Текст книги "В спецслужбах трех государств"

Глава вторая
Моя казахстанская школа

Мои школьные и университетские годы, сознательная жизнь и трудовая профессиональная деятельность прошли в советское время. В тяжелейшие военные и послевоенные годы мое поколение, благодаря рабоче-крестьянской власти, получило возможность окончить школу, продолжить образование, работать на благо многонационального государства, которое обеспечивало нам социальную и творческую перспективу. К примеру, в наших краях в те годы девушек-казашек после школы насильно увозили в города, определяли в средние и высшие учебные заведения, главным образом педагогические и медицинские. Страна заботилась о воспитании местных кадров, создании национальной интеллигенции. Считаю, что советской власти я обязан многим: познанием великой страны, депутатской деятельностью, служебным ростом. При другой власти, когда правит бал его величество капитал, мне было бы уготовлено в лучшем случае повторить участь отца – механизатора и хлебороба.

Непритязательным и мудрым моим наставником была бабушка. С раннего детства она прививала мне нравственный кодекс: хорошо учиться в школе, не хулиганить, не курить (мои сверстники рано начинали баловаться куревом и спиртным), иначе «ни одна порядочная семья за тебя невесту замуж не выдаст». Опасения, что можно на всю жизнь остаться холостяком, если не соблюдать бабушкины наставления, были серьезным стимулом для моего вполне приличного поведения в молодые годы. А у отца была своя прагматическая воспитательная мотивация: не будешь хорошо учиться, всю жизнь тебе придется «колхозным быкам хвосты крутить». Так воспитывалось понятие семейной репутации, которую надо было пронести через года.

В нашей Андреевке, большом казахстанском селе Кокчетавской области, в 1954 году среднюю школу закончили всего 14 человек. Из них немцы Нелля Вильгельм и Арнольд Фоленвайдер, ингуш Беслан Точиев, украинки Наина Собко, Мария Шматко, Люда Овод. Не надо забывать, что в первый класс мы пошли в военном 1944-м. Для многих сверстников (особенно из семей эвакуированных украинцев, поляков или депортированных на спецпоселение ингушей и немцев) пройти десять лет учебы в школе было весьма проблематично; многие из них были несчастными детьми войны – голодными, полураздетыми, полуобутыми. Сегодняшним выпускникам, имеющим возможность учиться в лучших учебных заведениях, невозможно даже представить, что мои друзья с седьмого класса мечтали (и для многих это было почти несбыточной мечтой!) попасть на учебу в ремесленные училища Караганды. Там можно было получить шахтерскую специальность, регулярное питание и – предмет особой гордости – форменную одежду ремесленного училища с брезентовым ремнем.

Памятно деревенское детство, которое было трудным и голодным. Не было керосина, мыла, соли и спичек. Я помню вкус затирухи, блинов из картофеля, блюд из лебеды, дикого щавеля, крапивы, сладких корней тростника и лопухов. Спасала семью кормилица-корова и огород с картофелем и капустой. Поэтому не принимаю и ненавижу показываемые по многим каналам государственного ТВ так называемые «кулинарные поединки» пресыщенных лиц. Каково смотреть на их «сытые соревнования» тем, кто и в наши дни живет-выживает на грани нищеты.

В начальных классах школьников привлекали к работе в колхозе: сбору колосков пшеницы после жатвы, прополке посевов от сорняков, которые до крови ранили детские руки.

Рукавиц или перчаток не было, девочки от боли плакали, мальчики поддерживали их, но скупыми слезами.

Нас, мальчишек, уже с первого класса готовили быть воинами. В школьном расписании были обязательные занятия по военной подготовке: мы ходили строевым шагом, с муляжами винтовок, отрабатывали приемы штыкового боя. Мама мне выстрогала «боевое оружие» из обрезка деревянной доски. Поразительное было тогда время: с одной стороны, война, беспросветная нищета и холод, с другой стороны, в старших классах учеников заставляли разучивать бальные танцы – фокстрот, краковяк, польку, падеграс и падеспань. Сейчас молодежь и названий таких, наверное, не знает.

Старшеклассниками мы участвовали в посадке защитных лесных полос вдоль дорог и полей бескрайней голой степи: это называлось сталинским планом преобразования природы. Мудрое начинание, принесшее людям несомненную пользу. Неспроста китайцы миллионами сажают молодые деревья в наши дни. Вечерами пели украинские народные песни, с раннего детства знали «колядки», за исполнение которых в религиозные праздники получали от взрослых скромные подарки.

