Текст книги "Обычаи и нравы народов государства Российского"

Представленная здесь картина домашнего образа жизни была возможна только у зажиточных господ. Нельзя сказать, чтобы таких хозяев было много: несмотря на пышность, господствующую в показной стороне русской жизни, и домашней, и общественной, вообще Великая Русь была страна бедная; ее богатства лежали в земле нетронутые, а те, которые обращались в обществе, распределялись неблагоприятным для массы народа образом. Сами бояре и знатные люди не так были богаты, как это казалось. Для них не было никакого ручательства против произвола. Грозный у многих богатых вельмож отнимал родовые имения, чтобы искоренить в них чувство права предков, и взамен давал поместья в отдаленных провинциях, где владельцы не могли уже получать прежних доходов. Кроме воли царя, для всех всемогущей, как воля неба, всегда существовали обстоятельства, неблагоприятные для упрочения состояния. Дворяне и дети боярские беспрестанно жаловались на тягость службы и разорение своих имений. Когда приходилось идти на службу, мать или жена дворянина отдавали в залог свои наряды, чтобы снарядить на войну мужа или сына. Много обедневших дворян, детей убитых на царской службе, скитались без насущного пропитания. Интерес казенный или царский поглощал все интересы. Начнет ли торговый и промышленный человек жить с устроением (с комфортом), на него навязывают какую-нибудь разорительную должность вдалеке от его обычного места жительства. Начнет ли допускать в образе жизни устроение приказный человек, – его подозревают в плутовстве, запутывают в какое-нибудь дело, касающееся интересов казны, и обирают или засылают куда-нибудь на службу, где он прослуживается. Но в особенности тяжело было состояние сельского крестьянского класса. Пять дней работал крестьянин на господ, а ему оставался один только день в неделю да праздники, и поэтому крестьяне находились в плачевном положении, так что у многих ничего нельзя было сыскать дома, кроме овчинного тулупа, коровы да лошади, и это были люди еще не последней бедности. На севере три лошаденки и три коровы были признаком зажиточного поселянина; если же, кроме этого, крестьянин имел трех свиней, двух коз, пять пар овец да несколько кур и уток, то уже был богачом. Летом крестьяне пахали, косили, жали, зимой молотили, рубили и пилили лес и дрова или скитались и просили милостыню. Это было обыкновенное явление во время частых неурожаев, потому что тогда не принимали никаких мер против них. Преследуемые налогами, поборами, гоньбами, отдачей людей в войско, разными повинностями, государственными и владельческими, при случившемся неурожае они часто умирали с голода или в отчаянии разбегались врозь: пустели целые уезды. Многие толпами уходили в Сибирь. Крестьяне, жившие у детей боярских и у дворян, были особенно обременяемы и поэтому, когда их господа уходили на службу, разбегались, и, воротившись в имение со службы, владелец нередко находил его пустым.

Отыскивание крестьян для владельцев было так же затруднительно, как и отыскивание холопов, в особенности тогда, когда крестьяне приставали к знатным владельцам; притом же, отыскав и утвердив вновь за собой крестьянина, владелец не всегда получал от этого выгоду, часто выходило наоборот: крестьяне подговаривали и других к новому бегству и тогда же сжигали владельческую усадьбу из мщения. Повсюду ходили так называемые бобыли и захребетники, то есть люди, не имевшие у себя ничего, кроме того, что могло быть носимо за плечами; шатались не одни крестьяне, шатались и посадские, одни под именем старцев из монастыря в монастырь, другие нищей братией, ибо общество, безжалостное к нуждам и скудости семейств, было милостиво для нищего, хотя неоднократно случалось, что такая нищая христова братия сталкивалась с боярскими холопами и производила пожар, чтобы потом грабить и красть в суматохе.

