Текст книги "Что-то есть… Рассказы и очерки"

Наверное, это была единственная импортная вещь в доме бабы Шуры, а пленные румыны – единственными виденными ею иностранцами. Вообще, она редко редко выбиралась за хуторские пределы. У неё никогда не было паспорта. Баба Шура говорила:

– У нас же ведь местность непачпортивная.

В один прекрасный день баба Шура пришла к племяннику сосредоточенная. Ясно было, что она намеревается сообщить нечто важное.

– Хочу, чтобы Колька съездил в Москву, – объявила старуха.

Ударение в названии столицы она делала на первом слоге. И звучало это как-то по-старинному.

– Как же он поедет? Один, что ли? Да и где денег взять? – спросила Зинаида, жена племянника.

– Ты с ним поедешь. Денег я дам, – отрезала баба Шура.

Очень уж ей хотелось, чтобы Коля повидал мир. А Зинаида не слишком стремилась в столицу. Хлопотно. Всё-таки согласилась: хоть накуплю в Москве вещей добрых на всю семью. Так Колька побывал благодаря причудам бабушки Шуры в Москве. На этом старуха не угомонилась. Через год опять дала денег: езжай, Коленька, в Ленинград, город Петра, самый красивый на свете. Потом долго расспрашивала и о Медном всаднике, и о Петропавловской крепости. Посмеялась потешной скамейке в Петродворце. Сядет человек на неё, а на спину ему льётся вода.

– Такую забаву только царь Пётр придумать мог, – заключила старуха.

А рассказ о прогулке на теплоходе по Финскому заливу неожиданно прервала:

– Слушай, Колька, закончишь школу и езжай учиться в Ленинград на корабела. Будешь строить корабли! Это ж такая красота!

И это говорила старуха, которая кроме барж на Дону никаких судов сроду не видела. Не иначе, совет этот она дала под впечатлением фильма «Пётр Первый», где много о кораблях сказано и показано. А может, и фильм «Большая семья» о судостроителях её впечатлил. Увы, не стал Коля корабелом. Не хватило ему безоглядного романтизма своей хуторской бабки. Но совет её запал ему в душу. Занимаясь какими-нибудь скучными делами, восклицает он про себя: эх, жаль, не стал я корабелом.

Совсем постарела баба Шура, еле ноги таскает, но не сдаётся, не опускает руки. Решила она разбить около своего двора сад, на этот раз яблоневый. Шумливая соседка Махора её отговаривала:

– Сдался он тебе, этот сад, тётка Шура. Тебе скоро на попово гумно отправляться, а ты – сад.

– Ну, я помру, людям яблони достанутся, – со спокойной уверенностью ответила старуха.

– Людям, каким там людям, – не унималась Махора. – Скоро на хуторе и людей-то не останется.

Но бабу Шуру разве собьёшь. Уж что задумала, то непременно сделает. Скоро зашелестели рядом с её хатой нежные яблоневые листочки. Баба Шура щедро поливала молодые деревца, нося воду из неблизкого колодца. Все яблоньки принялись, пошли в рост, хотя почва была скудная, песчаная. Старуха не могла нарадоваться на дело рук своих. Последняя оказалась это радость в жизни бабы Шуры.

Вскоре она умерла, не дождавшись плодов с молодого сада. И никто не дождался. Оставленные без присмотра яблоньки через несколько лет засохли. И вишнёвый сад заглох, одичал. Да и людей в округе не осталось. Одни уехали. Другие поумирали. Отвоёванный бабой Шурой у болота огород поглотила трясина. Даже кукушка куда-то улетела. Кому ей теперь отсчитывать года? В клубе больше не показывают Петра Первого. Да и вообще ничего не показывают. Самого клуба нет, и зрителей на хуторе почти не осталось. И племянник недолго пожил в новом доме, перебрался-таки с семьёй в райцентр. Но дом стоит, и люди в нём ещё живут. И Николай нет-нет да вспомнит о садах бабы Шуры и о когда-то бывшем на болоте огороде. И подумает про себя, будто споря с кем то, может быть, с самим собой:

– Пусть и сады, и огород исчезли, будто их никогда и не было, но что-то ведь осталось, и вообще, права была старуха: что-то там, в вышине, есть. Определённо есть. И не зря баба Шура сажала сады, не зря.

