Текст книги "Солдат. Политик. Дипломат. Воспоминания об очень разном"

Дачники

Строгино в летнее время становилось дачным поселком. Почти во всех домах жили летом горожане. Особенно любили Строгино московские художники, видимо, потому, что уж очень живописна была эта местность.

Дачникам сдавали лучшие комнаты, а уж сами все лето ютились кое-как. Но с их приездом было веселее. Да и доход хоть и небольшой, а для семьи – подспорье.

Когда приезжали дачники, появлялись и мелкие торговцы разными продуктами. Их у нас называли нэпманами. Приезжали нэпманы с большими корзинами, в которых лежали очень вкусные белые булки из Покровского-Стрешнева, пекарни которого славились своим хлебом. Кто-то привозил рыбу, кто-то колбасу…

У нас тоже жили дачники. В течение нескольких лет к нам приезжала одна и та же пара – инженер и его жена. Очень симпатичная семья. Жена инженера частенько заходила к нам в горницу – посидеть, поговорить с мамой.

Один раз за лето наши дачники устраивали пикник. В Строгине было высокое место, где сохранился настоящий девственный лес. В той части леса, что примыкает сейчас к окружной автодороге, водилось много зверья: лисы, куропатки, а зимой мы слышали даже вой волков. Но никто зверей не трогал – не принято было охотиться. В лесу выбиралась поляна. Мать запрягала лошадь в телегу, на которую дачники с гостями укладывали закуски, скатерти, и все – они и нас брали в полном составе – ехали на пикник. Это было удовольствие – несказанное! Было весело, тепло и уютно. Кому-то из нас давали шоколадку, кому-то что-то другое вкусное, заранее припасенное, то есть мы чувствовали себя там не лишними.

Инженер был обаятельный человек. Отец вырыл перед домом большой погреб, обложил его изнутри кирпичом. В погребе хранилось молоко, которое отец и его брат Василий Сергеевич покупали у местных крестьян и возили в Москву продавать в различные кондитерские лавки в район Каляевской улицы. После смерти отца погреб стал разрушаться. Инженер как-то и говорит:

– Анна Семеновна, давайте я разберу этот кирпич. Что же ему пропадать?

И вот он в охотку разобрал этот погреб, вынес кирпич, и потом мы с братом уложили его у дома. Это же был дорогущий по тем временам материал! Вот такие были дачники. Они стали как бы членами нашей семьи.

Каляевская улица

С Каляевской улицей в Москве у меня связаны самые живые воспоминания. В районе этой улицы жили нэпманы и старая московская интеллигенция. Здесь помещались мелкие кондитерские предприятия, которым мы продавали молоко. Наш дед, отец, мать и мы, дети, всячески поддерживали эти дружеские и взаимовыгодные отношения с обитателями Каляевской улицы.

Наша семья поколениями дружила с семьей Уткина, проживавшего в доме № 14. Он был одним из директоров фабрики «Красный Октябрь». Я помню, когда мы выкапывали картофель, вся семья Уткиных – он сам, два сына и две дочери – и еще кто-то из каляевских знакомых приезжали к нам, чтобы помочь с уборкой. Мы умудрялись за один день выкопать весь урожай. Каждая семья собирала тогда десятки мешков картошки.

После дружной работы разжигали костер, пекли картошку, пели песни. Рядом тоже соседи поют. Потом они подходят к нашему костру, мы – к их. Угощаем друг друга печеной картошкой. Никакой водки, никаких ссор и обид. Вот такая была простая и радостная жизнь.

Когда я уходил на фронт, я забежал попрощаться к Уткиным – к маминой подруге Марии Дмитриевне. Услышав новость, она долго причитала и охала, потом принесла икону и благословила меня.

– Мария Дмитриевна, я же комсомолец! – пытался я ей воспрепятствовать.

– Ничего, Коля, это не помешает, – успокоила она меня.

На Каляевской улице жил профессор Соколов – прекрасный детский доктор, один из самых известных в Москве. Мать с ним всегда советовалась по поводу лечения наших болезней.

Там же проживал человек по фамилии Горький. Он был хиромант. Горький частенько заезжал в нашу деревню. Рассказывают, что, когда отец еще был жив, он гадал ему: «Ну что, Григорий Сергеевич, ты раньше жены умрешь, а у Василия Сергеевича раньше уйдет его жена». Так и случилось. Как-то мать попросила ей погадать, и вдруг у него сделалось какое-то растерянное лицо.

– Вы, Анна Семеновна, готовьтесь. У вас на днях будет большая беда. Это не смертельно, все образуется, но беда большая.

