Текст книги "Окровавленный трон"

XV
ПОВЕДЕНИЕ КНЯЖНЫ АННЫ

Через два часа после обычного визита государь прислал тайно за княгиней Екатериной Николаевной Лопухиной с повелением явиться во дворец немедленно.

Княгиня едва имела время обновить свой туалет. Она уже предупреждена была госпожей Жербер о странной сцене, обмороке княжны и всем, что при этом произошло. Княгиня ужаснулась, едва услышала имя молодого князя Гагарина.

– Девчонка нас всех губит! – вскричала она. И, полумертвая от страха, села в карету, шепча: «Помяни царя Давида и всю кротость его!»

Во дворце ее сейчас же провели в покой, смежный с кабинетом императора. Прошло полчаса томительного ожидания. Вдруг дверь отворилась, и вошел Павел Петрович. Он был в ботфортах, перчатках с раструбами, трехрогой шляпе, с хлыстом в руках и собирался на прогулку верхом к строившемуся на месте старого дворца Михайловскому замку. Появившись перед трепещущей, присевшей княгиней, император устремил на нее холодный взор, пыхтя и откидываясь корпусом назад.

В ушах у княгини зазвенело, и пол поплыл из-под ее ног.

– Каково поведение княжны Анны? – вдруг спросил Павел Петрович сиповатым голосом.

– Пока на глазах, я знаю, ваше величество, – собравшись с силами, отвечала княгиня. – Могу засвидетельствовать, что поведение княжны под моим наблюдением примерное. Но она проводит все вечера у соседей наших, у Долгоруковых, и я там уже не могу за ней следить.

– Что же она там делает и кого там видит? – отрывисто спросил государь.

– Много молодежи конной гвардии и других полков. Преимущественно танцуют, ваше величество. Так мне передавала госпожа Жербер.

– Из молодежи кто чаще всех там бывает?

– Рибопьер, ваше величество.

– Княжна с ним танцует?

– Вальс, ваше величество.

– Это ничего, – сказал император. – Я сам позволил княжне танцевать вальс с Рибопьером.

– Точно так, ваше величество. Она говорит, что вам благоугодно было повелеть соизволить ей всегда с Рибопьером вальс танцевать. На сем основании она и танцует с ним каждый вечер.

Император покачал головой и улыбнулся.

– Ум женщины – великий казуист. Но, принимая слова мои к точному исполнению, должно было бы княжне танцевать и день и ночь.

– Ах, ваше величество, кружиться в сем танце первейшая ее страсть. Готова и днем и ночью на сию забаву.

– Монахиня, что и говорить, – сиповато засмеявшись, сказал император. – Но, обращаясь с молодежью, не позволяет ли княжна себе каких-либо вольностей, не приличных ее сану и положению? – спросил он строго.

– Не угодно ли вашему величеству собственными глазами за поведением княжны проследить, – сладким, заискивающим голоском сказала мачеха.

– Это как же?

– Ваше величество, пожалуйте к нам сегодня вечером, после того часа, когда княжна обычно уходит к Долгоруковым, и встаньте у двери, которая к ним ведет. Она ширмой ветхой заставлена и ведет прямо в залу, где молодые люди танцуют. Самолично изволите наблюсти, ваше величество, поведение княжны.

– Добро, употребим сию военную хитрость. Любовь – война, не правда ли, княгиня? – галантно спросил император.

– Ах, ваше величество, – опуская загоревшиеся глаза с нарочито притворной скромностью, отвечала перезрелая кокетка, – я от сей войны давно уже отстала.

– Монахиня, монахиня! У нас все монахини! – сиповато смеялся Павел Петрович. Добро. Я буду. Но чтобы никто не знал, особливо княжна Анна. Слышите?!

– Слушаю, ваше величество, слушаю.

– Вы головой мне ответите! Вы головой мне ответите! – вдруг бешено крикнул император и, повернувшись на каблуках, вышел, оставив княгиню в совершенном расслаблении от страха.

Она еле живая выбралась из дворца и отдохнула лишь в карете.