Семья Тибо

Никогда я не читал так много, как в то время, когда учился в хуторской начальной школе. Сейчас вот жалуются: дети перестали читать, как бы их приохотить к чтению. А со мной была другая, прямо противоположная задача. Ну если не отучить меня читать, то, по крайней мере, поумерить прыть, настоящую страсть к этому занятию.

Книгочейству предшествовал бесписьменный период, когда я ещё не умел ни читать, ни писать. Книги заменяла моя бабушка Лариса, прекрасная рассказчица и чтица. И не только книги, но и телевизор. Тогда, в середине 60-х годов прошлого века, телевизоров на хуторе ещё не было.

В своё время бабуля окончила с отличием в хоперской станице Букановской церковно-приходскую школу, знала по-церковнославянски. Читала и рассказывала она нараспев, с чувством, будто молилась. Чтение для неё было своего рода священнодействием.

– Вот сейчас почитаем книжечку. Посмотрим, о чём там писано, – приговаривала бабушка.

Потом торжественно водружала на нос очки, бережно брала книгу, гладила обложку, наконец, не спеша открывала и начинала читать.

Конечно, на первом месте в репертуаре бабушки были сказки, вот уж действительно, бабушкины сказки. Почему-то это выражение употребляют в ироническом ключе. По-моему, совершенно напрасно. Люди, не наслушавшиеся в своё время бабушкиных сказок, обделённые. Бабушка знала великое множество сказок в разных вариациях. Что– то и присочиняла к известным сюжетам. Весьма интересны были мне и разные случаи из давнишней, особенно дореволюционной жизни. Из книжек, читанных бабой Ларисой, особенно запомнились две – «Спартак» Джованьоли и «Капитан Сорви-голова» Буссенара. Перед глазами выпукло вставал необычный, завораживающий мир, отдалённый во времени и пространстве.

Чудо перехода от безграмотности к умению читать и писать в моём сознании почему-то чётко не зафиксировалось. Наверное, именно потому, что это чудо. Волшебницами были мои первые учительницы Анна Георгиевна и Галина Викторовна.

Освоив грамоту, я стал читать всё подряд. Тут были и сказки, и другие детские книжки, и произведения явно не по возрасту. Помнится, много Горького читал. Причём не только «Старуху Изергиль», но и «Мать». Вообще, тянуло меня к толстым книгам. Особенно привлекали многочисленные толстенные тома «Семьи Тибо» Мартена дю Гара. Это были самые объёмные книги на самодельных полках нашей хуторской библиотеки. Пытался представить, что же это за семья такая. Наверное, очень большая, раз про неё написаны столь толстые книги.

Размещалась библиотека в небольшом домике, который она делила с сельсоветом. Одну комнату занимала власть, так сказать, светская, а целых две – духовная. Первая библиотечная комната от пола до потолка была заставлена стеллажами с книгами. Вторая отводилась периодике. Газеты меня тогда, к счастью, мало интересовали.

Сам поход в библиотеку был событием. Не терпелось взять новые книги. О чём-то прочитаю на этот раз. Библиотека работала днём по преимуществу для детей и вечером – для читателей взрослых. Самыми заядлыми читателями были колхозные пастухи, а также дед Игнат, высокий худой старик. Понятное дело, что пастухи читали летом, когда целыми днями пасли скот, а старик – долгими зимними вечерами. Говорили, что он прочитал все библиотечные книжки, да и не по одному разу. Жизнь длинная. Наверняка дед Игнат со своим церковно-приходским образованием осилил и «Семью Тибо». По этой причине я ему завидовал.

