Текст книги "Христианские легенды"

Глава одиннадцатая

Истерзанная разговором со свекровью, Тения шла хорошо знакомым путем к виноградным шатрам Эпимаха. Она гнулась под тяжестью арфы, шла спотыкаясь и не видя под собою дороги от слез. Тения тяжко страдала и думала: «Как я могу теперь петь после стольких тревог и терзаний? Какие сложу я слова и где найду в груди моей голос?» Но когда она вошла в виноградный сад, то увидала, что ей здесь нет уже и места. Сад был полон народа – здесь собрались теперь не одни мореходцы, а были и цветущие юноши, и многолетние старцы из самых почетных людей в Аскалоне. Одни выставлялись на вид, а другие лежали в кустах и оттуда пожирали взорами нубийскую деву, которая стояла на одном месте среди других таких же подруг, возлегших кругом ее цветною гирляндой. Все они были красивы, – брови их были тонко сложены и выведены в полукружье, веки подчернены, груди открыты, на шеях шевелились и тихо рокотали сухие, коричневые зерна, а ладони рук и подошвы ног окрашены красною краской… Казалось, как будто из них шел огненный ток и самой земле от них делалось знойно… Поэзия слов и томная арфа были не нужны в этом собранье – и без арфы все были увлечены тем, что делали: все сидящие в кружок египтянки что-то совсем тихо пели, подражая жужжанию летающего насекомого, – хозяин танцовщиц Сергий также тихо подыгрывал им на однострунном ребабе[61]61
  Ребаб – струнный смычковый инструмент Востока.


[Закрыть]; а танцовщица, стоявшая в средине круга подруг, содрогалась, беспокойно отгоняя то с той, то с другой стороны подлетающую к ней осу… Жужжание усиливалось, все чувствовали, как досадительно привязчивая оса кружила все ближе, и, наконец, впуталась в легкие одежды мимистки… Она вспрыгнула, изобразила испуг, от которого всю ее судорожно повело, и ее нервность сообщилась всем другим женщинам, – они привстали и замахали руками, сжимая в них маленькие кастаньеты, которые хрустели как кости… Оса все ныряла из одежды в одежду, и женщины, изгибаясь всем станом, так трепетали, боясь укушения осы, что их огненные пятки и пальцы ног вертелись подобно волчку, сливаясь в одну огненную точку, меж тем как девушки поспешно срывали с себя легкий покров за покровом, пока явились перед всеми совершенно нагие… В это же мгновенье из куста или с лодки у берега моря раздался тонкий звук дудки лодочника, вмиг погасли огни, а с ними у всех разом затмилась стыдливость и обняла все налетевшая тьма из Египта…

К Тении в этой тьме подошел Сергий, грубо взял ее за плечи и, толкнув ее в спину, сказал ей:

– Удаляйся отсюда! – и, сорвав с ее плеча многострунную арфу, он бросил ее о пень сикоморы и арфа разбилась.

Тении стало нечем питать заключенного мужа и Вирину, и Витта, и Пуплию бабу. Так для нее настал день, когда все они с утра и до ночи остались вовсе без пищи.

В этот день Тения пришла навестить мужа с пустыми руками. Супруги, обнявши друг друга, сидели в темнице в глубоком унынии, но этим не кончились их муки. Тения напрасно закрывала уши, чтобы не слышать укоров, которые ей со всех сторон выкрикивали грубые невольники, помогавшие Тивуртию за раздачу им хлебцев с чернушкой. Тении не надо было рассказывать Фалалею, как ухудшилось их положение: он сам все понимал и тихо сказал жене:

– Я чувствую довольно твердости, чтобы умереть с голоду, но ты будь вольна над собою: я больше не смею сказать ничего о тебе самой и о несчастных Вирине и Витте. Испробуй последнее: пошли их самих просить подаяния; Витт и Вирина красивы, а мать моя Пуплия так стара, что от нее уже пахнет могилой; когда они сядут втроем на пути к Газе или к Азоту и протянут свои руки, то, наверное, их пожалеют и бросят им зерен или хоть мертвую рыбу.

– Напрасно думать об этом, – ответила Тения, – все это уже испробовано: я их уже посылала, но никто ничего им сегодня не подал, все боятся ипарха и в угоду ему над детями смеялись и говорили Вирине: «Кляни свою мать, зачем она вас не жалеет». Тоже и мать твоя Пуплия, – от которой уже пахнет могилой, но и она с тех пор, как я возвратилась с пустою корзиной без хлеба, проклинает меня и понуждает продаться вельможе.

