Текст книги "Окровавленный трон"

ЧАСТЬ 3

Quel temps! Quel pays! Quelle jolie ville! Quelles bonnes genst! Quel paisible gouvernement! Quelle li-betré! Que j'ai bien faie, ne pouvant rester avec vous, d'être venu dans cette antichambre du paradis!

(Какая погода! Какая страна! Какой милый город! Что за славные люди! Что за миролюбивое правительство! Какая свобода! Как хорошо я сделал, что, не имея возможности остаться с вами, прибыл в эту прихожую рая!)

Comte Fédor Golovkine

Portraits et souvenirs

De Paris au Bengal,

Du Pérou jusqu'à Rome,

Le plus sot animal

A mon avis, c'est l'homme.

(От Парижа до Бенгала,

От Перу до Рима

Самое глупое животное,

По моему мнению, – человек).

Anonime

I
КАВАЛЕР ПОСОЛЬСТВА

Камергер граф Рибопьер получил записку от графа Федора Васильевича Ростопчина, приглашавшего пожаловать к нему для выслушания высочайших распоряжений относительно дальнейшей службы.

– Одеваться! – крикнул «маленький» Саша в восторге.

Он не сомневался, что граф Ростопчин сообщит ему о пожаловании его в мальтийские командоры. Наверное, Лопухина уже попросила за него. Что ей стоит? Он знал, что и отец хлопотал о помещении его в канцелярии верховного совета ордена.

В новой, только что сшитой статской форме, с ключом позади, в шляпе с плюмажем, важно поехал шестнадцатилетний камергер, стараясь придать физиономии дипломатическое глубокомыслие.

Но весеннее утро было так ясно, так вольно дышала грудь бурным, но теплым веянием со взморья, освободившаяся от ледяных оков Нева так величественно ширилась в берегах, вся усеянная судами и лодками, так весело трепетали разноцветные флаги на мачтах, столько народа толпилось, особенно у пристаней, где шла разгрузка привезенных товаров и с криками таскали крючники ящики, катили бочки и бочонки, столько встречалось товарищей-гвардейцев, гарцевавших на великолепных жеребцах, столько знакомых и незнакомых дам и девиц, разряженных, хорошеньких, со сверкающими глазками, смеющихся, в кабриолетах попадалось навстречу, что юный камергер забыл напускную важность и, улыбаясь, высовывался из окна кареты и раскланивался, размахивая шляпой с плюмажем, причем парик его трепетал косой с огромным бантом из широких лент, концы которых носились по воздуху и бились, точно на затылке молодого человека сидела живая, огромная бабочка.

При этом Рибопьер имел удовольствие услышать громкое замечание одной великолепной, подобной Юноне, красавицы:

– Этот малюточка уже камергер!

Замечание укололо камергера; он спрятался в глубину кареты, надвинул на нос шляпу, опять состроил глубокомысленную физиономию и услышал серебристый смех прекрасной незнакомки.

С окном кареты поровнялся полковой товарищ Рибопьера на вороном жеребце и, заглянув внутрь, крикнул:

– Сашка, тебя ли я вижу? Что ты насупился, как мышь в крупу? Куда ты едешь, обезьяна?

– Оставь, братец, – с досадой отвечал мальчик. – Я еду к Ростопчину по важному делу.

– Черт тебя возьми! Ты в самом деле стал чернильной душой! Придешь, что ли, вечером к Долгоруковым танцевать вальс с княжной?

Вероятно, буду, но более, чтобы благодарить княжну, нежели для танцев, – важно ответил камергер. Она, брат, кажется, мне командорство добыла! – не утерпел мальчик, чтобы не похвастаться.

– Ого! Поздравляю! Поздравляю! – закричал всадник. – Ну, прощай, обезьяна! Не забудь нас пригласить вспрыснуть командорство!

– Прощай, брат, прощай, – кивнув шляпой, небрежно ответил командор.

Приемные графа Ростопчина полны были народом, когда в них появился юный камергер. Поднялся шёпот. Замечая насмешливые улыбки, Саша покраснел и, стараясь придать себе величие и глубокомыслие, даже прихрамывая на одну ногу, словно старый подагрик, проследовал в кабинет министра без всякого доклада.