XV
Выезд из дома и путешествие

По старинным понятиям русских, ходить пешком для важного человека считалось предосудительным и неприличным, и хотя бы нужно было сделать несколько шагов от двора по улице, боярин или значительный дворянин почитал необходимым для поддержания своего достоинства ехать, а не идти. Мужчины по городу ездили летом верхом, зимой в санях. Русские седла делались из дерева и сухих жил; они были низкие, плоские, стремена короткие; седло клалось на чепрак, который накладывался на попону и покровец. Края попоны или покровца выказывались из-под чепрака, и поэтому красиво убирались; чепрак украшался различно, смотря по достатку и по случаю выезда. Седла чаще всего были обиты сафьяном с золотыми узорами, иногда же бархатом; луки позолачивали. Чепрак покрывался всегда другой материей. Узды делались с серебряными ухватами и с серебряными оковами на морде лошади и, сверх того, снабжались серебряными, иногда позолоченными цепочками, издававшими звуки при каждом движении лошади. Под морду лошади подвешивались ожерелья, составленные из ремней, унизанных серебряными, у богатых даже золотыми бляхами; ближе к голове лошади эти ожерелья были уже, а к концу расширялись до двух пальцев шириной; на ногах, выше копыт, у верховой лошади привешивали маленькие колокольчики, а сзади у седла прикрепляли небольшие литавры, медные или серебряные: всадник ударял в них бичом для возбуждения охоты в лошади и для того, чтобы проходящие давали дорогу. Бичи делались из татарской жимолости (привозимой с берегов Волги); ручка их обделывалась медью или моржовой костью. Молодцы, сидя верхом, гарцевали и красовались тем, что, ударяя в литавры, заставляли лошадь делать внезапный прыжок, и при этом кольца, цепочки и колокольчики на ногах лошади издавали звуки. Зимние мужские сани обыкновенно запрягались в одну лошадь и покрывались медвежьей шкурой, называемой медведной, а сверху закрывались полстью. Эта полсть была часто из простого войлока, а иногда суконная с образцами или нашивками из бархата и другой какой-нибудь дорогой материи; к краям полсти привешивались ремни или шнурки другого цвета, чем сама полсть, и обыкновенно одинакового с образцами. У знатных сами сани обивались атласом или адамашкой. На спинку саней, вообще не очень высокую, клали персидский или турецкий ковер; края его свешивались назад: это считалось щегольством. Вообще русские сани были невелики, делались для одного только человека, редко для двух, но не более; они имели часто форму лодки с краями, загнутыми и спереди, и сзади. Кучер – обыкновенно молодой парень – сидел верхом на той же лошади, которая везла сани, опираясь на дугу, невысокую и наклоненную назад. Голова лошади убиралась цепочками, колечками, разноцветными перьями и звериными хвостами – лисьими, волчьими или собольими. Когда господин усаживался в сани, то у ног его становились на тех же санях два холопа; несколько холопов шло по бокам, а сзади бежал мальчик-казак. Царь Алексей Михайлович ездил парадно к обедне в санях, представлявших вид длинного ящика, который суживался к ногам, а с задней части сделаны были уступы, как полки в бане; сани были запряжены в одну лошадь, украшенную разными побрякушками и перьями. Два ближние боярина стояли на запятках, а два стольника по обеим сторонам царя, у его ног, на полозьях, и поддерживали полсть. По сторонам шла толпа придворных и стрельцов с ружьями. Все были без шапок, и только ближние бояре держали их в руках.

Кроме обыкновенного старинного способа ездить в санях на одной лошади, в XVII веке начали ездить в несколько лошадей в каретах и зимой, и летом. В 1681 году было указано, что только бояре могут ездить на двух лошадях, а в праздники на четырех, во время же свадеб и сговоров на шести. Все прочие, не исключая и стольников, должны ездить летом непременно верхом, а зимой в санях на одной лошади. Вообще езда в санях считалась почетнее езды на колесах; в торжественных случаях сани употреблялись и летом, особенно духовными лицами. Так, патриарх Иерусалимский, приезжавший в Москву для посвящения в патриархи Филарета, ехал в Успенский собор в санях, хотя это было 24 июня. Архиереи обыкновенно ездили к обедне в санях и летом, как и зимой: спереди служка нес посох, позади шли служки.

