Текст книги "Первая оборона Севастополя 1854–1855 гг. «Русская Троя»"

Глава IV

Последствия бомбардирования 5 октября. – Исправление укреплений. – Деятельность Севастопольского гарнизона. – Балаклавское и Инкерманское сражения

Умолк гул выстрелов, рассеялся пороховой дым, и наступила всеобщая тишина.

Некоторые из нижних чинов, истомленные продолжительным боем, бросились в изнеможении на землю тут же, в нескольких шагах от орудий, чтобы перевести дух и отдохнуть хотя несколько минут. Другие, еще не выбившиеся из сил, пошли утолить голод и жажду, потому что с самого утра, с открытием стрельбы, никто не брал в рот ни куска хлеба, ни капли воды. Подкрепив себя пищей, матросы и солдаты с чувством довольства и гордости вспоминали о небывалом в их жизни дне, который казался им страшным, тяжелым сном. Страшен сон, говорит русский человек, да милостив Бог. И действительно, после столь горячего боя, взрывов, шума ядер, гранат, ракет и рева нескольких тысяч пушек поразителен был переход к тихой прохладе, небу, усыпанному блестящими звездами, отражавшимися в зеркальной поверхности моря. Поразителен был переход от всеобщего шума и жара к тихой и довольно прохладной ночи.

Не отдых и спокойствие принесла она защитникам, а, напротив того, призывала их к величайшей деятельности – к исправлению всех повреждений, к замене подбитых орудий и к пополнению израсходованных снарядов. Малочисленному гарнизону приходилось в одну ночь исправить то, что разрушали сотни тысяч снарядов в течение целого дня. Единодушное желание удивить врага и расстроить его расчеты сделали то, что в течение ночи гарнизон уничтожил все следы разрушения, и на следующее утро перед глазами изумленного неприятеля наши батареи явились сильнее прежних.

Получившие значительные повреждения 3-й бастион и Малахов курган (Корнилов бастион) были исправлены и усилены. Всю ночь кипела на них самая деятельная работа: заваленные землей орудия отрывали, строили пороховые погребки, исправляли насыпь, очищали засыпанные рвы, насыпали взорванную часть 3-го бастиона и ставили новые орудия большого калибра.

Для вооружения батарей большими орудиями приходилось снимать их с кораблей, выгружать на пристани, тащить несколько верст до оборонительной линии и затем ставить на укрепление. Только беспримерное усердие и деятельность войск могли совершить в одну ночь столь значительные работы.

Самое раннее утро застало 3-й бастион и Малахов курган совершенно готовыми опять бороться с английскими батареями. Такая же точно деятельность кипела и по всей оборонительной линии: все повреждения были исправлены и все орудия по возможности были заменены другими, более дальнего полета, так что к утру следующего дня мы готовы были по всей линии отвечать неприятелю с большей силой, чем накануне.

С рассветом 6 октября англичане снова открыли жестокий огонь по 3-му и 4-му бастионам и по Малахову кургану. Французы молчали. Сильно пострадавшие накануне, они исправляли еще свои повреждения, строили две новые батареи и траншею против 4-го бастиона. Несмотря на усиленное действие английских батарей в течение целого дня, повреждения в бастионах были незначительны. В следующую ночь повреждения эти были снова исправлены и заложены новые батареи. В 6.30 утра 7 октября с обеих сторон закипел такой же ожесточенный бой, как и 5 октября. В это время на улицах Севастополя проходящих почти не было; одни только носильщики таскали раненых да убитых. Изредка кто-нибудь спешил на бастионы, и то только с экстренным приказанием. Для уменьшения убыли в войсках ротам приказано было располагаться за закрытиями. Кучками сидели солдаты у стен, положив ружья перед собой из предосторожности, чтобы неприятель не заметил войска и составленных в козла ружей. Ядра свистели со всех сторон, но нестрашны были они русскому солдату. Шутки, прибаутки и разные присловья сыпались со всех сторон. Иногда, по большей части ночью, говорились сказки с применением их к окружающей обстановке.