Однако, хотя, подводя падчерицу, она рисковала подвергнуть опале, ссылке, конфискации имущества своего мужа, себя и даже всех своих родных и близких, тем не менее слепая зависть и злоба перевешивали соображения благоразумия, и старая баба ликовала. Пусть мне не сладко будет, да девчонке и плясуну ее утру нос! Да и отчишке его спесивому насолю! Скажите пожалуйста, мальчишке семнадцать лет еще невступно, а он уж адъютантский мундир вытанцевал!

Едва княгиня вернулась домой, приехал граф Кутайсов с инструкциями от императора. Карета остановится на соседней улице, и государь с Кутайсовым в обыкновенном платье пешком пройдут к дому Лопухина. Таинственные гости должны были войти через просительский подъезд, где и встретить их имела княгиня с зажженным шандалом и провести тайно к наблюдательному пункту.

XVI
ПАВЕЛ ПЕТРОВИЧ ВЫСОЧАЙШЕ ПОДСЛУШИВАЕТ У ДВЕРЕЙ

Княжна не хотела в этот вечер идти к Долгоруковым. С распущенными волосами, бледная, горестно сидела она в своей спальне, предаваясь безнадежным мечтам.

Но госпожа Жербер, которой надо было передать записочку молодому человеку, дипломату, недавно появившемуся у Долгоруковых и сейчас же отмеченному легкомысленной француженкой, – внимание ее не оставлено было втуне, упросила княжну умыться, причесаться, одеться и идти к милым соседям.

– Ах, госпожа Жербер! – говорила княжна. – Если бы вы знали, какое горе у меня на сердце! Своей печальной миной я на всех наведу тоску. Танцевать я не могу, не буду!..

– Милая княжна, вы развеселитесь! – отвечала француженка. Хоть не танцуйте, да посидите с приличной вашему возрасту молодежью. – И княжна нехотя стала одеваться.

Как нарочно, в этот вечер у Долгоруковых было особенно шумно и весело. Малороссиянин-бандурист играл гопака и разные танцы. Гвардейцы танцевали. Девицы заливались беззаботным смехом. Юный дипломат в модном рыжем парике стал жертвой их насмешек. Они сдергивали с него парик, причем открывались его натуральные черные волосы, подобранные à la chinoise.

Когда княжна появилась в сопровождении разряженной, кокетливой, с мушками на лице и открытой груди госпожи Жербер, дипломат стоял без парика посреди залы и, щуря близорукие глаза в крохотный лорнетик, улыбался и кобенился с жестировкой российского петиметра.

– Мадам Жербер! Княжна Анна! Смотрите! Смотрите! – хором закричали бесчисленные барышни Долгоруковы, указывая на дипломата. – Смотрите! Стоит, как болонка, волосы пучком на маковке перевязаны розовым бантиком.

Молодой человек в самом деле до того походил на болонку, что княжна не могла не расхохотаться.

– Волосы! Мои волосы! Отдайте мои волосы! – с комической горестью возопил дипломат.

– Вот ваши волосы! – крикнула бойкая белокурая дамочка в белой «темизе», прикрывавшей ее молочные полные плечи, и так надела на него парик, что рыжие волосы закрыли ему все лицо.

– Болонка стала львом! Ура! – закричали офицеры с хохотом.

А белокурая дамочка подбежала к клавикордам, села к инструменту и, спустив с пышных плеч «темизу», заиграла и запела модный романс:

 
Он стал бы меня, нежа,
Ласкать и целовать!
Я б ласки ему те же
Старалась оказать…
 

– Княжна, прелесть, идите гостинцы кушать! – подхватывая под руки фаворитку, говорили между тем девицы.

– Княжна, не прикажете ли бандуристу играть вальс! Он научился, – предлагали гвардейцы, стараясь обратить внимание фаворитки молодцеватостью осанки, изяществом мундира, очами и усами.

Княжна всем улыбалась, забыв свое горе.

