Текст книги "Старая зайчиха"

Николай Коляда
Старая зайчиха
Пьеса в одном действии

Театру «Современник» посвящается

Действующие лица

Она

Он

* * *

Провинциальный город, зима, гостиничный номер.

Далекий-предалекий северный город.

Гостиничный номер в очень старой провинциальной гостинице. Все в этом номере облезлое, поломанное, зеркало на стене овальное, мутное, вешалка на одном гвозде болтается, дверь в туалет не закрывается, холодильник стучит, как трактор, пластмассовая запыленная зелень висит гирляндой на стене. У кровати – тумбочка стоит, у тумбочки дверца скоро отвалится, сломана. Еще – телевизор черно-белый на тумбочке. Шторы на окне висят серые. Посреди номера – кровать, заправленная синим в полоску (как в казарме) одеялом; кровать вообще на кирпичах стоит. Рядом – старое продавленное кресло. Короче говоря, все тут, как и должно быть в нормальной провинциальной пятизвездочной гостинице.

Скажете, неправда, таких гостиниц в северных городах не бывает? Ну, хорошо – пусть все будет наоборот: уютно, опрятно, красиво, чисто, тепло. Какая разница? Не про то разговор.

Окна заиндевели от мороза. Прежние постояльцы выглядывали на улицу и отпечатали на окне маленькие ножки маленького человека. Знаете, как? Это когда прикладывают к морозному стеклу сжатый кулак, точнее – тыльную сторону его, а потом сверху кончиками пальцев делают маленькие такие «пальчики» – и получается: будто маленькие ножки маленького босого человечка пробежали по морозному стеклу.

На кровати – открытый чемодан, из него какое-то тряпье блестящее выглядывает. Рядом – шуба роскошная лежит, у шубы воротник оторван. На полу у кровати стоит маленький магнитофон, иностранная песня звучит из динамиков.

Она сидит в кресле, крутит диск старого черного телефонного аппарата. Ей уже далеко за пятьдесят. Но держится хорошо: намазана, напудрена. И вообще Она – вся такая фифа с бантом, московская штучка, потому что – артистка.

Она, преувеличенно кривя губами, пытается исполнять «под фанеру» песню, которая орет из магнитофона. Но вот дозвонилась и прекратила «петь», выключила магнитофон.

Она. Халлё, это рецепшен? Я говорю: рецепшен? Нет? Ну, в смысле, девушка? Яй-яй, бож-жжже мой, что ж вы все тут в лаптях?! Говорю, рецепция, нет?

Встала, пошла по комнате, таскает телефон за собой, роется в чемодане, достает губную помаду, смотрит в зеркало, подкрашивает губы.

Пять звезд, мама мия! Ну, администратор это, нет? Да ничего не говорю! (Кричит.) Я говорю: а как мне по коду из номера позвонить в Москву? Ну вот из этой кундейки, из живопырки из вашей раздолбанной, в которой вы меня поселили, я не могу позвонить домой или могу? Мой дом – в Москве, где же еще-то?!

Открыла коробку грима, поставила ее на кровать, встала на коленки у кровати, нашла маленькое зеркальце, смотрит в него, мажет лицо кремом.

Родная моя, ну какой талончик, мы в Гвинее-Бисау, что ли? Да кто щас по талончикам звонит? У всех сотики, мобилы! Да, есть, у меня есть, но у меня роуминга нет! Чего? Роуминг – это роуминг!

Кинула трубку.

Идиотка. Нет. Я точно в Гвинее-Бисау.

Снова набрала номер. Одной рукой держит трубку, другой густо мажет лицом черным гримом.

Халлё, рецепшен? А где талончик покупать? Принесите мне в номер! Шестьдесят шестой, да, третий этаж. Я не могу спуститься вниз! Нет, я не в инвалидной коляске! Вы почему так разговариваете с клиентами, а?! Да вот не могу, да и все! Мне запретили спускаться вниз! Да потому что – потому! Тайна! Служебная! Мне вообще запретили разговаривать со всякими туземцами местными, а я вот говорю с вами! Ну, потому что, я не могу объяснить! Мне сказали, ни с кем не говорить, рот раскрою – гонорар не получу, ясно?! А тебе какое дело? Вот уровень – вот это уровень: ниже плинтуса! Да сама ты…

Кинула трубку, смотрит на телефон, роется в чемодане.

Дура. Ты чего орешь, кукареку? А вдруг они под дверью слушают? Как в фильме «Добровольцы». Они запели, а телефонистка говорит: «Заканчивайте, вы поете!» Заканчиваю я, потому что я пою. Кончай трепаться, идиотка, тебе башку оторвут.

