Текст книги "Зимний день"

III

– Начну хоть с пустяков: пробегаю я ее паспорт и наталкиваюсь опять на то, что там стоит имя Федора. Я говорю ей:

«Моя милая, мне твое имя не нравится (я не люблю говорить людям вы), я буду звать тебя Катею». И она сразу же отвечает рассуждением: «Если вам так угодно, чтобы в вашем доме служанка называлась иначе, то мне это все равно: это обычаи человеческие»!

– Как это смешно!

– Ужасно смешно. «Обычаи человеческие»… А то еще у них есть «непосредственные обязанности к богу». Но я сама из деревенских барышень и люблю иногда с прислугой поразговаривать. Я и говорю: «Я буду звать тебя Катей, и ты должна откликаться». Отвечает: «Слушаю-с!» – «И еще, говорю, я тебе забыла сказать, что к твоим обязанностям тоже должно относиться, чтобы ты помогала кухарке убирать посуду и подтирала мокрою тряпкой крашеные полы в дальних комнатах». Но что же-с, полы она подтирала и мне на мой зов «Катею» откликалась, а если кто из моих знакомых ее спросит, как ее имя, она всем упорно отвечает: «Федора». Я ей говорю: «Послушай, моя милая! Ведь тебе же сказано и ты должна помнить, что ты теперь Катя! Зачем же ты противоречишь?» А она начинает резонировать: «Я, говорит, сударыня, на ваше приказание откликаюсь, так как вы сказали, что это такой порядок в вашем доме, и мне это не вредит: но сама я лгать не могу …» – «Что за вздор!» – «Нет, говорит, я лгать не могу, – мне это вредит».

– Какова штучка! – воскликнула гостья. – Она себе вредить не желает!

– О, не желает!.. Да ведь еще и как!.. Это что-то пунктуальное, что-то узкое и упрямое, как сам Мартын Иваныч Лютер. Ах, как я не люблю это сухое лютеранство! И как хорошо, что теперь за них у нас взялись. Я спрашиваю:

«Какой тебе вред? Живот, что ли, у тебя заболит или голова?»

«Нет, говорит, живот, может быть, не заболит, но есть вещи, которые важнее живота и головы».

«Что же это именно?»

«Душа человека. Я желаю иметь мою совесть всегда в порядке».

– Ведь это шпилька-с!

– Это прямо дерзость!

– Да; но, как брат Захар говорит, «хотя это и неприятно, но после благословенного девятнадцатого февраля – это неизбежно».

– Да, после этого февраля мы у них в руках.

– Особенно перед самым праздником. Нельзя же самим стать у своих дверей и объявлять визитерам, что нас дома нет. До этого еще вообще не дошло, но между тем непротивленская малютка это-то именно у меня и устроила.

– Да что вы?

– Факт-с!

– Право, вся надежда на градоначальника.

– Да, он их возьмет – «руки назад». В праздник я ей толком растолковала: «Катя, будут гости, ты должна всем говорить, что я дома и принимаю». И она принимала; но потом приехал Виктор Густавыч. Вы знаете, человек с его положением и в его силе, а у меня два сына, и оба несходного характера: Аркадий – это совершенная рохля, я Валерий, вы его знаете, – живчик. Очень понятно, что я о них забочусь, и я хотела с ним немножко поговорить о Валерии, который не попал за Аркадием, а попал в этот… университет и в будущем году кончит, без связей и без ничего…

Гостья сделала едва заметное движение.

– И вот я посадила Виктора Густавыча, подбегаю к ней и говорю: «Катя, а теперь если кто приедет, ты должна говорить: я уехала и что меня нет дома». Кажется, всякая дура может это понять и исполнить!

– Что же тут не исполнить!

– Да, самое обыкновенное. А она, вообразите, всем так и говорила, что «я ей приказала говорить, что я уехала и меня дома нет»!

– Ах ты боже мой! – воскликнула гостья и расхохоталась.