На следующий день мальчик-пастушок сообщил матери, что у нас корова пала. Это был страшный удар. Ведь корова была нашей кормилицей. Как без нее? Но как это определил заранее наш хиромант? Мне он тоже погадал, потом что-то нашептал маме, показывая на меня. Став постарше, я спросил мать, что мне нагадал хиромант. Она так и не сказала…

Советская власть и религия

Сейчас много говорят и пишут о религии. При Ленине в далекие двадцатые годы, вплоть до коллективизации, религия, по сути, никак не притеснялась. Ни одна церковь в регионе, да и в Москве не была закрыта.

Антирелигиозная пропаганда, конечно, велась, в частности, в избе-читальне – центре политико-воспитательной работы в деревне. Но там же проводил свои спевки и церковный хор. Регентом его был один из преподавателей Московской консерватории, и хор славился на всю округу.

Ведь я еще помню: все церкви в Москве работали. Ни одной церкви не было закрыто! Закрыли монастыри – это правда. Почему? У монастырей были огромные богатства. И когда Ленин обратился в голодные годы, чтобы монастыри помогли власти справиться с голодом – ведь люди умирали в Поволжье! – они же отказались! Таким образом, они явно пошли против советской власти. И тогда монастыри разогнали. Для революционного времени это было, наверное, логично.

На Каляевской улице была церковь – она и сейчас стоит, еще не восстановленная. Там священник А. И. Введенский выступал с проповедями и проводили открытые дискуссии с А. В. Луначарским – тогда председателем Ученого комитета при ЦИК СССР. Я помню, мы приехали как-то к нашим знакомым на Каляевскую улицу с братом, и Мария Дмитриевна предлагает:

– Пошли бы вы, ребята, в церковь, послушали. Он так интересно рассказывает.

Мы пошли. Действительно, Введенский проповедником был блестящим.

Церкви закрывали при Сталине. Я считаю, что не надо было этого делать! Религия уже была готова служить советской власти. И во время Отечественной войны священники это показали. Я помню, отец Николай, очень уважаемый человек, ни одного слова не сказал против советской власти. Наоборот, он говорил, что каждая власть от Бога, что эта власть сделала много для людей, и показывал, в каких направлениях. Он проповедовал, что главная задача мирян – работать, трудиться, семью беречь, не пьянствовать.

И конечно, дав сигнал рушить церкви, Сталин сделал большую ошибку. А зачем было разрушать храм Христа Спасителя? Он строился на народные деньги, собранные в связи со столетием победы в Отечественной войне 1812 года.

Повторяю: Ленин закрыл лишь контрреволюционные гнезда – монастыри. Разумеется, то, что было дальше, можно назвать лишь варварством, попыткой нанести смертельный удар по русской культуре и духовности.

Когда в начале тридцатых годов началась кампания по закрытию церквей, наши немногие деревенские комсомольцы призвали сельчан жечь иконы. Может быть, лишь несколько дворов откликнулись на этот призыв.

В Троице-Лыкове были известны три церкви: зимняя церковь, построенная в конце XIX века, летняя церковь, построенная чуть ли не при Иване Грозном, и деревянная церковь, которую построила мать Петра I на свои деньги из огромных дубовых кряжей.

Когда церкви закрывали, действующей оставили только деревянную церковь. Церковь вскоре сожгли. В ней были дорогие украшения: золотая чаша для причастия и крест, усыпанный драгоценными камнями. Для того чтобы завладеть крестом и чашей, воры и подожгли церковь. Их потом нашли, украденное обнаружили, воров посадили на десять лет, но церковь-то не вернешь!

Я видел в Австрии деревянную церковь. Ее берегут. Но австрийская церковь не такая нарядная, как та, что была в Троице-Лыкове.

А зимняя и летняя церкви оказались бесхозными… Как-то в школьные годы, гуляя, мы подошли к летней церкви. На ней висела охранная доска – чуть ли не из бронзы: «Памятник архитектуры и истории. Охраняется государством…» и так далее. Обошли ее и вдруг видим большой проем в стене, в который можно было даже въехать на автомобиле! И никакой охраны! Зашли мы туда – иконостас был тогда еще цел, иконы на месте. Это же такое богатство!.. В конце концов все разграбили. Все растащили. И там колхоз стал хранить картофель. Сейчас летняя церковь требует реставрации. Удастся ли? Чудесные там были иконостасы.

Колокола зимней церкви славились на всю округу. В праздники и перед вечерней службой начинался перезвон колоколов. Первыми звонили колокола в Троице-Лыкове. Затем вступали колокола в селе Крылатском, потом в селе Спас.