Звонок сотового телефона. Она хватает телефон, кричит во всю глотку:

Алё?! Да, Наталья Петровна! Плохая связь! Роуминга нет! Ну дак город на далеком севере раз! При чем тут нефть?! Это дорого, позвоните мне сюда в гостиницу, номер – сейчас скажу… (Роется в бумажках.) Номер шестьдесят шесть шестьдесят шесть! Два раза шестьдесят шесть! Ну, такой телефон! При чем тут дьявол?! Да звоните скорее, по коду, да! Мне что-то сказать надо!

Выключила телефон, кинула его на кровать, снова мажется гримом.

Надо уволить дуру. Вообще домработницу найти другую, эта – дура. Просто дура клиническая. Я тут как Джеймс Бонд, а она мне тут…

Звонит черный телефон.

Да блин, трещит до переляку! (Снимает трубку.) Да, Наталья Петровна, да. Добрый. Нормально долетела. Слушайте, вы когда пришли? Слушайте, там в коробке на холодильнике – жук у меня живет. Ну, приполз откуда-то. Слушайте, вы его покормите хлебом. Хлебом, хлебом, да! Зачем майонезу добавлять? Не надо, и так съест, без майонезу! Ничего не противно, живое существо. И цветы – всегда, как я уезжаю, – засыхают. И кошки – их кормите тоже. Пришлось срочно вылететь. Я буду через три дня. Записывайте все телефоны, кто звонит. Потому что это наша с вами жрачка, Наталья Петровна! Продюсеры-жмюсеры, редактора-говнектора, ага, ага! А вы все перепутываете сроду-роду! Все, пока. Позвоните Маше, дайте ей телефон мой, пусть мне перепозвонит тоже, а то я буду волноваться! Все. Дорого. Хватит!

Положила трубку.

Клиника полная.

Сильно мажет лицо черным гримом. Надела черный с кудряшками парик. Рассматривает себя.

Гвинея-Бисау, Гвинея-Бисау, Гвинея-Бисау, Гвинея-Бисау! (Черный телефон снова противно надрывается.) Да что ж такое, у меня тут Кремль, блин, Дом Советов, блин – звонки, звонки! (Хватает трубку.) Халлё? Ой, да, Израиль Борисович. Да, дорогой… Я уже тут. Нормально долетела. И девочки тоже. Мы вчетвером, как и договаривались. Мы приехали в гостиницу сразу, нас поселили. Номера заказаны, но нас не встречали. Ага, понимаю. Чтоб не вызывать подозрений. Конечно. Песню выучили, об чем речь! Сейчас вот доучим, девочки ко мне в номер придут, протанцуем еще раз, сделаем как надо, по высшему разряду, не беспокойтесь… Холодно у вас. Я все поняла. Да, костюмы нам, сумку с костюмами отдали в рецепшен, в смысле – администратор. Да, Израиль Борисович. Нет, Израиль Борисович. Да, Израиль Борисович. Нет, Израиль Борисович. Да, Израиль Борисович. Нет, Израиль Борисович. (Пауза.) А гонорар, Израиль Борисович? Да, Израиль Борисович. Нет, Израиль Борисович. (Пауза, твердо, рубя кулаком воздух.) Вы меня извините, Израиль Борисович, но я, нет – мы, не выйду, нет – не выйдем на сцену, если в конверте не принесете за пять, нет, за десять минут до выступления. Да, Израиль Борисович, чтобы успеть сосчитать. Сейчас? Да, я уже оделась, посмотрите. Да что вы, похожа, – Гонсалес, самая абсолютная Гонсалес. Спасибо, Израиль Борисович. Нет, Израиль Борисович. Да, Израиль Борисович. Ожидаю. Вы сейчас? И денюжки тоже? Половинку? Хорошо. Конечно. Приходите. Посмотрите. Я самая что ни на есть негритянка-папуаска. Ага. Все. Как договаривались.

Положила трубку, включила магнитофон, поет иностранную песню, преувеличенно артикулируя губами. Пританцовывает, крутит бедрами, надевает шубу, продолжает у зеркала мазать лицо черным гримом, красит губы яркой красной помадой.

Снова звонок черного телефона, она вздрагивает.