– Но вы представьте себе, что и все точно так же, как вы, на это только смеялись, а никто не обиделся, потому что ведь все же прекрасно знают, что всегда в этих случаях лгут… Это так принято… Но молодежь стала мне говорить: «Ma tante, ваша непротивленка, кажется, очень большая дура». Но я верно поняла, что это действует ее вера, и я разъяснила всем, что это из нее торчит граф Толстой и сильно-державно показывает всем образованным людям свой огромный шиш. «Никаких-де визитов не надо! Всё это глупости: лошадям хвосты трепать не для чего, а когда вам нужен моцион – мойте полы».

– Без мыла?

– Да, совершенно так просто!

– Но как же вы после этого сделали с непротивленкой?

– Я с ней объяснилась; я ей сказала: «Ты обдумай, тебя мне рекомендовали как очень хорошую девушку и христианку, а ты очень хитрая и упорная натура. Что это за выходка с твоей стороны, чтобы выдать меня за лгунью?» А она простодушно извиняется:

«Я не могла сказать иначе».

«Отчего-о-о? Бедная ты, помраченная голова! Отчего-о ты не могла сказать иначе?»

«Потому что вы были дома».

«Ну так и что за беда?»

«Я бы солгала».

«Ну что же такое, если бы ты немножко и солгала?»

«Я нисколько лгать не могу».

«Нисколько?»

«Нисколько».

«Но ведь ты служишь! Ты нанимаешься, ты получаешь жалованье!.. Для чего ты с такими фантазиями нанимаешься на место?»

«Я нанимаюсь делать работу, а не лгать; лгать я не могу».

С каких сторон с ней ни заговори, она все дойдет до своего «я лгать не могу» и станет.

– Какая узость, узость!

– Страшно! «Да ведь надо же, говорю, уметь отличать, что есть такая ложь, какой нельзя, а есть такая, которую сказать можно. Спроси у всякого батюшки».

«Нет, нет, нет! – отвечает, – я не хочу этого различать: бог с ними, я не буду их и спрашивать. В Евангелии об этом ничего не сказано, чтоб отличать. Что неправда, то все ложь, – христиане ничего не должны лгать».

– Вот я тут и вспомнила, что когда я ее нанимала, я думала, что в прислуге и вообще в низшем классе «непротивление» годится и не мешает, и даже, может быть, им оно и полезно, но и это вышло совсем не так! Вышло, что и здесь оно не годится и что этому везде надо противодействовать!

IV

Хозяйка сдвинула серьезно брови и сказала, что она говорила о такой «заносчивости» с батюшкой, и тот ей разъяснил, что это «плод свободного, личного понимания».

– Да, но какая же свобода, когда это все ужасно узко? – вставила с ученым видом гостья.

– Я с вами и согласна, и, кроме того, не все для всех хорошо.

Хозяйка постучала с угрозою по столу рукой, на пальцах которой запрыгали кольца с бирюзой, и продолжала:

– Я ведь очень помню, когда были в славе Европеус и Унковский. Это было совсем не нынешнее время, и тогда случилось раз, что мы вместе в одном доме ужинали, и туда кто-то привел Шевченку… Помните, хохол… он что-то нашалил и много вытерпел; и он тут вдруг выпил вина и хватил за ужином такой экспромт, что никто не знал, куда деть глаза. Насилу кто-то прекрасно нашелся и сказал: «Поверьте, что хорошо для немногих, то совсем может не годиться для всех». И это всех спасло, хотя после узнали, что это еще раньше сказал Пушкин, которому Шевченко совсем не чета.

– Ну, еще бы стал говорить этак Пушкин!..

– Конечно, он бы не стал, – перебила хозяйка, он жил в обществе, и декабристы знали, что с ним нельзя затевать. А Шевченко со всеми якшался, и бог его знает, если даже и правда, что Перовский сам велел наказать его по-военному, то ведь тогда же было такое время: он был солдат – его и высекли, и это так следовало. А Пушкин умел и это оттенить, когда сказал: «Что прекрасно для Лондона, то не годится в Москве». И как он сказал, так это и остается: «В Лондоне хорошо, а в Москве не годится».

– В Москве теперь уже никого и нет… Катков умер.

За трельяжем послышался сдержанный смех.

– Что вам смешно, Лида?

– «Катков умер». Вы это сказали так, как будто хотели сказать: «Умер великий Пан».

