Текст книги "Собственные записки. 1829–1834"

– Государь, я отложу поездку свою, если отправление мое требует поспешности.

– Отнюдь нет! Извини меня, что я тебя употребляю по своим делам, когда ты приезжаешь для своих в отпуск; но что делать мне? Случилась в тебе нужда. Поезжай к отцу и проведи у него три или даже четыре дня; я тебе сие позволяю. Помни же, как можно более вселить турецкому султану доверенности, а страху паше Египетскому. Я еще хотел тебе сообщить одну вещь, которую ты должен держать в большой тайне. Когда у меня был после войны с посольством Галиль-паша[59]59
  На следующий год, после заключения между Россией и Портой Адрианопольского мира (1829), в Санкт-Петербург прибыл посол Порты Галиль-паша, целью миссии которого стало заверение Николая I в добрососедских и дружеских намерениях турецкого султана Махмуда II по отношению к России.


[Закрыть], мне казалось заметным из слов его, что султан был склонен к принятию, в случае крайности, веры христианской. Я о сем не говорю, как о вещи решенной; но мне так казалось, и я предваряю тебя о сем на случай, если бы ты в разговорах с султаном услышал или заметил что-либо подобного. Наконец, если бы он был изгнан из своего царства, то он нашел бы у меня приют. Будь прост в своем обхождении, от сего будет зависеть успех твоего дела: ты тогда получишь и доверенность султана, и угрозишь паше. Ты знаешь и по-турецки, сие тебе много поможет; конечно, трудно получить согласие первого на то, чтобы я принял участие в делах его. Мне это также предлагали, когда Польша взбунтовалась; но я не принял ничьих предложений и сам управился; но если султан будет в крайности, он, может быть, и согласится на примирение, чего бы я, однако же, на его месте, не сделал. Но избегай посредничества. Мне недавно писал князь Эриванский[60]60
  Имеется в виду Иван Федорович Паскевич, который по окончании Русско-персидской войны 1826–1828 гг. был пожалован в графское достоинство с именованием Паскевич-Эриванский. После усмирения Польского мятежа 1830–1831 гг. И. Ф. Паскевич стал светлейшим князем Варшавским.


[Закрыть], что ныне, может быть, настало время, что Турецкая империя должна разделиться на две…[61]61
  Точки в подлиннике. – П. Б.


[Закрыть]

– Ваше величество, верно, не будете входить в разбирательство сего, и мне не будет следовать вмешиваться в сие дело? – сказал я.

– Нисколько, – отвечал государь: – их дело, а мне все равно.

– Если бы я не нашел Магмета-Али в Александрии или он бы отъехал в армию свою, к Ибрагиму-паше, – спросил я, – то я бы должен к нему съездить?

– Все, конечно, – отвечал государь. – Итак, поезжай же с Богом, берегись чумы, молись Богу, Бог тебя благословит!

– Государь, благословите и вы меня, – сказал я.

– Вот тебе мое благословение, – сказал государь, окрестив меня, – прощай, любезный Муравьев, – и отпустил меня.

Таковой прием не мог не тронуть меня, и я отправился со всем духом и ревностным желанием исполнить в точности веления государя.

1 ноября я получил инструкцию свою с разными приложениями и, между прочим, запечатанное письмо государя к султану.

В инструкции были изложены некоторые меры для склонения султана к допущению моей поездки в Александрию; ибо и сие было упущено из виду в черновых бумагах, и я сие также заметил графу Нессельроде, но все меры были изложены пространно и неопределительно. На возражение мое, как поступить в случае, если бы Магмед-Али не принял меня, изготовлена была декларация, которую я должен был ему доставить. Содержание декларации сей было слабее изложенного в инструкции; ибо Нессельроде всячески старался смягчить предполагаемое обхождение наше с египетским пашой, опасаясь более всего возродить войну. На вопрос же мой касательно Андрианопольского трактата Нессельроде ничего не отвечал. Я посему съездил к нему опять и просил разрешения на счет сего.

– Замечание ваше очень справедливо, – отвечал он, – но инструкция уже была читана и утверждена государем, а потому мы и не смели что-либо переменить в оной.

– Но я не могу, – отвечал я, – сказать сего Магмету-Али: он перетолкует сие в свою пользу и поставит тем меня в затруднительное положение.

– В таком случае, – сказал Нессельроде, – руководствуйтесь содержанием декларации. Мы вам сие письменно дополним, если вы сего желаете; впрочем, и декларация у вас.