Да етишкин корень, японский городовой! (Хватает трубку.) Халлё? Да, Маша. Говори тише, а то я боюсь, что они прослушивают. Ну, телефонистка эта или еще кто – прослушивают. А потом расскажут всем. Городишко маленький, но абсолютно криминальный. Прям в воздухе это чувствуется. Город называется… «Забылакак». Как-то очень похоже на «Рабиндранат Тагор». Да не «кагор», а «Тагор». Какой-то криминал нас позвал. Ага. Вчера позвонили: срочно вылетай. Мы давай лететь всю ночь. Ну, такие бабки, что ты. Нам дали кассеты, чтоб к вечеру выучили. Ага. Песню иностранную. Ага. Я должна изобразить какую-то певицу из Африки. Знать не знаю. Какую-то Мариэтту де Гонсалес. Не знаешь? Но нас, то есть нас, – четверо. Анасамбля, бля. Еще трех сблатовала, девок своих, ну. Да у Алки из кордебалета взяла. Да какая разница! Надо намазаться черным, надеть шубу песцовую, вон, дали, а в ней дырка. Меня на площадь вывезут в «Кадиллаке», будет строй милиционеров, я спою две песни под фанеру, будто папуаска, и сквозь строй милиционеров опять – на вокзал. Ну, это все вчетвером, ВИА африканское такое. Ну, так сказал этот Израиль Борисович. Зовут его так. Очень похоже на Агрессор Борисович. Ага. Говорит: ни с кем не говорить, молчать, потому что весь город обклеен афишами «Выступает Мариэтта де Гонсалес, знаменитая африканская певица». И все в такой тайне, ужас, Машка! Сейчас учу под магнитофон песню. На английском. Да я-то петь не буду, будет петь фанера. Ну, фанера лабать будет, не я! Знаешь, сколько платят? Ну вот. Ну, она, Гонсалес, старая должна быть, с подтяжками. У меня нет подтяжек. Михаил Светлов сказал: «Седина – как бронза. Ее следует заслужить!» Кто как печеное яблоко? Я каждую морщину на лбу заслужила трудом и потом! Ладно, отстань. Ты зайди ко мне, проконтролируй эту Петровну мою, она в беспамятстве всегда, кошек уморит, ага? С меня пузырь. Все, пока! У меня выступление, а ты как всегда доводишь! Не завидуй. Пока, нас прерывают, заканчивайте, вы поете!

Положила трубку.

В дверь и вправду постучали.

Она быстро надела парик, накинула шубу, открыла дверь.

На пороге – Он. На нем черное до пят помятое пальто, черная шапка и черные очки. Мало того: он на лицо черный чулок зачем-то надел.

Она начинает говорить быстро, суетливо, жеманно запахиваясь в шубу и прижимая пальцами к шее оторванный воротник.

Ну вот, Израиль Борисович, я так буду. Я готова. Вер ист бас ту Манхеттен? Да?

Молчат, смотрят друг на друга.

Он. Ну вот и она, наша пионервожатая – очень рыжая и очень помятая. Это ты, Старая Зайчиха? Ну, здравствуй.

Он смеется негромко. Молчат, смотрят друг на друга.

Она. Принесли?

Он. Что?

Она. Принесли? Деньги?

Он. Деньги?

Она. Ну, что вы так смотрите? Ну да, я не сильно по-английски, но я по-актерски внутренне оправдываю это, как зерно образа, так сказать, что я ведь – из Африки. Гонзалес. Маргарита. Де. (Пауза.) Ту Манхеттен вер ист бас?

Молчат, смотрят друг на друга.

Он. Ес!

Она. Я говорю: вер ист бас ту Манхеттен? Ту Манхеттен вер ист бас? То есть, где автобус на Манхэттен? На Манхэттен где автобус останавливается тут у вас?

Молчат.

Он. Тут автобусы не ходят.

Она. Да? (Она прошла по комнате, закурила, молчит.) Оба-на. Интересно. Да нет, я ничего… Это шутка такая. Что, как я выгляжу? Не похожа на папуаску? По-моему, вылитая. Я ведь очень много снимаюсь в телесериалах, пою в мюзиклах, таких как «Кэтс», да, «Кэтс», потом есть такой у нас в Москве «Чикаго», да, ага, еще «Нью-Йорк тире Нью-Йорк» – даже пела я тоже, да. Я могу показать мое портфолио, если надо.

Он. Мое – чего?

Она. Порт-фо-ли-о. Ну, где я разных позах. В смысле не в том, что вы подумали… Потом я постоянно в передачах всяких таких разных… Вот так, если коротко.

Он. Здрасьте. Здрасьте, красавица из Нагасаки. (Декламирует.) «Из тысяч лиц узнал бы я девчонку, а как зовут – забыл ее спросить!» (Пауза.) Таня, здравствуй.

Она. Добрый. В смысле, вечер.

Пауза. Он прошел по комнате, сел в кресло нога на ногу. Улыбается. Говорит громко, как речевку:

Он. Тип-па!

Она. Что?

Он. Графия!

Она. Что?

Он. Оп-па!

Она. Что?

Он. Зиция!

Она. Что?

Он. Тип-па-графия и оп-па-зиция. Оп-па-зиция и тип-па-графия. Вот так. Оп-па и тип-па.

Хохочет. Хлопает в ладоши.

Молчат.

Она сняла шубу, положила на кровать.