Сразу после войны, в 1946–1947 годах, случился неурожай, разразился повальный голод, коснувшийся северных областей Казахстана. Особенно тяжело приходилось находящимся в нашем селе в ссылке людям, не имеющим своего подсобного хозяйства.

Отец, бригадир тракторной бригады, с детства научил меня управлять трактором и комбайном. В университетские годы я был активным участником студенческих отрядов. Когда нас посылали убирать урожай на алтайской целине, я надежно заменял колхозного комбайнера, который мог сутками заниматься своими домашними делами, полностью доверяя мне технику.

Сколько себя помню, постоянно увлекался чтением. В младших классах я перечитал сохранившиеся книги и конспекты дяди Якова – это была юридическая литература, непонятные для меня кодексы и статьи. В библиотеке сельского детского дома пылились толстенные издания русских классиков, которые мне выдавали, и я прочитывал авторов от корки до корки, зачастую, как в случаях с произведениями Белинского и Добролюбова, не понимая глубинного смысла. Захватывал меня сам процесс чтения. У эвакуированных ленинградцев за десяток куриных яиц выменивал книги о знаменитых летчиках, помню о Серове, Аккуратове, Пусеппе. Одним из первых в селе я прочитал «От Путивля до Карпат» о героическом Сидоре Ковпаке. Мне хотелось во всем походить на легендарного летчика Маресьева из «Повести о настоящем человеке», и я подражал ему даже походкой: громко топал по коридору школы, словно протезами, тяжелыми японскими ботинками – военным трофеем отца. Остро переживал, как мальчишескую беду, наступление мирного времени, поскольку с ужасом думал, что для меня теперь, после окончания войны, не будет возможности совершить какой-нибудь героический подвиг. Память у меня была хорошая, и я выучил наизусть «Евгения Онегина», но это уже не столько от любви к великому поэту, сколько от постигшего горя: смерти матери. Свои детские слезы, болевые душевные переживания забивал учением наизусть стихотворений Пушкина. Я влюбился в его поэзию, и классик отечественной литературы остался моей первой и основной привязанностью до настоящих дней. Приятно, что моя дача находится рядом с музеем Александра Сергеевича в подмосковном селе Захарове, где юный поэт сочинял свои первые стихи. Должен признаться, что в студенческие годы мне нравилась любовная лирика советского поэта Евгения Евтушенко, но недолго. С годами отношение к нему изменилось.

Далеко не всем моим современникам, особенно молодым и даже зрелым людям, станет понятно, почему многие из моего поколения часто вспоминают о Сталине. Мы родились в то, теперь далекое время, тогда же определялись наши идейные и нравственные критерии, наши личности и характер становились и мужали в тех обстоятельствах. И потому наша память содержит то, что неведомо другим. Я отчетливо помню все происходившее в марте 1953 года в день похорон руководителя Советского Союза: вся школа рыдала, заливаясь слезами. Плакали учителя и школьники, русские, казахи, украинцы, немцы, ингуши. Были отменены занятия, выстроена траурная линейка от первоклассников до десятого класса. Перед собравшимися выступило руководство школы: директор Мамаев, фронтовик, без правой руки; заведующая учебной частью Мария Денисовна Собко, преподаватель литературы и русского языка, и я, ученик девятого класса, секретарь школьной комсомольской организации. Имя Иосифа Виссарионовича Сталина тогда было связано с победами на фронте, с ежегодным понижением цен, со всем тем, что связывалось у народа с постепенным улучшением жизни. Он был гарантией благополучного будущего. И вдруг вождя не стало… Страшно было оставаться без него. Распространялись слухи о том, что в страну вернутся пережитые невзгоды и несчастья, что снова начнется война, теперь уже с Америкой.