– А вы на это «сверкнули», как Диана.

– Я не помню, как сверкала Диана.

– А это так красиво!

– Не знаю уж, куда и деться от всякой красоты! Я впрочем помню, что Диана покровительствовала плебеям и рабам и что у нее жрецом был беглый раб, убивший жреца, а сама она была девушка, но помогала другим в родах. Это прекрасно.

– Прекрасно!

А хозяйка покачала головою и заметила:

– Ты совершенно без стыда.

– Со стыдом, ma tante!

– Так что ж ты говоришь! Чего ж ты хочешь?

– Хочу, чтоб девушки не скучали в своем девичестве от безделья и помогали тем, кому тяжело.

– Но для чего же в родах?

– Да именно и в родах, потому что это ужасно и множество женщин мучаются без всякой помощи, а барышни играют глазками. Пусть они помогают другим и сами насмотрятся, чтт их ожидает, когда они перестанут блюсти себя как Дианы.

– Позвольте, – вмешалась гостья: – я не о той совсем Диане: я о той, которая сверкнула в лесу на острове, у которого слышали с корабля, что «умер великий Пан». – Кажется, ведь это так у Тургенева?

– Я позабыла, как это у Тургенева.

Хозяйка продолжала:

– Теперь опять забывают хорошее, а причитают то, что говорят «посредственные книжки».

– А вы не обращали на эти книжки внимания Виктора Густавыча? – спросила гостья.

– О, он их презирает, но, знаете, он ведь лютеран, и по его мнению, если где есть о добре, то это все хорошо.

– Но, однако, ваша непротивлеика в самом-то деле ведь и не была добра?

– Ну, так прямо я этого сказать не могу. Злою она ни с кем не была, но когда ей долго возражаешь, то я замечала, что и у нее тоже что-то мелькало в глазах.

– Да что вы?

– Я вас уверяю. Знаете, если шутя подтрунишь, так глазенки этак заискрятся… и… какое-то пламя.

– Боже мой! И для чего вы ее еще держали?

– Да, да! Я тоже раз подумала: «эге-ге, – думаю себе, – да ты с огоньком», и отпустила. Но, разумеется, я прежде хотела знать, что можно от таких людей ждать, я ее пощупала.

– Это интересно.

V

– Я спросила ее так: «Что же это, моя милая, стало быть, если бы при тебе в доме случилось что-нибудь такое, что должно быть тайной, что от всех надо скрыть, стало быть, ты и тогда не согласилась бы покрыть чей-нибудь стыд или грех?» Она сконфузилась и стала лепетать: «Я об этом еще не думала… Я не знаю!» Я воспользовалась этим и говорю: «А если бы тебя призвали и стали спрашивать о твоих хозяевах, ведь ты должна же… Ведь какие в старину были хорошие и верные слуги, а и те, когда приходило круто, говорили, что от них хотели». Вообразите, что она ответила:

«Это тот виноват, кто их до этого доводил».

«А если это делалось по приказу?»

«Это все равно».

– Какова!

– Да-с! Я говорю: за это можно страдать. А она от вечает:

«Лучше пострадать, чем испортить свой путь жизни».

– Каково непротивление!

– Ну вот, как видите!

– Впрочем, если смотреть по-ихнему и держаться Евангелия, то она не совсем и неправа…

– Да, она даже очень права; но ведь общество не так устроено, чтобы все по Евангелию, и нельзя от нас разом всего этого требовать.

– Да, это очень печально; но если вы это сломаете, и потом исковеркаете, то что же вы новое поставите на это место?

– Нигилисты говорили: ничего!

Хозяйка промолчала и сучила в пальцах полоску бумаги, а умом как будто облетала что-то давно минувшее и потом молвила:

– Да, ничего, они только и умели сбивать с толку женщин и обучать их не стыдясь втроем чай пить.

– А как эта непротивленка вела себя в этих отношениях?

– Вы, верно, хотите спросить о тех отношениях, о которых не говорят при Лиде…

Но отдыхавшая за трельяжем Лидия к атому времени, верно, совсем подкрепилась и сама вменились в разговор уже не сонною речью.