При церкви в Троице-Лыкове было сельское кладбище – тихое, ухоженное и очень скромное. Это место всегда было святым. Ни у кого не поднималась рука надругаться над могилами, унести цветы или пображничать.

В Строгине украшением деревни была часовня. Перед Пасхой здесь святили куличи, а на Пасху от часовни начинался крестный ход. Крестный ход по просьбе прихожан проводили и по случаю засухи, и никто по этому поводу не зубоскалил.

До коллективизации в деревне, насколько я помню, революционные праздники не отмечались широко. В Строгине по-старому отмечали Рождество, Пасху, Ильин день и широко гуляли на Масленицу.

Рождество особенно любили дети, потому что наряжали елку, дарили подарки. Это был чисто семейный праздник. На Масленицу, кроме блинов, устраивали катания на лошадях. Лошадь занимала особое место в крестьянском быту. Хороший хозяин – хорошая лошадь и отличная сбруя. А если семья живет в достатке, то и сани у нее были дорогие. Например, металлические – «американки» для двоих. Эти катания были своего рода смотром деревенского достатка.

Особый для Строгина престольный праздник – Ильин день. Надо сказать, что для каждой деревни или села церковью был определен свой престольный праздник: в Строгине – Ильин день, в Тушине – Сергиев день. Эти святые считались покровителями этих деревень, и в их честь устраивались веселые торжества.

Большие праздники, как правило, совпадали с паузами в сельскохозяйственных работах. Вот и Ильин день – 2 августа. В это время заканчивали заготавливать сено, но еще не приступали к уборке зерновых. Праздновали два-три дня. В Строгино съезжались все близкие и дальние родственники. Человек тридцать! На всех мать ставила одну бутылку водки, закуску, чай. Все немного закусят, а потом начинали петь песни – кто лучше. И все Строгино пело! Прекрасный обычай! Мои сестры соберутся гурьбой и ходят вдоль улицы, поют – да так хорошо, красиво, напевно, на несколько голосов. Сейчас таких песен ни на улице, ни в квартирах не услышишь. Как жаль!..

На Ильин день приезжала специальная артель, и на самой широкой улице около часовни устанавливались карусели, вокруг которых располагался красочный базар. Чем только там ни торговали! Тут дудки и мячики, брошки и гребешки, пугачи и много разных игрушек и забав для маленьких и взрослых. Народу – тьма! И весь этот людской рой как-то по-доброму радостно гудел.

У моей тетки в Рублеве муж был добрейший человек. На Ильин день он приезжал к матери в гости и, прежде всего, нам, ребятне – каждому, – давал какую-то монетку. Я помню, как-то получил от него пятьдесят копеек. Это были по тем временам большущие деньги. На базаре по вертушке-лотерее я за десять копеек тогда выиграл пугач с пятьюдесятью пробками – целое богатство!

К вечеру разогретые сытным обедом хозяева и гости почти в каждом доме пели задушевные русские народные песни. Случалось, что молодые мужики начинали петушиться. Но стоило вмешаться пожилым, как все успокаивались. Старых уважали и слушали. Это была замечательная вековая традиция. Сейчас бы ее вспомнить!

Последний раз отмечали Ильин день накануне образования колхоза. Привезли карусели. Праздник отпраздновали. Вообще после Ильина дня всегда бывали грозы, но в тот последний год небывалая разразилась непогода! Шквальный ветер разбросал карусели по всей деревне. Артельщики искали болты-шайбы – куда там! Мало чего нашли. Напротив нас ветер сорвал крышу с дома, поднял метров на пятнадцать и положил на дорогу. Вот так гроза бушевала. Я это хорошо помню.

…Я не верю в христианскую религию и называю себя верующим атеистом. Я верю в разумный космос. Давно известно, что при некоторых, как правило, экстремальных обстоятельствах родственные души общаются, даже если они находятся далеко друг от друга. Может быть, в тысячах километров. Разве возможно, чтобы слабые биотоки человека преодолевали такие пространства?

Ученые давно ищут ответ, как же все это происходит. А политики знать ничего не хотели, говорили о том, что это мракобесие. И даже церковь принимала самые жестокие меры против тех, кто отстаивал что-то непознанное. Колдовство! Вот и весь разговор. Но против фактов не пойдешь. Действительно такое общение есть. Оно доказано научно. Почти каждый сталкивался с этим на практике.

Осмелюсь предположить (гипотеза), что явление это связано с космосом, с недоказанным пока космическим разумом, с тем сложным миром, который окружает нас, но о котором мы ничего не знаем.