Вскоре началась героическая эпопея советского народа – подъем целинных и залежных земель, широко коснувшийся наших степных районов. Кое-кто сегодня называет это ошибкой Хрущева: надо было поднимать российские земли. Жить на селе стали немного лучше. Хотя продолжались неподъемные для колхозников налоги деньгами и натурой – сдачей молока, платой за содержание скота в личных хозяйствах. Никогда не забуду, как в село приезжали представители района для переписи имеющейся у населения живности. Многие пытались утаить скот от налогообложения. Сосед, казах, со слезами упрашивал районных чиновников не учитывать жеребенка, говорил, он «маленький, еще ребенок»…

В Казахстан стали прибывать «целинники», в наш район – в большинстве из областей Украины. В целинных степях начала греметь слава молодого директора совхоза Федора Моргуна, в последующем народного депутата СССР, первого секретаря Полтавского обкома КПСС. С ним у меня долго продолжались встречи. И ныне я берегу подаренные им несколько книг воспоминаний. С тех школьных лет помню о целинных подвигах молодого комсомольца Николая Залудяка, ставшего потом губернатором Полтавской области.

Тогда же, с началом подъема целинных и залежных земель, удалось установить переписку с родственниками по линии деда, проживающими на Черкасщине. Это целая былинная история.

Наша соседка Щербиниха попросила «перед смертью» свозить ее на родную землю, которую она покинула еще в годы Столыпинской земельной реформы. Оттуда она привезла моему отцу такую весточку: «Если ты сын Афанасия и Ульяны, откликнись, бо ты – наша родня!» – писали родичи из Украины. Отец сомневался, надо ли через полвека писать ответное письмо. Он рассуждал, что там прошла война, родня была под немецкой оккупацией (помните такую графу в анкетах?), мало ли что было: вдруг пособничество немцам, бандеровцам… Настояла жесткая и твердая по характеру мачеха: «Михайле, напиши письмо. Может, твоя родня нам будет из Украины посылки с сухофруктами слать!» Так у отца установились контакты с дальними (скорее, отдаленными по расстоянию) родственниками. Они оказались добрыми, приветливыми, такими же природными тружениками. Председатель колхоза Лука Алексеевич (фамилию, к сожалению, забыл) на мой вопрос, как там, в селе, характеризуются Голушки, ответил: «Люди хорошие. Но работать в колхозе не хотят, все рвутся в учителя и парторги». Родственники приглашали отца вернуться работать на Украину, но он отказался, ответив так: «У меня в казахстанской бригаде больше гектаров земли, чем у вас в целом украинском районе».

Из своих школьных учителей помню практически всех, конечно, больше всего любимых: преподаватель казахского языка Жанайдар Байдасович Хамзин, историк Клавдия Ивановна Ломакина, эвакуированная из Ленинграда, после войны вернулась в родной город. Самым дорогим для меня человеком является Мария Денисовна Собко, учитель русского языка и литературы. Переписку с ней продолжаю до настоящего времени. В феврале 2009 года ей исполнилось 90 лет. Чтобы показать нынешнюю судьбу родного села Андреевка, где родился и окончил казахстанскую школу, приведу некоторые фрагменты нашей переписки. Моя учительница пишет о судьбе односельчан, которая постигла их после развала Союза. Целинные украинские села в советское время были процветающим краем, обеспечивавшим страну хлебом. А теперь их покидают русские, украинцы, немцы.

Из письма М. Собко. 1 июня 1997 года

…Живу под впечатлением встречи с тобой, Коля. Это был какой-то непонятный сон. В теперешней жизни такие встречи – большой, незабываемый праздник.

Немного о нас. Ликвидировали нашу Кокчетавскую область и наш Рузаевский район. Теперь нам надо ездить в новый район за 110 км. А зимой вообще будет плохо, везде заносы, кругом сугробы снега.

В жизни никаких улучшений. Пенсию дали за апрель прошлого года. Правда, стали подавать электричество с перерывами. Но телевизор не посмотришь, включают только Алма-Ату. Из села выехали почти все немцы. Украинцы уезжают в Россию.

Прости, если что не так написала.

Твоя учительница М. Д.

Из письма М. Собко. 12 июля 1999 года

…Мы собираемся покидать Казахстан. Работы нет. Саша только два месяца в году работает. Закон таков, что пенсия будет начисляться за последние два года. А какая будет пенсия, если не работаешь?

В начале мая ездили в Омск. Сказали: переезжайте, пенсия будет. Жилья не купили, очень дорого. Но все решили продать и переехать в Россию. Мы боимся и плачем, и плачем. В Казахстане никакого просвета. Посеяли очень мало, что уродит – отдадут за горючее (его брали в долг).