Жены и особы женского пола семейств боярских и дворянских ездили в закрытых экипажах и летом, и зимой. Летние назывались колымаги, зимние каптаны. Колымаги делались на высоких осях, иногда с лестницами, иногда же вовсе без ступеней, как летние, так и зимние. Внутри они обивались красным сукном или червчатым бархатом и закрывались по бокам суконными или шелковыми занавесами, иногда с дверцами в них; в эти дверцы вставлялись маленькие слюдяные окна, задернутые занавесками. Боковые занавесы пристегивались плотно к краям экипажа так, чтобы ветер никаким образом не мог распахнуть их. У некоторых знатных особ такие экипажи были чрезвычайно богаты; например, у боярина Морозова была карета, ограбленная народом во время бунта, снаружи она была обложена золотом, обита внутри соболями высокого достоинства с окованными серебром колесами.

Закрытая отовсюду, знатная госпожа сидела в своей колымаге или каптане на подушке; у ног ее сидели рабыни. Такую колымагу или каптану везла обыкновенно одна лошадь; но случалось, что знатные лица ездили и на нескольких: тогда лошади припрягались одна к другой не рядом, как делается теперь, а гуськом, одна за другой; постромки между последней и предпоследней на краю поезда были вдвое длиннее, чем между предшествовавшими. Лошади обвешивались еще наряднее, чем в мужских поездах, волчьими, лисьими, собольими хвостами, кольцами, цепочками и круглыми шариками в виде львиной головки и покрывались попонами из бархата или объяри, обложенными золотой и серебряной бахромой с кистями по углам.

Кучер или сидел верхом на одной из лошадей, или шел пешком; вожжей у него чаще всего не было вовсе, а иногда они привешивались; идя возле лошадей, кучер помахивал арапником из заячьей кожи с набалдашником из сайгачьего рога. По бокам шли тридцать или сорок холопов, называемых скороходами. В числе их нередко находились и такие, которым, по приказанию господина, поручалась обязанность быть аргусами госпожи и смотреть, чтобы как-нибудь ее взоры через приподнятую занавеску не встретились со взорами молодых людей, способных при случае на всякую наглость. Если таким образом ехала сама царица, то экипаж ее везли двенадцать лошадей белой масти; с ней сидели боярыни; сзади провожали ее придворные рабочие женщины и прислужницы (мастерицы и постельницы), сидя на лошадях верхом по-мужски. Обычай женщин садиться верхом на лошадь по-мужски был в старину в среднем классе народа, но стал выходить в XVII веке. Лошади в Москве были в употреблении татарские, пригоняемые во множестве из Астрахани и ее окрестностей ежегодно. Они не отличались ни красотой, ни статностью, напротив, были даже дурны собой, узкобрюхие, с тяжелой головой, с короткой шеей, зато очень крепкие, бежали скоро и сносили всякий труд. Но так как эти достоинства годились не столько для городской езды, сколько для дорожной, то у богатых были лошади персидские и арабские, очень красивые, хотя, по замечанию иностранцев, дурно выезженные. Русские щеголяли особенно белыми лошадьми. У зажиточных хозяев во дворах было всегда много лошадей разных разрядов: одни были исключительно верховые; другие запрягались в сани и назывались санники; третьи носили имя колымажных, потому что закладывались только в летние экипажи; четвертые служили для посылок и разъездов.