– Вот летит Змей Горыныч, шумит, гремит, точь-в-точь, как эта бомба, – говаривал рассказчик, указывая на пролетавшую над головами бомбу.

В это время некоторые из молодых солдат, заслыша свист снаряда, невольно приклонились. Хладнокровный рассказчик замечал и это.

– Не наклоняйся, – подшучивал он над молодыми. – Всякому ядру станешь кланяться – свихнешь шею; погоди, коли попадет – само сломит.

Несколько взрывов на французских батареях заставили их замолчать, и к вечеру канонада прекратилась по всей линии. В оба эти дня нашими батареями было выпущено 24 000 артиллерийских снарядов.

После двух столь сильных бомбардирований союзные главнокомандующие убедились, что Севастополь нет возможности взять открытой силой, и потому решили приступить к правильной осаде. Французы повели свои подступы против 4-го бастиона, англичане – против 3-го бастиона и Малахова кургана. С этого времени началась та однообразная, тяжелая и утомительная жизнь севастопольского гарнизона, которую он нес в течение одиннадцати с половиной месяцев. Ежедневно тысячи снарядов, наших и неприятельских, бороздили воздух с раннего утра до поздней ночи. С наступлением сумерек противники принимались за работы: севастопольцы исправляли повреждения, возводили новые укрепления, а неприятель с каждым днем хотя и медленно, но все-таки ближе подвигался своими подступами к нашим бастионам.

Чтобы отвратить внимание неприятеля от города, необходимо было действовать наступательно, но незначительность сил заставила князя Меншикова выждать прибытия новых войск. В начале октября стали подходить к Севастополю давно ожидаемые подкрепления. Прежде других явилась в Крым 12-я пехотная дивизия под начальством генерал-лейтенанта Липранди. Двинувшись из Кишинева в полном составе, она быстро достигла Севастополя, совершив этот длинный путь по-суворовски. Как только князь Меншиков узнал, что передовые полки этой дивизии появились у Перекопа, он тотчас же решился атаковать неприятеля с тыла, со стороны деревни Чоргун, по направлению к Балаклаве, где находились все склады английской армии.

С утра 11 октября войска стали спускаться в долину Черной речки и располагались бивуаком у селения Чоргун. Перед ними на возвышениях находились небольшие неприятельские кавалерийские пикеты, а за ними виднелось несколько укреплений, расположенных в одну линию. Приходившие полки составляли ружья в козлы, разбивали коновязи, расседлывали лошадей, и скоро между солдатами завязалось обширное знакомство. Пехотинцы сновали между коновязями, кавалеристы бродили между бивуачными кучками, отыскивая земляков и знакомых. Через четверть, а много через полчаса все было в самых приятельских отношениях, и разговорам не было конца. Прибывавшие на бивуак войска встречались как давно знакомые и родные. К вечеру собралось здесь 16 батальонов пехоты, 22 эскадрона кавалерии, 8 сотен казаков и 52 орудия полевой артиллерии, всего до 16 000 человек.

Бивуак наш был расположен на правом берегу Черной речки и представлял живописную картину. Небольшая котловина, обставленная со всех сторон крутыми горами, где в другое время не мог бы разместиться и один полк с батареей артиллерии, теперь была переполнена войсками.

А между тем всем было довольно места, всем казалось удобно. В таких случаях, как канун боя, человек становится менее требователен и примиряется со всеми неудобствами, сознавая, что они слишком ничтожны в сравнении с той торжественной и величественной минутой, к которой он готовится. Канун сражения связывает всех узами боевого родства. Каждый видит в товарище нечто родное, близкое и готов поделиться с ним всем, что есть под рукой, лишь бы не нарушить того благоговейного и высокого настроения, с которым воин, вступая в бой, жертвует своей жизнью по долгу и по совести…

