Текст книги "Собственные записки. 1829–1834"

Государь надеется, что речи сии внушат благоразумные мысли египетскому паше и приведут его в покорность султану, чем вновь докажется постоянно оказываемая его величеством султану дружба, изъявленная уже через графа Орлова и Галиль-пашу».

Я подал за сим копию с письма государя к султану. Речь моя, казалось мне, была выслушана с большим удовольствием рейс-ефендием; но он весьма мало сам говорил: изъявлял признательность свою за новые знаки дружбы, которые государь им ныне оказывал, но ничего не отвечал определительного, ибо не мог дать никакого ответа без предварительного доклада султану.

За сим объявил ему Бутенев о вооружении Черноморского флота, который должен был по первому требованию султана двинуться на помощь. Заметно было, что сие известие его порадовало, но он все-таки не показывал сего явно.

После сего разговор сделался общий, но все о том же предмете. Дабы более вселить ему доверенности, я сказал, что государь, не принявший никакого участия союзных держав во время возмущения Польши, управился сам, а потому и не хотел вмешиваться в частные дела султана с подданными и не принимал никоим образом на себя звание примирителя, но надеялся угрозить паше Египетскому, для чего и не избрал он дипломатического чиновника, но меня, человека военного, всегда служившего в поле, и что изустное поручение мое должно было кончиться в самое короткое время, что поступки государя искренни и не должны вселять никакого сомнения турецкому правительству.

Далее, разговаривая о военных действиях, я поздравил его с победой, одержанной визирем над египтянами, то есть со взятием Конии (о чем говорил мне Бутенев); но сие изумило рейс-ефендия, ибо известие было ложное. Он не успел ничего отвечать, и мы вскоре узнали ошибку свою; но, продолжая говорить о военных делах, я выхвалял ему искусство визиря, который успел собрать целую армию из босняков и албанцев, едва усмиренных после возмущения их, и так далее. Наконец, я просил его доложить о моем приезде султану и испросить у него аудиенцию для меня.

Проведши у него около часа, мы встали и отправились к сераскиру Хозреву, любимцу султана. В воротах двора его стояло в два ряда около 50 человек регулярной пехоты, тощих, неопрятно одетых молодых людей. Сераскир принял нас в холодной зале. Редко можно найти человека забавнее его по наружности. Ему 65 лет, он малого роста, несколько сутуловат, с отвислым брюхом и небольшой седой бородой; одежда его состоит из синей солдатской шинели, сшитой на образец нашей солдатской, с прямым воротником и обшлагами на рукавах; шинель же сшита с какими-то складками или застежками на спине, так что трудно угадать и мысль их в принятии такого одеяния и узнать, к какому оное роду принадлежит. Турки, вводя регулярство в своих войсках, хотели во всем подражать европейцам и не догадались заметить, что офицеры не носят солдатских шинелей и сюртука.

На голове у сераскира была большая красная феска с огромной синей кистью, коей верхушка в бумажном завитке; сие заменяет им кивер и фуражку, но у сераскира из-под фески местами торчал еще какой-то шелковый платок. На ногах он имел панталоны и черные козловые сапоги. Поступь и все движения сего старика быстры, он весел и разговорчив.

Прием сераскира был весьма ласковый. После поданных трубок, я и Бутенев повторили ему то же слово в слово, что мы говорили рейс-ефендию. Этот не успел скрыть радости своей: он говорил, что я не должен медлить поездкой своей в Александрию, но что я встречу в Магмете-Али человека хитрого, который не пощадит передо мной и слез своих, дабы склонить меня на его сторону; он будет всячески стараться оправдать себя. Сие было сказано из личной вражды его к египетскому паше, на коего он отчасти и воздвигнул войну (сам он некогда был пашой в Египте[81]81
  Хозрев-паша в 1804–1806 гг. был пашой в Египте, но лишился своей должности, будучи смещенным занявшим его место Мехмет-Али.


[Закрыть]). Я отвечал, что за меня и мою твердость порукой выбор государя. Когда же Бутенев сказал ему о флоте, то он спросил, из которого моря будет флот; ибо он сперва думал, что речь шла об эскадре Рикорда, которая ныне находится в Навплии[82]82
  Навплия (ныне – Навплион) – город на полуострове Пелопоннес, в 1828–1833 гг. столица Греции.


[Закрыть] и которая очень малочисленна; но он более еще обрадовался, когда узнал, что дело идет о Черноморском флоте. И пяти кораблей будет слишком достаточно, сказал он, дабы разбить весь египетский флот.