Я видел, что ничего не добьюсь обстоятельного от Нессельроде и постигал цель всего отправления, состоявшую в том, чтоб поразить умы в Европе более, чем в Азии, влиянием, которое государь имеет в делах Востока. Я в сем случае соответствовал метательному орудию, коего взрыв, производимый угрозой, должен был поразить всех и обратить внимание других держав в другую сторону. Моим силам, моему собственному разумению, твердости моей, предоставлялось достигнуть желаемой цели, к коей пути не могли мне изобразить в бесконечных письменных наставлениях и к коей подвигнуть могли меня одна милость и доверенность государя. И, перестав кого-либо более спрашивать, я положил всю надежду на Бога, как мне сие подтвердил сам государь, и стал собираться в путь.

Желая, однако, знать как правительству нужно было поступить в некоторых случаях, я получил от графа Нессельроде несколько изустных наставлений по сим предметам, например: я должен был взять драгомана[62]62
  Драгоман – в Османской империи посредник-переводчик во взаимоотношениях между азиатско-ближневосточными державами с их европейскими визави.


[Закрыть] у нашего посланника Бутенева и даже, если б я счел нужным, нашего египетского консула Лавизона, коему Магмет-Али был коротко известен. Я мог принять с собой турецкого чиновника, если бы султан такового пожелал со мной отправить; я мог другого привезти от Магмета-Али к султану, если бы он пожелал такого отправить, и если бы сие не привело к примирению между ними, то, по крайней мере, остановило бы на время военные действия и дало бы султану время оправиться. Я не должен был принимать от Магмета-Али письма к государю, но мог таковое привезти к графу Нессельроде. Я мог в случае надобности взять от Бутенева письменное уведомление к Магмету-Али вроде вида, что я еду с порученностью от государя; ибо я не был снабжен совершенно никаким видом от правительства (я вытребовал себе заграничный паспорт). Я мог в случае надобности или желания на обратном пути моем из Константинополя съездить в Анатолию к турецкой армии; я мог требовать у Бутенева экстраординарную сумму на непредвидимые случаи или отправления. Нессельроде говорил мне еще, что, хотя он предполагал гораздо лучше для поспешности сесть на пароход, но что фрегат должен был также отправиться; ибо государю в особенности желательно было, чтобы военное судно прошло Босфор. Он также сообщил мне, что египтяне захватили одно купеческое судно с русским флагом и что Рикорду было послано повеление требовать его обратно, в случае же отказа, схватить первое египетское судно, которое бы ни попалось.

Граф Нессельроде просил еще меня заехать к министру правосудия[63]63
  Имеется в виду министр юстиции. – Примеч. ред.


[Закрыть] Дашкову, который лет 15 тому был в Египте[64]64
  Д. В. Дашков с 1818 г. был назначен 2-м советником при русском посольстве в Константинополе, затем с 1820 г. занимался обустройством консульств в Леванте, а затем в 1822–1825 гг. управлял делами Константинопольской миссии.


[Закрыть] и мог мне сообщить занимательные сведения о Мегмет-Али. Я исполнил желание его и, к удивлению моему, нашел человека совершенно такого, как о нем рассказывает молва. Он часа два продержал меня у себя и все рассказывал мне происшествия, случившиеся с ним в поездку его в Египет, куда он был когда-то послан для поверки наших консульств. Скучный и бесполезный разговор его, при малом времени, которое я имел, был для меня весьма тягостен; но я всего более удивлялся, когда он по рассказу мне всех анекдотов, в коих всего более блистало непомерное самолюбие его, стал спрашивать меня о цели поездки моей, о коей он понятия не имел. Я всячески старался отклонить ответы свои, завлекая его в дальнейшие рассказы, но должен был ему очертить вообще цель отправления моего. Тут пошли новые возражения; он считал меня посредником и находил, что неприлично было меня отправлять по делу, которое не могло иметь успеха. К чему было мне выслушивать от постороннего человека изложение мыслей, меня уже занимавших? Я осторожно прекратил разговор и оставил его, удивляясь ветреному поступку графа Нессельроде. Я сообщил однажды сие Орлову, который был со мною одних мыслей; он советовал остерегаться в разговорах с Бутеневым, который был дружен с Дашковым; по словам Орлова, Дашков не мог долго держаться: им были недовольны, его признавали ленивым, и вообще все жаловались на мечтательность его, недоступность и высокомерие.