– О такой женщине, как Федорушка, можно при всех и все говорить, – сказала Лида. – И притом, когда же вы, ma tante, привыкнете, что я ведь не ребенок и лучше вас знаю, не только из чего варится мыло, но и как рождается ребенок?

– Лида! – заметила с укоризной хозяйка.

– Да, конечно, ma tante, я это знаю.

– Господи!.. Как ты можешь это знать?

– Вот удивление! Мне двадцать пятый год. Я живу, читаю, и, наконец, я должна быть фельдшерицей. Что же, я буду притворяться глупою девчонкой, которая лжет, будто она верит, что детей людям приносят аисты в носу?

Хозяйка обратилась к гостье и внушительно сказала:

– Вот вам Иона-циник в женской форме. И притом она Диана, она пуританка, квакерка, она читает и уважает Толстого, но она не разделяет множества и его мнений, и ни с кем у нее нет ладу.

– Я, кажется, не часто ссорюсь.

– Зато и не тесно дружишь ни с кем.

– Вы ошибаетесь, ma tante, у меня есть друзья.

– Но ты их бросила. Ведь тоже и непротивленыши пользовались у тебя фавором, а теперь ты к ним охладела.

– С ними нечего делать.

– Но ты, однако, любила их слушать.

– Да, я их слушала.

– И наслушалась до тошноты, верно?

– Нет, отчего же? Я и теперь готова послушать, что у них хорошо обдумано.

– Прежде ты за них заступалась до слез.

– Заступалась, когда ваши сыновья, а мои кузены, собирали их и вышучивали. Я не могу переносить, когда над людьми издеваются.

Хозяйка засмеялась и сказала:

– Смеяться не грешно над тем, что смешно.

– Нет, грешно, ma tante, и мне их было всегда ужасно жаль… Они сами добрые и хотят добра, и я о них плакала…

– А потом сама на них рассердилась.

– Не рассердилась, а увидала, что они всё говорят, говорят и говорят, а дела с воробьиный нос не делают. Это очень скучно. Если противны делались те, которые всё собирались «работать над Боклем», то противны и эти, когда видишь, что они умеют только палочкой ручьи ковырять. Одни и другие роняют то, к чему поучают относиться с почтением.

– Нет, тебя уязвило то, что они идут против наук!

– Да, и это меня уязвляет.

– А я тут за них! Для чего ты, в самом деле, продолжаешь столько лет все учиться и стоишь на своем, когда очевидно, что все твое ученье кончится тем, что ты будешь подначальной у какого-нибудь лекаришки и он поставит тебя в угол?

– Ma tante, ведь это опять вздор!

– Ну, он тебя в передней посадит. Сам пойдет в комнаты пирог есть, а тебе скажет: «Останьтесь, милая, в передней».

– И этого не будет.

– А если это так случится, что же ты сделаешь?

– Я пожалею о человеке, который так грубо обойдется со мной за то, что я не имею лучших прав, и только потому, что мне их не дали.

– И тебе не будет обидно?

– За чужую глупость? Конечно, не будет.

– А не лучше ли выйти замуж, как все?

– Для меня – нет!

– А отчего?

– Мне не хочется замуж.

– Ты, однако, престранно выражаешься. Это закон природы.

– Ну так он, верно, еще не дошел до меня.

– И религия того же требует.

– Моя религия этого не требует.

– Христос был, однако, за брак.

– Не читала об этом.

– А для чего же он благословлял жениха и невесту?

– Не знаю, когда это было.

– Читай в Евангелии.

– Там этого нет.

– Как нет!

– Просто нет, да и конец!

– Господи! да что же это… вы все, значит, уж вымарали!

Девушка тихо засмеялась.

– Нечего хихикать: я знаю, что об этом было, а если не в Евангелии, то в премудрости Павлочтении. Во всяком случае он был в Кане Галилейской.

– Ну и что же из этого?

– Значит, он одобрял брак.

– А он тоже был и у мытаря?

– Да.

– И говорил с блудницей? Неужто это значит, что он одобрял и то, что они делали?

– Ты ужасная спорщица.

– Я только отвечаю вам.

– А теща Петрова! Ведь Христос ее, однако, вылечил!