Смена капитана-паши Галиля (приемыша или любимца Хозрева) произошла по искам визиря, ныне главнокомандующего (он также приемыш Хозрева)[83]83
  Имеется в виду Решид Мехмед-паша (1780–1836), великий визирь в 1829–1833 гг.


[Закрыть]. Старик был недоволен сей сменой, сказался больным и три дня не выходил из комнаты; но султан, видя его огорчение, съездил к нему сам и тем утешил его. Не менее того Хозрев еще до сих пор сожалеет о Египте. Дабы испытать его образ мыслей, я заговорил о достоинствах Галиля. Старик признал их в полной силе.

– Он теперь упал, – продолжал он, – это может со всяким случиться.

– Сбережение флота уже есть блистательный подвиг, – сказал я, – который вполне принадлежит Галилю-паше.

– Правда, – отвечал старик, – он в немилости ныне; но он оставил место свое без срама, с честью сдал свое звание другому.

– Вы много воевали, сераскир-паша, опытны в военном деле и, без сомнения, умеете ценить и достоинства визиря, коего первый и важнейший подвиг состоит уже в том, что он поставил египтян в оборонительное положение и сам принял вид наступательный.

– Справедливо, – сказал Хозрев, – я много, много воевал и на море, и на суше (о визире он ничего особенного в похвалу его не сказал, негодуя, кажется, за опорочение у султана Галиля-паши). Теперь дела египтян плохи, и на днях мы должны услышать о победе, одержанной визирем над Ибрагимом. Первый теперь в Лаодикее[84]84
  Лаодикия – бывший древнегреческий город в Малой Азии на границе исторических областей Карии и Лидии. С захватом в середине XIII в. турками Лаодикия постепенно приходит в упадок и в описываемое автором время уже давно представляла собой исторические развалины.


[Закрыть], а последний в Конии; но визирь окружил Конию и возьмет ее, ибо там не более 16 тысяч войск. Окружая, хотя малый корпус, визирь сам растянется; я не вижу надобности окружать Конию, дабы ее взять: Ибрагим, заметя, что силы визиря растянуты, может их атаковать, и тогда он на каждой точке будет его сильнее и может разбить. Превосходство сил визиря слишком велико, и он может сие безопасно сделать; но не лучше ли еще менее рисковать сосредоточиванием сил своих? Нельзя такого большего количества войск держать в одном месте.

– Так зачем же медлить? Следовало бы и атаковать Ибрагима, – сказал я.

– Он будет его атаковать, коль скоро только приблизится корпус Осман-паши, состоящий из пятнадцати с лишком тысяч и идущий из Требизонда чрез Цесарию на Ираклию, что у подошвы гор Тавра. Корпус сей должен отрезать Ибрагиму обратный путь; тогда вся его армия погибнет.

– Движение сие очень искусно, – сказал я, – и лазы[85]85
  Лазы – исламизированная субэтническая группа грузин, проживающая в исторической области Лазистан (Османская Грузия) на северо-востоке современной Турции.


[Закрыть], идущие с Осман-пашою, мне известны как народ храбрый; но вы напрасно берете действия Отдельного корпуса в соображение главного дела, ставя оное в зависимость от первого. Я скажу вам, что когда фельдмаршал Паскевич прибыл к армии в Польшу, то первым действием его было собрание всех войск под руку, и он более не разделялся до самого взятия Варшавы; если же он и имел некоторые отдельные маловажные части, то они не входили никогда в общее соображение успеха всего дела.

– Кордарме, кордарме[86]86
  Кордарме (фр. corps d’armée) – главные силы, основная часть армии или флота.


[Закрыть], – отвечал сераскир, дабы доказать свое знание названия сего. – Точно не должно разделять, и если противодействующее войско разделилось бы на две части, то надобно прежде атаковать одну и разбить ее, а потом другую. Но мы имеем до 80 000, кроме Осман-паши, а Ибрагим не имеет и 20 000 в Конии.

Говоря это, достал он из комода какие-то две старые карты Анатолии, одну морскую, а другую части земель около Конии; на них ничего не было видно, он долго искал названные им места, но ничего не нашел и, отдавая их, сказал:

– Посмотрите, вы тут все найдете. Тут должна быть и Кесария, и Лаодикея, и горы.

Но я настаивал, дабы вразумить ему свое и хотел убедить его, что нельзя было принять в соображение решительных действий Отдельный корпус, который отдельно мог, впрочем, принести большую пользу; но что недостаток продовольствия, дурные дороги, непогода, наконец, неудачи могли остановить Осман-пашу, и через то рушились бы все предположения визиря. Сераскир понял мою мысль и признал ее.