Она. Хлопчик? А, хлопчик? Вы, поди, из противоборствующей криминальной группировки? Я не виновата. Я просто артистка. Меня попросили спеть. И все. Мы артисты гастрольного предприятия. Ну, раз нас заказали, как негров, мы и приехали – как негры. Нас если бы заказали, как Винни-Пухов, мы бы приехали, как Винни-Пухи. В смысле, нас как закажут, мы так и приезжаем. Идите. Идите отсюда, а? Я вас очень прошу – идите отсюда, я вас не знаю и знать не хочу.

Он. Ну, сейчас.

Она. Так вы не продюсер? В смысле, не вы организатор этого мероприятия?

Он. Нет, я не продюсер. Не я организатор этого мероприятия.

Она. А кто вы, скажите? Я вас в первый раз вижу.

Он. Об чем говорить, когда говорить нечего? Здорово, ты бык, а я корова. Бык останется быком, а корова – с молоком. Ты в пончо одеваешься, что ли? Ну, не смеши, сними. А то ведь только все театральные критикессы ходят в пончо. У-у, какая ты блескучая крыса стала, а?

Она. Вы мыла, что ли, покушали? Все, все, все – до свидания, до свидания! Дверь закройте, дверь. Как это? Что это? Это нападение? Да что, да кто, да кого? Мне запретили по-русски разговаривать хоть с кем, только по-африкански, идите, пожалуйста. Сенкью, плиз, чао, ауф видерзеен, вер ист бас ту Манхеттен, ту Манхеттен вер ист бас… Что?!

Он. Ты такая же малявочка, малюсенькая, малюсиндия, малюсикусенька, как и всегда была. Ну дак, чего – маленькая собачка до старости, как говорится…

Она. Да что это такое, где охрана отеля?!

Он. Недаром помнит вся Россия, как тебя дразнили в Шадринском театре «Хиросима-Нагасаки». Тоща тощой. Такая и осталась.

Пересел на кровать, качается на ней, пробуя на твердость.

Ой, вот, видишь – локтем ударился. Милая вспомнила – означает. Кто бы это мог бы быть? Не ты? Ну что ты смотришь? Мишу не помнишь?

Она. Что?

Он. Ну, Миша, которого ты звала любовно «Минтай». О, а у тебя тепло. На улице дубак, надо сказать, так сказать.

Он снял очки. Сдернул чулок с лица. Она в ужасе смотрит на него.

Он смеется, показывая гнилые зубы, достал папироску, постучал концом папироски по тумбочке, закурил. Вынул фляжку из кармана, взял граненый стакан с тумбочки, протер полой пальто, налил. Приговаривает весело, глядя на содержимое стакана:

Ах, рюмочка Христова! Откуда? Из Ростова! Паспорт есть? Нема. Вот тебе тюрьма!

Одним махом выпил, крякнул.

Присказка бабуленции моей. Царствие небесное. Как выпивала – так говорила. Ну и я теперь повторяю. Смешно?

Она. Понятно. Теперь все понятно.

Он. Что тебе понятно?

Она. Вдруг как в сказке скрипнула дверь. Все мне ясно стало теперь.

Он. Ага. Все, что было – было не зря, не напрасно было! Ну, ладно, ладно, Старая Зайчиха, давай, давай, не играй. Ну да – Миша. Минтай. Папа Заяц. Это все я. Вот. «На севере диком, стою одиноко»… Я тут живу. И ты приехала. Видел, видел тебя по телику пару раз. Стареешь, мать. Совсем ты стала и впрямь Старая Зайчиха, Женуария. Охо-хо-хо-хо!

Она. А ты разве не умер?

Он. Ну, вот, еще чего. Меня палкой не добьешь. Умер, ага, держи карман шире. Живу. Тут работаю. Ну, не по специальности. Не артистом. Тут театра-то нету в городе. Никакого. Так, ДК. В нем кружки. Драмкружки имени меня, ага? (Хрипло смеется.) Я в ем этим тружусь… как его… осветителем и звукарем. Но думаю рвануть в первопрестольную и в какой-нибудь театр показаться.

Молчат.

Она. Ну дык, что – давно пора карьерой заняться.

Он. Ладно, не подзуживай, Женуария. Пора бы уже, да. А то некоторые поют, понимаешь, в телевизоре, а я вот… Время уже, чтобы о себе заявить, так сказать, пора уже. А то какие-то мелькают по телику, а я вот тут сижу. А мы ведь вместе начинали. У-у, ты моя красавица из Нагасаки! Из тысяч лиц узнал бы я девчонку, а как зовут ее – забыл ее спросить! (Пауза.) Впрочем, я уже это говорил.

Молчат. Смотрят друг на друга. Он улыбается.

