Текст книги "Власть женщины"

XVI
Смерть Тамары

Осипу Федоровичу не пришлось увидать еще раз Тамару живой.

Как раз перед уходом из дому, ему подали извещение о смерти баронессы, последовавшей мгновенно от принятого в большой дозе сильного яда.

Прочтя эти несколько строк, написанные равнодушной рукой камеристки, он содрогнулся и закрыл лицо руками.

Впечатление, произведенное на него ее смертью, поразило его. Кроме жалости, смешанной с каким-то ужасом, он ничего не почувствовал.

На другой день, вечером, он стоял у ее гроба.

Она лежала, вся засыпанная цветами, с покойным, строгим выражением сжатых губ.

Все следы страшного, пережитого ею горя исчезли. Она была снова чудесно прекрасна, со своим бледным мраморным лицом и длинными опущенными ресницами.

Он с жадностью всматривался в ее застывшие черты, отыскивал в своем сердце прежнюю нежность к ней… и не находил ее.

Его любовь к этой женщине не пережила перенесенных им от нее страданий – так сперва подумал он.

Простояв несколько минут у гроба, он поклонился ее праху, поцеловал холодную белую руку покойной и отошел.

Комната была переполнена ее поклонниками; некоторые украдкой утирали слезы, многие лица выражали глубокую печаль, а в гостиной бился в страшном истерическом припадке какой-то юноша.

Эта красавица, возбуждающая столько сожалений и горя, покончила с собой, будучи не в силах переносить жизнь, путь которой казался усыпанным розами, для нее же ставший тяжелым бременем.

Пробыв еще немного в толпе, окружавшей гроб, Пашков направился к выходу.

У дверей его остановила камеристка покойной и поспешно сунула ему в руку конверт.

– Барыня за несколько часов перед смертью велела передать это вам! – шепнула она и скрылась.

Он моментально спрятал письмо в карман.

Приехав домой, он распечатал его. Запах ландышей в последний раз живо напомнил все им пережитое и перечувствованное.

Он прочел следующее:

"Друг мой!

Вы доказали мне свое доброе сердце, не оттолкнув меня в самую ужасную минуту моей жизни, и потому только я решаюсь обратиться к вам с последней просьбой. Через час меня не будет на свете, но я умру спокойно, уверенная, что вы ее исполните. У меня есть дочь, которую я обожала и не смела видеть чаще одного раза в год. Не спрашивайте имени ее отца! Я не хочу и не могу сказать вам его. После моей смерти она останется сиротою, так как он отказался от нее при ее появлении на свет, взяв с меня клятву, никогда не называть этого ребенка его дочерью. Я умру, и моя бедная девочка останется одна на свете. Возьмите ее к себе, замените ей отца, сделайте это ради вашей прежней любви ко мне! Передайте вашей жене это предсмертное желание несчастной матери, она сама мать, она поймет меня.

Прощайте и простите. Т. А.".

Затем следовал подробный адрес местопребывания ребенка.

Осип Федорович спрятал письмо в ящик письменного стола. Говорить об этом с больной женой в настоящее время было неудобно.

События последних дней и так расстроили ее. Беспокойство еще усилилось в силу осложнившейся болезни ребенка – у него сделалось воспаление мозга.

Осип Федорович не пропустил ни одной панихиды и делал это по настоянию своей жены, которая сама напоминала ему о них.

На панихидах присутствовал и князь Чичивадзе, но, видимо, избегал Пашкова.

Он стоял бледный, как мертвец, с устремленными в одну точку глазами и неподвижным мраморным лицом и ни разу – Осип Федорович украдкой наблюдал за ним – не перекрестился.

Они оба присутствовали и на похоронах баронессы фон Армфельдт.

Похороны были пышны и многолюдны. Петербургский свет, падкий до всякого рода скандала, нашел в романтическом самоубийстве Тамары Викентьевны обильную пищу для продолжительных толков и пересудов.

"Весь Петербург", как принято выражаться об этом "свете", перебывал на панихидах у гроба в конце своей жизни сильно скомпрометированной светской львицы и в полном составе явился на похороны.