Ее усадили за стол, где на больших подносах были навалены коврижки и пряничные коньки с сусальным золотом, каленые орехи, отварная в меду груша, трешневики на конопляном масле, варенный на меду мак и прочие деревенские лакомства, которые она любила гораздо больше великолепно украшенных конфет, присылаемых ей ежедневно от императорского стола.

Между тем Саша Рибопьер подошел к белокурой красавице, сидевшей у клавикордов, и пошептался с ней. Она заиграла аккомпанемент, и Рибопьер, не сводя очей с княжны, запел романс из недавно поставленной на придворной сцене оперы «Любовь Баярда». Слова и музыка романса, превосходно исполненного молодым человеком, как нельзя лучше соответствовали ее тайным думам.

 
Сладостное чувств томленье,
Огнь души, цепь из цветов!
Как твое нам вдохновенье
Восхитительно, любовь!
 
 
Нет блаженнее той части,
Как быть в плене милой власти,
Как взаимну цепь носить,
Быть любиму и любить.
 
 
Умножайся, пламень нежный,
Под железной латой сей;
Печатлейся, вид любезный,
В мыслях и душе моей!
 
 
Нет блаженнее той части,
Как быть в плене милой власти,
Как взаимну цепь носить,
Быть любиму и… любить.
 

Прекрасный голос молодого адъютанта звучал искренним чувством. Заслушалась княжна. Слеза прокатилась в ее огромных, черных, как ночь, глазах и канула с бархатных длинных ресниц. Вздох всколебал нежную грудь. Облако задумчивой грусти осенило молодое чело. Она шептала невольно вслед за певцом:

– Нет блаженнее той части, как быть в плене милой власти!

Но романс был спет. Притихшая молодежь опять зашумела, захохотала.

– Вальс! Вальс! – закричали все. Рибопьер умолял княжну танцевать вальс. Старый малоросс заиграл. Пары закружились. Но княжна не хотела танцевать.

– Я не могу сегодня, я не должна, – говорила она.

Но Рибопьер с такой очаровательной любезностью умолял ее, что она вздохнула, подняла очи к небу и положила обе ручки ему на плечи. Рибопьер по-модному охватил ее тонкую, гибкую талию, забывая строгое запрещение императора, находившего это крайне неприличным, и, держа княжну перед собой, так что они смотрели друг другу в глаза, понесся с ней в грациозном кружении по просторной, но довольно низкой и грязноватой зале долгоруковского дома.

Госпожа Жербер между тем подошла к молодому дипломату, который в своем рыжем львином парике, в шелковых чулках, башмаках, в бархатной собольей шубке развалился на диване и кобенился, шепеляво рассказывая о парижских увеселениях белокурой даме. Она достаточно вольно села на ручку дивана и протянула руку по спинке, склоняясь к рассказчику.

– Зефир, – с досадой сказала госпожа Жербер, взяв за руку обладателя рыжего парика и таща к себе, – пойдем со мной танцевать!

А тот-то ломался на диване.

– Не пойду. Тогда пойду, когда вы мне выхлопочете камер-юнкерство.

А она хохотала и тащила все за руку. Вдруг дипломат случайно взглянул и остолбенел. Как ни был он близорук, однако с помощью лорнета увидел, что напротив у двери стоит государь и леденящим взором медузы смотрит на все происходящее в зале поверх ширм. Молодой человек обмер. Язык его отнялся. А белокурая дама продолжала висеть на ручке дивана, и госпожа Жербер повторяла, таща его за руку:

– Идите со мной танцевать, Зефир! Идите танцевать!

Вдруг медузина голова исчезла за ширмами. Речь и движение членов возвратились молодому человеку, он мгновенно вскочил и, растерянно бормоча: «Pardon, pardon, mesdames! Mille pardons!» – бросился вон с рыжим своим париком, лорнеткой, шубкой, башмаками, пробежал через гостиные, промчался по лестнице, прыгая через две ступеньки, отчаянно потребовал карету и ускакал домой, оставив обеих дам в полном недоумении, что с ним такое внезапно приключилось.