Он был здесь свой человек.

Ростопчин сидел за грудами бумаг, когда Саша вошел к нему. Он поднял голову, сначала рассеянно окинул взглядом, потом всмотрелся и вдруг расхохотался.

– Покажись! Покажись! – сказал он. Повернись, пожалуйста! Великолепно!

– Ну что ж тут смешного, граф! – с досадой сказал Саша Рибопьер и вдруг, не выдержав тона напряженной серьезности, сам расхохотался.

– Вот что, однако, господин камергер, – пере став смеяться, озабоченно сказал Ростопчин. – Я вызвал тебя, чтобы сообщить волю государя.

– Я произведен в мальтийские командоры? – не утерпел Саша и подсказал Ростопчину.

– В командоры?! Э, нет! С чего ты это взял? Я получил приказ государя императора ехать тебе немедленно в Вену кавалером российского посольства. Я за тем и вызвал тебя. Выехать ты должен в три дня. Родителя твоего я еще не уведомил. Да ты сам расскажешь. Вот что, господин камергер.

– В Вену! Кавалером посольства? – сказал пораженный, мальчик. – Но ведь это ссылка! За что же? Я полагаю, что был бы полезнее здесь, в канцелярии верховного совета ордена, и во всяком случае…

– Что ты полагаешь, можешь при себе оставить, – перебил Ростопчин. – Это не высылка, а монаршая милость. В Вене живется весело. Я знаю сей городок. Ты получишь там отделку, окончательно отшлифуешься в высшем обществе Европы. При посольстве иметь будешь и занятия, которые образуют твой слог. Я дам тебе письмо к нашему послу Андрею Кирилловичу Разумовскому. Но тебя к рукам приберет супруга его, графиня Елизавета Осиповна. Да что ты смотришь сычом? Я на твоем месте плясал бы от радости! После Парижа самый изящный и веселый город Европы – это Вена.

Но камергер стоял, повеся голову, и слезы готовы были кануть из опущенных его глаз.

– Э-э-э! Да нет ли у нас здесь какой-либо присухи! – сказал проницательный дипломат. Верно, наше сердечко приковано золотой цепочкой к прелестям какой-либо красотки! Ну, да в шестнадцать лет не бывает прочных привязанностей! Да и красавицы в Вене затмят северных прелестниц! Там ты познакомишься с тремя дочерьми принца де Линя, графиней Кларой, графиней Фефе-Пальери и графиней Флорой Вербна – истой богиней цветов! А несравненная София Замойская! А Красинская! И сколько других! Жизнь в Вене, друг мой, протекает, как упоительный сон.

Ростопчин стал прохаживаться по кабинету, обнимая одной рукой за плечи юного камергера и перебирая воспоминания о венской жизни и ее прелестях. Но Саша оставался печальным и унылым.

– Ты говоришь, что тебя государь высылает! – продолжал Ростопчин. – То правда, что он твоим поведением крайне недоволен и именно для того и шлет тебя в Вену, чтобы ты в высшем аристократическом обществе этой столицы вкуса и утонченности научился приличиям.

– Чем же я себя заявил? Каким неприличием прогневал государя? – спросил удивленный мальчик.

– Каким? Ты вчера с Лопухиной вальс танцевал?

– Танцевал.

– Ну вот! А знаешь ли ты, что в это время государь тайно стоял за ширмами и все видел?

– Не знаю. Но что же мог видеть государь? И чем быть недоволен? Ведь он мне сам приказал всегда с княжной вальс танцевать?

– Приказал. А как ты ее держал?

Рибопьер ударил себя по лбу и побледнел как полотно.

– Я пропал! – вскричал он.

– А-а-а! Теперь вспомнил?! Ты княжну по-модному держал за талию обеими руками, она же свои ручки кинула тебе на плечи, и вы смотрели друг другу в глаза! А государь все это видел и… произвел тебя в камергеры и посылает кавалером посольства в Вену! Благодари же Создателя и милосердие его величества!