Распоряжалась в книжном хозяйстве тётя Лиза, очень приветливая, спокойная женщина. Свои светлые волосы она заплетала в косы, которые наподобие каре укладывала на голове. Мне это казалось невероятно красивым. Мы с тётей Лизой дружили. Она всегда предлагала мне почитать что-нибудь интересное, на её, разумеется, взгляд. Дать мне тётя Лиза норовила детские книжки, по возрасту, что-нибудь про октябрят и пионеров. Конечно, и про пионеров интересно, но я мечтал заполучить если и не «Семью Тибо», то какую-нибудь книгу потолще, посерьёзнее. Иногда библиотекарша уступала, и я шёл домой не только с «Тимуром и его командой», но и «Толстым и тонким» и другими рассказами Чехова.

При этом тётя Лиза говорила:

– Успеешь ещё прочитать взрослые книги. Не спеши. Всему своё время.

Вот и сегодня после уроков я вернулся домой с несколькими книжками. Бабушка встретила меня привычным ворчанием:

– Опять приволок кучу книжек. Сколько можно читать. Лучше бы помог по хозяйству.

Её поддержала наша соседка:

– Смотри, сойдёшь с ума.

Всегдашняя песня: «Заучишься, зачитаешься».

Может, за этими словами стояло вековое недоверие крестьянского мира к городской учёности? Кто его знает? Лично я сходить с ума не собирался, с головой погружаясь в заманчивый книжный мир.

Вообще-то, хуторские люди писательство ставили очень высоко. Можно сказать, относились к этому занятию благоговейно, считая его делом чрезвычайно серьёзным. Правда, оценивали труд писателя по-крестьянски, считали количество затраченного времени на написание книги. Помню разговоры:

– Ты знаешь, сколько Толстой тратил времени, чтобы написать одну страницу?

Тут же следовал ответ.

– Месяц, никак не меньше, а то и больше. Может, даже три месяца.

Вот так-то.

Разве поверили бы тогда мои земляки, услышав, что книжки можно печь как блины – раз, и готово.

Да, чуть не забыл, многих писателей я узнал в лицо лет в пять-шесть. Мама купила мне набор открыток с портретами классиков, и я быстро запомнил, кто есть кто. Брал любую открытку и сразу же определял: «Это Толстой, а это – Тургенев». Особенно врезалось в память болезненное обличив Белинского.

И ещё об одном надо сказать. Фигура писателя не была чем-то заоблачным для меня. Ведь моя бабушка неоднократно встречалась и беседовала с Михаилом Шолоховым, близко знала его жену Марию Петровну, в девичестве Громославскую. Обе они родом из станицы Букановской. Правда, Мария Петровна была дочерью станичного атамана, а баба Лариса происходила из простой семьи. Классе в четвёртом я прочитал «Судьбу человека» и некоторые шолоховские рассказы. Чуть позже очередь дошла и до «Тихого Дона». Некоторые эпизоды показались мне знакомыми. Ну конечно! Примерно то же самое о давних событиях на Дону и Хопре рассказывала моя бабушка. Шолохов правдив в мельчайших деталях. Ну и нельзя сбрасывать со счетов того обстоятельства, что я родился и жил в Серафимовичском районе, названном так в честь другого писателя-земляка – Александра Серафимовича.

Зима. Не успел вернуться из школы, пообедать и сделать домашнее задание, как уже стемнело. Скорее хочется взяться за недочитанную книжку. Но не тут-то было.

– Принеси дров для печки, – просит бабушка.

Потом мама посылает за водой из колодца. А там и ужинать, или, как говорят на Дону, вечерять пора. Я стараюсь поесть побыстрее.

Получаю замечание от отца:

– Не спеши, ешь нормально. Куда спешишь.

Тут вклинивается мама:

– Известно куда: книжку читать.