При этом открытии Фалалей разорвал на себе свои лохмотья и сказал:

– Я не хочу ничего больше слышать! Не мучь меня, делай что можешь. Вон входит темничник Раввула. Темница сейчас будет закрыта.

Тения встала и вздрогнула, потому что в это мгновение в стороне темной впадины, где сидел злодей Анастас, вдруг загремели все его пять цепей и к ногам Тении что-то упало.

Тения нагнулась, чтобы поднять упавший предмет, и нашла два хлебца с чернушкой. Тения тихо спросила:

– Кто ты, сострадательный человек, который два дня не ел свои подаянные хлебцы и отдаешь их несчастной? Скажи, какой веры ты, чтобы я могла молить за тебя твоего бога?

– Не вспоминай моего имени богу, – отвечал ей грубый голос Анастаса, – я не верю никаким детским сказкам, но ты надорвала мне сердце своим тяжким горем – в том только и дело! Уходи и дай своим детям по хлебу.

Тения не имела времени ему отвечать и хотела удалиться, но Фалалей, как волк, защелкал зубами и, вырвав у нее хлебцы, стал пожирать их с ужасной жадностью.

Тения закрыла руками глаза и убежала, чтобы не видеть, до чего страшный голод довел Фалалея… Ей стало страшно, чтобы сам муж не попросил ее выпить настоя грибка, отводящего память, и идти к Милию с ласковым зовом: «час благосклонен».

Глава двенадцатая

Это был вечер. Тения вышла за дверь темницы, но стала в раздумье. Прямее всего Тении было идти к ее детям, но придти к ним с пустыми руками значило только усилить их муки. Притом она избегала укоров обезумевшей Пуплии, которая проклинала невестку и в старческом бреде вопила:

– Где моя прежняя красота! Проклятье, зачем я стара и безобразна! О, если бы я понадобилась хоть чудовищу, которое живет в зеленой пучине моря, я бы не остановилась ни перед чем, лишь бы только избавить милого сына и детей его от страдания! Проклятье себялюбивой Тении!

Тении невольно приходило на мысль: если так твердят все и так чувствует и учит ее старая Пуплия, да и сам Фалалей, истомясь, стал ей говорить, что он с нее не снимает воли, то, в самом деле, права ли она, охраняя свое целомудрие с непреклонным упорством? Вот теперь холодные и голодные дети Витт и Вирина томятся с стынущею бабкой, а она, мать, даже не смеет к ним показаться. Ей нет и приюта под крышей, а ночь холодна и по всему Аскалону вдруг распространилось неожиданное беспокойство. Милий, кажется, сделал большую ошибку – он слишком долго замедлил судить и всенародно казнить Анастаса. Пришли вести, что разбойники из Анастасовой шайки успели поправиться, собрались и рыщут вокруг Аскалона. Вчера и сегодня они опять уже многих ограбили и убили двух путников, шедших по дороге к Азоту и к Газе. Встревоженные этим, аскалонцы считали возможным, что ободрившиеся разбойники, при чьей-нибудь тайной помощи, проберутся, переодетые, в самый город Аскалон, нападут на темницу, выбьют дверь и уведут Анастаса, которого одно имя внушало всем содроганье. Темничник Раввула не ручался, что большой деревянный замок на дверях темницы может устоять перед силой многих отчаянных людей, которые станут напирать на двери, и он бросил аскалонских старшин, беспечно следивших в это время за тем, как под жужжанье и звуки кастаньеток ловят осу привезенные египтянки, и сел на ночь у двери темницы. Милий спохватился, но поздно: он велел, чтобы с самых сумерек до утра запирали ворота Аскалона и чтобы по городу каждый час ночи посменно ходили дозоры. Эти дозоры должны были брать всех, кто ненадежен или возбуждает сомнение, все равно, – будет ли то христианин, или язычник. А как христианам казались подозрительными все нехристиане, а язычники с подозрением смотрели на всех христиан, то при встрече дозоров с кем бы то ни было из запоздалых на улицах и городских пустырях впотьмах происходили ссоры и схватки. Побоища эти часто сопровождались ранами и увечьями, а для женщин, кроме того, еще и насилиями. В эту пору в Аскалоне всякий почитал вправе на сожаление только своего единоверца, а человека чужой веры считал достойным пренебрежения и не оказывал ему снисхождения.