– По крайней мере, – спросил я, – состоит ли Осман-паша в совершенной зависимости визиря?

Сераскир не понял меня (зависимостью полагал он покорность: столь они привыкли к непокорности).

– Я знаю Осман-пашу, – сказал сераскир, – он человек хороший, покорный и верный. Правда, что любит Богу молиться слишком долго, но я в нем уверен.

– Не в том дело; если ему приказано повиноваться визирю, то нет сомнения, что он и будет ему повиноваться. Но дано ли ему сие приказание, необходимое для успеха всего дела?

– Как же, как же, – сказал старик, – все отдано визирю, он всем управляет.

Я видел, однако же, из сих речей, что многое было у них из виду упущено, и казалось мне, что весь план кампании был соображен сераскиром, который, может, и управлял военными действиями, сидя в Царьграде, что не могло иметь хороших последствий. Вообще же, я нашел в нем слишком большую самонадеянность на успех, а притом и невежество в делах; ибо на вопрос мой не умел он мне утвердительно отвечать, в лагере ли или в квартирах расположены турецкие войска.

– И в лагере, и в квартирах, – сказал он, – теперь холодно, нельзя всем в лагере быть.

Он уверял меня, что статья о продовольствии войск была совершенно обеспечена, и я слышал, что сие справедливо (визирь, прежде всего, обратил на сие внимание свое); но, кажется, что оба войска стоят друг против друга, ничего не предпринимая; слышно, что египтяне укрепляются в Конии. Я передал сераскиру поклон графа Орлова, который с ним был в коротком знакомстве в бытность его в Константинополе и который с ним держался в близких сношениях. Он отзывался с дружбой об Орлове. Наконец я просил его доставить мне первые благоприятные известия, которые он получит из армии, что он мне также обещал. Сераскир сам видел, что представление мое султану требовало поспешности, и сказал сие. Я просил его ходатайства к доставлению оного, сколь возможно скорее.

Дабы поддержать разговор наш я встал и подошел к углу, взял из стоявших там ружей одно всех менее и стал его рассматривать. Сераскира сие заняло. Он встал и, взявши у меня ружье, поставил оное к ноге и сказал, примеривая дуло к плечу, что оно сделано по его росту. Потом он стал хвалиться знанием своим ружейных приемов и два раза сделал «на караул». Нельзя себе вообразить смешнее фигуры сего уродливого старика с ружьем «на карауле». Он хвалился царьградской фабрикой ружей, которые, между прочим, были у него в комнате содержаны очень нечисто, так что я около них перемарал свои перчатки.

Разговор продолжался о Карсе, аджарцах, Эрзруме, персиянах, местах, в коих он был, и я с ним тогда начал говорить по-турецки. Он долее задерживал нас; но мы извинились опасением беспокоить его и ушли.

Драгоманы Вогороди и Франкини присутствовали тут и переводили. Из них первому платится от нашего правительства, дабы он служил нашим пользам; но он, как мне видно было, более склонялся в пользу турок, чем в нашу, и без сомнения, на него бы не можно положиться.

На обратном пути от сераскира, близ пристани, остановился я у караульни, на крыльце коей стояли два несчастных часовых, и, вошед в караульню, потребовал офицера, который показал мне все помещения, чисто и хорошо отделанные; в караульне вместо 20 солдат было не более 10, у коих ружья нечищенные висели на стенах, люди же сидели полубосые на полу. Я просил офицера показать мне ружейные приемы и маршировку. Несчастных замарашек поставили во фронт, и они по команде офицера своего 2-го полка 6-й роты юз-баши[87]87
  Юз-баши – в Османской империи военачальник, командир сотни.


[Закрыть] Гассана сделали ружейные приемы, и хотя они в оных не соблюдали с точностью правил, но я заметил в них способность к сему делу и довольно проворства в обращении с ружьем. Нельзя большего ожидать от молодого войска; но неопрятность одежды, рук, обуви и самого ружья не может прекратиться. Люди очень молоды и слабосильны, но двигаются и исполняют все с беспрекословной покорностью и тишиной. Сие посещение мое, без сомнения, будет сообщено сераскиру и султану, которые с удовольствием услышат поправки и замечания, мною сделанные офицеру, и в особенности похвалу, которой я не щадил.