Был тихий прекрасный вечер, такой, каким изобилует Крым во время ранней осени. Повсюду были видны составленные в козлы ружья, орудия, зарядные ящики, лошади и самые разнообразные группы солдат, с шумом разговаривавших или дремавших у дымящихся костров. Там, у опушки небольшого кустарника, расселось несколько кавалерийских юнкеров, которые забыли о покое и отдохновении в пылу дружеской беседы, среди воспоминаний прошедшего и мечтаний о предстоящем сражении. Некоторые из них тихо беседовали между собой, другие делали различные распоряжения: сжигали письма, которых не желали в случае смерти видеть в руках посторонних, и писали духовные завещания об имуществе, передавая их одному из близких друзей или товарищей. Подле этой кучки молодежи, в полумраке, около леса, освещенного отблеском разложенных костров, виднелись коновязи и кучки солдат, группировавшихся около старых служивых. С живым любопытством слушали они рассказы о битве, о первом впечатлении, которое производят на человека свист пули и шум летящих артиллерийских снарядов.

Но вот постепенно все стихло, и воцарилось глубокое молчание, прерываемое иногда ржанием лошадей, бряцанием оружия дежурных да тихим шепотом незаснувших. Как-то таинственно блистали штыки на ружьях, посеребренные едва мерцающим огоньком потухающих костров.

Наступило раннее утро 13 октября. Едва зарделась заря, как лагерь стал просыпаться. Солдаты копошились около лошадей и орудий; старые служивые, готовясь на смерть, надевали чистое белье, другие молились; начальство хлопотало у своих частей, делая различного рода распоряжения. Через час каша была готова и солдат звали к винной порции. Около пяти часов утра пехота разобрала ружья, кавалерия села на коней, артиллерия взяла орудия на передки. Вдали показался начальник отряда генерал Липранди, который, объезжая войска и обращаясь к полкам своей дивизии, выразил уверенность, что они будут драться так же храбро, как и на Дунае. Он прибавил, что не сомневается в победе. Неумолкаемым криком «Ура!» отвечали солдаты на уверенность своего начальника. Это не был тот крик, который так протяжно и ровно раздается на ученьях, – это был крик уверенности в своей силе, победный крик, вырвавшийся из могучей груди нашего богатыря-солдата.

Перед глазами собравшегося отряда тянулись высоты, освещенные утренним солнцем. С левой стороны виднелось селение Комары, занятое неприятельскими аванпостами, правее его, на высотах и в одну линию, было расположено четыре неприятельских укрепления, левее всех № 1, затем по порядку № 2, 3 и 4. Укрепления эти были заняты частью турками, частью англичанами. За линией укреплений, вдали, на тех же высотах, рисовалось, как бы в тумане, селение Кадыкёй, а несколько правее его – лагерь английской кавалерии.

Сообразно с расположением неприятеля и войска наши двинулись тремя колоннами; левая, под начальством генерал-майора Грибе (в составе 3 с половиной батальонов, 4 эскадронов, сотни казаков и 10 орудий), направлена на селение Комары. Средняя колонна, под начальством генерала Семякина (13 с половиной батальонов с 28 орудиями), двигалась по направлению к селению Кадыкёй и должна была атаковать первые три редута. Против четвертого редута направлена правая колонна под начальством полковника Скюдери (состоявшая из 4 с половиной батальонов, 3 сотен казаков и 8 полевых орудий). В то же самое время генерал-майор Жабокритский должен был со своим отрядом (7 с половиной батальонов, 2 эскадрона и 2 казачьи сотни) спуститься с Инкерманских высот и, присоединившись к отряду генерала Липранди, с правой стороны обеспечить его от обхода.

Около получаса двигались колонны в самом глубоком молчании, даже лошади не ржали, как бы опасаясь обратить на себя внимание неприятеля.

Но вот вдали послышался выстрел, за ним другой, потом третий – и дело началось.