XVII
ТАЙНА ФАВОРИТКИ

На другой день, явившись во дворец на дежурство, Саша Рибопьер с изумлением узнал, что император чуть свет подписал указ о пожаловании его камергером, что соответствовало чину генерал-майора.

Вспомнил он мудрого собирателя дворцового вина барона Николаи, не сомневаясь, что таким головокружительным чинопроизводством обязан не чему иному, как вчерашнему романсу. Он, однако, намекал княжне Анне о другом, именно о том, что хорошо бы вышло, пожалуй его государь в мальтийские командоры. Сказал же он так потому, что кругом себя только и слышал вздохи и пожелания:

– Эх, кабы меня пожаловали в мальтийские командоры!

Молодые люди, проигравшиеся на тайных сборищах (картежная игра строго была запрещена и, конечно, процветала тайно, являясь сладким запретным плодом), опустошившие карманы в кутежах и на красоток, повторяли:

– Эх, кабы меня пожаловали в мальтийские командоры!

Матери – сынкам, жены – мужьям тоже повторяли: «Старайся, чтобы тебя командором наградили!» Десяти командорствам великого приорства российско-католического шли доходы с огромных польских выморочных имений князей Острожских. Новопожалованный камергер опечалился. Очевидно, его намерены пустить по дипломатической части, вообще, по статским делам. А ему тяжело было расставаться с военным мундиром и полковыми товарищами. Принимая их поздравления, камергер граф Рибопьер пригласил их на прощальную попойку, чтобы спрыснуть золотой ключ и шляпу с плюмажем. Рано утром того же дня граф Кутайсов прибыл к князю Лопухину с извещением, что его величество изволит с верховой прогулки пожаловать в дом его по важнейшему делу, не incognito, как всегда, но парадно и официально. Княжна Анна и ее родители должны ожидать государя в полной готовности, изрядясь, как то положено по этикету. Граф Кутайсов не мог ничего сообщить о намерениях императора, но сказал только, что, возвратившись с ним во дворец, Павел Петрович всю ночь ходил взад и вперед по спальне, громко сморкаясь. Чуть свет позвал графа Ростопчина и передал ему приказ о назначении маленького Рибопьера камергером. Затем занимался делами и казался спокойным и довольным. Потом приказал ему, Кутайсову, ехать предупредить о посещении Лопухиных.

Не смыкая глаз провели ночь и князь Лопухин с княгиней, изнывая в смертном страхе. Только по отбытии государя постигла княгиня, какую бездну изрыла она под собою, мужем, всей родней своей, а также и под Долгоруковыми. Когда Павел Петрович, не замеченный увлеченною танцами молодежью, пошел обратно церемониальным шагом, полный свирепым гневом, тяжело дыша и пыхтя, княгиня кинулась было светить ему шандалом, прыгавшим в трепещущих руках ее.

– Взять у нее шандал! – вдруг сиплым, неистовым шепотом приказал Павел.

Кутайсов выхватил шандал у княгини, которая, как сноп, повалилась к ногам государя.

В большом покое совсем терялся свет одной нагоревшей сальной свечи, и углы, неизмеримо высокий потолок – все было погружено во мрак. Причудливые тени падали от действующих лиц этой зловещей сцены и шевелились. Заглушённые звуки вальса доносились из маленькой двери, плотно завешенной гобеленом.

Павел с презрением смотрел на валявшуюся у ног его Лопухину.

– Вы так воспитываете свою дочь! – вдруг разнесся его страшный, сиплый, неистовый шепот. – Пляска, непристойность, распутство… Покровительство распущенности нравов… Я вам этого не прощу… я вам покажу… ослушание моим повелениям… Дерзкое неуважение к особе, взысканной моими милостями… Высшее, неприличие… свинство… гадость… гнусность. Мальчишка, ухватя за талию, вертится. Смотрит прямо в глаза… Не позволю… не позволю… истреблю… Сошлю туда, куда ворон костей не заносит! В рудники!.. Сквозь строй… На виселицу… О, подлая тварь!..