Присутствие на них доктора Пашкова, о связи с покойной которого говорили во всех гостиных, и князя Чичивадзе, находившегося относительно связи с баронессой лишь в подозрении, но известного своим сватовством за Любовь Сергеевну Гоголицыну, сватовством, разрушенным Тамарой Викентьевной в день самоубийства, придавало этим похоронам еще более притягательной силы для скучающих в конце сезона петербуржцев.

Масса карет, колясок, английских шарабанов проводили печальную процессию в Новодевичий монастырь, где, после отпевания в монастырской церкви, баронесса Тамара Викентьевна фон Армфельдт нашла себе вечное успокоение от своей полной треволнений жизни.

Осип Федорович вернулся к себе домой и, лишь оставшись наедине с самим собою в своем кабинете, стал переживать более сознательно впечатления последних дней.

Он искал в себе чувство жалости к опущенной несколько часов тому назад в могилу еще недавно так безумно любимой им женщины и не находил в себе этого чувства.

Он припомнил первую панихиду в квартире покойной и то, что его поразил возглас священника:

"Упокой душу рабы твоея новопреставленной Татьяны".

"Татьяны?.." – повторил он тогда и мысленно задал себе вопрос: "Кто же умер?"

Он стоял невдалеке от гроба, и невольно его взор устремился на лежавшую в ней покойницу.

В гробу лежала "его Тамара".

Только необычайным усилием мысли он понял, что "Тамара" было ее светское имя, и что покойницу звали Татьяной.

"Действительно, – далее как-то странно заработала его мысль. – Тамара не могла умереть, или, лучше сказать, мертвая она не могла быть Тамарой… Весьма естественно, что в гробу она Татьяна, совершенно не та, какою она была при жизни… Потому-то он так безучасно и смотрит на труп этой Татьяны… Он совсем не знал ее… Тамара, эта чудная женщина, вся сотканная из неги и страсти, с телом, распространявшим одуряющие благоухания, с метавшими искры зелеными глазами – исчезла… Ее нет… Этот холодный труп красивой Татьяны не имеет с той Тамарой ничего общего… Это даже не труп Тамары… Тамара была, значит, созданием его страсти, фантазии сладострастия… Галлюцинация, такая реальная, так похожая на жизнь, на любовь, прошла… Зачем же он стоит у гроба этой посторонней для него женщины… Зачем молится он об упоении души рабы Божией Татьяны… Разве у Тамары была душа… У нее было одно тело… Этого тела нет – нет и Тамары.

Он понял теперь, что когда он сделался невольным свидетелем роковой последней сцены между баронессой фон Армфельдт и князем Чичивадзе, ему только показалось, что увлечение его этой женщиной прошло.

Взгляд на ее портрет в тот же день снова шевельнул в его сердце прежние чувства, и несмотря на его исповедь перед женой, если бы Тамара не сделалась Татьяной, лежащей в гробу, он бы снова пошел на ее зов, позабыв и жену, и больного ребенка, и снова, как раб, пресмыкался бы у ее ног, ожидая, как подачки, мгновенного наслаждения.

Он забыл бы и то, что она при нем пресмыкалась у ног другого, с презрением отталкивавшего ее от себя.

Такова была над ним ее сила.

Но эта сила была при ее жизни. Мертвая она не вызывала даже сожаления. В ее смерти – его спасение.

Осип Федорович в первый раз после долгих месяцев вздохнул полною грудью.

Нравственно он успокоился, но и физическое утомление взяло свое. Он бросился на кушетку, и не прошло нескольких минут, как он заснул, как убитый.

Он проснулся только через три часа. Это было как раз время обеда. Он вошел в столовую совершенно свежий, обновленный, спокойный.

Вера Степановна встретила его приветливой улыбкой. За обедом она раскрашивала о похоронах. Он мало мог рассказать ей. Все время панихиды и похорон он лишь украдкой смотрел на князя Чичивадзе, остальных он не видел никого. Осип Федорович, однако, удовлетворял любопытство жены общими фразами.

– Она не оставила никакой записки? – сказала уже за чашкой кофе Вера Степановна.