Дай денег. А? Взаймы? Не жлобничай, а? Че, не дашь? Своему бывшему мужу не дашь? Ну, сейчас она будет играть спектакль: ты меня забыл, бросил, а я сыграю – побитую собаку и виноватость.

Она. Дак ты умер.

Он. Ага. Щас. Поцелуй меня с разбегу, я за деревом стою. Кто тебе сказал?

Она. Кто-то. Я тебя видела двадцать лет назад. С тех пор голос Антипки больше не раздавался. А как ты жив-то?

Он. Ну ладно, хорош, не суть.

Она. Так, стоп. Ты чего от меня захачиваешь? В лоб или по лбу?

Он. Захачиваю вот что-то. (Смеется.) Дай денег взаймы, Танюх-Женуария?

Она. Я тебе не «Танюх» и не «Женуария».

Он. Да я ж тебя по старой памяти, как в «Рабыне Изауре», помнишь? Я тебя так звал. Помнишь? (Поет.) «Газирум-гарум-гэрум, газирум-га!..» Ну?

Она. Значит, встал из гроба и денег захачиваешь?

Он. Захачиваю денег, да!

Она. Значит, ты живой?

Он. Ну, заколебала! Живой. Твой папа Заяц жив, Старая Зайчиха. Обними его. Лапками прижми его, зайца бедного, побарабань лапуськами по его спинке, побарабань от радости и счастья. Ну?

Она. Побарабанить?

Он (весело). А почему и нет? (Пауза.) Ты, значит, сюда к нам приехала, так, да?

Она. Сюда, да, к вам, да, приехала, так, да.

Он. А я смотрю – весь город в афишах, надо же! Ох, и дурят нашего брата, обманывают нашего брата! Пойду сейчас всем расскажу, что это никакие не негритоски, а старые облезлые московские сучки! (Хохочет.) Приехали чесать и косить!

Ржет. Смотрит на нее.

Она (снова закурила и вдруг, с полоборота, взвилась). Ах ты, старая гнида, козел ободранный, Папа Заяц! Ах ты, турок-придурок, немецкий окурок, чирикало-вонючка!

Он. У-у, негры-то какие темпераментные пошли, а? Давай, давай, туда меня и сюда меня, да все по-французски, давай, давай! Только посмотри на себя в зеркало – умрешь от смеха! Старая Зайчиха негритоской стала!

Она. Посмотри на себя, опарыш! Посмотри и заткнись!

Он. Ой, какая! Поцелуй меня с разбегу, я за деревом стою!

Она. Клоун!

Он. Давай, давай!

Она. А ты знаешь, что удар по почкам заменяет кружку пива?

Он. Давай, королева говна и пыли, я опохмелюсь!

Она. Да я ж тебя сейчас порву, как Тузик грелку, ты же знаешь, что у меня хватка, как у стаффорда!

Он. Верю, верю, всякому зверю, а тебе не верю! Только попробуй! Не ударишь! (Поет.) «Мать-перемать, будем в шахматы играть!» «Девки пляшут, сиськи трясутся! Ты, моя сися, тоже потрясися!»…

Она. Я тебе потрясуся! Ох, я тебе потрясуся!

Он. «Это было летом, летом! На асфальте разогретом!»…

Она. Обобрал меня в одна тысяча девятьсот восемьдесят седьмом году, как липку, обобрал, выкрал все, смылся, алкаш, ты посмотри на себя, ты как был алкаш, так и остался, мрак! Мрачище! Кошмарище!

Он. Протестую! Это было в одна тысяча девятьсот семьдесят восьмом мохнатом году!

Она. Ты че хочешь, а?! Я ведь ударяю всего два раза, как ты помнишь: один раз в лоб, другой раз – в крышку гроба. Ты че хочешь, горя хапнуть?

Он. А ты че тут, самая крутая?

Она. Че ты тут мне барагозишь, а?! Убирайся вон, сказала!

Кинулась к нему, но он резко встал, останавливает ее рукой.

Он. Ладно, тихо. Солдаты не какают. Все, молчи. Пойду сейчас. (Пауза.) Пойду. (Пауза.) Пошел ведь я, слышишь?

Она. Иди. Алкаш! Бомжара! Позорник!

Он. На себя в зеркало посмотри, позорница. Ладно. Повидались – и пока.

Пошел к двери. Поет:

«Если песню запевает молодежь! Молодежь! Молодежь! Эту песню не задушишь, не убьешь! Не убьешь! Не убьешь!»

Встал у двери.

Молчат.

Она. Сядь.

Он. Зачем?

Она. Расскажи, что это такое тут было у тебя со мной сейчас?

Он. С кем?

Она. Со мной.

Он. У меня с негритосками не было. Только с русскими.

Она. Сядь, сказала. Клоун. Не надоест выдрючиваться. Дурака валяет всю жизнь!