В дорогу отправлялись зимой в санях; женщины в закрытых каптанах; обыкновенно сани везли две лошади. Протяжения измерялись верстами: в версте считалось 1000 саженей; но в XVII веке возникла новая верста в 700 саженей; кроме того, существовала приблизительная мера днищами, употребительная в малонаселенных краях России. Русские дорожные сани были четырехугольной формы, напоминавшие собой гроб, сзади шире, спереди уже. Их делали по большей части из древесной коры или лубья и предпочитали деревянным по легкости. Собственно мужские сани были не широки и очень длинны, так что можно было лечь в них свободно человеку, а иногда и двум рядом. Сзади их обивали рогожей, на боках кожами и закрывали сверху мехами. Отправляясь в дорогу, русский одевался как можно теплее и сверху набрасывал епанчу от снега и дождя; на голове у него была шапка, покрытая и подбитая мехом, на руках теплые рукавицы, на ногах меховые ноговицы, а за пазухой на цепочке или на ремне скляница с вином; сверху он укрывался медведной, или медвежьей, шкурой. Путешественник вылезал из своей берлоги один раз в сутки поесть. Запасы хранились в тебеньках. Женские дорожные сани были такой же формы, снабжались по сторонам жердями, поставленными перпендикулярно со всех сторон по краям; на них навешивалось сукно; сани закрывались им сверху и с боков, и только на одной стороне оставалась для выхода задернутая узкая пола. Сани женские делались гораздо шире мужских, так что в них можно было сидеть и лежать двум или трем женщинам вместе, потому что госпожа не ездила без прислужниц.

Зимний путь считался удобнее и легче летнего, и все иностранцы отдавали честь скорой езде зимой. Только с начала зимы встречались неудобства, когда пролагались вновь зимние дороги; раз проложенная тропа оставалась в первоначальном виде на всю зиму. Если мужику случалось проехать в начале зимы и он выбирал непрямую дорогу, колея эта не изменялась, потому что искать новых путей по сугробам было опасно. При езде на ямских упряжки были очень велики: например, шестьдесят-семьдесят верст и более; однако русские ямщики бежали без отдыха, особенно когда возили царских гонцов. Чтобы частному человеку ехать на ямских, нужно было взять подорожную: и его везли скоро и дешево, потому что по дорожные в старину наводили страх. Когда ямщики везли по подорожной, то кричали и свистали в дудочки, давая этим знать, чтобы все встречные сворачивали с дороги, а опоздавшим отвешивали по спинам удары кнутом. Проехавши каждую версту, ямщик давал об этом знать пронзительным криком: верста! Подъезжая к яму, ямщик начинал свистать сквозь зубы и этим подавал знак; услышав сигнал, в яму начиналась беготня: одни выводили лошадей, другие несли упряжь. Вообще по подорожной ямщики брали до двух рублей за 350 верст. Что касается частных лиц, если они не имели протекции для того, чтобы приобрести подорожную, то должны были нанимать частных ямщиков, которых везде было много; но тогда езда обходилась дороже.

Летом езда была несравненно хуже, ибо русские дороги представляли во все лето не только неудобства, но и опасность для жизни, не говоря уже о весне, во время водоразлива, когда целые села казались плавающими. Починка дорог возлагалась на жителей по сошному делению, под надзором руководителей, называемых вожами, при выборных целовальниках, они обязаны были мостить мосты и гати, заравнивать овраги; но повинности эти исправлялись очень небрежно, и дороги были до крайности дурны. Проезжие летом старались избегать сухопутных поездок и чрезвычайно мало ездили, особенно с женщинами; сами ямщики летом пренебрегали своими обязанностями, и проезжий, достигавший яма, мог дожидаться несколько часов, пока соберут ямщиков и приведут лошадей из табуна или с полевых работ. У кого не было своего летнего экипажа, тому давался воз, покрытый рогожей; ковер и подушку проезжающий должен был возить с собой. По причине всех этих неудобств охотнее и чаще ездили по рекам на судах, которые можно было найти с гребцами везде, где дорога прилегала к реке; с казенной подорожной можно было пользоваться казенными стругами и гребцами точно так же, как ямщиками и их лошадьми. Величина стругов и количество гребцов на них соизмерялись с шириной реки и протяжением пути от одной пристани до другой. Струги, на которых усаживалось много пассажиров, например человек пятьдесят или шестьдесят, делались широкие, с одной мачтой и обыкновенно с шестнадцатью веслами; под палубой устраивались клетки и перегородки для пассажиров и их багажа. К мачте привязывался огромный холщовый парус, распускаемый во время попутного ветра. Вместо руля употреблялся длинный и широкий шест, опущенный в воду; другой его конец прикреплялся к шесту, который утверждался неподвижно на струге. Рулевой шест имел при своем окончании две рукояти; когда нужно было поворотить струг, кормщик действовал посредством веревок, которые обвязывались около этих рукояток. На волоках, то есть на переездах от одной реки до другой, стояли наготове ямщики для найма проезжающим и для перевоза тяжестей.