Пашков молча встал, вышел в кабинет и, вернувшись с запиской баронессы в руках, также молча подал ее жене.

Какой-то внутренний голос побудил его сделать это.

Вера Степановна внимательно прочла записку и с волнением сказала:

– Она не ошиблась во мне… Я свято исполню ее волю.

Осип Федорович схватил обе руки этого ангела во плоти и покрыл их поцелуями.

XVII
Приемная дочь

Самоубийство баронессы фон Армфельдт в течение нескольких месяцев было предметом жарких пересудов в петербургских гостиных, а главным образом в Павловске, Петергофе и на Островах, куда вскоре на летний сезон переселилась часть петербургского большого света, лишенная родовых поместий и не уехавшая «на воды».

Делались догадки и предположения, сочинялись целые романтические истории.

Не говоря уже о том, что тотчас после катастрофы заметки о самоубийстве баронессы с фотографическим описанием гнездышка покончившей с собой великосветской красавицы появились на страницах столичных газет, подробно были описаны панихиды и похороны, в одной из уличных газеток начался печататься роман "В великосветском омуте", в котором досужий романист, – имя им теперь легион, – не бывший далее швейцарских великосветских домов, с апломбом, достойным лучшего применения, выводил на сцену князей, княгинь, графов и графинь, окружающих его героиню, "красавицу-баронессу", запутывающих ее в сетях интриг и доводящих несчастную до сомоотравления.

Хотя все эти великосветские денди и леди романа напоминали приказчиков Гостиного двора и мастериц модных магазинов, а сама "героиня-баронесса" почетную посетительницу "Альказара" и "Зоологического сада", но роман был прочтен с интересом завсегдатаями петербургских портерных и закусочных лавок.

С наступлением следующего зимнего сезона оба самоубийства, графа Шидловского и баронессы фон Армфельдт, были забыты, заслоненные выдвинувшимися другими пикантными историями на фоне великосветской жизни.

На более долгое время – так как со временем забывается все – самоубийство баронессы оставило след в двух петербургских домах.

Это были дома Гоголицыных и Пашковых.

Любовь Сергеевна Гоголицына опасно заболела после совершенно неожиданного для нее объяснения с баронессой фон Армфельдт, сдержавшей, как, если припомнит читатель, догадался Пашков, свою угрозу князю Чичивадзе и открывшей молодой девушке глаза на свои отношения к этому красавцу.

Под влиянием нервного раздражения, а, быть может, и потому, что ей нечего было терять, так как она решилась умереть, Тамара Викентьевна сделала это грубо, почти цинично.

Увлекшаяся на самом деле серьезно князем молодая девушка не вынесла удара.

Ее, после ухода баронессы, нашли распростертой на полу гостиной в глубоком обмороке.

Созванные доктора с трудом привели ее в чувство, но, увы, открыв глаза, несчастная девушка не узнала окружающих и тотчас снова потеряла сознание и впала в бред.

Ее мать, Маргарита Васильевна Гоголицына, как зеницу ока оберегавшая свою единственную дочь от жизненных огорчений, конечно, не отходила от постели больной, лишь изредка, и то после кризиса, чередуясь с приглашенными сестрами милосердия.

Из бреда дочери она узнала роковую причину болезни своей крошки – Любы и, конечно, от всего любящего материнского сердца возненавидела князя Чичивадзе и отдала приказание не принимать его.

Он, впрочем, не появлялся и сам, а вскоре после похорон баронессы фон Армфельдт незаметно исчез из Петербурга.

Болезнь Любовь Сергеевны затянулась.

Все лето Гоголицыны должны были провести на зимней квартире и лишь к концу августа, по совету врачей, повезли оправившуюся, но все еще слабую дочь за границу в назначенные консилиумом врачей курорты.

Над домом Пашковых тоже разразился страшный удар.

По странной иронии судьбы в ночь, следовавшую за днем похорон баронессы фон Армфельдт и за вечером, когда Вера Степановна, прочитав предсмертное письмо Тамары Викентьевны, выразила непременное желание исполнить ее волю и взять к себе на воспитание незаконную дочь баронессы, единственный ее сын умер.