Мы отплыли в третьем часу в лодке Бутенева и уже в 6 часов прибыли в Беуг-дере. Катер мой отстал почти часом, что можно приписать как к устройству нашего гребного судна, так и к нерасторопности матросов. Все отправление службы на фрегате моем ни на что не похоже: начальство слабо и допускает шум, разговоры во время управления парусами, так что на палубе во время какого-либо действия снастями более похоже на ярмарку, чем на присутствие воинской команды, а экипаж мой еще из числа избранных со всего Черноморского флота, погрязшего в чрезвычайное запущение многими годами бездейственного пребывания своего в Севастополе.

12-е число прошло без всякого дальнейшего действия по поручению, на меня возложенному. Поутру Бутенев просил меня присутствовать при разговоре его с поверенным в делах князя Милоша Сербского, который сообщил ему письмо князя Милоша, уведомляющее его о возмущении, происшедшем в нескольких деревнях округов, долженствующих по трактату нашему войти в состав княжества Сербского[88]88
  После фактической победы сербов во Втором сербском восстании 1815–1817 гг. Портой была предоставлена княжеству внутренняя автономия при условии уплаты дани. За Милошем Обреновичем был признан наследственный титул правителя (князя Сербии). Эти положения были зафиксированы в заключенной между Россией и Туpцией Аккерманской конвенции 1826 г. и подтверждены Адрианопольским трактатом, завершившим Русско-турецкую войну 1828–1829 гг. Территория Сербского княжества постепенно расширялась за счет сопредельных, населенных преимущественно сербами нахий (муниципалитетов), увеличившись с 1815 по 1833 г. почти на треть.


[Закрыть]. Исполнение сего по трактату до сих пор было замедлено турками, и они поставляют тому причиной то, что они в таком случае должны из сих округов выслать мусульман, босняков и албанцев, что произведет дурное влияние в теперешних обстоятельствах, когда только что затих мятеж в сих областях, снабдивших даже визиря войском против паши Египетского. Возмущения же сии между сербами сих округов произошли от новых податей, наложенных пашой, там управляющим, и от насильства, употребленного им с несколькими женщинами; князь Милош опасался, чтобы возмущение сие не распространилось и далее и потому просил совета Бутенева, коему поручено было от министерства нашего настаивать на исполнении сей статьи трактата, причем князь Милош излагал желание свое послать посольство в Петербург с жалобой на медленное исполнение сего условия.

Я советовал Бутеневу не мешать сего частного случая с делом разграничения Сербии, дабы тем не затруднять турецкого правительства и, напротив того, дать оному оборот частности, представив турецкому правительству, сколько такого рода обхождение могло быть для оного вредно в теперешних обстоятельствах, и настаивать, дабы обиженным было сделано немедленное удовлетворение, что и Бутенев признал основательным. Поверенного же сербского Лазаря Петровича уговаривал я представить князю Милошу, что, зная участие, которое государь принимает в делах их, не должен он был в теперешних обстоятельствах спешить, а взять терпение; что перемена сих обстоятельств могла в самой скорости привести в исполнение требование его, и что настойчивость его не знаменовала той преданности, которую государь был вправе ожидать от него; что же касалось до посольства в Петербург, то сие без сомнения от него зависело, и никогда ему не будут отсоветовать отправление оного, но что о мере сей оставалось жалеть, потому что не было сомнения, что оная не будет иметь никакого успеха.

Странные обстоятельства! Россия, природный и давний враг Турции, ныне поддерживает упадающее царство сие, и Турция должна положить лучшие свои надежды на Россию. Но час падения Порты ударил, и если предпринимаемые ныне государем меры отсрочат на несколько времени разрушение Отоманской империи, они не остановят хода дела, к коему влекут самые обстоятельства, и преобразования, последствия коих мы не можем с ясностью изложить, произойдут в сей древней столице мира.

13-го. Приезжал ко мне драгоман Вогориди с поздравлением от султана с приездом. Я спешил его аудиенцией, которую он и обещал мне 15-го числа непременно; но на вопрос мой, не предвидит ли султан препятствий к отправлению моему в Египет, решительного ответа не получено. «О сем будут рассуждать, – говорил мне Вогориди, – в Совете, который сегодня имеет собраться, и вероятно, что в отправлении вашем вы не встретите препятствий; но дело сие должно быть рассмотрено в Совете, и сие надобно допустить: ибо султан имеет также свои соображения, касающиеся единственно до его народа, коего он желает знать мнения». Я возразил, что в Совете сем должна весьма приняться в соображение воля государя, коей сопротивление могло быть неприятно его величеству; словом, дал почувствовать Вогориди, что отправление мое не должно быть подвержено никакому сомнению.