– А вы разве думаете, что если б она не была чьею-нибудь тещей, так он бы ее не вылечил?

– У тебя самый пренеприятный ум.

– Да. Это многие говорят, ma tante, и это всего больше убеждает меня, что мне нельзя выходить замуж.

– Ведь вот ты, решительно и совершенно как змея, вьешься так, что тебя нельзя притиснуть.

– Ma tante, да зачем же непременно надо меня притиснуть?

– Мне очень хочется…

– Мой друг, да что же делать? Нельзя все устроить так, как вам хочется.

– Нет, я ведь не про то: я хотела бы знать, какой у вас законоучитель и как он не видит, что вы все безбожницы!

– Мы получаем у него все по пяти баллов.

– Извольте! За что же он вам ставит по пяти баллов?

– Он не может иначе: мы все отлично учимся.

– Вот ведь назрели какие характеры!

– Полноте, ma tante, что это еще за характеры! Характеры идут, характеры зреют, – они впереди, и мы им в подметки не годимся. И они придут, придут! «Придет весенний шум, веселый шум!» Здоровый ум придет, ma tante! Придет! Мы живы этою верой! Живите ею и вы, и… вам будет хорошо, всегда хорошо, что бы с вами ни делали!

– Спасибо, милая.

– Не сердитесь, ma tante, – и Лидия Павловна вдруг оборотилась к теткиной гостье и сказала ей: – А вы хотели знать, был ли у Федоры роман? Я вам об этом могу рассказать. У нее был жених часовщик, но Федорушка ему отказала, потому что у нее была сестра, которая «мирилась с жизнью». У нее были «панье», брошь и серьги и двое детей. Она серьги и брошь берегла, а детей хотела стащить в воспитательный дом, но Федора над ними сжалилась и платила за них почти все, что получала.

– А собственного увлечения у нее не было?

– Вот это-то и было ее собственное увлечение!

– Да, но ей будет трудно платить: с таким характером и такими правилами, как у нее, она нигде себе места не нагреет.

– Другие помогут.

– Видите?.. Настоящие сектантки, у них все миром, – отозвалась хозяйка. – Гоните их, они не боятся и даже радуются.

– Ведь так и следует, – поддержала девушка.

– Фантазии!

– Однако так сказано: надо радоваться, когда терпим гонение за правду, и в самом деле, это очень помогает распространению идей. Нас гонят, а мы идем дальше и всё говорим про хорошее всё новым и новым людям…

– Ну, ты послушай, однако, сама: какая же, наконец, у самой тебя вера?

– А это такой деликатный вопрос, ma tante, которого я никому не позволю касаться.

– Вон как уж у нас стали отвечать о вере! Это, кажется, совсем не по-нашенски.

– Да, это не по-вашенски, – рассмеявшись, ответила Лидия. – По-вашенски, «подобает вопросити входящего: рцы, чадо, кбко веруеши?»

Хозяйка постучала по столу веером и погрозила племяннице:

– Лида! В этот раз… что ты сказала здесь, это еще ничего, пусть это так и пройдет, но впредь помни, что у тебя есть мать и ты не должна быть помехой своим братьям в карьере!

– Этого, ma tante, не забудешь!

– Ну так и нечего либеральничать.

– А «како веруеши» – это разве либеральность?

– Это не по сезону.

– Ну, ma tante, извините: жизнь, в самом деле, дается всего один раз, и очень нерасчетливо ее приноравливать к какому бы то ни было сезону… Это скоро меняется.

Сказав это, девушка встала из-за трельяжа и вышла на середину комнаты. Теперь можно было видеть, что она очень красива. У нее стройная, удивительной силы и ловкости фигура, в самом деле, напоминающая статуэтку Дианы из Танагры, и милое целомудренное выражение лица с умными и смелыми глазами.

VI

Тетка на нее посмотрела, и на лице ее выразилось артистическое удовольствие; она просияла и тихо заметила:

– Желала бы я знать, где глаза у людей, которые смеют что-нибудь говорить против породы? Лида, неужели ты без корсета?

– Я хожу так постоянно.

– И стройна, как богиня. Но Валериан говорил мне, что у вас очень много уродих, и все теперь сняли кольца и решили не носить ни серег и никаких других украшений.