Он. Ну, сел.

Он сел на пол у двери.

Молчание.

Она. Говори. Зачем ты явился?! Говори!

Он. Таня-Танечка… Я лучше спою, давай, а?… «Ах, Таня, Таня, Танечка, с ней случай был такой!»

Она. Какой?

Он. «Служила наша Танечка в столовой заводской!»

Она. Отвали.

Он. Песня.

Она. Ну.

Он. Ну. Все, хватит. Ладно. Помру скоро. Пришел вот – попрощаться.

Она. Да что ты?! Слышала не раз. Карта слезу любит. Не верю. С чего помирать? Тебе сколько лет? Ну и все. (Пауза.) Болеешь, что ли? Я говорю, болит что-то у тебя, нет?

Он. Болит.

Она. Где?

Он. Вот тут. (Тычет пальцем в грудь.)

Она. Ладно, на жалость не бери. Не поверю. Врешь все.

Роется в кошельке, достала деньги, протянула ему.

На.

Он. Чего – на? На паперти, что ли?

Она. Взял быстро, ну?! Тебе надо денег на пузырь – на. И еще вот – купи себе пальто. Как выглядишь? Мрачина полная. Юморист – чулок на голову надел! Кошмаревич!

Он. Спасибо, не надо.

Она. Как не надо, когда надо. Пальто, мрачина!

Он. А куда я его, пальто твое, – себе в гроб под изголовье положу? И в этом хорошо.

Она. Ну, не хочешь – не надо. Пожалуйста.

Он. А денег много у тебя в лопатнике, не бедствуешь, гляжу, нет?

Она. Не твое дело. Ты откуда узнал, что я приехала?

Он. Израиль Борисович сказал. Он у нас в ДК директор. Пилюлькин.

Она. Что?

Он. Фамилия такая. Израиль Борисович Пилюлькин.

Она. Пилюлькин? Какой-то козел. Полный козел. Нагло так разговаривал со мной.

Он. Нагло?

Она. Ужасно. Я ведь актриса. Московская актриса. Работаю в концертном коллективе. Заслуженная артистка Российской Федерации, между прочим. Подали документы на «народную». Вот так.

Он. Да это же всем за выслугу дают – заслуженного.

Она. Нет. Мне – не за выслугу. Я заслуженная артистка России, да! У меня масса концертов! Съемки! Телевидение! А он – со мной так.

Он. Да, ты права. Нельзя с заслуженной, с тобой, то есть – так. Это ужасно, просто ужасно. Знаешь, он вообще – потема. Они что-то мойшат там в дирекции, жулики.

Она. Ну, правильно, они мойшат, они жулики, а мы отдувайся.

Он. Ага, мойшат, мойшат. Пилюлькин, что хочешь.

Она села на кровать, молчит, смотрит в окно.

Он. Да что ты так злишься? Да быльем все уже поросло. Да и чего было у нас? Я гульнул. Ты не простила. А ведь хороший левак укрепляет брак.

Она. Да-а?! Он гульнул, а я не простила – так получается? Левак! Левак, да?! Дурак, а не левак! Да, я не простила. Я брезглива физически. Брез-гли-ва.

Он. Была.

Она. И есть.

Он. Ну, тогда не стала бы в такой гостинице жить, раз брез-гли-ва осталась.

Она. Деньги не пахнут. Знаешь, как они зарабатываются? Много ты знаешь. Ты всю жизнь живешь, гляжу, как растение – кто польет, то и хорошо. А знаешь, как выживают артистки в Москве? Ну ладно, не буду. Тебе не понять.

Он. А я и слушать не хочу. И понимать не собираюсь. Мне не интересно.

Она. Ну, правильно, ты ведь только себя всегда слушал. Ты всегда главный, ты у нас – супер-герой, Бэтмэн, итит твою мать, а я под каблуком! Это еще все тогда началось, в Шадринске!

Он. Да, все началось в Шадринске! Мы закончили училище и поехали в Шадринский городской драматический театр!

Она. Ничего подобного. Не помню. Вранье. Я училась в Москве.

Он. Да?! Подделала диплом. Купила в подземном переходе, да? Бессовестная. Но я свидетель – не так все было. Я помню. Да. В Шадринск. Потом оттуда в Семипалатинск, потом в Бийск, потом в Курган, а потом…

Она. А потом – все. Дура. Таскалась за ним из театра в театр. А потом пришла со спектакля в общагу, а ты спишь с нашей театральной буфетчицей!

Он. Неправда, она была артисткой.

Она. Ладно, хорошо, артистка. Но выглядела, как буфетчица. Или хуже. Как доярка!

Он. Ты завидовала, что ты в тени была. Я играл все главные роли.

Она. Где? Когда? С чего? С каких щей? Это я, я, я играла все главные роли всегда!