Очутившись в темноте на улице, Тения все это вспомнила и содрогнулась. Положение ее было исполнено такого отчаяния, что если бы в эту минуту возле нее очутились отрок Евлогий или Тивуртий-доимщик, то, быть может, она им сказала бы: «Вы победили, я готова идти, к кому вы хотели меня отвести». Но, по счастью, людей этих не было здесь, они вместе с другими смотрели, как ловят осу, и Тении оставалось выбрать между двумя опасностями: подвергать себя встрече с дозорами, которые могли настичь ее где-нибудь на городских пустырях, или же поспешить выбежать за городские ворота и ночевать в траве оливковой рощи, среди которой было кладбище. Она выбрала последнее: ей лучше казалось провести ночь в тишине кладбища, и, к тому же, в уме ее пробудилось заложенное там с детства суеверие: у людей языческой веры, в которой выросла Тения, было в обычае, при больших недоумениях, вопрошать кости мертвых. Тения быстро пошла за городские ворота к оливковой роще, с намерением отыскать на кладбище, в песчаной долине, одну могилу, из которой торчал наружу провещательный череп, и вопросить: как он ей скажет – она так и поступит. Все живые ее осуждают, все говорят, что не тот ключ благодетелен, который хранит свою чистую воду в своем водоеме, а тот, который разбегается далеко потоком и поит всех, кого томит жажда. Все эти доводы мутят в ней ясность сознания, она сама не верит себе, что поступает как должно.

– О, скорее, скорее, я пойду – вопрошу кости мертвых!

И Тения быстро пронеслась по темным полям к оливковой роще, сокрывавшей кладбище.

Разбойников, бродивших вокруг Аскалона, по дорогам к Азоту и Газе, она не боялась. Почему они ей не казались страшны, – в этом она себе не давала отчета. Не Анастас ли один изо всех в аскалонской темнице сберег и отдал ей для детей ее подаянные хлебцы с чернушкой? К тому же, на ней нет ни затканных золотом тканей, ни цепей, ни браслетов, ни драгоценного пояса, – одежды ее бедны и просты, с нее нечего взять. Во всем остальном разбойники ей не казались опасней, чем Милий, Тивуртий, Раввула-темничник и даже сама свекровь ее Пуплия и, наконец, даже сам Фалалей, потому что и он, истомившись, стал алчен, как волк, и начал говорить ей такое, отчего ей до сих пор страшно.

Теперь вся забота для Тении заключалась в том, чтобы она в темноте не сбилась между множества троп и нашла бы тропинку к оливковой роще.

Глава тринадцатая

Тения беспрестанно наклонялась, рассматривая тропинки, и не сбилась с дороги: она благополучно дошла до оливковой рощи, но едва вошла в нее, как увидала в купе деревьев сверкавший огонь от костра. Она притаилась и стала рассматривать, что можно увидеть при этом огне, и вскоре увидала двух человек, в которых сейчас же узнала разбойников. Оба они были совсем голы и грелись у огня, а возле них были приставлены у деревьев их копья с наостренными наконечниками, на блестящей поверхности которых отражалось пламя. Тения колебалась – идти ли ей вперед, или притаиться, но чуткий слух разбойников подсторожил ее приближение и они оба вскочили, бросились к дереву, за которым она укрывалась, схватили ее за руки, начали угрожать ей, что бросят ее на то раскаленное место, где горел их костер, и подвергнут ее пытке.

– Для чего же меня пытать? – отвечала Тения. – Я сама расскажу вам, кто я и куда иду, и как я несчастна. – И она им все рассказала и не промолчала о том, что получила кусок хлеба от Анастаса.

Слушая рассказ Тении, оба разбойника задумались и потом сказали:

– Мы за тебя отомстим, – мы два брата и оба разбойники – нас обоих изнищил Тивуртий.

Тения им отвечала, что она не желает отмщения, а если им ее жалко, то она просит их проводить ее к кладбищу и помочь разыскать ту могилу, из которой выдается наружу провещающий череп.

– Вы здесь скрываетесь и бродите, – наверное вы его заметили. К нему ходят вопрошать его те, чье горе превосходит терпение и омрачает рассудок.

Разбойники, услыхав эту просьбу, так страшно расхохотались, что им ответило лесное эхо, и суеверная Тения испугалась и, схватив разбойников за руки, сказала им:

– Вы были добры ко мне до сих пор, – не пугайте же меня теперь вашим страшным смехом. Скажите мне, видели вы или нет провещательный череп?