Деньги, коими меня снабдили и на которые я не получил никакой бумаги, принадлежали (как мне было сказано Нессельродом и Орловым) собственно мне, и я в них не был обязан никому никакой отчетностью; но сими средствами должен был я совершить и дорогу в оба пути. Нессельроде говорил мне о судах, пароходе и фрегате, для меня изготовляющихся; но я ни от кого не получал уведомления, где я их мог найти и от кого получить; почему и съездил я к князю Меншикову. Он уведомил меня, что о сем предписано уже в Николаев к адмиралу Грейгу, и просил меня взять с собой адъютанта его капитан-лейтенанта Серебрякова, дабы доставить ему что-либо по возвращении. Я отвечал ему, что не мог сего сделать без воли государя, тем более что, по ходатайству моему, позволено мне было взять с собой только одного адъютанта вместо двух, которых я желал при мне иметь; почему князь Меншиков испросил на сие разрешение государя и, получив оное, сообщил мне его письменно и прислал Серебрякова, которого он и отправил в Черноморский флот, дабы заблаговременно сделать все нужные приготовления к отъезду моему. Серебряков отправился 3 ноября в Николаев; мне же князь Меншиков вручил бумаги к адмиралу Рикорду, коими ему сообщалась воля государя, дабы он, по прибытии моем к нему, дал мне все возможные пособия к следованию в Александрию.

Я был перед отъездом также у военного министра; он, между прочим, поставил мне на вид поведение французского генерала Себастиани в Константинополе, который советами своими весьма много помог турецкому султану к защите пролива[65]65
  Будучи французским посланником в Константинополе, генерал О. Себастьяни сорвал сближение Османской империи с Великобританией и Россией и фактически спровоцировал султана Селима III на объявление войны России. Для давления на султана в Мраморное море была введена британская эскадра. Однако Себастьяни убедил Селима III поручить ему создание линии обороны на побережье проливов. Себастьяни в кратчайшие сроки создал разветвленную систему береговой обороны, фактически сорвав планы англичан.


[Закрыть]; я мог действовать в том же смысле, дабы помочь увядающей империи сей; наконец, мне оставалось только принять на себя начальство над турецкой армией против Ибрагима-паши.

Между тем граф Чернышев сказал мне, что государь, не желая оставить дивизию без начальства во время отсутствия моего, перевел меня по армии, а на место меня назначил генерал-майора Маевского, с тем, чтобы по возвращении дать мне дивизию в 1-м корпусе, дабы быть употребленным в первых военных действиях в войне, предстоявшей в Европе (ибо 6-й корпус не должен быть в оных участвовать), и при том сказал мне, что он полагал меня довольным тем, что я не буду служить более в 6-м корпусе. Сие относилось к моему корпусному командиру генералу Роту, на счет коего я был очень осторожен, зная, сколько жалобы на начальников всегда неприятны государю. Я отвечал, что бываю всегда доволен теми назначениями, коими меня удостаивает государь, и просил только о назначении ко мне другим адъютантом моего дивизионного Абрамовича. Ввечеру я о сем подал записку, и на другой день уже он был ко мне зачислен.

Вместе с вручением мне бумаг стали торопить меня, дабы я скорее выехал; но я оставался до 4-го числа и 5-го, в субботу, в полчаса пополудни, отправился из Петербурга в путь, оставив дочь свою опять у брата Александра Мордвинова[66]66
  Отцом Александра Николаевича Мордвинова (служившего под начальством графа Бенкендорфа) был родной брат рано умершей матери Н. Н. Муравьева. – П. Б.


[Закрыть].

Входя в положение Дюгамеля, коего я советовал пустить на перекладной, видя его слабое здоровье и зная, что покупка рессорного экипажа составила бы для него значительный счет, я пригласил его с собой ехать, для чего и взял оба экипажа свои, карету и коляску, полагая сим оказать ему услугу и выразить доброжелательство мое и дружеский прием в доме отца моего, куда я направлял по позволению, данному мне государем, путь свой.

Так как мне следовало из Твери повернуть в проселки, через деревню княгини Мещерской Латошино[67]67
  Латошино (ныне – Лотошино) – поселок городского типа на северо-западе Московской области; в описываемое автором время – усадьба князей Мещерских в Старицком уезде Тверской губернии.