Величайшее неудобство русских дорог, как зимних, так и летних, было отсутствие гостиниц и всякого рода пристанищ для путешественников. Правда, кое-где при монастырях существовали гостиницы, служившие иногда облегчением для путешественника, но не могли входить в условия повсеместных дорожных удобств. Зимой останавливались в крестьянских избах, большей частью курных, где нестерпимый жар и вонь приводили в трепет иностранцев, но мало беспокоили русскую натуру. Летом не заходили в строения вовсе и готовили себе пищу на воздухе. Как зимой, так и летом проезжий брал с собой большой запас хлеба, сушеного мяса, рыбы, сала, меду, а другие припасы набирал от города до города.

XVI
Прием гостей. Обращение

В приеме гостей русские соблюдали тонкие различия сословных отношений. Лица высшего звания подъезжали прямо к крыльцу дома, другие въезжали на двор, но останавливались на некотором расстоянии от крыльца и шли к нему пешком; те, которые почитали себя гораздо ниже хозяина, привязывали лошадь у ворот и пешком проходили весь двор – одни из них в шапках, а другие, считавшиеся по достоинству ниже первых, с непокрытой головой. В отношении царского этикета были подобные же различия: одни имели право только въезжать в Кремль, другие останавливались у ворот царского двора, и никто, под опасением кнута, не смел провести через царский двор лошади. Со стороны хозяина встреча гостя также соизмерялась с его сословным достоинством. Важных гостей сами хозяева встречали у крыльца, других в сенях, третьих в комнате. Существовал обычай делать несколько встреч прибываемым гостям. Таким образом, у ворот гостя встречает лицо низшего звания в доме; в другом месте, например у крыльца, другое лицо, выше первого; в третьем еще высшее или сам хозяин. По этому обычаю устраивали при дворе почетные встречи: в одном месте встречал гостя стольник, в другом сокольничий, в третьем боярин. Когда отец Михаила Федоровича, Филарет Никитич, возвратился из плена, то ему устроено было три встречи на дороге: первая в Можайске, вторая в Вязьме, третья в Звенигороде, где уже встречал его сам царь. Так же точно и по приезде его в Москву к церкви у саней встретили его архиепископ с двумя архимандритами, у дверей митрополит с архимандритами и двумя игуменами, а в церкви митрополит по степени достоинства выше предыдущего.

В соответствии с обычаями, одни, ближайшие люди, пользовались правом входить в комнату государя; другие, ниже первых, только в переднюю; третьи ожидали царского выхода на крыльце; а люди меньших чинов не смели взойти и на крыльцо.

Дворец царя Алексея Михайловича в Коломенском XVII в.