– Да, мы его видели, но не знаем, осталось ли от него что-нибудь после нас на погляденье другим.

И разбойники несвязно и нескладно передали Тении, что они днем ходили на кладбище, чтобы пошарить в могилах, нет ли на каких-нибудь мертвецах закопанных драгоценных уборов… И кое-чем они нашли поживиться, но за то и поплатились испугом, какого в их храбром звании допустить над собой недостойно.

– Мы, – говорят, – заметили между острых камней следы человеческих ног и сказали себе: не мертвец же ведь этою дорожкой ходит! Пойдем-ка, посмотрим. Если там эти кости, к которым глупые люди приходят, чтобы их о чем-нибудь спрашивать, так там должны быть накиданы деньги. Пошли и нашли там что-то такое, что торчит наверху, точно ёж. Стали смотреть: это – череп, весь сухою кожей обтянут и пылью засыпан. Брат говорит: «Подними его; под ним должны быть монеты». Я его стал поднимать, но череп не поднимался… Я говорю брату: «Смотри-ка, он чем-то прикреплен». Брат говорит: «Покачай». Я его покачал… Он качается, а все-таки остается на месте, да и мне что-то страшно за него трогаться, потому что он из могилы торчит… А брат говорит: «Экая глупость! Какой же ты после этого разбойник? Толкай его хорошенько из всей силы направо и налево, – заверти винтом навкруг и дерни – он оторвется». Я не хотел унизить себя в глазах брата и сделал как он мне сказал, и череп свернулся на бок, но прочь не оторвался. Тогда брат нагнулся вместе со мною и говорит: «Ну, давай потянем вдвоем», – и как потянули, так и упали, а в руке у каждого осталось по шматку сухой, сморщенной кожи, – похоже как древесная губка. Брат посмотрел и говорит: «Это мы ему уши сорвали». Оба мы испугались чего-то и оба стали к нему пригинаться и в него вглядываться.

– Ну, говори же, – зачем ты остановился?

– Я остановился затем, что я после того был хорошо пьян, а мне все-таки еще жутко… А у этого черепа были глаза!

– Не сгнили еще?

– Нет. Это были живые глаза, – они были подняты к небу и прямо глядели на солнце.

– На солнце глядеть невозможно… только праведный, только святой взирает на солнце.

– Ну, так, может быть, это и есть святой или, по крайней мере, он был такой сегодня утром.

– Что же еще вы ему сделали?

– Мы ему ничего больше не сделали: мы убежали, но… впрочем, если он тебе нужен…

– Ах, он мне нужен!

– Так мы тебя к нему проводим.

Тения их поблагодарила, а разбойники взяли из-под корня старого дерева по большой светящей гнилушке и пошли через темную чащу и привели Тению на кладбище к тому месту, где в темном рве, среди каменной осыпи, была не то человеческая могила, не то дождевой просос или рытвина, а когда разбойники стали водить над поверхностью его светящеюся гнилушкой, то и они, и Тения стали различать что-то едва заметное и не имеющее ни формы, ни вида, но страшное. Возможно, что это был ёж, а может быть и голова человека. Не разобрать, на что больше это похоже, но на самом деле это была голова, вся обшитая шкурою какого-то зверя. В обшивке прорезы для глаз, а над устами свесились грязные космы.

– Это, наверное, тот, кого тебе нужно, – сказали разбойники, – и мы тебе не будем мешать с ним говорить.

Разбойники удалились, а бедная Тения осталась одна и позабыла слова, в которых хотела сказать вопрошение. Это так переполнило меру ее страданий, что она зарыдала и упала на камни, коснувшись лицом своим того, что считала за череп, и сразу же слух ее уловил какие-то звуки.