[Закрыть], то я и взял первую подорожную свою только до Твери, чем более мог скрыть направление дороги своей; ибо отправление мое в Тверь, напечатанное в газетах, удивило всех, знавших уже по носившимся в Петербурге слухам (как кажется, распространившимся из Азиатского департамента), что направление поездки моей было в Константинополь. Но заключения были разны: иные говорили, что я буду предводительствовать десантом, который пойдет в Сирию чрез Италию вместо Анатолии; другие назначили меня главнокомандующим турецкой армией; иные думали, что я еду в Грузию; наконец, иные полагали даже, что я еду для принятия начальства в Греции до прибытия короля Оттона[68]68
  2-й сын короля Баварии Людвига I Виттельсбаха принц Отто (Оттон) был 20 мая 1832 г. избран на Лондонской конференции королем Греции, каковое решение было 8 августа того же года утверждено Греческим национальным собранием. Церемония восшествия на престол состоялась через полгода: 18 февраля 1833 г.


[Закрыть]. Это были общие разговоры; но не менее того, по известиям, вышедшим из Азиатского департамента, мне кажется, многие знали в подробности цель поездки моей, которую нужно было скрыть, дабы Магмет-Али-паша не мог быть об оной предварен. Посланники наши при иностранных дворах, как равно и Бутенев, были предупреждены о сем отправлении моем из Министерства иностранных дел, в одно время с выездом моим из Петербурга.

Я ехал через деревню отца, проведши прежде одну ночь в селе Латошине у княгини Мещерской и, выезжая от нее, заехал в Осипов монастырь[69]69
  Осипов монастырь – употреблявшееся в XIX в. обиходно-просторечное название Иосифо-Волоцкого монастыря.


[Закрыть], где служил панихиду. 10 или 11 числа я прибыл в деревню к отцу, где и провел около трех дней, дабы не пропустить позволения, данного мне государем.

Радость, с коей я был принят отцом, была чрезвычайная; я застал там и брата Сергея [Муравьева]. Не буду здесь описывать семейных сношений наших, которыми вызваны были довольно долгие и сложные разговоры. Я старался все примирить и успокоить, и казалось мне, что я несколько в сем успел. Присутствие Дюгамеля, который не умел держать себя в должном отдалении в сем случае, несколько препятствовало нам; но к нему сохраняли не менее того всю предупредительность и уважение, свойственное гостеприимству, с коим все принимаются в нашем доме, чего он, кажется, по малому общественному образованию своему, не понял, не умея соответствовать ласкам, которым ему оказывали.

Из деревни я выехал в Гжатск на большую Смоленскую дорогу, оттуда следовал в Киев чрез Смоленск и Могилев. В Киеве я должен был провести почти двое суток для починки экипажей, и был у фельдмаршала [Остен-Сакена] коему рассказал в общих чертах поручение, на меня возложенное.

Прибыв в Тульчин, я провел там четыре дня, как для устройства собственных своих дел, так и для сдачи дивизии Маевскому, который спустя день или два после меня прибыл. Приемы его огорчили всех с первого раза. Человек сей может назваться полоумным и вместе глупым. Не зная нисколько службы и не имея нисколько порядка в голове[70]70
  Н. Н. Муравьев пристрастен: С. И. Маевский последовательно прошел ступени армейской службы от прапорщика до генерал-лейтенанта; за усердие, отвагу и исполнительность неоднократно удоставивался благорасположения от императоров Александра I и Николая I.


[Закрыть], он груб, дерзок, безрассуден и уже пострадал однажды за сие по службе; но не знаю какими-то судьбами опять выплыл; вероятно, однако же, ненадолго. Невежливое обхождение его относительно меня вывело меня из терпения, и я принужден был его остановить, после чего он сделался осторожнее.

В Тульчине получил я письмо от адмирала Грейга, писанное в ответ на посланное мной к нему из Петербурга с Серебряковым; он уведомлял меня, что пароход «Метеор»[71]71
  «Метеор» – первый боевой пароход военно-морского флота России и первый вооруженный паровой корабль на Черном море. Заложен. Автор ошибается: см. примеч. 1. «Нева» – пассажирский пароход в Николаеве в 1823 г., через два года спущен на воду.


[Закрыть] и фрегат «Штандарт» изготовлены для моего отплытия, первый в Николаеве, а второй в Севастополе[72]72
  Автор ошибается: см. примеч. 1.


[Закрыть]; но вместе с тем получил я и письмо от Серебрякова, писанное несколько часов спустя после письма Грейга. Тот уведомлял меня, что, при внезапно сделавшихся морозах, пароход замерз в устье Буга. Письма сии были доставлены с нарочным курьером от Грейга в Тульчин, и курьер сей дожидался с 15 числа прибытия адъютанта моего Харнского, коему я назначил со мною ехать и коего я предупредил о сем курьере в письме, посланном из Петербурга с Серебряковым, приказав ему держать втайне скорое прибытие мое в Тульчин и самого курьера, что было исполнено им в точности. Я же приехал в Тульчин 22 ноября.