Любящая тебя М. Д.

Из письма М. Собко. 25 декабря 2002 года

…Вот видишь, я еще живу, хотя близких моих друзей уже давно нет с нами…

Я до сих пор не верю в то, что произошло с Союзом, это правда. Кажется, это кошмарный сон, который должен скоро кончиться…

Радует в жизни только то, что мои ученики помнят меня. Значит, не зря прошла жизнь…

Разбросала жизнь племянников и племянниц по всему свету. Лариса – в Германии, Люба – в Белоруссии, Наташа – в Красноярском крае, Саша – в Калининграде. Так и живем, не видя друг друга. Коля, прости за такое письмо…

Твоя М. Д.

Письмо Галины (дочери М. Собко). 4 мая 2007 года

Получили от тебя послание, за все огромное спасибо. Мама всегда с благодарностью и нежностью относится к тебе, говорит, из тысяч учеников ты единственный, который помнит и заботится о ней. В феврале ей исполнилось 88 лет.

Зиму пережили, летом должно быть легче.

Мария Денисовна и Галя.

Глава третья
Мой российский университет

После окончания учебы в средней школе мой выбор профессии определился одним – прочитанной в ранней молодости юридической литературой, которая стала невольным наследством погибшего в годы войны дяди Якова, прокурора района.

Почему Томский университет? Томск был близок к Казахстану, поэтому я решил искать счастья в сибирском городе. Отец уговаривал поступать в Омский сельхозинститут, хотел видеть во мне агронома, продолжателя его хлеборобского труда. «Вот, в районе появился молодой специалист-агроном, ему дали сразу дом и мотоцикл, да и Омск недалеко, – убеждал он меня. – Агроном в селе – это интеллигенция, не пропахший соляркой механизатор».

В тяжелом положении пребывали колхозники. Даже после войны было трудно выезжать за пределы своих сел и деревень; их повзрослевшим детям не выдавали паспорта. Некоторые жители многих аулов были вообще не паспортизированы. Мне с трудом удалось получить паспорт после окончания школы, чтобы уехать для поступления в вуз. Спасло то обстоятельство, что мне было семнадцать лет и я еще не был поставлен военкоматом на учет.

Когда я сказал отцу, что после юридической подготовки можно стать судьей или прокурором, как его родной брат Яков, у него не осталось аргументов для возражений. Я тогда не представлял себе славу юридического факультета Томского университета. Уже студентом я узнал, что в 1898 году в Императорском томском университете был открыт юридический факультет – первый на территории от Урала до Тихого океана. Его открытию в Сибири предшествовало специальное постановление Государственного совета и указ императора Николая II.

Для меня, жителя степей, Томск стал местом, где я впервые увидел железнодорожный вокзал, белоснежное здание университета, многоэтажные дома, трамваи, молодежный город, в котором каждый четвертый житель – студент, где я нашел талантливых преподавателей.

Я не представлял себе трудностей, с которыми столкнулся при поступлении в университет. В нашей семье сохранялся украинский уклад, а главное – украинский язык, впитанный с молоком матери, естественно, далекий от литературного. При сдаче экзаменов явно выделялось мое произношение с украинским акцентом. Вступительный конкурс среди десятиклассников достигал 17 человек на одно место при общем наборе 75 студентов на первый курс. В те годы при поступлении на учебу имели льготы молодые люди, отслужившие в армии или получившие двухлетний производственный стаж работы. Меня же при прохождении конкурса выручили высшие баллы на экзаменах по сочинению, литературе, истории, географии и четверка по иностранному языку. Студентами стали выпускники школ, набравшие не менее 23 баллов из 25, а льготники – не ниже 20. Из этого видно, что страна готовила специалистов, делая упор не только на талантливых десятиклассников, но и на тех, кто приобрел бесценный трудовой стаж или воинский опыт. Потом я узнал, что среди сокурсников, кроме меня, из Казахстана были Альберт Черненко, медалист, окончивший школу в Семипалатинской области, и Римма Виноградова из Караганды.