– Ему какая забота?

– Отчего же, его интересует все. Но разве это в самом деле правда?

– Правда.

– И вот вы увидите, что, наверное, многие не выдержат.

– Очень может быть.

– Которой серьги к лицу, та и не выдержит – наденет.

– Что же, если и не выдержит, то по крайней мере поучится выдерживать, и это что-нибудь стоит. Прощайте, ma tante.

– И у кого пребезобразная фигура, той лучше корсет.

– Ma tante, ну что нам за дело до таких пустяков? До свидания.

– До свидания. Красота ты, моя красота! Я только все не могу быть покойна, что ты кончишь тем, что уйдешь жить с каким-нибудь непротивленышем.

Лидия холодно, но ласково улыбнулась и молвила:

– Ma tante, как можно знать, что с кем будет? Ну, зато я не сбегу с оперным певцом.

– Нет! Бога ради нет! Лучше кто хочешь, но только чтоб не непротивленыш. Эти «малютки» и их курдючки… это всего противнее.

– Ах, ma tante, я уж и не знаю, что не противно!

– Ну, пусть лучше будет все противно, но только не так, как эти, которые учат, чтоб не венчаться и не крестить. Обвенчайся, и потом пусть бог тебя хранит, как ему угодно.

И тетка встала и начала ее крестить, а потом проводила ее в переднюю и тут ей шепнула:

– Не осуждай меня, что я была с тобой резка. Я так должна при этой женщине, да и тебе вперед советую при ней быть осторожной.

– О, пустяки, ma tante! Я никого не боюсь.

– Не боишься?.. Не говори о том, чего не знаешь.

– Ах, ma tante, я не хочу и знать: мне нечего бояться.

Сказав это, девушка заметалась, отыскивая рукою ручку двери, и вышла на лестницу смущенная, с пылающим лицом, на котором разом отражались стыд, гнев и сожаление.

Проходя мимо швейцара, она опустила вуалетку, но зоркий, наблюдательный взор швейцара все-таки видел, что она плакала.

– Эту тут завсегда пробирают! – сказал он стоявшему у ворот дворнику.

– Да, ей видать что попало! – ответил не менее наблюдательный дворник.

А хозяйка между тем возвратилась в свой «салон» и спросила:

– Как вам нравится этот экземплярец?

Гостья только опустила глаза кроткой лани и ответила:

– Все уловить нельзя, но везде и во всем сквозит живая красная нитка.

– О, да сегодня она еще очень тиха, а в прошлый раз дело чуть не дошло до скандала. Кто-то вспомнил наше доброе время и сказал, какие тогда бывали сваты, которым никто не смел отказать. Так она прямо ответила: «Как хорошо, что теперь хоть это не делается!»

– Они, из гимназий, так реальны, что совсем не понимают институтской теплоты.

– Нисколько! Я ее тогда прямо спросила, неужто ты бы не была тронута, если бы тебе подвели жениха? – так она даже вспыхнула и оторвала: «Я не крепостная девка!»

– Я говорю вам, везде красная нить. И какая заносчивость, с какою она самоуверенностью говорит о личном увлечении несчастной сестры этой Федоры!

– Она очень сострадательна к детям.

– Но что же делать, когда дети не наполняют женщине всей ее жизни?

– Ах, с детьми очень много хлопот!

– Да и даже простые, самые грубые люди при детях еще ищут забыться в любви. У меня в прачках семь лет живет прекрасная женщина и всегда с собой борется, а в результате все-таки всякий год посылает нового жильца в воспитательный дом. А анонимный автор все продолжает, без подписи, и ничего знать не хочет: придет, отколотит ее, и что есть, все оберет. И таковы они все. Альфонсизм в наших нравах. А когда я ей сказала: «Брось их всех вон или обратись к религии: это поможет», – она меня послушала и поехала в Кронштадт, но оттуда на обратном пути купила выборгских кренделей и заехала к мерзавцу вместе чай пить, и теперь опять с коробком ходит и очень счастлива. Что же тут сделать? «Не могу, говорит, бес сильнее». Когда женщина сознает свою слабость, то с этим миришься.