Обстоятельство сие замедляло мое отправление, ибо мне уже доводилось ехать в Севастополь сухим путем 500 верст лишних; а потому я послал курьера с письмом к графу Воронцову в Одессу, прося его снабдить меня пароходом, из имеющихся в распоряжении его (ибо Одесский рейд не замерзает, или мало замерзает).

26-го я отправился в Одессу, куда и прибыл 28-го. Граф Воронцов давал в мое распоряжение пароход «Неву»[73]73
  «Нева» – пассажирский пароход, построен в 1830 г. на верфи Александровского завода в Санкт-Петербурге. Для своего времени был одним из самых крупных торговых судов России (длина – 34 м, ширина – почти 7 м, осадка – 1,8 м. Мог принять на борт 225 т груза и 40–50 пассажиров. C 1831 г. «Нева» в течение 10 лет обслуживала первую регулярную пароходную линию Одесса – Стамбул.


[Закрыть]; но как у него была разобрана машина и прежде 10 дней нельзя было собрать оную, то и решился я ехать в Севастополь сухим путем, дабы отправиться на фрегате, оставив пароход.

В проезд мой через Николаев я был у адмирала Грейга, и он в бытность мою получил из Петербурга от графа Нессельроде курьера с дубликатом бумаг, отправленных сухим путем к Бутеневу, от 24 ноября, и копий всего моего отправления. В бумаге сей к Бутеневу было написано, что если бы султан был в тесных обстоятельствах и желал бы вспоможения нашего, то Бутенев вправе был написать к Грейгу об отправлении немедленно одной половины Черноморского флота, коему приказано было вооружиться и изготовиться к походу; но Бутенев не должен был предлагать сего пособия султану и склонять его к испрошению оного, из чего было видно только, что государю желательно было принять участие в делах Турции. Вместе с тем предписывалось адмиралу изготовить весь флот и отправить дубликат сей к Бутеневу с нарочным пароходом, дабы он мог послать оный, в случае надобности, обратно с требованием флота к Грейгу. Первая половина флота нашего, состоящая из пяти кораблей и четырех фрегатов, должна была по сему требованию немедленно отправиться, а другая, столь же сильная, изготовиться и следовать на подкрепление первой.

Контр-адмирал Лазарев должен был отправиться с первой половиной и следовать в Дарданеллы, не выходить, однако же, в Архипелаг, но в случае если бы египетский флот вступил в дело с турками, то принять участие в сражении и поразить египтян. Контр-адмирал Лазарев, начальник штаба Черноморского флота, уже выехал из Николаева в Севастополь по случаю вооружения флота, о чем было уже прежде предписано. Что же подало повод к сей новой мере, я не мог знать; ибо из бумаги к Бутеневу видно только было, что турецкий флот принужден был уклониться к Дарданеллам; но был ли он уже в деле с египтянами, того не было видно, а только можно было предполагать. На случай если бы у адмирала Грейга не было пароходов в распоряжении, он должен был отослать дубликат обратно в Петербург. Пароходов у него не было; но мы рассчитали, что бумаги сии могут поспеть со мною скорее, чем сухим путем с фельдъегерем, из Петербурга отправленным; а потому я и взял их с собой. Адмирал же Грейг должен был просить у графа Воронцова отправления парохода в распоряжение Бутенева, дабы он мог послать его, в случае надобности, в Николаев с требованием флота.

3-го декабря ввечеру я прибыл на севастопольский берег и прямо сел на фрегат «Штандарт», коего командир был капитан-лейтенант Щербачев. Я нашел на нем до 20 офицеров (ибо многие желали принять участие в сем таинственном путешествии, в надежде получить награждения).

4-го я съехал на берег, был у вице-адмирала Патаниоти (командира флота в Севастополе) и обедал у него. Комендант, командир флота и контр-адмирал Лазарев и меня навестили. Последний показался мне дельнее всех; он человек быстрый и, кажется, с соображениями, а потому надобно полагать, что выбор в назначении его удачен.

4-го числа я занялся отправлением писем. Я сообщил графу Нессельроде носившийся слух о разбитии будто французами эскадры вице-адмирала Рикорда, о потоплении двух судов наших и о взятии в плен самого Рикорда. Известие сие было сообщено мне флотскими офицерами; я немедленно исследовал оное и заключил, что поводом к такому слуху послужило приказание вооружить наш флот, а известие привезено одним феодосийским жителем, выехавшим 3 ноября из Константинополя и говорившим, что в Царьграде ожидали тогда прибытии из Архипелага эскадры Рикорда и что гидриоты[74]74
  Гидриоты – принятое в русской литературе XVIII–XIX вв. обозначение православных албанцев-арнаутов, населявших греческий остров Идра (в русском написании того времени – Гидра) близ восточного побережья Пелопоннеса.