Подобные оттенки различия в приеме гостей наблюдались у частных лиц. Вообще старшие не ездили в гости к младшим; на этом основании и царь никогда не посещал подданного. Но если к хозяину приезжал гость, которого хозяин особенно чествовал и который по служебным, семейным или общественным условиям требовал уважения, хозяин расставлял слуг встречать гостя: например, у ворот его встречал дворецкий, у крыльца сын или родственник хозяина, а потом в сенях или передней хозяин в шапке или с непокрытой головой, смотря по достоинству гостя. Других же гостей не встречали; напротив, сами гости ожидали выхода хозяина в передней. Вежливость требовала, чтобы гость оставил в сенях свою палку, и вообще говорить, держа в руке палку, а тем более опершись на нее, считалось невежеством. Сняв шапку, гость держал ее в руке с платком в ней. Вошедши в комнату, гость должен был прежде всего креститься, взирая на иконы, и положить три поясных поклона, касаясь пальцами земли, потом уже кланяться хозяину; в поклонах ему соблюдалась также степень уважения к его достоинству. Таким образом, перед одними только наклоняли голову, другим кланялись в пояс, перед третьими вытягивали руки и касались пальцами земли; те же, которые сознавали свое ничтожество перед хозяином или зависимость от него, становились на колени и касались лбом земли: отсюда выражение «бить челом». Равные и приятели приветствовали друг друга подачей правой руки, поцелуем и объятиями, так что один другого целовал в голову и прижимал к груди. Хозяин приглашал гостя садиться или говорил с ним стоя, также соизмеряя степень его достоинства: на этом основании, не приглашая гостя садиться, и сам или стоял, или сидел. Самое почетное место для гостя было под образами; сам хозяин сидел по правую сторону от него. Гость из приличия старался не кашлять и не сморкаться. В разговоре наблюдалось то же отношение достоинств гостя и хозяина; так, приветствуя светских особ, спрашивали о здоровье, а монахов о спасении; одним говорили вы, а себя в отношении высших лиц называли мы; произносили разные записные комплименты, величая того, к кому обращались, а себя унижая, вроде следующих: «Благодетелю моему и кормилицу рабски челом бью; кланяюсь стопам твоим, государя моего; прости моему окаянству; дозволь моей худости». В обращении с духовными в особенности изливалось тогдашнее риторство: говоря с каким-нибудь архиереем или игуменом, называли себя грешным, нищим, окаянным, а его величали православным учителем, великого света смотрителем и прочее. Вообще, желая оказать уважение, называли лицо, с которым говорили, по отчеству, а себя уменьшительным полуименем. Было в обычае предлагать гостю что-нибудь съестное во всякое время, а особенно водку и какие-нибудь лакомства, как, например, орехи, фиги, финики и прочее. Прощаясь, гость обращался прежде всего к образам, полагал на себя троекратно крестное знамение с поклонами, потом целовался с хозяином, как и при входе в дом, если хозяин его удостаивал этим по достоинству, и, наконец, уходя, опять знаменовал себя крестом и кланялся образам. По мере достоинства хозяин провожал его ближе или далее порога.