Агония началась в два часа ночи, и к четвертому часу утра, несмотря на то, что у постели четырехлетнего мальчика собралось шесть докторов, в объятиях неутешной матери лежал холодный трупик.

Отчаянию Веры Степановны не было пределов. Она рыдала, как безумная, но этот сильный взрыв горя, как быстро наступающая буря в природе, не продолжался долго.

На другой же день тихая грусть, дающая место рассудку, сменила отчаяние.

Ребенка похоронили, и Вера Степановна последний раз горько зарыдала на его могилке на Волковом кладбище.

Вернувшись домой, она сравнительно скоро успокоилась. Впрочем, все, напоминающее ей о ее сыне, включая его кроватку, тщательно убрали и спрятали.

Религиозная по натуре и воспитанию, Вера Степановна нашла себе утешение в молитве.

Кроме того, когда она могла уже рассуждать спокойно, она поняла, что смерть ребенка не была неожиданностью. Он был всегда болезненный и хилый, а воспаление, или даже, как определил Столетов, паралич мозга, если бы и мог быть излечен, оставил бы на всю жизнь след в ослаблении умственных способностей мальчика.

"Лучше смерть, чем идиотизм!" – мысленно повторила она утешение Василия Яковлевича.

Страшное, хотя не наружное, а внутреннее впечатление произвела смерть сына на Осипа Федоровича.

Мучимый угрызениями совести, он прямо видел в этой смерти кару неба, поразившую за грех его одного и ни в чем не повинную его жену.

Эти мучения еще более усугублялись, эти мысли еще сильнее жгли его мозг, так как он принужден был скрывать их от жены, стараясь при ней казаться спокойным, даже веселым.

Предсмертное письмо баронессы фон Армфельдт несколько раз приходило ему в голову, но он не допускал и мысли о возможности напомнить о нем Вере Степановне.

Ему казалось даже, что она теперь несомненно раздумала брать ребенка женщины, которую, быть может, даже наверное, она считает не только виновницей, проведенных ею страшных месяцев, но и причиной смерти ребенка, последовавшей за грехи его отца.

Свою мысль об этом он приписывал и жене.

Если он сам обвинял себя, как же она могла поступать иначе?

Так думал он.

Осип Федорович считал даже, что это к лучшему.

Присутствие в доме дочери Тамары, казалось, будет все-таки напоминать ему, а главное его жене о пережитых мучительных месяцах.

Он понимал, что эта мысль эгоистична, но не мог отрешиться от нее.

Сам он не оставил мысли позаботиться о дочери баронессы и таким образом хотя наполовину исполнить просьбу покойной, но и в этом смысле не решался заговорить с женой, сделать же это от нее тайно ему было неприятно – он еще тогда, после слышанного им разговора между Тамарой и князем Чичивадзе и почти исцеления от его пагубной страсти к первой, решил не иметь более тайн от своей жены.

Таким образом, он откладывал день ото дня свой визит по адресу, находившемуся в письме баронессы, и даже полузабыл этот адрес, так как письмо находилось у его жены, а спросить его, повторяем, у него не хватало духу.

Прошла неделя.

Осипу Федоровичу снова пришлось убедиться, что он совершенно не знает своей жены.

Вера Степановна первая начала разговор о предсмертном письме баронессы.

– Съезди, Ося, привези девочку… – сказала она за утренним чаем.

– Куда съездить, какую девочку?.. – вытаращил на нее глаза Осип Федорович, действительно, сразу не понявший, о чем говорит его жена.

– Как какую?.. Дочь этой несчастной…

Вера Степановна вынула из кармана платья письмо Тамары и подала мужу.

– Разве ты хочешь?.. – робко спросил он, принимая письмо.

– Ведь я же сказала… Разве я могла шутить этим… – с совершенно несвойственной ей строгостью в голосе сказала она.

– Я думал… – начал было Осип Федорович.

– Наш бедный мальчик с самого рождения был обречен смерти, – грустно перебила его она. – Быть может, Господь Бог именно и посылает эту девочку нам в утешение… Съезди, привези ее, Ося, я с нетерпением буду ждать вас.