[Закрыть], спецциоты[75]75
  Специоты – принятое в XIX столетии наименование христианского албанского населения греческого острова Специя, расположенного у входа в Наплийский залив, в 2 км от южной оконечности полуострова Аргос.


[Закрыть] и вообще все греки, недовольные турецким правительством, вступили в сношения с Ибрагим-пашой. Заключение сие я также сообщил графу Нессельроде, дабы не наделать напрасной тревоги. Сие же самое сообщал я и военному министру с прибавлением предположений моих о необходимости для турок обезоружить заблаговременно восточные берега проливов, чего бы они не успели сделать, если бы войско их было разбито в Анатолии. Меншикова я благодарил за все удобства, доставленные мне им на фрегате, где точно каюты все отлично отделаны. Наконец, Орлову я все писал и гораздо свободнее, уведомлял его также о говоре, существующем между крымскими татарами; всех же уведомлял о причинах промедления моего в дороге. Сие было в особенности нужно; ибо Дюгамель с умыслом или от несоображения написал к Нейдгарту извинительное письмо в промедлении своем, ссылаясь на то, что я его возил и провел время свое в дороге, занимаясь семейными делами и службой. Хотя мне и позволено было государем провести четыре дня в доме у отца, и я ни часом не промедлил данного мне позволения, но такой отзыв мог бы мне повредить, и его должно было ожидать от человека, преданного единственно своим личным выгодам и расчетам, иностранца, не входящего ни в какие соображения, не знающего отношений службы и непризнательного ни к ласкам, ни к угождениям. Он всю дорогу был мне только в тягость, ибо никогда не принимал на себя ни малейшей заботы и даже неотступно мешал мне, избегая и квартировать отдельно, вероятно из расчетливости; пребывая же вместе, он не умел при посторонних сохранить и той почтительности, которая в таком случае требовалась, что будет мне большой помехой в сношениях моих с азиатцами при любопытстве его, глухоте и медленном соображении вещей. А потому я и решился, сохраняя к нему вежливость, удалить его совершенно от всех сношений по возложенному на меня поручению. К сей мере еще послужило поводом то, что, входя по воле государя в поручение, на него возложенное, в коем я должен руководствовать его наставлениями своими, я его уже несколько раз просил изготовить заблаговременно программу для описания войск; но он всегда возражал против сего и ничего не сделал до сих пор, надеясь вероятно отделаться от занятий, а может быть и от сухопутного путешествия, дабы возвратиться с червонцами, им полученными, в Петербурге. В письме своем к Нейдгарту, которое он мне сам прочел и об изменении коего я мало заботился, он сообщил также слухи и о Рикорде, не исследовав источника их. Досадно видеть, что во всяком дипломатическом поручении вмешаются иностранцы, руководимые только собственной корыстью, без ответственности в делах, и при случае более срамящие нас, чем приносящие какую-либо пользу. Таким же образом поместили при мне и капитан-лейтенанта Серебрякова, армянина, без всякой надобности. В Константинополе я должен буду еще взять француза Лавизона, бывшего консула нашего в Александрии, и грека драгоманом, и тогда штаб мой составится из немца, армянина, француза и грека. Но ни один из них без сомнения не будет пользоваться доверенностью моей, которой всех более заслуживает, и при малом образовании своем, адъютант мой Харнский.

5-го числа поутру я отплыл из севастопольского рейда. 6-го праздновали мы на фрегате тезоименитство государя. Ветер был способный, и 7-го числа мы открыли берега Анатолии и Румынии; но ветер переменился, мы должны были лавировать перед Босфором и теперь еще лавируем.

Вчера, 8-го числа, мы увидели много малых судов, выходящих из пролива Константинопольского. Сколь ни казались неосновательными слухи, распространившиеся в Севастополе, о разбитии адмирала Рикорда, но я не был убежден, чтобы успехи Ибрагима-паши не привели его уже к вратам Царьграда, а потому и остановил одно из сих судов. То были жители анатолийских берегов, отвозившие произведения свои в Царьград и возвращавшиеся домой. По опросе их, узнал я, что султан живет близ Царьграда, где торговля производилась по-прежнему; они говорили, что Магмет-Али прислал к султану посланника с повинной (так, по крайней мере, слух носился), но боялись распространяться в известиях.