Отец неодобрительно вздыхает:

– Читатель…

Наконец-то скучный ужин позади. Можно почитать. На этот раз – книжку о путешествиях по Африке с яркими иллюстрациями. Так увлёкся, что и не заметил, как все домочадцы улеглись спать. Из соседней комнаты раздаётся сердитый голос отца:

– Ты что, не слышишь? Сколько раз повторять? Быстро выключай свет и ложись спать!

– Сейчас, сейчас, – нехотя откликаюсь я.

Но оторваться от книги не могу. Время летит незаметно. Вдруг появляется разъярённый отец. Не говоря худого слова, выхватывает книжку из моих рук, разрывает её, открывает рывком дверцу печки и бросает книжные куски в огонь. Так же, молча, уходит.

Тонкая книжка сгорела мгновенно. Я был в ужасе. И книгу жалко, и стыдно: «Как же я теперь буду оправдываться перед библиотекаршей, тётей Лизой? Позор-то какой». Я боялся, что она не будет выдавать мне книжки на дом. Но всё обошлось. Мудрая библиотекарша, предупреждённая о происшествии мамой, не задавала лишних вопросов. Вообще, теперь я понимаю, что тётя Лиза, Елизавета Владимировна Алаторцева, была замечательным человеком, великой труженицей, настоящей сельской интеллигенткой. Много сил отдавала она библиотеке, терпеливо уделяя внимание каждому читателю. А ведь помимо этого ей приходилось заниматься бесконечными домашними, хозяйственными делами. На хуторе не проживёшь без коровы и огорода.

На отца я, кстати, не обижался. Отец есть отец, тем более такой, как мой – колхозный шофёр, крутого нрава казак, не терпевший непослушания. В его, мягко говоря, экстравагантном поступке была своя мудрость. Есть мир книжный, как бы сказали сейчас, виртуальный, а есть действительность. Наверное, отец не хотел, чтобы я слишком отрывался от грешной земли. Кстати, впоследствии он всячески отрицал факт сожжения книги. Но я-то помню. Не придумал же я эту историю. Между прочим, мой батя сам любил читать – не мог же он отставать от бабы Ларисы, тёщи. Предпочтение отдавал журналу «Вокруг света», прилежным читателем которого я стал позднее, уже в средней школе.

А вот другая моя бабушка была совершенно неграмотной, вместо подписи ставила крестик. Может, я читал и за неё.

Растерзание и показательное сожжение книги, конечно же, не отвратили меня от чтения. Скорее, наоборот, сделали его ещё более привлекательным. Запретный плод слаще. Просто я стал осторожнее. Старался не попадаться на глаза отцу с книжкой в руках в неподходящее время.

А летом, во время каникул, совсем стало хорошо: читай сколько хочешь. Благо печка не топится. Книжки останутся целыми, не полетят в огонь. В жаркие дни приятное сочеталось… нет, не с полезным, а с ещё более приятным. Я шёл с друзьями купаться на озеро, обязательно прихватив с собой книжку. Наплаваешься вдоволь и – читать. Для этого я обычно переплывал неширокое озеро и устраивался в тени старой вербы. Тут были проглочены захватывающие «Кортик» и «Бронзовая птица» Рыбакова и даже «Как закалялась сталь» Островского.

Много я читал и потом – и в средней школе, и в армии, и в институте, и по жизни. Причём читал не только на русском, но и на иностранных языках. И продолжаю читать сейчас, точнее, больше перечитываю. Но такой всепоглощающей, до дрожи, страсти к чтению, как в детстве, не было и нет. Низкий поклон сельской библиотеке.

А «Семью Тибо» я так до сих пор и не прочитал. Уж больно толстая книга, особенно для века смс-литературы. Да и однажды некстати наткнулся в энциклопедии на примерно такие строки об этой книге: «…в произведении автор даёт широкую реалистическую картину жизни французского общества начала XX века». Не очень притягательно. Ну, может, ещё прочитаю. Осилил же толстенные тома хуторской житель дед Игнат.