Осип Федорович с благоговением посмотрел на свою жену и, напившись чаю, отправился по адресу, находившемуся в письме.

Он застал девочку в маленькой, но чистенькой квартире на Песках в семействе одного мелкого чиновника, где уже знали из полученного от баронессы тоже перед смертью письма, что девочку должен взять доктор Пашков, который и заплатит по расчету недоплаченные за ее пребывание в этом семействе деньги.

Девочку звали тоже Тамарой; ей было пять лет, и это был прелестный ребенок.

Смуглая брюнетка, с вьющимися от природы волосами и бойкими серо-зелеными глазами матери.

Она была далеко не дикарка и быстро освоилась с приехавшим "дядей", к появлению которого, видимо, впрочем, была подготовлена.

– Это папа, папа… – сказала девочке ее воспитательница.

– Папа, папа… – повторил бессознательно ребенок.

Осип Федорович посадил маленькую Тамару на колени, и она стала играть цепочкой от его часов пока укладывали в маленькую изящную корзинку ее белье и платья.

Расплатившись с чиновницей, Пашков уехал вместе с Тамарой и ее багажом.

Вера Степановна, действительно, с нетерпением ожидала их возвращения.

Девочка ей очень понравилась, и она с увлечением стала заниматься ею.

Не прошло и двух недель, как маленькая Тамара совершенно освоилась со своим новым положением и с полным детским убеждением называла Осипа Федоровича "папой".

Веру Степановну она стала называть "мамой" несколько позже, когда образ ее настоящей прежней "мамы", видимо, совершенно стушевался в ее детском воображении.

С появлением ребенка дом оживился.

Стала неузнаваема и Вера Степановна, удовлетворенная в своем материнстве.

Маленькая Тамара была с ней так нежно-ласкова, точно желала искупить перед ней грехи своей матери.

Вера Степановна положительно не чаяла души в этом ребенке.

Состояние духа Осипа Федоровича продолжало быть далеко не из веселых. Ангельская нежность и доброта его жены только усугубляла его раскаяние, а нравственная ломка перед женой наконец отразилась и на физическом его состоянии.

Он стал страшно нервен и даже изредка впадал в меланхолию.

Прошло полгода.

Вера Степановна заметила недомогание мужа и заставила его обратиться к докторам после долгих, впрочем, протестов.

Столетов собрал консилиум, которым решили, что ему надо развлечься путешествием с возможно частыми переменами места, а следовательно и впечатлений.

Оставив Тамару в семействе своей старшей сестры, Вера Степановна поехала вместе с мужем.

Они пропутешествовали более года и, действительно, Осип Федорович поправился совершенно и вернул свое прежнее расположение духа.

На обратном пути в Россию они заехали в Ниццу с целью посмотреть на Монте-Карло и шутя попытать счастья.

Здесь ожидала их встреча с трупом князя Чичивадзе, окончившего свою жизнь самоубийством.

XVIII
Миллион

Лето 1895 года для неизбалованных теплом петербуржцев показалось почти тропическим.

Безоблачное небо, жаркие дни и теплые, сухие вечера, даже в болотистых окрестностях приневской столицы были диковинкою для старожилов.

На дворе стояли последние числа июня. Был девятый час вечера.

На великолепной террасе одной из комфортабельных дач Павловска, выходящих в парк, в качалке, покрытой вышитым ковром, в усталой позе полулежал хозяин дачи, доктор Осип Федорович Пашков.

Он мало изменился, но заметно пополнел, и на его лице, несмотря на некоторое утомление, появилось выражение спокойного довольства.

Видно было, что выкинутый из тихой пристани семьи внезапно налетевшим жизненным шквалом, он благополучно вернулся в нее и нашел в ней уже ничем в будущем не нарушаемое спокойствие.

Одет он был в легкий пиджак, а между тем остальные части туалета указывали, что он только сейчас снял совершенно несоответствующий летнему сезону фрак.

Низко вырезанная фрачная жилетка и белый галстук бросались в глаза, служа дисгармонией пиджаку.