Пролив Босфорский теперь ввиду нашем; мы видим крепость Килию западного берега, но еще не попали в самый пролив, перед коим лавируем.

9-го ввечеру мы наконец въехали в Босфор; но ветер был противный, а потому мы весьма мало могли подвигаться лавированием в тесном месте. Нам открывались с обеих сторон красивые берега Европы и Азии с турецкими замками, коих малочисленные гарнизоны, состоящие из молодых людей регулярных войск, собирались небольшими толпами смотреть на фрегат, на коем играла музыка. Ночь нас застала против развалин генуэзского замка, не доходя двух каменных мысов, в сем месте сближающихся, и мы принуждены были остановиться, не дойдя пяти верст до дома нашего министра Бутенева в Беуг-дере[76]76
  Беуг-дере (прав. Буюк-Дере) – во времена автора приморская деревня к северу от Константинополя, располагавшаяся в глубине обширного залива на европейском берегу Босфора при входе в него со стороны Черного моря. В Буюк-Дере были расположены резиденции европейских диппредставительств в Стамбуле.


[Закрыть]. Желая скорее свидеться с ним, я сел в удобное судно и поплыл в Беуг-дере. У пристани стояло два военных судна «люгер»[77]77
  Люгер – тип двух-, иногда трехмачтового парусного судна.


[Закрыть] и «транспорт». Я неожиданно вышел на берег и пошел прямо без доклада к Бутеневу, у коего застал прусского поверенного, который вскоре и вышел. Тут я вручил Бутеневу бумаги, и между оными дубликат, полученный мною от адмирала Грейга, коего подлинник еще не был им получен, и которого, по словам его, он мог ожидать только через 5 или 6 дней сухим путем.

Он объяснил мне состояние дел в Анатолии. Кония, которой уже завладел Ибрагим-паша, была взята обратно новым главнокомандующим, великим визирем, прибывшим со свежими войсками из Румелии; но он не разбил египтян: Ибрагим-паша сам отступил, узнав о приближении свежих войск и о движении из Трапезонта[78]78
  Трапезонт/Требизонд (правильно – Трапезунд, ныне – Трабзон) – город в Турции на южном берегу Черного моря.


[Закрыть] через Цесарию[79]79
  Цесария (ныне – Кайсери) – город в Турции у подножия вулкана Эрджияс. Во времена автора Записок в европейской литературе было принято наименование города Цесария (Кесария Капподокийская), восходящее к началу I в. н. э., когда город с округой стал римской провинцией и был переименован императором Тиберием в Кесарию.


[Закрыть] Османа-паши со вновь сформированным корпусом. Сии известия только что пришли в Константинополь, и подробности оных еще не были известны. Турецкий флот находился у Дарданелл, и адмирал оного, Гассан-паша, был сменен Тагир-пашой, по настоянию визиря, опорочившего действия Гассан-паши; но дабы Гассан-паше не было столь чувствительно смещение его, султан сделал его начальником всей артиллерии (ибо сменение его было сделано с собственного его согласия). Султан предлагал ему вступить в дело с египтянами или сдать командование, и он избрал последнее, не желая подвергнуть флот явной погибели. Тагир-паша с прибытием на суда принял строгие меры для восстановления порядка и наказал палками на орудиях нескольких начальников судов. Счастливая сия перемена в делах Турции еще не была сообщена в Петербург, где, напротив того, могли, по последним известиям, сообщенным Бутеневым, только ожидать дурного успеха в делах султана.

Султан ожидал моего прибытия с необыкновенным нетерпением и ежедневно посылал спрашивать, не прибыл ли я. Бутенева спрашивали, какого рода могло быть поручение, на меня возложенное; но оно не было ему сообщено графом Нессельроде, и он ничего не знал о содержании сего поручения, а потому и мог только сообщать утешительные ответы без всякой определительности.

В 10 часов вечера я выехал от Бутенева, и мы условились, чтобы ему на другой день приехать ко мне на фрегат завтракать, где мы и должны были заняться рассмотрением бумаг. Ветер был довольно свежий, ночь темная, места неизвестные, но мы счастливо достигли фрегата.

Я нашел в Бутеневе человека весьма приветливого и обходительного. Вникая в дело и вещи, он обсуживал их, как мне казалось, с основательностью. Сношения с ним приятны, и в особенности видел я с удовольствием, что место его занято русским, а не иностранцем.