Колонна генерал-майора Грибе прежде всех достигла места назначения. Полсотни казаков бросились на стоявший у монастыря Ионы Постного неприятельский пикет, который быстро отступил. Вслед за тем пехота заняла селение Комары. По окраине селения, лицом к неприятелю, рассыпались наши штуцерные, а правее их, на гребне возвышения, стала артиллерия для действия вправо против редута № 1. Между артиллерией, примыкая к левому боку средней колонны генерала Семякина, стали три эскадрона сводного уланского полка.

В начале восьмого часа утра наши батареи открыли огонь по неприятельским укреплениям, а вслед за тем полковник Криднер повел своих азовцев на приступ против крайнего левого редута № 1.

Перед глазами всего отряда, как бы на удивление оставшимся позади товарищам, шли азовцы в атаку, не обращая внимания на град пуль и артиллерийских снарядов. При всякой убыли смыкая ряды, они в стройном порядке подошли к подошве горы. Раздался протяжный крик «Ура!», и вся покатость высоты покрылась густой толпой атакующих. В одно мгновение азовцы, как шмели, облепили укрепление: кто обежал с концов, кто просто перелез через вал, и пошла штыковая потеха русского солдата. Бывшие в редуте турки хотя и дрались весьма упорно, но принуждены были отступить, и укрепление осталось в наших руках.

Азовцы решили участь победы – они вынесли ее на своих плечах.

С падением редута № 1 турки, защищавшие соседние два редута (№ 2 и 3), не выждали удара и поспешно обратились в бегство; точно так же неприятель бежал и из укрепления № 4, против которого шел Одесский егерский полк. Редут этот, как слишком выдвинувшийся вперед к неприятелю, был тотчас же срыт, колеса у лафетов перерублены, и сами орудия сброшены с горы. Оставив укрепления и бывшие в них орудия, турки бежали к селению Кадыкёй и присоединились к стоявшим впереди селения шотландскому полку и бригаде английской кавалерии.

Выстрелы на Кадыкёйских высотах встревожили союзников. В Балаклаве ударили тревогу. Бывшие там английские и турецкие войска выступили из города и остановились посередине между городом и селением Кадыкёй. Таким образом, неприятель расположился перед нами в две линии: в первой, ближайшей к нам, стоял шотландский полк, турки, бежавшие из укреплений, и бригада английской кавалерии, а во второй – собравшийся балаклавский гарнизон.

Для атаки первой линии неприятеля генерал Липранди выдвинул вперед гусарскую бригаду, девять сотен казаков и две батареи конной артиллерии (легкую № 12 и донскую № 3). Быстро вынеслись батареи на позицию и открыли огонь. По первым выстрелам шесть эскадронов веймарских гусар и три сотни казаков бросились на шотландский полк, а восемь эскадронов лейхтенбергских гусар и шесть сотен казаков атаковали английскую кавалерию. Встреченные на обоих пунктах сильным огнем неприятеля и встречной атакой английской кавалерии гусары и казаки принуждены были отступить и начали устраиваться правее пехоты. В это самое время правее нашей кавалерии появились колонна отряда генерал-майора Жабокритского, который, выдвинув вперед свою артиллерию, прикрыл с правой стороны отступавших гусар.

Между тем английский главнокомандующий, заметив успешное действие своей кавалерии, приказал ей двинуться вперед. Англичане бросились в атаку. Несмотря на сильный перекрестный огонь нашей артиллерии и штуцерных, они налетели на выдвинутую вперед донскую батарею, изрубили прислугу, наскочили на гусар и казаков, смяли их и пронеслись далеко за линию занятых нами укреплений. Отсюда им не было возврата, и блестящая атака эта слишком дорого стоила англичанам. Когда неприятельская кавалерия насела на нашу батарею, тогда в тыл ей выдвинуты были казаки, а когда она промчалась еще далее за линию редутов, то была атакована во фланг (сбоку) тремя эскадронами сводного уланского полка. Находясь сверх того под перекрестным артиллерийским и ружейным огнем пехоты, англичане смешались, повернули коней и поскакали тем же путем назад под самым сильным огнем пехоты. Англичане отступали, сохраняя возможный порядок, хотя потеря их была огромная. Все поле было усеяно трупами людей и лошадей. Бригады английской кавалерии не существовало; из 800 человек, бросившихся в атаку, вернулось не более 200 человек, да и из них многие были ранены. 17-й английский уланский полк был почти совершенно уничтожен, только весьма немногие из его всадников, спасшиеся от общего истребления, неслись в одиночку по открытой равнине, преследуемые нашими уланами.