Осип Федорович, действительно, только сейчас вернулся из города вместе с женой, которая пошла переодеваться, и, сбросив фрак, надел чесучовый пиджак и улегся на качалку.

Он был утомлен почти целым днем, проведенным в городе, и с удовольствием вдыхал теплый вечерний воздух, смешанный с ароматом цветов, росших в горшках вокруг террасы и клумбах сада.

Они с женой ездили в Петербург на свадьбу Любовь Сергеевны Гоголицыной с бароном Остен-Зинген.

Барон был блестящий гвардеец, и брак этот, как говорили в обществе еще в конце прошлого зимнего сезона, заключался по любви.

Время и годы взяли свое.

Вернувшись через год, Любовь Сергеевна совершенно позабыла о своем мимолетном романе с князем Чичивадзе, и в вихре светских удовольствий, как рыба в воде, чувствовала себя как нельзя лучше.

Ей минуло двадцать два года – роковые годы для девушки.

Надо было сделать партию. Барон Остен-Зинген был блестящей.

Он начал ухаживать за ней в прошлом сезоне, а в конце сделал предложение, и сегодня они венчались. Обряд был окончен.

В соседних с церковью залах стали разносить шампанское, фрукты и конфеты, а после принятия поздравлений молодые заехали домой, чтобы переодеться, и уехали в свадебное турне за границу.

Все были довольны.

Почему же Осип Федорович, сидя у себя на даче, чувствовал не только физическое, но и нравственное утомление.

Какое-то безотчетно горькое чувство шевелилось в его душе во время этой церемонии, хотя, вращаясь в великосветском кругу Петербурга и как врач, и как знакомый, он присутствовал на десятке подобных свадеб, как две капли воды похожих одна на другую и по внешнему эффекту, и по внутреннему содержанию.

Но Осип Федорович и его жена любили Любовь Сергеевну Гоголицыну, а с тех пор, как он и она потерпели почти в одну и ту же жизненную непогоду, он почувствовал к ней какое-то теплое чувство товарищей по несчастью.

Ему хотелось иной, не шаблонной великосветской свадьбы. Блестящий барон-жених не удовлетворял требованиям Осипа Федоровича. При виде его, ему все припоминался стих Некрасова:

Пуста душа и пуст карман,

Пора нашла жениться!

Он не верил в светские толки об этом браке, как о браке по взаимной любви.

"Люба несомненно влюблена в него, но он… "он чувства расточил у Кессених в танц-классе…" – снова лезли ему в голову стихи Некрасова.

"Полмиллиона, даваемого в приданое за Гоголицыной, играли и играют в его красивой голове большую роль, нежели стоящее около него перед аналоем живое существо!" – злобно думал Осип Федорович, глядя в церкви на жениха и невесту.

В воображении его восстал образ другого красавца – князя Чичивадзе.

"Не была ли Гоголицына счастливее с тем, нежели с этим?" – этот совершенно неожиданный вопрос восстал в уме Пашкова.

Он не взялся бы решить его категорически. Он стал воспроизводить мысленно врезавшееся в его память письмо князя Чичивадзе в Ницце, когда уже князь лежал бездыханный с раздробленной головой. Он писал его перед смертью. Перед смертью не лгут.

И он не лгал.

В этом был убежден Осип Федорович по искренности тона этого письма. С этим согласилась и Вера Степановна.

Недаром оба они невольно прослезились, читая строки, написанные рукой решившегося покончить с собой человека.

Он говорил в этом письме о той искренней, беззаветной любви к Любовь Сергеевне Гоголицыной, которую он впервые почувствовал в своем сердце, даже не подозревая, что в нем могло найтись место для такого чистого увлечения.

"Эта полудевушка, полуребенок сделала чудо, она обновила меня – я переродился! О, как показалась гнусна мне вся моя прошлая жизнь, как отвратительна моя невольная сообщница, несмотря на ее ангелоподобную красоту!"

Это подлинная фраза письма. Осип Федорович особенно ясно запомнил ее. Она, конечно, касалась баронессы фон Армфельдт, хотя имя ее не было ни разу названо в письме.