Мир на белом полотне

С нетерпением жду вечера. И маленькая сестра моя Таня ждёт. Событие предстоит невероятно интересное. Будем смотреть диафильмы. Недавно отец купил в нашем хуторском магазине удивительный аппарат – диапроектор, а к нему целый набор плёнок в пузатых коробочках.

За окном морозно, разыгралась вьюга, а в комнате тепло. Потрескивают дрова в печке. Наконец закончен ужин. Ковёр на стене завешивается простыней. Выключается свет. Луч света из аппарата падает на белое полотно, образуя круг. Пора вставлять плёнку. Отец выбирает «Пёструю ленту» Конан Дойла. Он любит детективные истории, тем более про Шерлока Холмса. На простыне появляется изображение, довольно чёткое, но, увы, вверх ногами. Отец неправильно заправил плёнку. Ошибка быстро исправляется, и вот мы уже с замиранием сердца смотрим историю о жестоком опекуне двух сестёр. Со щёлканьем передвигаются кадры. Меняются картинки. Как некое таинство воспринимается возникновение новой сцены. Я читаю подписи к картинкам. Мой голос срывается, когда я дохожу до слов: «Пёстрая лента… пёстрая лента…» Отец не может удержаться от того, чтобы не сказать:

– Это её змея укусила.

Правда, тут же замолкает, понимая, что поступил неправильно.

Впрочем, раскрытие интриги совсем не охладило интереса зрителей к фильму. Мы с сестрой посмотрели его ещё не один раз. И каждый раз замирали, когда жестокий опекун появлялся в кабинете Шерлока Холмса и в зловещем отсвете огня из камина сгибал пополам кочергу.

И соседские дети любили смотреть диафильмы. Ближе к вечеру у нас дома собиралось несколько ребят, и мы начинали крутить плёнки.

Что же поставить в этот раз? А давайте-ка посмотрим фильм про альпинистов. Гор у нас около хутора нет. Есть только песчаные барханы. Так что приключения в горах – то, что надо. До сих пор помню подробности этого фильма, особенно то, что один из его героев оказался ненадёжным товарищем и не прошёл испытания горами. В общем-то, обычная история, но нам, хуторской ребятне, она казалась очень интересной. Нечего и говорить, что мы хотели походить не на слабаков, а на смелых героев, которые штурмуют недоступные вершины или же пересекают бурные моря.

Фильм о приключениях Робинзона Крузо был одним из самых волнующих. Просто мурашки пробегали по коже, когда Робинзон натыкался на человечьи следы на необитаемом острове. Воображение сразу же дорисовывало страшные картины появления жестоких людоедов. Кто-нибудь из смотревших нетерпеливо шептал: «Давай, крути дальше!» Мне и самому не терпелось узнать, чем кончится дело. Наверное, я не сразу давал следующий кадр потому, что мне хотелось показать свою значимость. А может, я просто наслаждался мгновениями взволнованного ожидания.

Моя сестрёнка любила сказки. Честно говоря, мне они тоже нравились – про Волка и Лису, про Василису Прекрасную, да даже про хитрого Колобка.

Смотрели мы диафильмы преимущественно зимой и только вечерами, когда стемнеет. Ведь для их просмотра нужна темнота. Не будешь же закрывать ставни или занавешивать окна. Да и потом, в вечерние часы разглядывать картинки было как-то интереснее. Днём нам хватало других занятий. Понятное дело – уроки, домашние задания. Разумеется, помощь по хозяйству: принести дров для печки, отгрести снег от крыльца, да мало ли по дому дел. Главное же – игрища с друзьями. Особенно мы любили кататься с горки на санках. Скатывались мы с крутого озёрного берега прямо на лёд. Разгонишься, плюхнешься на ходу плашмя на санки и летишь в снежном вихре. Слева поднимается пар над обширной полыньёй. И страшно залететь в стылую чёрную воду, и какая-то сила влечёт проскочить по самому краю опасного места. Случалось, приходилось и искупаться. Благо было там мелко. Обсушиваться бежишь не домой. Дома мать может устроить такую трёпку, что мало не покажется – в соответствии с детской присказкой: «Смотри, утонешь – домой не приходи!» Не беда, на хуторе много сердобольных старушек. Обычно спасались у бабы Насти. Её избушка стояла неподалёку от озера.