– Да, миришься, потому что это наше простое, родное, русское.

– Вот, вот, вот! Это она, наша бедная русская бабья плоть, а не то что эти, какие-то куклы из аглицкой клеенки. Чисты, но холодны.

– О, как холодны! Ведь она вот стоит за детей, но она и их, заметьте, не любит.

– Да что вы?

– Я вас уверяю, она вообще о детях заботится, но никогда ими не восхищается и даже их не целует.

– Что не целует – это прекрасно.

– Положим, конечно, это, говорят, нездорово, но она это не любит!

– Неужели?.. Ведь это всем женщинам врожденно нежить детей.

– Нежить, нет! Она допускает только заботливость, а любить, по ее рассуждению, должно только того, кто сам имеет любовь к людям. А дети к тому неспособны.

– Да разве известно, что из маленького выйдет?

– Так и она говорит: «Я не люблю неизвестных величин, я люблю то, что мне известно и понятно».

– Какое резонерство!

– Я и говорю: это отдает не сердцем, а математикой. Она даже не верит, что другие любят детей… «Иначе, говорит, не было бы таких негодяев, через которых русское имя в посмеянье у умных людей». Нашу славу и могущество они ведь не высоко ставят. И вообразите, они утверждают это на Майкове:

 
Величие народа в том,
Что носит в сердце он своем.
 

Хозяйка и гостья обе переглянулись и сразу же обе задумались, и лица их приняли не женское, официальное выражение. У гостьи и это прошло прежде, и она заметила:

– В то время как мы, русские женщины, подписываем адрес madame Adan, не худо бы, чтобы мы протестовали против учреждений, где не внушают уважения к русским началам.

Хозяйка стала нервно сучить в руках бумажку и, сдвинув брови, прошептала в раздумье:

– Кто же это, однако, начнет?

– Не все ли равно, кто?

– Но, однако… Бывало, брат мой Лука… Он независим, и никогда не был либерал, и ему нечего за себя бояться… Он, бывало, заговорит о чем угодно, но теперь он ни за что-с! Он самым серьезным образом отвернулся от нас и благоволит к Лидии, и это ужасно, потому что у него все состояние благоприобретенное, и он может отдать его кому хочет.

– Неужто все это может достаться Лидии Павловне?

– Всего легче! Брат Лука к моим сыновьям не благоволит, а брата Захарика считает мотом и «провальною ямой». Он содержит его семейство, но ему он ничего не оставит.

Гостья встала и отошла к открытому пианино и через минуту спросила:

– А где теперь супруга и дочери Захара Семеныча?

– Его жена… не знаю в точности… она в Италии или во Франции.

– Ее держало что-то в Вене.

– Ах, это уж давно прошло! Таких держав у нее не перечесть до вечера. Но с ней теперь ведь только три дочери, ведь Нина, младшая, уж год как вышла замуж за графа Z. Богат ужасно.

– И ужасно стар?

– Конечно, ему за семьдесят, а говорят, и больше, а ей лет двадцать. Много ведь их, четыре девки. А граф, старик, женился назло своим родным. Надеется еще иметь детей. Мы ездили просить ему благословение.

– Пусть бог поможет!

– Да. На свадьбе брат Захар сказал ему: «Пью за ваше здоровье бокал, а когда моя дочь подарит вам рога, я тогда за ее здоровье целую бутылку выпью».

В ответ на это гостья оборотилась от пианино лицом к хозяйке, и лицо ее уже не дышало милою кротостью лани, а имело выражение брыкливой козы, и она, по-видимому не кстати, но в сущности очень сообразительно, сказала:

– Очевидно, что дело начать надо вам.

– Но Лидия мне родная.

– Потому-то это и нужно: это покажет ваше беспристрастие и готовность все принести в жертву общественной пользе, а она будет устранена от наследства.

Хозяйка смотрела на гостью околдованным взглядом. Дело соображено было верно, но в душе у старухи что-то болталось туда и сюда, и она опять покрутила бумажку и шепнула:

– Не знаю… Дайте подумать. Я спрошу батюшку.

– Конечно, его и спросите.

– Хорошо, я спрошу.