Эти отрывистые страшные слова вылетали как бы непроизвольно из сжатого горла государя, но он не кричал, он шептал, очевидно, опасаясь, что будет услышан виновницей его гнева, продолжавшей беззаботно носиться под дерзкие звуки вальса. Кутайсов стоял со свечой, опустив глаза, и смотрел в пол, зная, что в таких случаях посмотреть в лицо государю значило возбудить еще пущий гнев его. Павел Петрович почитал это дерзостью.

Княгиня валялась в ногах у императора и стонала.

– Помилуй, государь, помилуй!

– Княгиней сделал… Завтра будешь свиней пасти… Сводня… – проскрежетал Павел Петрович, произнес еще раз ряд площадных, безобразных ругательств и, вдруг, повернувшись налево кругом, скорым шагом пошел прочь. Кутайсов бросился за ним, еле поспевая. Он светил, прикрывая пламя рукой.

Очнувшись в темноте, поднялась княгиня и охая поплелась шатаясь к мужу.

– Что ты сделала? Мы все погибли! – возопил тот, едва она бессвязно, сквозь охи и слезы, сообщила о тайном посещении и гневе государя.

– Безумная баба! Безумная баба! – ломая руки и бегая по комнате, восклицал князь.

И сейчас же, не обращая внимания на плачевное состояние супруги, побежал в покои mademoiselle Госконь…

Известие, привезенное Кутайсовым, подавало надежду, что страшная опасность миновала. Весь дом сейчас же поставлен был на ноги. Княжна, княгиня, сам князь торопились изрядиться к приему императора.

В назначенный час он приехал с многочисленной свитой. Все были на великолепных конях, которых приняла толпа ливрейных конюхов князя Лопухина. Император был в ботфортах, со звездой на кафтане, в украшенной страусовым плюмажем и бриллиантовой розеткой трехрогой шляпе. Вид его был торжествен, но милостив. Встреченный в сенях хозяином, а в дверях парадных покоев княгиней, он обоим сказал приветливые слова. Казалось, ночной сцены никогда и не бывало.

Фаворитка ожидала его на обычном месте за пяльцами.

Император оставил свиту за три покоя отсюда. Он сказал родителям княжны, что просит их и госпожу Жербер оставить его на некоторое время с ней наедине для сообщения особливой важности дела.

– Княжна, – сказал Павел Петрович, едва все удалились с низкими поклонами, не оборачиваясь лицом к дверям, – княжна Анна, ваша судьба меня озабочивает, и я питаю отеческую к вам нежность. Единственно, о чем мечтаю, видеть вас счастливой. Княжна, я прошу руки вашей для моего камергера графа Александра Рибопьера!

И Павел Петрович улыбаясь, с реверансом, протянул к ней руку. Но княжна, смертельно побледнев, вскочила и спрятала обе руки за спину.

– Ваше величество, вы шутите!.. – умоляюще сказала бедная девушка.

– Почему же, княжна, почему же? – беспечно отвечал государь. – Неужели мой камергер, которого я лично сватаю, недостоин вашей руки?!.

– О, это великая честь для меня, великая! И я благодарна вашему величеству… Я вами облагодетельствована, как и мои родители. Но… какая же мы будем пара? Граф Рибопьер еще мальчик. Ему шестнадцать лет, а мне уже двадцать. Я на четыре года его страше.

– Что же из того? Вы будете брать над ним верх, заберете его в свои прелестные ручки. К тому же это юноша благоразумный и полный достоинств. Он так прекрасно танцует вальс. Когда вы будете за ним замужем, то можете хоть целыми днями предаваться любимому развлечению.

– Ваше величество, вы смеетесь надо мною! – в отчаянии вскричала княжна. – Пожалейте меня, бедную! Я не люблю Рибопьера. Я не могу выйти за него замуж.