В казахстанские вузы поступить было сложно. Землячка, выпускница нашего факультета Анна Рабец (доктор юридических наук, профессор), вспоминает о предпринятой ею попытке поступить в Алма-Ате: «Оглядев меня сочувственно, секретарь приемной комиссии, по национальности казах, в момент развеял мои иллюзии на сей счет: чтобы поступить, по крайней мере надо быть казашкой, но этого у меня нет; можно также иметь большие деньги, но, судя по моей внешности ученицы школы-интерната, этого никогда не было; можно говорить по-казахски, но этого я не умела; наконец, надо хоть черненькой быть, но и тут неудача: я блондинка от природы».

Итак, мне семнадцать лет, я стал студентом. Проживаю в университетском общежитии вместе с ровесниками, поступившими в университет сразу после школы: Бессоновым, Лебедевым, Петелиным, Гуриненко, Власовым. Все они, как и я, дети военных лет из самых простых трудовых семей. Кем они стали? Владимир Лебедев из Алтая – доктор юридических наук, автор многих учебных пособий по трудовому праву, профессор Томского университета; Альберт Петелин – кандидат юридических наук, был деканом юридического факультета Омского университета; Анатолий Гуриненко – из Хабаровска, человек с поэтическим даром, работал в Министерстве юстиции СССР; Владимир Власов много лет возглавлял прокуратуру Новосибирской области; Юрий Бессонов – военный прокурор, защитил кандидатскую диссертацию и преподавал юридические дисциплины в военных училищах.

Самых высоких научных достижений из моих однокурсников добились Николай Витрук, избранный членом Конституционного суда России, доктор юридических наук, и Юлия Борисова (Гавло), доктор юридических наук.

Студенческие годы – это романтическая поэма в жизни каждого из нас. Жили коммуной, в складчину, в основном на стипендию, но весело и беззаботно.

Наша университетская газета публиковала часто студенческий юмор. Вспоминается, как в ней определялись степени изношенности студенческих носков: предпоследняя – когда сквозь них видны пальцы ног, и последняя – когда бросишь носки вверх, и они прилипают к потолку.

На четвертом курсе моя студенческая работа по анализу концентрации финансового капитала в ведущих капиталистических странах получила вторую премию на городском конкурсе научных работ. Дипломную работу защитил по тематике соотношения дознания (курировалось МВД) и предварительного следствия, входившего в компетенцию прокуратуры. Еще на последнем курсе университета при подготовке дипломной работы я обосновывал целесообразность создания единого и самостоятельного следственного ведомства в стране, отдельного от принадлежности следствия к МВД, КГБ или прокуратуре. Знание предмета помогало мне и в зрелые годы, в период обсуждения этих вопросов во время депутатства, стоять на этой точке зрения.

Перед распределением на работу я был приглашен в Томское управление КГБ, где прошел собеседование и медицинскую комиссию. О родственниках расспрашивали до третьего колена. В то время сотрудники государственной безопасности в моем киношном, периферийно-романтическом воображении казались таинственными и засекреченными – высокие, стройные и бесстрашные герои в привлекательной военной форме. Попасть на работу в КГБ без партийной рекомендации или райкомовской комсомольской характеристики было трудно или просто невозможно. Как успевающий студент, комсомольский активист и спортсмен (был членом комсомольского бюро факультета, входил в сборную команду университета по лыжам), я шел в числе первых на государственную комиссию по распределению молодых специалистов. Когда мне предложили выбор работы, представитель отдела кадров Томского управления КГБ на комиссии заявил, что меня они берут к себе.

Направление в органы госбезопасности из нашего выпуска получил также Павел Ковалев, член партии, бывший моряк.

По-разному в будущем сложились наши судьбы. Вместо практической работы нас решили направить снова на учебу, теперь в двухгодичную Могилевскую школу подготовки оперативного состава КГБ. Выпускники школы в те годы распределялись на службу в республики Прибалтики и западные регионы Украины и Белоруссии. Я отказался от учебы в Могилеве по нескольким причинам: надоело за студенческие годы ходить в кирзовых сапогах, но главное заключалось в том, что в мае 1959 года мы с Женей, моей однокурсницей, поженились, создали семью, и на два года не хотелось расставаться с молодой супругой, переходить на курсантское, казарменное положение. Конечно, мотивы моего отказа были не самыми патриотичными. Но, к моему удивлению, в управлении КГБ меня не осудили, не ругали, не уговаривали, а просто дали понять, что можешь катиться на все четыре стороны. Такое отношение к молодому специалисту было объяснимым: начиналось широкое, более чем на миллион человек, хрущевское сокращение Вооруженных сил, которое затронуло кадры органов госбезопасности.