Беуг-дере, декабря 11 дня. Между тем Бутенев с некоторыми чиновниками миссии прибыл ко мне на фрегат, мы остались с ним вдвоем в моей каюте и занялись рассмотрением бумаг. Он прочитал мне последние донесения свои к графу Нессельроде, из коих видны были опасения его на счет турок в Анатолии и суждение его о состоянии оных, которые я нашел весьма правильными. Сведения, им сообщенные, были очень основательны и изложены с большой ясностью. После того я прочел ему разговор мой с государем, и, наконец, мы рассмотрели вместе инструкцию, данную мне графом Нессельроде. Трудно было из оной извлечь с некоторой ясностью и определить с точностью цель моего отправления относительно Турции и Египта; но нам надобно было начать с Турции, и мы старались начертать себе некоторые правила. Наконец решили, чтобы послать сперва драгомана Франкини (человека, известного ловкостью своею) к рейс-ефенди или министру иностранных дел, для объявления ему о моем приезде и с таким же известием к сераскиру Хозреву, любимцу султана, прося их назначить время для приема меня (что и было исполнено Бутеневым часу в 3-м, как только фрегат был на якоре против Беуг-дере). Оставалось нам решить, должен ли он будет при свидании нашем с сими чиновниками объявить им об изготовлении Черноморского флота для отплытия по первым требованиям султана в помощь ему, и мы, находя, что в сем не могло заключаться ничего противного видам и желаниям государя, что, напротив того, оно могло только еще больше склонить турецкое правительство к вящему согласию на отправление мое в Египет, положили, дабы, по изложению мною перед ними цели моего прибытия, Бутенев сообщил им сию весть, для чего он изготовил небольшую записку, которую он и принес ко мне ввечеру.

К 6 часам вечера я съехал на берег и, пообедав у Бутенева, перенесся к нему на ночлег. Когда же я остался один, то занялся опять соображением того, что мне должно было говорить, руководствуясь, сколько можно было, темными и неопределительными наставлениями, мне данными, чем я мог облегчить память мою в обстоятельствах, где каждое слово мое принималось в строку и где надобно было действовать с большой осторожностью, дабы не возбудить мнительности турок, а, напротив того, вселить в них совершенное доверие к мерам, предпринимаемым государем, дабы склонить их к согласию и даже желанию видеть совершение предполагаемого мною отправления в Египет. Я поздно кончил свои занятия, и после полночи уже лег спать, в надежде сделать на другой день первый шаг к исполнению возложенного на меня поручения при свидании с рейс-ефендием и сераскиром.

11-го рано по утру я получил записку от Бутенева, коей он уведомлял меня, что рейс-ефенди и сераскир примут нас в 11-м часу, а потому и отправились мы на катере фрегата в Константинополь. Я не описываю виденного здесь мною дорогой и того впечатления, которое сделал на меня величественный и единственный вид сей столицы. Мы плыли около двух часов Босфором и пристали у ворот, называемых Багче-Капуси, где нам были приведены лошади. Мы ехали мимо мечети Солимание[80]80
  Мечеть Солимание (Сулеймание) – первая по размерам и вторая по значению мечеть в Стамбуле, в исторической части города.


[Закрыть] и прибыли к рейс-ефенди, который принял нас в небольшой и неопрятной комнате, но весьма приветливо. Мы сели, и рейс-ефенди, не зная чем начать разговор, сперва замолчал и, дабы не показать своего замешательства, отвернулся в сторону, смотря на драгомана Вогориди, приверженца сераскира, который, как уверяет Бутенев, служит нам и коему за сие платится нашим правительством; но нельзя, мне кажется, сомневаться, что человек сей служит на обе, а может быть и на многие стороны. Подали трубок и кофею, и после некоторых приветствий я изложил ему цель моего приезда сюда в следующих словах:

«Государь послал меня с письмом к султану и поручил мне возобновить перед ним уверения в искренней и неизменной дружбе своей, как и в участии, принимаемом его величеством в состоянии дел его с египетским пашой.

Государь, желая гласно убедить султана в искренности своей дружбы, поручил мне ехать в Александрию, не в качестве посредника, ибо противно правилам его величества мирить султана с мятежником и вмешиваться во внутренние дела Турции; но государь, осудивши уже восстание Магмета-Али отозванием российского консула из Александрии, поручил мне ныне прямыми и гласными путями объявить паше, что если он будет упорствовать в предприятиях своих, то найдет врага в России, заблаговременно убедить его, что, при самых блистательных успехах его оружия, государь неизменно останется верным другом султана, и что неудовольствие его величества, возбужденное поступками паши Египетского, может изгладиться только немедленным прекращением военных действий на суше и на море.