Так вот. Сильный импульс какого-то субъекта, может быть, человека, оказавшегося в экстремальных обстоятельствах, улавливает космос. И он-то посредством своих средств коммуникаций находит этот объект (личность), кому этот сигнал был предназначен, как бы далеко этот объект ни находился. Таким образом осуществляется контакт. Все сложно, но и все логично. Требуются доказательства. Несомненно, когда-нибудь они будут, так как разум человеческий постоянно ищет и находит то, что вчера еще казалось абсурдом.

В нашей семье мой атеизм совершенно спокойно уживался с религиозностью близких даже тогда, когда я возглавлял московскую партийную организацию…

Коллективизация

Весной 1930 года никто из нас, как и тысячи других семей по всей стране, не предполагал, на каком крутом историческом повороте находится страна. Речь шла о вступлении в колхоз.

Сейчас много критики раздается по поводу коллективизации. Да, она проводилась сталинскими методами. Было допущено много беззаконий. Но ведь есть и вторая сторона этого дела – коллективизация позволила стране ускоренными темпами проводить индустриализацию, обеспечивая развивающуюся промышленность сырьем и рабочей силой. Не следует забывать и о том, что накануне войны народ жил сытно, полки продовольственных магазинов были заполнены качественными продуктами отечественного производства. Страна имела необходимые стратегические запасы зерна и других сельхозпродуктов.

Сейчас, кого ни послушаешь, каждый говорит: загоняли в колхозы насильно! Я расскажу, как это происходило в Строгине, рядом с Москвой.

Я помню, как началась эта первая колхозная весна. Пригласили всех сельчан взрослых к избе-читальне. Туда пошла и мать. Часа через два приходит, всех нас собирает. Мне было лет десять, все остальные – повзрослее. Мать начала:

– Хочу, ребята, с вами посоветоваться. Вот приглашают нас в колхоз. – И рассказала, что им говорили на собрании, сколько тракторов обещали.

Старший брат, которому было тогда семнадцать лет, с жаром поддержал идею:

– Конечно пошли!

А почему он так горячо поддержал? Потому что вся тяжелая работа была на нем: пахать и сеять, возить навоз, убирать урожай – да мало ли что ложится в крестьянском хозяйстве на мужские плечи! Уезжал в поле рано утром. Пообедал – опять в поле. А вечером приезжает, садится за стол ужинать, ложку поднял, а голова падает, и он, обессиленный, засыпает прямо за столом… Очень мать его жалела.

Конечно, посыпались вопросы, что от нас надо. Оказалось, нужно отдать в колхоз корову, лошадь, сбрую всю отдать. Куры, правда, остаются.

Самая тяжелая новость – отдать корову, потому что корова была кормилицей. А все стадо строгинское было таким замечательным! Бывало, идет с пастбища, вымя у каждой буренки чуть ли не по земле тащится. И каждая хозяйка встречает свою корову около дома кусочком немного подсоленного хлеба. Та хлеб берет мягкими теплыми губами, а хозяйка гладит свою кормилицу, приговаривая какие-то свои ласковые слова. И вдруг этих таких родных животных надо отдать в большие дворы!

Погоревав, скот мы сдали, в колхоз вступили. Я помню, моя мама со своей сестрой каждый вечер ходили проведывать свою корову. Придирчиво смотрели, как ее в колхозе кормят, как доят. Приходили расстроенные – все казалось не так, как надо. Это была трагедия!

Продолжалось это недолго. Через несколько месяцев появилась статья Сталина «Головокружение от успехов». Коров разобрали по дворам, колхоз распался.

Снова собрание, на котором объявляют, что вступать в колхоз можно только по желанию. Брат опять за свое:

– Обязательно вступаем, я уже привык.

А к чему он привык? Привык к хорошей колхозной столовой. Для этого собрали самых опрятных и умелых женщин, которые хорошо готовили.

Привык, что давали корм для скотины. Силос закладывали колхозом, и каждому по талонам выдавали корм для его живности. Мое дело было поехать с санками, отдать талон, получить и привезти силос. Словом, мы опять вступили в колхоз. Корову вновь отдали.

В колхозе у нас фактически работал только брат. Две сестры, что постарше, другими делами занимались. Младшая сестра еще была маленькая. Но мы с ней летом сколько-то трудодней заработали. По нашим меркам да по сравнению со взрослыми – очень мало, но осенью привезли на эти трудодни столько сельскохозяйственной продукции – картошки, свеклы, моркови, капусты, – что мать ахнула: «Куда я все это дену?»