Поражение английской кавалерии закончило Балаклавское сражение, так как союзные главнокомандующие не решились предпринять наступательных действий против отряда генерала Липранди. Наши войска остались в занятых ими укреплениях, в которых нам досталось в добычу одно знамя, 11 орудий, турецкий лагерь, 60 патронных ящиков и разный инструмент. Многие солдаты щеголяли также чем-нибудь английским или турецким: на одном была надета английская шинель, на другом фуражка с английской высечкой, у третьего прекрасная походная баклажка через плечо. Вечером, когда собрались к кострам, рассказам не было конца, каждый старался, наперерыв друг перед другом, рассказать те случаи, которым он был очевидцем. Много было в этом сражении отдельных подвигов храбрости, ловкости и находчивости, и потому разговаривавшие находили чем делиться друг с другом.

Вот некоторые из этих подвигов.

Азовского пехотного полка поручик Эйнзидель (принятый из саксонской службы), разговаривая накануне сражения в кругу товарищей, обещался непременно отличиться и сказал им: «Вы увидите завтра – где я буду». Эйнзидель сдержал свое слово: в числе первых был он на укреплении, где получил три тяжелые раны.

Рядовой Иван Заровный защищал израненного поручика Эйнзиделя и пал жертвой своей преданности начальнику.

Днепровского пехотного полка рядовой Клим Ефимов, при взятии Комарских высот находясь в цепи штуцерных, был ранен осколком гранаты в бровь, после сделанной перевязки он просил доктора отпустить его на место сражения и, по разрешении, прибыл к своей роте, при которой и находился до конца сражения.

Во время атаки редута № 4 штуцернику 5-й егерской роты Одесского егерского полка Дементию Комиссарову оторвало осколком гранаты концы среднего и указательного пальцев левой руки; долго он не оставлял своего штуцера, стараясь еще зарядить его; но лившаяся кровь мочила патрон и ружье; выведенный из терпения, Дмитрий Комиссаров обратился к офицеру: «Ваше благородие, позвольте мне сбегать завязать руку; а пока не угодно ли самим пострелять из моего штуцера: знатно попадает! Я же сейчас ворочусь». И действительно, через несколько минут Дементий Комиссаров явился опять между стрелками и, хотя с перевязанной рукой, не переставал стрелять из своего любимого штуцера до конца сражения.

Когда разбитая наголову неприятельская кавалерия в беспорядке и во весь дух мчалась назад, лежавший на земле раненный в ногу штуцерной 4-й карабинерной роты Цверковский, которого не успели еще отвести на перевязку (а сам идти был не в состоянии), увидел скакавшего впереди на лихой лошади англичанина. «Ах, батюшки! – сказал он. – Не дайте ему выскочить! Он славно напирал, пусть же хоть на отъезд попробует русского свинца!» С этими словами он перевернулся, приподнялся, прицелился, выстрелил – и славный английский наездник свалился с коня. «Теперь хоть и на перевязку!» – сказал Цверковский.

В одно время с горнистом 1-го батальона Денегой, принесенным с оторванной рукой на перевязочный пункт, принесли туда же английского гусара, истекавшего кровью и совершенно ослабевшего от сабельных ран. Видя это, Денега забыл о собственных страданиях и обратился к полковому штаб-лекарю с просьбой: «Ваше высокоблагородие, погодите еще смотреть меня, помогите вот этому прежде, а то он пить попросить не может. Пусть знает, что мы христиане и люди добрые!»