Бабуля жалобно запричитает:

– Ах, ты анчутка! Гляди, весь мокрый. А ну, разбирайся скорей и лезь на печку!

А на печке благодать. Тепло и сухо. Да ещё жуёшь посоленную горбушку хлеба. Добрая бабка Настя сунула. Через какой-то час одёжка уже высыхает. Пора снова бежать на улицу, кататься на санках, лыжах или коньках. А почему бы не построить снежную крепость и не развернуть сражение, обстреливая друг друга снежками? Так и делаем.

Наигравшись, можно приступать к приключениям на белом полотне. Увлечение диафильмами продолжалось несколько лет. Его не могли заменить ни радио, ни кино, ни проигрыватель, ни книги. Была какая-то особая магия в неподвижных картинках на стене. Даже появление телевизоров, вначале чёрно-белых, а потом цветных, не произвело на меня такого сильного впечатления, как диафильмы. Всё-таки телевизор оглушает звуком, цветом, мельканием картинок, залепляет чувство восприятия, а простой диафильм с его остановившимися, застывшими мгновениями даёт простор воображению, домысливанию.

Как-то соседи попросили у нас диапроектор с плёнками, чтобы посмотреть фильмы дома. Время шло, а аппарат всё не возвращался и не возвращался. После многих напоминаний соседи всё-таки вернули взятое. Но в каком виде! Проектор почти сломан. Плёнки порваны. Расстроились мы очень.

– Что за безалаберные люди. Как же так можно обращаться с чужими вещами, – возмущалась мама.

С тех пор мы смотрели диафильмы всё реже и реже.

Не знаю, смотрят ли нынешние дети диафильмы, или всё заменил компьютер? Мне и моим друзьям-сверстникам повезло. Перед нами оживал разнообразный мир на простом куске белой ткани. Это было так здорово.

Школа под кленами

Ведь как бывает? Живут люди рядом друг с другом, общаются, дружат, вместе учатся или работают, а потом разъезжаются в разные стороны. Поначалу ещё обмениваются весточками, а потом связи прерываются, глохнут. Взять хотя бы мою первую учительницу, Анну Георгиевну. Была она мне человеком близким. Никогда я её не забывал, а вот общаться не общался – далеко уехал от родных мест. Да и Анна Георгиевна перебралась с семьёй из родного хутора в город. Я и адреса её не знал. Но вот однажды этот адрес оказался у меня в руках. Видимо, время пришло возобновить связи. Написал письмо. Получил ответное. Очень тёплое, проникновенное, полное благодарности за память. Стало даже неудобно. Ведь молчал долгие годы. Многое вдруг вспомнилось, нахлынуло, будто и не пролетело несколько десятилетий.

Школа наша располагалась в самом центре хутора. Старое здание под камышовой крышей окружал кленовый сквер. В свой час тут умещалась семилетка. К началу же шестидесятых годов остались только четыре класса. Но учеников было ещё много – более полусотни. Это если брать все четыре класса. Значит, в каждом классе человек по 10–15. Занятия вели две учительницы. Каждая занималась сразу с двумя классами. К примеру, в одном помещении сидели второй и четвёртый классы, а в другом – первый и третий. Такова была специфика небольшой хуторской школы.

В первый класс иду с огромным букетом красных георгинов. Другие дети тоже с цветами – георгинами или астрами разных оттенков: фиолетовыми, розовыми, жёлтыми.