Колхоз много доброго сделал для сельчан. Открыли хороший детский сад. Там даже можно было брать обеды на дом. Помню, мать купила мне судки, и я ходил туда за вкусными обедами. В школе нас тоже сытно кормили. Только посуду – тарелки да ложки – мы приносили с собой и сами мыли. Потом колхоз купил на всех алюминиевую посуду.

Открыли поликлинику. Сначала был только фельдшер, а потом и врача дали.

В сельсовете появился телефон, и каждый мог оттуда позвонить в Москву или районный центр. Поставили столбы, провели радио. Колхоз взял на себя все расходы, и в деревне в каждом доме появились круглые «говорящие тарелки». Теперь мальчишкам не нужно было стучать палочкой в окна – приглашать на собрание: по радио сообщали о всех новостях колхоза, в том числе и о собраниях. Единственное, чего тогда еще не было, – электричества.

Магазин появился приличный. Конечно, дефицит еще был большой, но разутые-раздетые не ходили. В подшитых валенках и сапогах ходили точно.

Это было начало тридцатых годов. То есть зажили по-хорошему. Деревня ожила. Это потом все пошло шиворот-навыворот, когда Сталин выдвинул лозунг ликвидации кулачества как класса и когда начали «закручивать гайки» на селе и принялись искать «вредителей».

Когда раскулачивали, в Строгине не посадили ни одного человека. В Митине же при их-то бедности почти половину хозяев раскулачили: кто-то кому-то не нравился – писали доносы. Людей сажали на телегу, причем семьями, где было по шесть – восемь детишек, и отправляли в ссылку…

А вот с приходом колхозов и в Строгине одна женщина, у которой сын работал в охране Кремля и дослужился до довольно высокого звания, распоясалась – тоже начала писать доносы.

Первым пострадал полевод колхоза. Высадили рассаду капусты, а тут морозец – это часто у нас бывало, – рассада замерзла. Она пишет донос: «Это вредитель. Он специально высадил рассаду, зная, что будет мороз». И хотя у него была рассада про запас – он все предусмотрел, – его все-таки посадили. И второй колхозный умелец, который занимался тепличным хозяйством, тоже попал под ее злой навет, и его тоже посадили. Если бы жив был отец, его наверняка постигла бы такая же участь.

Это были крепкие, грамотные мужики. Они читали агрономические книжки, умело вели хозяйство, обменивались опытом. У них были самые хорошие урожаи в Строгине, самая породистая скотина – словом, настоящие работяги.

После их ареста некому было руководить колхозниками на этих самых выгодных работах, дающих наибольший доход из-за близости к Москве. В результате урожаи пошли на убыль. Плохо стали удобрять, ухаживать за полем. Захирело и тепличное хозяйство. Разболталась дисциплина, и наш колхоз им. Кирова распустили.

Правда, этой женщине потом село объявило бойкот, узнав, что доносы были ее рук дело, и та вынуждена была уехать из деревни. Но свое черное дело она сделала.

Кроме этих двух человек, в Строгине никого больше не выслали и не арестовали, хотя деревня была богатой.

Мы знали, что в 1937–1938 годах были репрессии. Но нам не известны были их масштабы. Скажем, я учился в Тушине. Там строили новые авиационные заводы. И вдруг арестовывают директора одного из заводов. На большом митинге, который проходил на площади, все близко работавшие с ним доказывают, что это был враг. Проходит неделя, и арестовывают тех, кто выступал на митинге, – объясняют, что это тоже враги. Так на наших глазах арестовывают человек пятнадцать – двадцать. Потом все успокаивается, заводы продолжают работать.

Когда шли массовые процессы, мы, конечно, читали материалы о них – ведь все стенограммы печатались в «Правде», причем каждый обвиняемый на суде признавался: «Да, я работал как шпион. Да, я так себя вел». Мы думали: как же не верить, когда человек сам, в присутствии стольких людей говорит, что он шпион? Мы в это верили. И потом, мы не знали масштабов этих репрессий.

Но факты, особенно касающиеся близкого тебе человека, которого ты хорошо знал, вызывали сомнения. Скажем, у меня была тетя, которая жила в Рублеве. Муж ее заведовал там обозным хозяйством Рублевской госстанции. Он был членом партии. Его арестовывают, и он пропадает. Я никак не мог поверить, что дядя Коля, добрейшей души человек, мог быть врагом народа! А потом, как там быть врагом народа – на Рублевской станции, да еще человеку, которые заведовал телегами, лошадьми, небольшим хозяйством? Трудно было в это поверить…