В январе 1959 года на очередном съезде КПСС Никита Сергеевич Хрущев в своей традиционной манере говорил о необходимости укрепления органов государственной безопасности, не допуская мысли об их сокращении, что, по его выражению, «было бы глупо и преступно». Но уже в феврале на встрече с избирателями Хрущев публично поделился идеей «разумно сократить КГБ». Он заявил, что руководство Коммунистической партии уверено в своем народе, поэтому «мы и внутренние силы – наши органы государственной безопасности – значительно сократили, да еще нацеливаемся их сократить». «В КГБ, – говорил Хрущев, – проводятся значительные мероприятия по сокращению численности органов, учитывая исключительно благоприятную внутриполитическую обстановку в стране». Но объемные сокращения перекинулись на армию – в этом решении отчетливо проявился волюнтаризм Хрущева. В своих речах он преувеличивал достигнутые успехи в создании ядерного и ракетного потенциала: «наши ракеты могут сбить муху в космосе», поэтому военный флот и авиация утрачивают свою мощь и пойдут на демонтаж.

Паша Ковалев после окончания Могилевской школы стал лейтенантом, и я еще успел поработать с ним в Кемеровском управлении КГБ. Вскоре он перевелся в КГБ Белоруссии по семейным обстоятельствам: его могилевская супруга была единственной дочерью прославленной белорусской партизанки. Судьба Ковалева оказалась трагичной: молодой офицер покончил с собой. Причину я толком не знаю. В жизни он был человеком честным, но горячим и резким, даже вспыльчивым…

Вспоминаю почти анекдотический случай, когда поведение Ковалева обсуждалось на парткоме за необдуманную реплику в адрес преподавателя Милехина. Последний настойчиво рекомендовал нам изучать труды В. И. Ленина, без чтения которых он не ложился спать. Ковалев тут же горячо отреагировал: «И я тоже. Как возьму в руки том Ленина, моментально засыпаю». Конечно же, о поведении молодого коммуниста стало известно в парткоме факультета. Ковалев вскоре «отомстил» преподавателю, когда Милехин стал хвалиться тем, что часто выступает перед населением с лекциями по различной тематике. «А лекции о геморрое тоже читаете?» – иронизировал студент. Интересно, как он и после этого прошел проверку в КГБ?

Оставшись без трудоустройства, испытывая горькое разочарование, мы с женой прибыли в ее родной город Кемерово и были не одиноки. В этом городе оказались томские однокурсники, которых я назову по достигнутому ими служебному положению: Михаил Шапошников – председатель Кемеровского областного суда; семья Бобылевых – Анатолий стал заместителем председателя Кемеровского облсуда, Валентина Вельдяскина (Бобылева) – начальником отдела Кемеровской областной прокуратуры; Юлия Кузнецова – член Кемеровского облсуда, Игорь Константинов, сотрудник прокуратуры, затем начальник следственного отделения в УКГБ по Орловской области.

Наша команда подобралась прекрасная, дружная, дерзающая, без блатных связей. Начинали рядовыми специалистами, стремились как можно быстрее приобщиться к практическим делам, войти в трудовую жизнь кузбассовцев.

После полуголодного студенчества, когда рыбные консервы в томате и плоская камбала в годы учебы казались нам деликатесами, пролетарский город Кемерово явился благодатным краем, где в отличие от соседних областей в магазинах можно было увидеть нормальный выбор продуктов.

Следователем прокуратуры Центрального района города меня благословил лично прокурор Кемеровской области Сатаров (в последующем прокурор Киргизской ССР). Я получил не только назначение на работу, но и небольшую материальную помощь, будучи оформленным по его совету как молодой специалист. О своей квартире и не мечтали, жили у родителей.

В Кузбассе шла напряженная трудовая жизнь: велись грандиозные стройки, создавался металлургической гигант Запсиб, вводились в действие новые угольные разрезы и шахты, современные химические предприятия.

Мы, начинающие сотрудники, столкнулись с исключительно сложной обстановкой в борьбе с уголовной преступностью. По уровню преступности область стабильно занимала высокие третье – четвертое места в стране. В те годы вступало в силу новое уголовное и процессуальное законодательство, более гуманное, чем прежде. Впервые предусматривалось условно-досрочное освобождение осужденных, в том числе за тяжкие государственные преступления. В местах расположения бараков «сиблагов», «южкузбасслагов» снималась колючая проволока и возникали поселки, превратившиеся в последующие десятилетия в современные города.