– Вы еще неопытны, княжна, – спокойно сказал император. – Брак не требует страстной любви, но более благоразумия и благословения родителей. А я не сомневаюсь, что родители ваши сей брак благословят. Сердце ваше свободно. Но граф вам приятен. Он весьма красив, весел, учтив, с очаровательным характером. Незаметно приязнь ваша обратится в нежнейшее чувство. Что же может быть препятствием к сему союзу? Разумных причин не видно, а неразумных слушать не хочу.

– Ваше величество, умоляю вас, не требуйте этого от меня! – в тоске сказала княжна Анна. – Лучше позвольте мне, несчастной, идти в монастырь.

– Монастырь? Опять монастырь?! Вальс и… монастырь. Значит, и опять может быть вальс? Нет, княжна, мое решение неизменно. В отказе вашем вижу одно легкомыслие и упрямство. Сейчас я переговорю с вашими родителями..

И государе пошел из покоя.

Княжна бросилась за ним, упала на колени и схватила его руку.

– Государь, – отчаянно говорила она, – смилуйтесь! Я не могу идти замуж… Это невозможно. Не требуйте этого… Есть препятствие… О, не требуйте, чтобы я вам открыла тайну, которая не позволяет мне исполнить священную вашу волю, благодетель мой! О, сжальтесь над бедной девушкой, которая никогда не мечтала быть так приближенной к особе вашей! Пощадите меня! Пощадите моих родителей!

Княжна ломала руки.

– Что такое? – строго сказал Павел Петрович. – О какой тайне изволите вы говорить? Какая тайна может быть у молоденькой беспечной девушки? Все это басни. Все упрямство. То вы хотите идти в монастырь. Теперь придумали какую-то тайну. Все это обычные глупости у юных, неопытных, но своевольных особ. Пустите меня, княжна. Я сейчас переговорю с вашими родителями и..

– Государь, не делайте этого! Я не могу идти замуж! Иначе стану клятвопреступницей! Я… обручена уже другому!

Княжна стояла на коленях перед государем и закрывала лицо руками.

Павел Петрович угрюмо смотрел на нее. Казалось, открытие этой тайны очень мало его удивило.

– Вы обручены другому? – медленно переспросил он. – Кому же?

– Князю Гагарину, – прошептала княжна. И, открыв лицо, робко, огромными, полными слез глазами умоляюще посмотрела в холодное лицо императора.

– Вы обручены с князем Гагариным? Это, конечно, тот самый, имя которого прочел я вам в списках раненых?

Княжна молча кивнула головкой.

– Так вы с ним обручены? И давно?

– Ваше величество, мы с детства были дружны. И вот уже три года, как я обручена с ним тайно.

– И вы скрыли это от меня? И когда я спрашивал вас о чувствах ваших к раненому, вы мне солгали? О, Лилит!

– Виновата, государь, виновата! – прошептала княжна, опустив низко голову и все стоя на коленях.

Император прошелся молча взад и вперед по комнате. Вдруг он сиповато запел:

 
J'ai perdu mon Eurydice!
Rien n'égale mon malheur!
Mortelle silence!
Vaine espérance!
Quelle souffrance
Déchire mon coeur![6]6
  Я потерял мою Эвридику. Ничто не может сравниться с моим несчастьем. Мертвое молчание! Тщетная надежда! Какая скорбь раздирает мое сердце!


[Закрыть]
 

Император горько рассмеялся.

– Встаньте, княжна, – сказал он потом кротко. – Я не хочу насиловать ваши наклонности. Предположим, что излишество девичьей стыдливости помешало вам сразу сказать мне правду. Тут нет ничего удивительного. Женщина есть женщина. Вы любите князя Гагарина. Вы с ним обручены. Пусть! Сейчас пошлю в итальянскую армию фельдъегеря справиться о состоянии здоровья вашего нареченного и с повелением, как только восстановится в силах, возвратиться в Россию. Хочу быть творцом вашего счастья. Есмь вам императорскою милостию нашею благосклонным.

И Павел Петрович вышел церемониально из покоя, напевая сквозь зубы:

 
J'ai perdu mon Eurydice!
Rien n'égale mon malheur!