Ростопчин рассмеялся. Через силу улыбнулся и Саша Рибопьер.

– Не то ли печалит тебя, – сказал министр, – что тебе уже не придется глядеть в черные глазки милой танцорки? Э, брат, в Вене заглянешь в такие очи, что все прочие забудешь!

– Граф, вы заблуждаетесь, – важно отвечал мальчик. – Княжна мой друг, это правда. Но и только. Никакой нежнейшей связи между нами нет. Подлинно, однако, предстоит мне разлука с той, перед которой благоговею, на которую едва смею поднять взор, за которую рад бы умереть! Она недоступна, она слишком высока для меня. Но забыть ее… Нет! Никакие красавицы Вены не изгладят ее царственного образа из моего воображения и сердца! Ей одной я буду предан до гроба! Но это тайна и… она умрет в груди моей! – пылко воскликнул камергер.

– Не буду выпытывать сей тайны! – смеясь сказал Ростопчин. – И если красавица твоя слишком еще высока для тебя, то, надеюсь, за пребывание в Вене ты подрастешь и разница между вами будет уже не столь разительна. Но полно болтать глупости. У тебя три дня сроку. Сообщи отцу и потом приготовляйся. Сейчас я еще покончу с бумагами и с некоторыми посетителями. Ты же ступай в столовую и прикажи подать тебе покушать. Да в салоне на клавесине лежит флейта и новый романс. Можешь его просвистать под сурдину. Когда кончу дела, поеду с тобой к канцлеру князю Безбородко. Пусть благословит нового камергера и кавалера посольства! Ступай!.. Постой, впрочем. Ты не один поедешь. Император приказал состоять при тебе дядькой Дитриху, знаешь? Старый копченый немец, кавалерийский офицер.

– Как! Неужели же я в Вене буду расхаживать с дядькой? – сказал удивленный Саша Рибопьер.

– Непременно. По высочайшему повелению сей дядька Дитрих имеет тебя всюду сопровождать, чиня смотрение прилежное за твоим поведением и о сем постоянно рапортуя государю императору, – отвечал граф Ростопчин.

– Но ведь это ужасно! – сказал совершенно обескураженный камергер. – Я, камергер и кавалер посольства, – и вдруг дядька, как у мальчика!

– Такова есть воля монаршая! – важно склоняя голову, сказал Ростопчин.

– Но это ни на что не похоже! Все надо мной будут смеяться… Все дамы… Это ужасно! Кавалер посольства, камергер и… сзади дядька! И представьте долговязую, плохо бритую фигуру старого Дон Кихота, пропитанного скверным кнастером, с длинным носом… Ведь Дитриху сто лет… Ах, какое свинство! – чуть не плакал опять бедный камергер.

– Ну, мне некогда с тобой разговаривать дальше, – перебил строго граф Ростопчин. – Иди завтракай. А потом к Безбородке.

– Я не хочу завтракать! – крикнул Саша, убежал в соседний салон, бросился как был с ключом на софу ничком и, зарыв лицо в подушку, горько разрыдался.

II
САРДАНАПАЛОВА БОМБА С ЭПИКУРОВЫМ СОУСОМ

Поплакав, камергер успокоился и вдруг почувствовал аппетит. Приказал подать завтрак, вспомнив наставление Ростопчина, и даже затем посвистал на флейте от скуки, пока граф, наконец, покончил с самонужнейшими делами и сел с ним в карету. У канцлера они проведены были немедленно в богатейшую галерею картин, антиков и разных художественных, редкостных и драгоценных вещей.

Там канцлер князь Безбородко занят был в кругу близких приятелей, высоких ценителей искусства развенчанного польского короля Станислава-Августа Понятковского и художника Тончи рассматриванием планов нового своего дома, предполагаемого к постройке в Москве, представленных на воззрение князя архитектором итальянцем Джиакомо Гваренги.

Огромная голова князя на огромном туловище поражала лепкой черепа и широкого лба. Он сидел, положив толстую ногу в чулках на толстое колено другой ноги. Жирный, огромный мопс, имевший некоторое сходство с хозяином и тоже с чрезвычайно умным выражением безобразной своей морды, неподвижно сидел у подножки кресла.