Гусарского Его Императорского Высочества герцога Лейхтенбергского полка вахмистр Гуров, несмотря на полученную им рану, видя, что эскадронный командир майор Майдель, раненный в голову, упал, слез с лошади под убийственным огнем пехоты и вывел своего начальника.

Унтер-офицер Кисленко, раненный в локоть пулей, отправился на перевязочный пункт, но едва услыхал перестрелку, как, не окончив перевязку, возвратился на фронт и остался до конца боя.

Гусарского гросс-герцога Саксен-Веймарского полка унтер-офицер Захаров, когда убита была под генералом Рыжовым лошадь, подал ему свою, а сам остался под сильным огнем неприятельских батарей снимать седло с убитой лошади. Он исполнил это хладнокровно, без суеты и принес седло на плечах до перевязочного пункта.

Храбрый ротмистр Хитрово, командир 1-го эскадрона Веймарского полка, раненный пулей и несколькими сабельными ударами и окруженный неприятелем, дрался отчаянно. Эскадрон бросился на выручку своего любимого начальника, но ротмистр Хитрово, видя неизбежную гибель своих людей, приказал им воротиться. Уже спешенный, он продолжал драться, пока не пал под ударами неприятеля.

Сводного уланского полка эскадрона Его Высочества эрц-герцога Австрийского Альберта рядовой Марко Зиноватый, будучи ранен и сбит с коня, схватил бежавшую неприятельскую лошадь, сражался на ней до конца дела, а после дела, отыскав свою лошадь, явился, раненный, в эскадрон и находился в рядах.

Конно-легкой № 12 батареи фейерверкер 3-го класса Максим Федоров, видя, что ящичный ездовой донской батарейной батареи был убит неприятельским уланом и что ящик был уже захвачен неприятелем, бросился туда, убил саблей улана, готовившегося сесть на подседельную лошадь, и сам, успевши вскочить на нее, доставил ящик на батарею.

Гибель лучшей английской кавалерии в глазах целой армии союзников была таким ударом, что они, и в особенности англичане, долго не могли опомниться и оставили нас спокойно владеть редутами. Известие о победе, одержанной нашими войсками в Балаклавском сражении, принято с восторгом гарнизоном Севастополя. Защитники осажденного города со дня высадки не имели ни одного спокойного дня и были изнурены усиленными работами, ежедневным бомбардированием и ежеминутным ожиданием штурма. Балаклавская победа, радостно отозвавшись в сердце каждого из стоявших на бастионах, возбудила в них новые усилия к сопротивлению многочисленному неприятелю. В Севастополе закипела еще более деятельная земляная работа: некоторые батареи усиливались, другие исправлялись, третьи вновь строились. Перед третьим бастионом вырыли ровик для штуцерных, чтобы выстрелами их препятствовать англичанам подвигаться к нам своими подступами. На случай атаки неприятеля дома, ближайшие к линии укреплений, приводились в оборонительное положение: в них закладывали лишние двери и окна и заменяли их бойницами или небольшими отверстиями для ружейной стрельбы. Многие из продольных улиц заграждены кучами камней – баррикадами, за которыми поставлены орудия. Дома, приведенные в оборонительное положение, были заняты войсками, которым приказано запастись продовольствием и водой на несколько дней. Они должны были защищаться до последней крайности и не допустить неприятеля ворваться в город. В Севастополь были введены новые полки: Екатеринбургский, Тобольский и Волынский.

Первые два полка прибыли в Крым форсированным маршем и совершили свой путь необыкновенно скоро; следуя то пешком, то на подводах, они, случалось, делали до 132 верст в сутки и лишь только появились в Севастополе, как тотчас же были переведены на Южную часть города на смену полков Бородинского и Тарутинского, отправленных в селение Чоргун.