Глава четырнадцатая

В могиле был не мертвец, а в ней жил христианин, аскет и молчальник, старец Фермуфий. Он родился язычником, потом сделался христианином, а потом, по мнению многих, омрачился в рассудке, – он кинул дом, возненавидел плоть и заботы о жизни, закопал себя в яму и молчал. Уже несколько лет он ни одним звуком не нарушил своего обета молчанья. Он молчал, когда рвали его голову братья разбойники, – молчал и тогда, когда Тения рыдала над его головою, не имевшей ни формы, ни вида; но когда Тения, совсем ослабев, упала и перестала плакать, обет его разрешился совсем мимовольно: Фермуфий-молчальник стал бредить… Это случилось в час перед рассветом, когда в воздухе пронесло утреннею свежестью и за камнями кладбища в колючей траве чирикнула робкая птичка. Тения ободрилась, но, с тем вместе, ей показалось, будто все стало бредить. Может быть, и она тоже бредила. Ей казалось, что этот ёж, эта голова, обшитая звериною кожей, шевельнулась… вот в ней под нависшею кожей что-то шумит, подобно движению птицы, шевелящейся в листьях. Тения затрепетала от страха и не трудно понять, сколько ужаса должно было заключаться в этом для нее, которая не знала, что это закопан в земле молчальник Фермуфий, а думала, что видит перед собою мертвый череп. И вот мертвый череп вещает. Тения слушает. Вначале невнятно… все птица шевелится… Молчальник отвык говорить членораздельно. Но вот из уст его, завешенных звериною шерстью, начинают слышаться звуки, похожие на человеческий голос. Можно понять, что он бредит известною восточною притчей о двух мышках, белой и черной, которые точат ветку, торчащую из стены страшного обвала. На этой ветке висит человек… внизу под ним пропасть, над его головою другая – беспредельное небо… Белая и черная мышь все, чередуясь, точат… ветка лопнет… человек оборвется в темную пропасть… Сердце сжалось… руки слабеют… тошно… оставили силы… сейчас упадет… Мыши все друг дружку сменяют… все точат…

Птица совсем будто проснулась, она уже не шевелится в густолиственных ветвях… она расправила крылья и выпорхнула на волю: слова становятся явственны.

– Вверх, вверх над собою гляди! – восклицает молчальник и продолжает тише: – Нет края здесь и нет края там, но вниз глядеть тошно, – вверху освежает…

Тения слушает; он продолжает:

– Ключ студеной воды бьет у предгорья… Струи его прозрачны и свежи… пустыня вокруг… зной… полдень… Кто-то несчастный бредет. Это воин усталый… Он видит воду, прильнул и утолил свою жажду… Зачем он так пил? охлажденная голова его вмиг отуманилась… Воин боится чего-то… он бежит, он даже оставил здесь наполненный золотом пояс… Приближается юноша… и его томит зной, и он чувствует жажду… Пьет… Забирает пояс с золотом и уходит… Тащится медленно старец… зной опалил и его… Старец тоже напился и здесь опочил… Горный источник! зачем ты поил их?.. Воин хватился, где его пояс и где его золото… Воин мчится назад, потрясая мечом… «Старец, – кричит он, – старец проклятый! Подай мне золото!» Старец не брал его золота, – старец невинен… Воин не внемлет… Старец убит… Кровь его льется в ручей и чистый ручей замутился… Он больше не чистый ручей, – он кровавый ручей… Лучше б не тек он… Лучше б он не манул к себе воина, юношу и старца… Храни чистоту! Вверх гляди, вверх! – С этим ясность слова прошла, опять послышался шелест, подобный метанию птицы в ветвях, и голова, обшитая шкурою зверя, с шерстью, повисшей над прорезом для уст, вдруг исчезла, точно в могиле провалилось дно.

Преставился к богу молчальник Фермуфий, проговоривший пред смертью в бреду, без нарушения обета. Тения поняла из его бреда то, что ей надо было понять: она знает, что правда на ее стороне, а не на стороне тех, кто внушает ей «разлиться ручьем». Проклятие злому началу! Не надо начала, не один же ведь Милий только на свете… и не один только нынешний случай, когда придет надобность «разливаться»… И разве одни только свои семейные могут вынуждать это? Не все ли несчастные жалки? За несчастных должно не бояться страданья и смерти, но не искупать их постыдными сделками. Нет! Выше этого, выше!

И только что она стала глядеть вверх, как в уме ее сейчас же стали слагаться совсем другие мысли. Кто других любит больше себя, тот их избавит всегда, когда хочет. Что ей Милий, что ей доимщик Тивуртий, что ей Пуплия, что ей все те, кто кричат на нее в аскалонской темнице! Она теперь знает, что надо сделать, чтобы освободить Фалалея. Дух Тении вспрянул и нервы ее напряглись, как струны высоко настроенной арфы. На лице ее сияла ясно сознанная цель и твердая воля. Она встала, взглянула в лицо восходящей зари и проговорила:

– Незримый, живущий за пределами нашего взора! Я внутри себя слышу твой голос: ты укрепил дух мой, я отдам мою жизнь за друзей, но мой дух я возвращу тебе чистым!.. Мой муж, мои дети, я несу вам спасенье! Мне не нужно напитка, отводящего память!