Хрущевская оттепель ощутимо коснулась меня на работе в прокуратуре.

Началось массовое освобождение осужденных из лагерей по отбытию ими двух третей наказания. Мне приходилось участвовать в заседаниях судов, когда выходили на свободу военные и послевоенные особо опасные государственные преступники, изменники Родины, каратели, полицаи, приспешники фашистов. Как-то пришлось заниматься материалами по досрочному освобождению из лагеря одного из заключенных, выходца из западных областей Украины. Я впервые тогда узнал, кто такие бандеровцы. Освобождался бандит, который по заданию ОУН проник на службу в милицию и сопровождал из села в районный центр семерых местных призывников на службу в Советскую армию. По дороге он расстрелял их. Пытаясь избежать ответственности, ссылался на то, что в лесу на них напала вооруженная банда, он отстреливался и чудом остался живым. Криминалистическая экспертиза показала, что все молодые призывники были убиты из автомата бандита. После войны с согласия Сталина была отменена смертная казнь, и этот убийца, отбыв небольшой срок, вышел на свободу.

Среди расследованных рядовых и сложных уголовных дел вспоминается такой эпизод. Я тогда только начинал работать районным следователем, когда в пригороде Кемерово было совершено преступление: женщина средних лет отсекла топором голову спящему мужу. Вместе с коллегами из милиции я осматривал место кошмарного происшествия и столкнулся с жуткой действительностью. На допросе арестованная женщина подробно рассказала о своей горестной жизни, тяжелом труде в годы войны, пьянстве и постоянных деспотических выходках мужа, давно возникших у нее намерениях его убийства как единственного способа избавиться от невыносимых издевательств. Показания этой несчастной женщины настолько потрясли меня (тогда 22-летнего следователя), что официальные протоколы допросов и другие процессуальные документы я оформил таким образом, чтобы можно было квалифицировать ее, безусловно, умышленные действия как убийство в состоянии аффекта, внезапно возникшего сильного душевного волнения. Преступница долго заучивала «собственные» показания, составленные мною. Я сам выступил в качестве прокурора, когда дело слушалось в народном суде, и просил определить обвиняемой условную меру наказания, с чем согласились народные судьи. Слухи об освобождении от тюрьмы и мягком приговоре суда распространились в городе, привлекли повышенное общественное внимание, в частности тем, что со ссылкой на этот прецедент некоторые женщины не побоялись угрожать своим «любимым» мужьям аналогичной расправой.

Спустя год с небольшим состоялось повышение в должности – назначение старшим следователем облпрокуратуры. При прокуроре области в тот период было шесть или семь таких следователей, которым поручалось расследование особо важных и сложных уголовных дел. В этой должности проработал два года. Находясь месяцами в постоянных командировках, расследовал несколько непростых уголовных дел: гибель шахтеров на шахте 5/7 в Анжеро-Судженске, которая произошла в день выполнения ими взятых рекордных обязательств в честь открытия очередного съезда КПСС; пожар на элеваторе в районном центре Ижморке, уничтоживший урожай всего района; хищения в системе Кемеровского горплодовощторга, где число обвиняемых было около 50 человек, а составленное мною обвинительное заключение зачитывалось в суде в течение нескольких дней.

В городе Прокопьевске у меня в производстве находилось уголовное дело о крупном хищении денежных средств на городской станции переливания крови. Вместе с областным прокурором докладывал первому секретарю обкома КПСС А. Ф. Ештокину о ходе расследования. Доклад был не совсем обычный; интерес партийных органов проявлялся в связи с намечаемым привлечением к уголовной ответственности должностных лиц из руководства города. Секретарь обкома остался доволен, рекомендовал мне проявлять принципиальность, выводить всех на чистую воду за причастность к преступным действиям, независимо от занимаемых высших руководящих постов. Узнав, что я являюсь комсомольцем, шутливо заметил: «Расследование по делу идет хорошо, но есть один серьезный недостаток: уж больно молод старший следователь». Это было мое последнее уголовное дело, расследованное в органах прокуратуры.