В осажденном городе канонада с обеих сторон гремела по-прежнему, и наши батареи выпускали ежедневно от 5 до 6 тысяч снарядов и несколько десятков тысяч пуль.

Несмотря, однако же, на усиленный огонь с наших батарей, французы все-таки продвигались вперед своими подступами, так что на 21 октября они приблизились к 4-му бастиону не далее как на 65 саженей. С наступлением утра с обеих сторон был открыт самый сильный огонь. Хотя наша артиллерия действовала так успешно, что повредила значительно четыре французские батареи, из коих две принуждены были замолчать, тем не менее усиленный огонь французских батарей, направленный на 4-й бастион, произвел в нем значительные разрушения, так что исправлять их было крайне затруднительно. Перебежчики из неприятельского лагеря доносили, что французы собираются штурмовать бастион. Мы деятельно готовились к отражению нападения, но повреждения в бастионе были так велики, что трудно было рассчитывать на успех. Хотя все разрушения тотчас же исправлялись под огнем неприятеля, хотя подбитые орудия беспрерывно заменялись новыми, а редевший строй защитников пополнялся, но при всем том оборона бастиона, видимо, истощалась.

Чтобы сколько-нибудь отвлечь внимание союзников от Севастополя, главнокомандующий решился еще раз перейти в наступление и атаковать правый фланг неприятеля с тем, чтобы в случае успеха занять высоты, на которых был расположен английский лагерь и, утвердившись на них, заставить союзников снять осаду города.

Для атаки составлено два отряда: один под начальством генерала Соймонова, другой под начальством генерала Павлова. Соймонов должен был двинуться из Севастополя прямо в лицо англичанам, а Павлов, спустившись с Инкерманских высот, ударить в правый их бок. У Соймонова было 29 батальонов, одна казачья сотня и 38 орудий, всего числом 18 929 человек; в отряде Павлова – 20 с половиной батальонов и 96 орудий, всего 15 806 человек. Для лучшего успеха действий оба отряда должны были соединиться между собой, и тогда общее начальство над ними поручено было командиру 4-го корпуса генералу Данненбергу.

Войска, назначенные для атаки, стали собираться еще с 20 октября. Некоторые полки были выведены для этого из Севастополя и отправлены частью на Федюхины, частью на Инкерманские высоты. Федюхины высоты находились ближе к неприятелю; позади их и несколько правее лежат высоты Инкермана. Между высотами пролегает Инкерманская долина, орошаемая Черной речкой, впадающей в Севастопольскую бухту. Еще дальше за высотами виднелся дымящийся Севастополь, налево – горы, а направо – часть беспредельного моря.

Собиравшиеся на Федюхиных высотах полки видели перед собой ту местность, которая несколько дней назад оглашалась победным кликом отряда генерала Липранди. Они видели еще следы отступления неприятеля: изломанное оружие, разрушенные неприятельские укрепления, испорченные орудия, остатки подбитых колес, лафетов и других военных принадлежностей. В самом воздухе не исчезли еще следы недавнего столкновения двух врагов – в нем слышался и переносился с одного места на другое тот особенный запах, который долго держится на полях битв, – запах крови.