– Здоров будь, граф, – приветствовал канцлер низко кланявшегося Ростопчина. – А шо-с за птица с тобой? – продолжал он со своим малороссийским акцентом.

Ростопчин представил камергера, доложив канцлеру, что государю благоугодно отправить его кавалером нашего посольства в Вену и что он почел долгом явиться, дабы получить руководящие для себя указания.

Князь уставил широкий лоб и огромные глаза свои на мальчика, сохраняя глубочайшую серьезность, и как бы оценивал будущее стоявшего перед ним кавалера.

– Да, да, то як же, слышав про хлопца, слышав! Подождите, одначе, тут архитектор рассказывает. Новый дом задумал строить в Москве.

– И нынешний московский ваш дворец – несравненное произведение вкуса, – сказал Понятовский.

Польский король был известнейший любитель и лучший знаток изящного своего времени.

– Да, граф, – обращаясь к Ростопчину, продолжал король, – во всей Европе не найдется другого подобного ему в пышности и убранстве. Особенно прекрасны бронзы, ковры и стулья. Если взять на сравнение Сен-Клу, то смело скажу, в московском дворце князя и более пышности, и более вкуса. Золотая резьба работана в Вене – верх совершенства! Лучшие бронзы куплены у французских эмигрантов. Не могу забыть особенно парадный буфет в обеденной зале и множество прекрасных сосудов, золотых и коралловых, на уступах оного. Обои чрезвычайно богаты! Китайские мебели прекрасны!

И старый король принялся описывать обед, которым угостил его канцлер, перечисляя все кушанья, с подробностью останавливаясь на их достоинствах и на совершенствах сервировки.

– Чрезвычайная пышность! – восклицал король. – Воображение повара, который, между прочим, приготовил и славную Сарданапалову бомбу с эпикуровым соусом, изобретенную кухмистером Фридриха Великого, истощило все свое богатство! Везде курились драгоценнейшие благовония, и все дессертные блюда покрыты были хрустальными колоколами с прекрасными фигурами!

Безбородко наклонил огромное ухо и толстую щеку в сторону Понятовского, но лицо его сохраняло то же величавое глубокомыслие и невозможно было угадать, доставляют ли ему удовольствие похвалы короля.

– Сарданапалова бомба с эпикуровым соусом! – сказал художник Тончи. – Я предпочитаю печеный картофель с солью.

– А я – цыбулю печеную, – вдруг вымолвил Безбородко и обратился к Гваренги.

Архитектор стал продолжать объяснение планов, огромные свитки которых лежали перед канцлером на малахитовом круглом столе.

Он рассказывал на странном французском языке об устройстве садов и парков при доме и, увлекаясь, с итальянской живостью и пафосом живописал необыкновенные красоты своего создания.

– Главной достопримечательностью садов будут развалины, – объяснял Гваренги, произнося французские слова по-итальянски.

– Гроты и колоннады? – спросил Ростопчин.

– Что гроты! – с презрением сказал Гваренги. – В нашем саду будут настоящие классические руины в греческом и римском стиле. Акрополь и Капитолий! Акрополь и Капитолий! – восклицал архитектор.

Он пустился в подробные описания грандиозного плана перенести в Москву руины античной древности, обелиски, колонны, храмы, термы, амфитеатры и все это сочетать с таким вкусом, так утопить в зелени садов и парков, чтобы в самом деле здесь казалась погребенной и восстающей из гроба вся древность!

Все уже были истомлены грандиозностью фантазии, выполнение которой требовало бесчисленных рук и миллионов и казалось под силу только фараону, но никак не обитателю сермяжной и лапотной Руси, хотя бы и канцлеру, а увлекающийся архитектор, блистая глазами, исполненный вдохновения, все продолжал итальянско-французские объяснения. При этом он так махал руками и подскакивал, чертя на воздухе и как бы осязая формы сйоих грядущих творений, что несколько раз толкнул огромного мопса, сидевшего у ног Безбородки.