Он. Где? Когда? С чего? С каких щей?

Она. Оно еще будет спорить! И не спорь мне, пожалуйста! Не создавай себе легенд! Я прекрасно помню, как я играла в Шадринске. Я всегда и везде играла главные роли! Даже в сказках! Даже в сказках мне давали Дарьюшку, Поросенка, Аленушку, и даже Иванушку! А что? Я была худенькая, как травести! Да много я чего играла. Я даже играла главную роль в сказке «Зайка-Зазнайка»!

Он. Ага. Она играла сказку. Сказку, как дед насрал в коляску. Ну, тебе не стыдно?! Опомнись! Ты играла в сказке «Жила-была Сыроежка»! Это – правда! Там ты играла главную роль! Но в «Зайке-Зазнайке» – нет! Это я, я, я играл главную роль в «Зайке-Зазнайке»!

Она. Неправда! Я играла «Зайку-Зазнайку», а точнее, я играла и очень глубоко играла в этом спектакле Старую Зайчиху, маму, мать Зайки-Зазнайки! Я как сейчас помню – я с таким блеском сыграла Старую Зайчиху. Я была такой мудрой Старой Зайчихой! О, какой я была Зайчихой! О, какой я Старой Зайчихой была! Все газеты писали: талант, талант, не закопаешь! Зайчиха! Я играла материнство, материнскую любовь, я даже в сказке перевоплощалась так, что все матери плакали в зале, вот так! Потому что все понимали логику характера, внутреннее действие, третий план, все то, что я создавала на сцене!

Он. Старая Зайчиха с пришитым хвостиком на белом комбинезоне. Мать. Негритоска. Посмотри на себя.

Она. Помолчи! Все говорили: как поразительно, что так молода, так красива, такая стройненькая, а такое перевоплощение! Надо же так сыграть старость, всем зайцам зайчиха, всем зайчихам зайчиха!

Он. Зазернилась сильно.

Она. А?

Он. Зазернилась, говорю. Зерно образа нашла. Да врешь ты все, Женуария. Это я, я, я играл Зайца так, что все до сих пор помнят, плакали все ажно за кулисами, в зале, на сцене, под сценой!

Она. Да. Плакали. Ага. Пьяный заяц. Ни разу трезвый не выходил на сцену. Пропойца. Алкаш. Тебя сняли с роли Зайки-Зазнайки! Тебя сняли с позором! И дали во втором составе малюсенькую роль придурковатого Старого Зайца!

Он. Неправда! Старого Зайца я играл уже потом, а поначалу я играл в одном составе Зайку-Зазнайку! Главную роль! Нет! Заглавную роль! Я до сих пор помню мой первый выход! Я выходил из-за кулис, зал аж вставал с кресел от восторга, и я, Зайка-Зазнайка, говорил: «Мне помощи не надо! Я заяц с головой!!!»

Она. Ага, с головой! С пустым ведром вместо головы!

Он. И тут появлялась Старая-престарая Зайчиха в исполнении плохой одной артистки! Ты-то ведь не помнишь роли, нет?! А я – до сих пор, ночью меня толкни, проснусь и расскажу с любого места!

Она. Еще чего! Я помню все!

Он. Оппа-зиция? Проверим! (Прокашлялся, скинул обувь, вскочил на кровать, кричит, что есть силы.) «Мне помощи не надо! Я заяц с головой!»

Она (нервно курит, ходит по комнате). «Не рада я, не рада! Тому, что ты такой!»

Он. «Я знаю сам прекрасно! Что делать мне с Лисой!»

Она. «Напрасно ты, напрасно! Все хвастаешь, косой!»

Он. «Попробуй-ка поймай-ка! Слови меня! Схвати!»

Она. «Зазнайка ты, зазнайка! С огнем ты не шути!»

Он. «Мне слушать надоело! Как ты весь день ворчишь!»

Она. «Не дело, ох, не дело! Не дело говоришь!»

Большая пауза. Молчат.

Она вытерла слезы. Села в кресло.

Вот так вот. И не надо мне сказки рассказывать. Сказки про то, как он, понимаешь, играл все, понимаешь, главные роли, видите ли.

Большая пауза. Молчат. Он сел на кровать.

Сидят, смотрят в пол.

Он. Не ври, играл.

Она. Играл, играл. (Пауза.) Вот и прилипла к тебе с тех пор кликуха – «Папа Заяц».

Он. Нет. Просто мне всегда нравились зайцы. Особенно шоколадные. Вот умру – уши зайца положите мне на могилку.

Она. Слушай, что ты мелешь? Какие уши? Где мы тебе их найдем?

Он. Ну, поставьте памятник в виде зайца. (Рыдает.)

Она. Ага, ага. И напишем сверху: «Косой, косой, подавился колбасой!»