Смотря на все это, войска приобретали уверенность, что и предстоящее столкновение с врагом будет так же удачно для русского оружия. Весело подходили они к назначенным местам, весело располагались на бивуаке, хотя канун битвы не представлял ничего привлекательного. С самого раннего утра 23 октября шел холодный дождь, насквозь пронизывавший ветхие солдатские шинели. Солдаты не горевали об этом. Приходя на бивуак, они устраивали себе помещения: таскали хворост, ветви, листья и, вырыв яму, мастерили шалаш для нескольких человек, где, разложив огонь, обогревались и обсушивались. На гладком и пустынном месте образовалось нечто вроде цыганского табора, ряды землянок и шалашей, разбросанных без всякого порядка по разным направлениям. Здесь солдат-балагур рассказывал сказку, и окружающие его слушатели простодушно хохотали, хотя в рассказе не было ничего особенно смешного. Там и тут виднелись кучки, собравшиеся вокруг самодельщины-свирели или доморощенного кларнета. Во всех концах слышались песни с присвистом и с подыгрыванием самоучки-музыканта. В промежутках между шалашами сновали солдаты в самых разнообразных костюмах: одни в рубахах, другие в шинелях внакидку или в рукава. Они, видимо, сторонились только от шалашей, возле которых подогревались чайники и стояли погребцы с вынутыми принадлежностями для закуски, состоявшей из солдатских сухарей, лука и селедки. То были землянки «ротного» или «батальонного», около которых копошились денщики, приготовлявшие незатейливую закуску. Проходившие мимо солдаты осыпали вполголоса денщиков остротами, на которые те отвечали громкой и крупной бранью. В задней линии бивуака видны были ряды солдат, игравших в карты. Как парные часовые, усевшись на земле и поджав под себя ноги, они усердно играли в носики. Хлопанье по носам, сопровождаемое счетом раз-два и смехом окружающих, разносилось по бивуаку. Шум и говор, песни и смех смешивались с гулом отдаленных выстрелов в Севастополе, глухо замиравшим в окрестных горах.

На правом фланге бивуака послышалось громкое и продолжительное «Ура!». Вдали показалась огромная толпа солдат, продвигавшихся вдоль фронта. Крики их становились сильнее, летевшие кверху шапки видны были яснее. Посреди этой толпы двигалась коляска, а в ней два царских сына, присланные отцом разделить с войсками боевые труды, опасности и лишения. Великие князья, Николай и Михаил Николаевичи, объезжали войска накануне битвы.

– Драться будем, ребята! – говорили великие князья.

– Рады стараться… готовы умереть! – слышались повсюду крики.

– Государь Император кланяться приказал вам, ребята, – говорили князья.

– Ура! Ура! – бороздило воздух в ответ на эти слова.

Конечно, если бы к этим самым войскам пришло еще несколько полков на помощь, то пришедшие не произвели бы между ними такого восторга и не вселили бы той уверенности в солдатах, какую вселило присутствие посреди их великих князей.

Усилившийся к ночи дождь против воли загнал всех под плохие крыши землянок, и бивуак мало-помалу успокоился. Изредка слышался отдаленный звук выстрелов в Севастополе. Часу в первом ночи выстрелы становились чаще и чаще, и вдруг среди непроницаемого мрака укрепления Севастополя осветились блеском выстрелов из нескольких сот орудий. Бомбы и ядра посыпались в неприятельский лагерь и вызвали со стороны осадных батарей столь же усиленное действие артиллерии. Вслед за тем засвистали пули и сделана была небольшая вылазка из города – потом все утихло.

Около двух часов ночи между бивуаками пробирались скачущие жандармы и казаки, отыскивавшие землянки полковых командиров. Разбуженные полковые командиры потребовали фельдфебелей, приказали готовить в ротах поскорее обед и быть готовыми к выступлению. На бивуаке все зашевелилось. Солдаты с заспанными глазами тащились к ротному котлу, где раздавались винные и говяжьи порции. Поднялся шум и спор: одному казался мал кусок, другой был недоволен, что ему попалась кость. Капральный ефрейтор мирил обоих.

– Ну что ж, что кость тебе попалась, – говорил он, – смотри, брат, кабы и этого-то в брюхе не ощупал француз штыком…

– В ружье! – послышались команды полковых командиров, и все споры прекратились.

Неприветливо было утро в день Инкерманского сражения. Дождь шел по-прежнему; глинистая почва окрестностей Севастополя распустилась и покрыла все дороги непроходимой грязью. Было еще совершенно темно, когда войска наши двинулись с бивуака. Тихо подвигались они вперед, не было слышно ни говора, ни шума. Всякий думал свою думу – думу крепкую, и, конечно, не один чувствовал, что наступающее утро будет последним в его жизни.