Мопс, наконец, недовольно зарычал. Канцлер сейчас остановил объяснения Гваренги, сказав, что он дослушает в другой раз. Итальянец, огорченный и обиженный, умолк, собрал свитки и вышел.

– Вот счастливейший и богатейший в мире человек! – сказал Тончи. – Еще вашему сиятельству предстоят многие затраты на осуществление сих планов, а при том всякие неудовольствия и затруднения. Между тем его фантазия все в минуту произвела в действие и превратила в обладателя невиданных дворцов, садов и развалин. Но что такое вся жизнь наша? Сон. Все вещи нам только кажутся, мечтаются. И сны воображения нашего не менее действительны, чем все нас окружающее. Но в них больше совершенства, того вечного совершенства, которое дает истинное блаженство.

– Я знаком с философией вашей хорошо, – сказал король Станислав-Август. – Ею вы нас с королем Людовиком XVIII и благородной дщерью мученика Капета Елизаветой Французской в Митаве утешали.

– Ваше величество говорите истину, – подтвердил Тончи. – Моя система дает высшее утешение человеку и, кроме того, сближает его с самим Творцом – le met nez â nez avec Dieu! Но в Митаве, если ваше величество изволите припомнить, я еще вас утешал чтением «Divina Comedia» Данте!

– Да! да! – улыбаясь, подтвердил Станислав-Август.

И ему представилось, как страдали они от нестерпимой сырости, холода и угара, от дымивших, неисправных печей в деревянном длинном одноэтажном дворце Анны Иоанновны в Митаве. Два лишенные трона короля и дочь Людовика XVI, пережившая казнь родителей, ужасы заключения в Тампле под присмотром санкюлотов, найдя убежище у могущественного русского императора, вели скучную, однообразную, по внешности парадную, но исполненную всевозможных лишений жизнь в скучном немецком городке.

Тончи действительно помогал им забывать свои горести, развивая возвышенную платоническую и пантеистическую философию и читая с ними терцины Данте.

– Могу доставить удовольствие вашему величеству, – сказал Безбородко, – приехали две медные группы славного Жирардена, которые Кольбером были представлены Людовику XIV.

Он приказал принести группы.

Одна изображала похищение Плутоном Прозерпины, другая же Оретия – Бореем.

Понятовский принялся изучать дивные произведения, пускаясь в подробные исчисления их художественных достоинств.

– Ну а теперь поговорим и с молодым кавалером, едущим в Вену! – обращаясь к Рибопьеру, сказал Безбородко. – В чем вас наставить, юноша? Вена город отличный. Много там народа.

И Безбородко стал рассказывать, будто читая по книге, родословную всех венских вельмож, все тонкости отношений, скандальную хронику, описывал их обстановку, быт, особенности и недостатки, определяя, кому какие подарки должно подносить, если придется хлопотать по важному делу. Все это он пересыпал хохлацким юмором, сохраняя неизменное глубокомыслие.

Все заслушались картинных описаний канцлера, и, в самом деле, Рибопьер в час времени получил полное и всестороннее представление о высшем венском обществе, куда бросали его судьба и воля императора Павла.

– Ваше сиятельство являете лучшее подтверждение моей системы о могуществе воображения человеческого, – сказал Тончи, когда канцлер умолк и стал нюхать из осыпанной бриллиантами табакерки. – Вы населили свою библиотеку двором и аристократией венской, и мы все видели сие избранное общество во плоти перед собою. Так и все дворы Европы в вашем воображении содержите и приводите в движение политику всего света. А между тем никогда не выезжали из России.

III
ЦАРЕВНА СЕЛАНИРА

Трехдневный срок, данный государем на выезд в Вену камергеру Рибопьеру, был едва достаточен, чтобы собраться, сделать некоторые прощальные визиты, выпить вина с полковыми товарищами, выслушать родительское наставление, отслужить молебен «в путь шествующему» и т. д. и т. д.

Приставленный от императора к господину камергеру и кавалеру посольства дядька Дитрих согласился скрыть истое свое звание. Камергер с ним условился, что будет называть его своим «другом» по недостаточности средств путешествующим на счет Рибопьера, но зато делящимся с ним обширными научными познаниями. Дитрих улыбнулся во весь щучий рот свой, сморщив изрытые оспой щеки, когда услыхал о научных познаниях, ему приписываемых. В совершенстве он знал только старый кавалерийский устав саксонской службы.

