можно назвать генеалогическою. При этом становится совершенно понятною его любовь к древней Руси и ненависть к реформе Петра: эта любовь и ненависть тоже – генеалогические. Род, порода, происхождение – вот слова, возбуждающие умиление г. Жеребцова; вот его задушевная идея, прикрытая любовью к народности. Как скоро это открывается, все становится ясным. Ясно, почему бедствия удельной системы произвел г. Жеребцов не из родовых отношений, а из феодальных идей. Ясно, почему всех славянских князей считает он родственниками варяга Рюрика. Ясно, почему он придает такую важность для истории цивилизации фамильным преданиям рода Жеребцовых. Ясно даже и то, почему заняло его улучшение пород лошадей в Российской империи. Везде порода и порода… К ней пристрастен г. Жеребцов, от нее старается он отклонить всякое нарекание, всякое подозрение. Этим объясняется, между прочим, и то, почему, рисуя картину нравов древней Руси и изображая тогдашнюю общественную иерархию, он ни единого слова не говорит о смешных и гадких проявлениях местничества. Понятно становится и то, почему г. Жеребцов вооружается против литературных пролетариев, которые, по его мнению, вовсе неспособны к возвышенным чувствованиям, а умеют говорить только фразы. Понятен для нас и тот подбор ученых историков, юристов и пр., какой сделал г. Жеребцов, говоря о русской литературе и науке. Мы нисколько не удивляемся теперь, что он превознес пред Европою г. Морошкина, г. Никиту Крылова, г. Василья Григорьева, г. Шевырева и т. п. и не удостоил упомянуть Грановского (!), Кудрявцева, Ешевского, Бабста, Забелина и пр. О Кавелине только упомянуто, что он юрист, между гг. Баршевым и Поповым. На г. Чичерина сделан только намек при определении достоинств г. Никиты Крылова, «недавно отличившегося (dernierement il c'est distingue) опровержением одной диссертации» (стр. 321){40}40
  Речь идет о выступлении Н. И. Крылова на диспуте в Московском университете против магистерской диссертации Б. Н. Чичерина «Областные учреждения в России в XVII веке» (1856), в которой была нарисована неприглядная картина системы управления в допетровской России. Крылов, близкий по своим взглядам к славянофилам, утверждал, что к истории Древней Руси нельзя подходить с критериями и методами европейской науки, как это делает Чичерин, что иметь особое «сочувственное» отношение к предмету исследования историку важнее, чем хорошо знать источники (см.: РВ, 1857, № 1, 2). Чичерин в своем ответе показал, что проповедуемый Крыловым способ исторического исследования носит мистический, т. е. антинаучный характер (РВ, 1857, август, кн. 2; сентябрь, кн. 1).


[Закрыть]. Все это совершенно понятно, когда знаешь, что все люди, пройденные презрительным молчанием у г. Жеребцова, весьма мало придают цены генеалогическим привилегиям, которым наклоняется г. Жеребцов. Как, право, хорошо, когда поймаешь наконец настоящую точку зрения: все понятно, решительно все!

Чтобы для читателей не оставалось уже никакого сомнения насчет задушевной, тайной тенденции, руководящей г. Жеребцовым, мы выпишем несколько мыслей его о русской аристократии из двух мест его книги.

Первое место находится в первом томе, на стр. 271, где г. Жеребцов разбирает общественную иерархию древней Руси:

Служилые люди разделялись на две категории: родословные роды и неродословные роды. В первой заключались все княжеские фамилии, происходящие от удельных князей, а также фамилии иностранных пришельцев, вступавших в службу московских князей и которых родословная начиналась словами: и был муж честный и пр. Во второй категории заключались все остальные фамилии служилых людей…

Затем объясняется, что быть вписанным в родословные книги значило больше, чем получить княжеский титул. Многие мурзы татарские получили право называться князьями, а в родословные книги все-таки не попали. Далее автор продолжает:

Фамилии, принадлежавшие к категории родословных, пользовались огромными привилегиями; они во всем имели преимущество пред неродословными, до такой степени, что тем даже запрещено было соперничать в чем-нибудь с фамилиями родословными. После уничтожения разрядов при Феодоре Алексеевиче родословные роды все-таки сохранили значительные привилегии. Члены этих фамилий несравненно скорее подвигались в службе, нежели члены фамилий неродословных. Положим, что это было следствие политического значения этих родов и следствие протекции, какую они оказывали своим собратьям; но право судиться по особым законам (le droit d'etre jnges d'apres les lots privilegiees) и изъятие от всякого рода судебных пошлин – суть привилегии, всегда и везде составляющие принадлежность собственно так называемой знати, аристократии.