Далее шла искренняя исповедь князя. Почти мальчиком он встретился с "этой женщиной" и с безумной страстью, какая только могла быть при его пылком темпераменте, увлекся ею. Он был богат, но через два года оказался разоренным, он все истратил на ее безграничные прихоти. Ему оставалось умереть, а между тем ему так хотелось жить, жить для нее – его страсть к ней ни мало не уменьшилась обладанием. Он нашел ответ на эту страсть в ее чувственной природе… Она не оттолкнула его, почти нищего, но с замашками богача… Она исподволь подготовляла в нем сообщника своих будущих преступлений, начавшихся отравлением ее мужа, а затем наглых, бессердечных обирательств жертв, имевших несчастье увлечься ее красотой. Их было много, как мотыльки летели они на огонь и падали один за другим с обожженными крыльями. Отуманенный страстью, он поддался ей настолько, что даже позволил убедить себя, что не она, а он толкал ее на преступления… Он признавался, что это не продолжалось до конца ее жизни, еще ранее у него открылись глаза, он стал презирать себя, и это презрение он топил в кутежах, на которые надо было денег. Он брал их у нее. Так продолжалось до встречи с Любовь Сергеевной Гоголицыной, за любовь к которой он ухватился, как за соломинку утопающий. Он думал, что любовь к будущей жене и – он не скрывал этого – ее состояние помогут ему исправиться. Судьба решила иначе… Эта женщина стала между ним и любимой им девушкой. Стала перед тем, как умереть, так как знала, что он, князь, не вернется к ней.

Любовь к чистой девушке и обладанье этой тварью не могли идти рядом. Она понимала это.

Такова была эта часть письма князя Чичивадзе, которая заключала в себе его предсмертную исповедь.

У него было сердце. Есть ли оно у барона Остен-Зинген?

Осип Федорович вынул сигару и закурил. Несколько минут он сидел без дум, наблюдая за синим дымком гаваны, вившимся в прозрачном воздухе.

Звонкий смех ребенка заставил его посмотреть в сад.

Там играла под присмотром бонны семилетняя зеленоглазая Тамара – дочь князя Чичивадзе и баронессы фон Армфельдт.

Мысли Пашкова перенеслись на девочку, которую он и жена удочерили, и, следовательно, она могла с законным правом называть их "папа" и "мама".

"Ее судьба будет иная, – думал он, – она получит серьезное воспитание и образование, и когда вырастет и кончит курс, избранник ее сердца женится на ней, а не на ее состоянии… Последнего у нее не будет… Кроме вещей, она не получит ничего… Ее муж должен быть человеком труда… Когда же они проживут с мужем десять лет, то в десятую годовщину их свадьбы он или его жена, если они оба или один из них доживут до этого дня, вручат ей квитанцию государственного банка на тот миллион франков, который выиграл перед смертью в Монте-Карло ее отец, князь Чичивадзе, не упомянув имени ее отца.

Такова была воля князя, выраженная в деловой части того же предсмертного письма, при котором приложены были переводные расписки одного из банкирских домов Ниццы на имя Пашкова. Вот куда девался этот, по мнению публики Монте-Карло, исчезнувший миллион.

Покойный князь знал тлетворное влияние денег на молодость, а потому и назначил десятилетний со дня замужества или совершеннолетия его дочери срок.

В руках зрелых людей, уже испытанных судьбой и жизнью, этот "исчезнувший миллион" принесет более пользы, чем богатство при самом вступлении в жизнь.

Он может даже принесет счастье… если только в деньгах, вообще, может быть счастье".

Осип Федорович снова на мгновение прервал свои думы и стал следить за дымком сигары.

В воздухе было тихо, лишь чуть заметный ветерок шелестил верхушки деревьев сада и доносил звуки павловского оркестра, игравшего в саду вокзала.

На террасу вышла Вера Степановна. Она пополнела и похорошела, выражение беззаботного счастья лежало на ее лице.

Она подошла к мужу и, наклонившись, поцеловала его в лоб.

Он взял ее за талию и, привлекая к себе, сказал, видимо, продолжая прерванную мысль:

– Вера… Ты дороже миллиона.