Терпеливая Анна Георгиевна быстро научила нас читать и писать. Нам открылся волшебный мир литературы. Почему-то особенно врезался в память один из самых первых прочитанных, можно сказать, по складам, рассказов – о невероятно упорном китайском мальчике по имени Юн Су, который учился писать иероглифы на морском берегу. Набегавшая волна то и дело смывала его труды, но маленький китаец снова и снова чертил иероглифы. В конце концов, он овладел китайской грамотой. Кто знает, быть может, эта история, прочитанная в хуторской школе, подтолкнула меня к тому, чтобы стать впоследствии востоковедом, выучить бирманский язык.

Особенно интересно учиться стало в четвёртом классе. Появились такие увлекательные предметы, как природоведение и история. Прежде чем заниматься с нами природоведением или историей, сидящему в этой же комнате второму классу Анна Георгиевна давала задание по арифметике. Но какая там арифметика! Второклассники во все глаза смотрели на пособия по природоведению или же слушали рассказы по истории. Меня почему-то это раздражало, и я ябедничал:

– Анна Георгиевна, а они не выполняют ваше задание.

Я даже предлагал отгородиться от второклассников какой-нибудь ширмой. Что за недоброжелательство?

Учёба учёбой, но были и праздники. На новогоднем утреннике помню себя будильником. На груди у меня – огромный картонный циферблат, в руке – большой школьный колокольчик, который я что есть силы трясу. Сестрёнка моя в тот год нарядилась ёлкой. Её белое марлевое платье украшали сосновые ветки. Сестра и впрямь походила на маленькую сосенку. Вокруг высоченной, под самый потолок, ёлки хороводы водили также зайчики, снежинки, кот в сапогах, звездочёт и ещё много кто. Всем было весело.

На вечерах в хуторском клубе школьники читали стихи. У меня было негласное соревнование со Славкой Поповым. Он был класса на два младше меня, но заучивал на память целые поэмы. Я выступал со стихотворениями покороче и немного завидовал Славке. Впрочем, хуторяне хлопали одинаково громко всем чтецам.

А мне на всю жизнь запомнилось, как моя одноклассница Аня Чеметева, хрупкая девочка с нежным голоском, проникновенно читала стихотворение «Враги сожгли родную хату».

Имелась в школе небольшая кладовка. Там хранились всякие чудесные вещи: большой глобус, географические карты, коллекции минералов. Особенно я любил рассматривать разноцветные камешки. До сих пор помню блеск кусочков бело-голубого мрамора, бордового гранита, иссиня-чёрного антрацита. Очень хотелось поехать туда, где находятся залежи этих чудесных минералов.

Ни столовой, ни буфета в нашей школе не было. Зато на большой перемене нас поили чаем. Занималась приготовлением напитка наша уборщица тётя Маша, женщина уже пожилая, но очень энергичная, весёлая. По-уличному её звали Манефой, а то и Манефкой. Такое имя ей придумал муж, дядя Гриша. Просто Марией жену ему было называть скучно. Мария, Маня, Маша – это что-то привычное, обыденное. Другое дело – Манефа. Вообще, Марий на хуторе было много. Но у каждой имелось уменьшительное прозвание. Одну называли Маней, другую Марусей, третью – так и вовсе Манякой. Эти прозвания отличались точностью. Имя и человек соответствовали друг другу. Вот и нашу уборщицу, а по совместительству и буфетчицу, с другим именем, а не Манефой, и представить было невозможно. Чай она разливала из огромного металлического чайника – на всех хватало. В стаканы щедро сыпала сахар. Каким же вкусным, ароматным был тот школьный чай!

Отапливалась школа дровами. С осени к школьному двору трактор приволакивал огромные высохшие деревья с ветками. Их называли каршами. Мы любили прыгать по брёвнам, качаться на ветвях. Потом деревья распиливали на кругляши, а те в свою очередь разрубали на поленья. Нашей обязанностью было перетаскать пахнущие свежестью и смолой полешки в сарай.