Как доказательство, что право вписываться в родословную книгу было наследственное и, следовательно, поистине дворянское и аристократическое, мы скажем, что до Петра Великого ни один из государей не вознаграждал службу подданных пожалованием этого права, а это пожалование было единственным средством получить дворянские привилегии. Следовательно, эти государи смотрели на вписывание в родословную книгу как на привилегию самого рождения, которой они не могли даровать (том I, стр. 271–273).

Другое место, не оставляющее никакого сомнения о причинах неприязненного взгляда г. Шеребцова на Петрову реформу, находится во втором томе (стр. 71 <и> след.), где г. Жеребцов рассуждает о зловредности чина:

Получая чин, всякий приобретал дворянские права. Главные преимущества дворянства состояли в праве владеть населенными поместьями и вступать в службу, то есть иметь возможность приобретать чины. Петр, чтобы доказать, что дворянство дается не рождением, а службою, взял на московской площади маленького пирожника, Меньшикова, и сделал его своим денщиком, полковником, генералом, светлейшим князем. Вместе с тем, чтобы доказать, что дворянство можно давать и не за военные или гражданские заслуги, он дал дворянство простому кузнецу Акинфию Демидову.

Введя свой табель о рангах, Петр уничтожил всякое различие в правах между древними родословными дворянами и вновь произведенными. В то же время, производя в дворяне всех жильцов, детей боярских и однодворцев, добровольно вступавших в службу, он безмерно увеличил число членов этого дворянства и еще более усилил его, давая возможность достичь дворянства посредством чина, каждому рекруту и каждому писцу.

Такой порядок вещей естественно ввел в благородное сословие массу лиц и фамилий, отличавшихся грубостью нравов поистине плачевною. Порядочные фамилии (les families comme il faut), сделавшись по своим правам равными этой массе, более или менее перемешались с нею и мало-помалу утратили отличительное чувство дворянина, выражающееся в словах: noblesse oblige.

Дворянство, составленное из огромного количества фамилий, стоявших на самых различных степенях образования, – начиная от бояр и оканчивая детьми боярскими, которые были простыми солдатами или крестьянами, – дворянство это не имело других прав, кроме права владеть крестьянами (droit de la possession d'esclaves). Но зато они обречены были на постоянную службу, в которой и члены древних фамилий, так же точно как и новопожалованные дворяне, подвержены были телесному наказанию. Эта мера была, может быть, необходима для новопроизведенных в это дворянство; но она не могла не быть унизительною для древних родословных дворян, нравственно уничиженных этим смешением и при этом еще принуждаемых к скороспелой цивилизации, так как истинная цивилизация была несовместима с тем общественным положением, и какое они были поставлены (том II, стр. 71, 79).

Кажется, довольно для того, чтобы убедиться, в чем состоят задушевные стремления г. Шеребцова и какие начала прикрываются в его книге разглагольствиями о народности, православии и т. п. Мы не знаем, отчего произошло у г. Шеребцова столь сильное стремление к генеалогическим отличиям. Но, вообще говоря, под покров геральдики, генеалогии, родственных связей и всякого рода протекций – прибегают обыкновенно люди, лишенные внутренней возможности опереться на свои собственные силы, на свое личное достоинство. Дряхлые старички приходят в восторг, смотря на своих детей, племянников, внуков и воображая, что все они будут великими людьми; глупые дети хвалятся обыкновенно значением своих отцов, родственников, учителей и т. п. Между взрослыми же людьми встречаются иногда такие, в которых неразумие детства соединяется с старческой дряхлостью; эти с одинаковым безрассудством и наивностью восхищаются и наследственными привилегиями рода и великой будущностью страны, находящейся в младенческом состоянии. Не стоило бы долго толковать с этими престарелыми детьми, если бы, к несчастью, их иллюзии не вводили в заблуждение других, хотя тоже не совсем взрослых, но по крайней мере и не совсем еще одряхлевших людей. Из желания предупредить хоть сколько-нибудь возможность подобных заблуждений мы взялись за разбор книги г. Жеребцова и из того же желания решаемся теперь прибавить еще несколько слов относительно главной тенденции, в ней обнаруженной.