Он. Я всю жизнь прожил, как заяц долбаный…

Она. Хватит. На жалость не бери. Мрак. Папа Заяц. Помолчи. Хватит, это что такое?!

Пауза. Она быстро ходит по комнате туда-сюда.

Вдруг кричит:

Слушай, это что такое, а?! Это просто ужасно! Я ничего, ничегошеньки к тебе не чувствую, никаких чувств, понимаешь? Ни капельки! Но при этом почему-то думаю, что я должна чего-то для тебя сделать! А с чего? Почему? Человек, который поломал мне жизнь, обманул, и значит – снова обманет, почему я верить ему должна, почему, почему?! Что за русский характер: я должна ему что-то! Я ему что-то должна!

Он. Посмотри на себя в зеркало, ты не русская.

Она. Я не должна ничего этому человеку, а при этом дергаюсь, чего дергаюсь – не понятно! На вот тебе денег и уходи! Ты поломал мне жизнь! Да! Уходи! Не хочу я ни плохого с тобой, ни хорошего! Господи, мне надо готовиться, выучить эту песню, вечером выступать, надо быть в зерне образа, а я, как дура, на кровати с ним Старую Зайчиху лабаю! С ума сошла!

Он. Давай, вместе учить песню, а? Я тоже пойду с тобой на сцену. Поддержу. Я тоже хочу быть негром. Там же в этой группе может быть один выпивший негр?

Она. В какой группе?

Он. Ну, в вашем этом ВИА, в рок-банде, в рок-группе в этой пусть будет один негр тоже, а что? Это возбуждает слабую половину человечества! Я могу даже только в одной набедренной повязке выйти на сцену, а что? Это всех заведет, я знаю! Всегда всех баб возбуждало мое обнаженное, так сказать, тело!

Она. Кого когда возбуждало твое тело?! Суповой набор! Мы будем выступать на улице, на улице, ты просекаешь фишку? А на улице – сорок два градуса мороза!

Он. И ничего! Ничего, не отвалится! Я весь намажусь, с головы до ног! Дай мне грим!

Она. Не дам! Отвали! Никуда не пойдешь! Ты что, нам все сорвать хочешь? Ты понимаешь, что тогда будет? Ты знаешь, сколько они нам платят?!

Он. Отвали. Джага-джага! Джага-джага! Джага-джага! Джага-джага! Джага-джага!

Мажется черным гримом.

Она. Да что, что такое?! Что такое, а?!

Он. Вот какой негр, вот какой! Буду танцевать – ужас! (Поет.) «Поцелуй меня с разбегу я за деревом стою!» Джага-джага!

Намазался черным гримом. Она стоит, разинув рот.

Он смотрит на себя в зеркало.

Молчат.

Она. Миша? Минтай? Папа заяц? А у тебя все в порядке с головой?

Он. Женуария, Танюха, я такой одинокий. Мне так тоскливо. Не представляешь.

Она. Может, хватит тебе, а?

Он. Нет, не хватит мне. Помнишь, «Рабыню Изауру»? Давай, споем?

Начинает петь:

«Газирум-гарум-гэрум, газирум-га!»

Она молчит.

Она. Дурак. Что еще скажешь. Дурак.

Он. Да хватит тебе.

Она. Нет, не хватит мне. Это все похоже на плохую пьесу: вот и встретились два одиночества – в сто тысяча первый раз.

Он. Да, да. Развели у дороги костер.

Она. Да, да. Но костру разгораться не хочется. Вот и весь разговор.

Он. Да. Вот и весь разговор.

Она. Да. Вот и весь разговор. Вот именно такая плохая пьеса про два одиночества. Выясняется, что у него все хорошо, потому что он остался в провинции и сохранил вот эту вот, как ее вот, как она, блин, называется…

Он. Свежесть?

Она. Нет! Что-то такое русско-народное он в себе сохранил. Почвенность, понимаешь ли, какую-то. А она, гадина такая, уехала в Москву и растеряла это все… Как его?

Он. Свежесть.

Она. Нет, не свежесть. А что-то такое исконно-русское и народное. Все. Хватит! Я читала миллион таких пьес. Хорош. Не хочу. Ага. Встретились, понимаешь, два одиночества, развели, понимаешь, у дороги, так сказать, костер, ага…

Он. А костру разгораться не хочется.

Она. Вот и весь разговор, я сказала! Да, именно. Не хочется. Но, чтобы выразить надежду, в финале, сейчас вот, ты должен сказать по этой пьесе: «Все только начинается». Но это – не так, Минтай, папа Заяц! Так – только в пьесах бывает. А на деле – вот. Старые мы стали. Два облезлых негра. И ты, и я. Надо признаться друг другу в этом. Все уже закончилось.