Наша учительница, Анна Георгиевна, отличалась строгостью. Кое-кто из детей её побаивался. Я же никакого страха не испытывал, во-первых, потому что хорошо учился, во-вторых, дружил с её сыном Володей, моим одноклассником, ну а в-третьих, Анна Георгиевна была подругой моей мамы. Частенько учительница заходила к нам домой. В своё время она даже кормила меня грудью. Моя мама, фельдшер, часто уходила на вызовы к больным, а я оставался голодным. Тут на помощь и приходила Анна Георгиевна. Ещё до школы, когда мне было лет шесть-семь, я обыгрывал учительницу в карты, в безобидного дурака. Этой игре я научился у бабушки. Анна Георгиевна на проигрыш сердилась. Даже ворчала: «Нехорошо детям играть в карты. Что же, ты будешь теперь называть меня дурочкой?» Бабуля моя только посмеивалась. Такова жизнь на хуторе: все друг друга хорошо знают, относятся один к другому как родственники.

Каждый день, ближе к вечеру, сделав уроки, я бегал к Вовке. Обычно в это время Анна Георгиевна проверяла наши тетрадки. Затаив дыхание, я стоял за спиной учительницы и ждал, когда дойдёт очередь до моей тетради. Наконец, Анна Георгиевна открывала мою работу. Так, небольшая поправка. Ну это не страшно. За такую неточность оценку не снижают. Переводил дыхание я только тогда, когда Анна Георгиевна своим красивым почерком выводила красную пятёрку. Ура! Опять отлично. Увы, изредка проскакивали и четвёрки. Я сразу сникал. Не утешало даже то, что Вовка получал три с минусом.

Тетради проверены. Пора бежать на улицу играть. О, это великое слово «играть»! Игра – это святое. Это детская жизнь со своими незыблемыми правилами. Главное, чтобы всё было честно. Во время игры то и дело раздаётся: «Так нечестно!» Игра прекращалась до тех пор, пока справедливость не восстанавливалась. Увы, во взрослой жизни действуют совсем другие правила.

Хуторяне жили в гармонии с природой. Она их кормила и поила, давала отдохновение.

Прямо под окнами нашего класса росли клёны. Весной и летом классную комнату наполнял зелёный свет, осенью – жёлто-золотой, а зимой – белый. Щебетали за стеклом птицы. Бывало, заливался трелями соловей. Вечерами в зарослях сердито ухал филин. В тёплое время под присмотром учительницы мы возились на грядках пришкольного участка, выращивали картошку, морковку, другие овощи. Частенько ходили в походы к озеру или же в недальний перелесок. Наблюдали за дятлами и дикими утками. Иногда видели, как в кустах промелькнёт серый заяц или же рыжая лисица.

В начальной школе я учился на отлично. Только пятёрки получала и Нюся Широкова из соседнего хутора Орловского. После четвёртого класса нам вручили похвальные грамоты. Везли их из райцентра добрую полусотню километров, да ещё под проливным дождём, по раскисшей дороге. Соседка, тётя Дуся, которой доверили доставку документов, рассказывала, что ей пришлось спрятать грамоты под плащ и всё время придерживать их руками, чтобы, не дай Бог, не помялись.

Со временем хутор растерял своих жителей. Вот и мои родители переехали в райцентр, за бесценок продав недавно построенный добротный дом. Лет пять всего в нём и пожили, не больше. Сделали они это ради меня. Ведь в Подпешенском была только начальная школа, а родители не хотели отправлять меня в пятый класс в интернат. Стал я учиться в городской средней школе, живя дома, а не в интернате или же на квартире у чужих людей.

Хуторская школа давно закрыта. Само здание разобрано. Только клёны по-прежнему растут, обозначая место, где когда-то стояла наша школа. Весной они покрываются клейкими листочками, а осенью роняют на землю золото. И жива память.

С Анной Георгиевной мы переписывались, иногда созванивались. В конце декабря я обязательно находил в своём почтовом ящике новогоднюю открытку от моей первой учительницы. А потом поздравления приходить перестали…