Желая проститься с княжной Анной, камергер граф Рибопьер в мундире с ключом и шляпой с плюмажем явился к Долгоруковым, но от них узнал, что Лопухина больна, знает об отъезде милого Саши, заочно с ним прощается и желает счастливого пути и всяких успехов в Вене. Так он и не увидал княжну.

Но другой образ заполнял воображение пылкого кавалера посольства. С трепетом ожидал он прощания с той высокой особой, к коей питал возвышенно-платоническое чувство благоговейного обожания. Но и тут не пришлось ему лично проститься, на что он так надеялся. Поверенный сердечной его тайны, военный министр генерал-адъютант граф Ливен, по лучивший министерский портфель двадцати двух лет от роду и пользовавшийся полным доверием и милостью императора, накануне отъезда камергера прибыл к нему и передал, что посетить Гатчину, куда уже переехал двор, никак отъезжавшему нельзя и что он не увидит Селаниры. Этим псевдони мом, взятым из романа, написанного Марией, принцессой Вюртембергской, обозначали они высокую особу – предмет обожания Рибопьера. Мальчик побледнел и схватился за сердце, выслушав жестокое известие.

– Не крушись, милый рыцарь, – улыбаясь, сказал ему военный министр. – Знай, что платоническое твое обожание нравится и принимаемо благосклонно, в уверенности, что глубокая скромность не позволит даже намека, разглашающего о сем чистом и священном чувстве.

– Эта тайна умрет в груди моей! – пылко сказал Саша. – О Селанира! Селанира! Ты мое божество! Тебе посвящены все мечты мои! Служить тебе, умереть у твоих ног – мое единственное желание!

– Селанира настолько доверяет тебе, что посылает свой портрет и пакеты, которые ты должен доставить по назначению, – сказал Ливен, открывая бывший при нем портфель.

– Портрет! Селанира посылает мне портрет свой! – восторженно сказал Саша Рибопьер. – О, покажи, покажи!

Ливен достал футляр и передал его другу. Саша раскрыл и нашел там медальон с чудесной миниатюрой. Юная, царственная красавица, подобная лилии, изображена была с совершенным искусством. Античный, тонкий профиль, прелестная головка с золотистыми локонами, которые переплетали нити жемчуга, с цветком около изящного ушка, высокая, лебединая шея, почти девственно круглившаяся под нежной, прозрачной тканью хитона грудь, дышащая совершенством, все восхитительно было в образе Селаниры. С благоговением преклонив колено, юный паладин осмелился прикоснуться устами к изображению своей дамы и, сейчас же надев на шею медальон, спрятал его на груди.

Ливен с сочувственной улыбкой смотрел на это. Потом достал два пакета.

– Вот, милый друг, – сказал он затем, – и поручение от царственной Селаниры. Вот два пакета. Ты поедешь в Краков и там явишься к старой княгине Изабелле Чарторыйской, рожденной графине Флеминг.

– Мать князя Адама? «Матка ойчизны»? Я знаю, знаю! – живо перебил Саша Рибопьер.

– Да, «матка ойчизны»! Но не суетись, а слушай. Видишь этот пакет? На нем нет никакой надписи. Но он запечатан, и на печати изображение. Видишь? Амур, кормящий Химеру. Ты отдашь пакет старой Изабелле Чарторыйской, а она, в свою очередь, даст тебе пакет, тоже без всякой надписи и тоже запечатанный – только изображение будет обратное: Химера, кормящая Амура. Понял?

– Понял, понял!..

– Запомнил?

– Да, да. Запомнил. Амур, кормящий Химеру. Химера, кормящая Амура. Запомнил.