В обращении с низшими по большей части русский был высокомерен, и часто тот, кто унижался и сгибался до земли перед старшим, вдруг становился надменен, когда богатство или важная должность делали других зависимыми от него. В русском характере было мало искренности; дружба ценилась по выгодам; задушевные друзья расходились, коль скоро не связывала их взаимная польза, и часто задняя мысль таилась за излияниями дружественного расположения и радушным гостеприимством. Довольно было любимцу государя приобрести царскую немилость, чтобы все друзья и приятели, прежде низко кланявшиеся ему, не только прекратили с ним знакомство, но не хотели с ним говорить и даже наносили ему оскорбления. Так, заточенную в монастырь великую княгиню Соломониду оскорбляли не только словами, но и побоями. В русском обращении была смесь византийской напыщенности и церемонности с татарской грубостью. В разговоре наблюдались церемонии и крайняя осторожность; нередко случалось, что невинное слово принималось другими на свой счет; отсюда возникали тяжбы, смысл которых состоял только в том, что один про другого говорил дурно, с другой стороны, при малейшей ссоре не было удержу в самых грубых излияниях негодования. Обыкновенно первое проявление ссор состояло в неприличной брани, которая до сих пор, к сожалению, составляет дурную сторону наших нравов; эта брань до того была обыкновенна, что позволяли ее себе духовные лица, даже монахи, и притом в самой церкви. Сами женщины и девицы следовали общему обыкновению, и даже дети, по словам Олеария, рассердившись на родителей, повторяли слышанное ими от взрослых, а родители не только не останавливали их, а еще и сами бранили их так же. Церковь преследовала это обыкновение, и духовные поучали, чтобы люди друг друга не лаяли позорной бранью, отца и матерь блудным позором и всякой бесстыдной, самой позорной нечистотою языки свои и души не сквернили. Неоднократно цари хотели вывести русскую брань кнутом и батогами. При Алексее Михайловиче ходили в толпах народа переодетые стрельцы и, замечая, кто бранился позорной бранью, тотчас того наказывали. Разумеется, эти средства не были действенны, потому что сами стрельцы в свою очередь не могли удержаться от крепкого словца. Впрочем, очень часто вспыхнувшая ссора тем и ограничивалась, что обе стороны поминали своих родительниц и не доходили до драки; а потому брань сама по себе не вменялась и в брань. «Красна брань дракой», – говорит пословица. Если же доходило дело до драки, тут русские старались прежде всего вцепиться один другому в бороду, а женщины хватать одна другую за волосы. Поединки на саблях и пистолетах, обычные на Западе, у русских были совершенно неизвестны. У нас были своего рода дуэли: поссорившись между собой, люди садились на лошадей, нападали друг на друга и хлестали один другого бичами. Другие бились палками и часто друг друга убивали до смерти; но самая обыкновенная русская драка была кулачная: противники старались всегда нанести один другому удары или прямо в лицо, или в детородные части. Смертные случаи были нередки, но уменьшались с тех пор, как прекратились судебные поединки на палках и дубинах. Зато в XVII веке развилось другого рода мщение – доносы, средство часто очень удачное. Стоило подать на недруга ябеду, чтобы втянуть его в разорительную тяжбу; хотя и самому приходилось терпеть, но зато такая тяжба имела некоторым образом характер поединка. Иногда из злобы подкладывали к недругу вещь, потом подавали челобитную о пропаже этой вещи и изъявляли подозрение, что она у того-то; производился обыск, и вещь находилась; тут начинался длинный процесс тяжбы, сопровождаемый пытками. Во всех классах народа было множество ябедников и доносчиков. Одни из них промышляли собственно для себя. Таким образом посвящали себя этому занятию служащие люди и дети боярские: они разъезжали по посадам и селениям, заезжали к богатым жителям, заводили ссоры, потом составляли челобитные о боях, грабежах и обидах и, запугав крестьян, брали с них отступное во избежание проволочек и наездов приставов и рассыльщиков. Другие, напротив, работали для других и, точно как итальянские bravi кинжалом, служили своим искусством тем, которые у них его покупали. Хотя их и преследовали и клеймили позором, но правительство само вместе с тем покровительствовало доносам, когда они касались его интересов. Таким образом, служилый человек, помещик или вотчинник, если открывал за своим товарищем какие-нибудь уклонения от обязанностей службы, влекущие потерю поместья, вознаграждался именно тем самым поместьем, которое отнималось у того, кого он уличал. Оттого между служилыми людьми не было товарищества; все друг другу старались навредить, чтобы выиграть самим. Но действеннее всего для ябедника, опаснее всего для соперника было объявление слова и дела государева, то есть обвинение в нерасположении к царю. Обвиненного подвергали пыткам и, когда он в бреду страдания наговаривал на себя, казнили, – и неважно, что он мог быть невиновным. Дело, касавшееся высокой особы, было столь важно, что невелика беда, если за него пострадают и невиновные. Нигде не было откровенности; все боялись друг друга; негодяй готов был донести на другого: всегда в таком случае можно было скорее выиграть, чем проиграть; от этого в речах господствовала крайняя осторожность и сдержанность. Шпионов было чрезвычайное множество: в ряды их вступали те бедные дворяне и дети боярские, которые за уклонение от службы тоже по доносу других лишились своих поместий; они вторгались всюду: на свадьбы, на похороны и на пиры – иногда в виде богомольцев и нищей братии. И царь таким образом многое знал, что говорилось про него подданными.