– Приехав к княгине, ты прямо так и можешь ей сказать – конечно, наедине, – что привез пакет от Амура – Химере. Тогда она не будет знать, как и посадить тебя. Ну, слушай дальше. Вот другой пакет. Он тоже без всякой надписи, но на печати – видишь – плакучая ива и разрушенный алтарь. Этот пакет и тот, который получишь в Кракове от княгини Изабеллы Чарторыйской, ты отвезешь в Вену и там передашь принцессе Марии Вюртембергской. Кроме того, ты познакомишься там и с сестрой ее, Софией Замойской, рожденной княжной Чарторыйской. Ты ей только скажи, что привез привет из Гиперборейского края от царевны Селаниры, из старого Кракова от «матки ойчизны». И будешь принят, как друг и брат. Пакеты зашей в подкладку камзола и не расставайся с ними ни днем ни ночью. Ну, милый друг, бери и помни – тебе вверяется великая тайна! Будь же достоин оказываемого тебе доверия!

– Клянусь, что буду его достоин и в точности выполню поручение, которое на меня возлагает Селанира! – сказал Саша Рибопьер, пряча пакеты.

– Ты вступаешь на дипломатическое поприще, – продолжал военный министр, – и вот сейчас же получаешь весьма важное поручение, едешь курьером Селаниры. От того, как выполнишь ты сие первое поручение, вся будущность твоя зависит. Я знаю, тебе не хотелось ехать из России. Но чем дольше ты пробудешь в Вене, тем лучше. Должны разрешиться великие события, которые назревают. Так продолжаться долго не может. Но говорить об этом нельзя, да и думать даже не следует. Милый друг, если ты обожаешь Селаниру, то должен обожать и ее супруга, нашего Феба, нашу надежду, грядущее солнце России! Ах, помнишь ли ты, как Селанира принимала православие? Elle fit à haute voix, au milie u de la chapelle du palais, sa confession de foi. Она громким голосом, среди дворцовой церкви, исповедовала веру. Помнишь это? Впрочем, ты был тогда совсем дитя!

– Помню ли я это! Мне было тогда уже 12 лет! – обиделся камергер. – Она была прекрасна, как ангел. На ней было розовое платье, вышитое большими белыми розами, с белой юбкой, вышитой такими же розами, только алыми!

– Да! Да! Смотрите, он отлично все заметил!

– Pas un diamant et ses beaux cheveux blonds flottants!

– Да, да! Ни единого брильянта и распущенные белокурые прекрасные волосы!

– C'était Psyché!

– Да, да! Это была Психея! На свое несчастье, Селанира воспиталась, при маленьком дворе, где достоинство обхождения являлось следствием достоинства души, где под особливым влиянием просвещеннейшей матери разум ее опередил года, а французская эмиграция отпечатлела изящество и вкус во всем ее существе. И вот, такое существо должно терпеть нравы старой прусской кордегардии. Это ли не ужасно.

– Истинно ужасно! – с жаром подтвердил Саша Рибопьер.

– Я тебе доверяю тайну, – продолжал Ливен.

Державный свекор под предлогом, что Селанира ему напоминает его первую жену, может быть, питал к ней более чем отеческие чувства. Он в минуты гнева намекал слишком ясно сыну, что тот не достоин столь совершенной женщины.

– Может ли быть! О тиран! О варвар! – весь трепеща и пламенея, вскричал мальчик.

Ливен загадочно улыбнулся.

– Милый друг, есть у тебя Плутарховы жизнеописания? – спросил он.

Есть! – сказал удивленный камергер.

– Дай мне.

Книга была принесена. Ливен нашел ему нужную страницу.

– Выслушай эти строки и отметь их. Пусть они будут для тебя светлым оракулом близкого гряду щего! Слушай:

«Власть может доставить спасенье людям, успокоенье от бед только тогда, когда по воле свыше, на троне будет философ; когда добро окажется сильнее, восторжествует над злом. Ему вскоре не придется действовать против толпы насилием или угрозами, – видя в жизни самого царя ясный, блестящий пример добродетеля, они охотно станут слушаться умных советов, и в любви и согласии друг с другом, помня о справедливости и праве, изберут себе новую жизнь, чистую и счастливую. К этой прекраснейшей цели должна стремиться каждая власть. Царь, который может дать такую жизнь, может внушить такие мысли своим подданным – лучший из царей!»