Поверенные в делах других держав, в особенности Франции, много беспокоились, стараясь узнать цель моего отправления; но правительство турецкое оную скрывало: ибо оно не доверяло французскому правительству, которое желало вмешаться в сие дело с тем, чтобы султан уступил Сирию Магмету-Алию. Вогориди, однако же, в разговоре своем показал, что он разумел цель правительства нашего, предпочитающего иметь на престоле турецком слабого султана Махмута бодрому и деятельному Магмету-Алию. Казалось мне, однако же, что турки более затруднялись рассуждением касательно принятия помощи флота, чем отправлением моим, и что они смешивали сии два обстоятельства; почему мы с Бутеневым изложили ему с ясностью, каким нечаянным случаем встретилось, что я ему доставил дубликаты бумаг, отправленных 24 ноября из Петербурга с нарочным фельдъегерем сухим путем и еще не прибывшим, почему и показали ему подлинный дубликат, и он кажется, вразумился. При отъезде же он просил у меня ответа на приветствие султана. Я поручил ему сказать, что как послание мое имеет целью изъявление дружбы государя, то я находил, что поручение такого рода для меня лестнее всех успехов, которые я имел в военных делах в течение службы моей. И с сим Вогориди отправился.

14-го ничего не произошло, исключая того, что первый драгоман Порты Франкини приехал с известием, что 15-го числа должна быть у султана аудиенция; но к вечеру Бутенев сообщил мне известие, что слух носился о совершенном разбитии великого визиря. Бутенев не верил сему слуху, который, однако же, мне казался правдоподобным, судя по скрытности, в которой от меня держали ход военных действий армии турецкой.

15-го пришло уведомление от султана, что он желал меня видеть поранее, то есть около 10 часов утра; а потому я и отправился отсюда водой в 9-м часу утра. В начале 11-го часа я пристал к дворцу его, вновь выстроенному на европейском берегу Босфора, называемому Чираган или Светящему. При мне были все офицеры, прибывшие со мной, то есть полковник Дюгамель, капитан-лейтенант Серебряков и адъютант мой Харнский; переводчиком находился при мне в сем случае первый драгоман нашей миссии Франкини.

При входе во двор султана заиграла полковая гвардейская музыка султана, стоявшая на левой стороне. На правой стороне стоял караул, который отдал честь. Встречен же я был несколькими штаб-офицерами, которые повели меня направо на небольшую лестницу, ведущую в приемную комнату, кажется, Ахмет-паши-ферика. Ахмет-паша-ферик, дивизионный генерал и любимец султана, имеет управление во дворце султана. Сераскир и рейс-ефенди встретили меня на крыльце. Мы сели, и подали обыкновенное угощение: кофе и трубки. Турки затруднялись начать разговор; я его тотчас открыл спросом у рейс-ефендия об известиях из армии великого визиря. Он смутился и не умел отвечать; но переводчики Франкини и Вогориди немедленно приступили ко мне, прося избавить его от ответа, который он в теперешнее время не мог дать, но который он не замедлит мне сообщить при первой возможности.

Я занялся с сераскиром, а между тем Вогориди говорил с рейс-ефендием, и вскоре он подошел ко мне и сказал на ухо, что дела турок нехороши, что потому рейс-ефендий и избегал говорить об оных, но он обещался мне их сообщить. Между тем он просил меня не говорить о сем теперь. Я не видел надобности в таком случае продолжать разговор сей, тем более что главный предмет оного мне уже был известен, а потому и обратился к другим предметам. Через полчаса меня повели через двор при звуке той же музыки в отделение, в коем находился султан, и посадили в приемной комнате, где те же чиновники меня сопровождали. Я просил рейс-ефендия сообщить мне, какой ответ последовал от султана на счет моей поездки в Александрию. Не лучше ли, отвечал он, когда вы ныне можете услышать его из уст самого султана? Он и сераскир просили меня говорить с султаном по-турецки; я отказывался слишком малым знанием цареградского наречия, которое показалось бы здесь странным.

– Дела нет, дела нет, – отвечали они. – Не лучше ли, если государи излияют выражение дружбы своей чрез одного посредника без переводчика? Мы все выйдем, и вы тогда будете одни с султаном.

– Без сомнения, – сказал я, – если вы меня доведете до крайности, то я заговорю и по-арабски!

Скоро меня пригласили к султану. Он сидел недвижим в небольшой комнате, чисто и со вкусом убранной, на канапе. Лицо его занимательно и внушает участие; но на оконечностях оного начинает показываться краснота, которая его, однако же, еще не безобразит. Он носит небольшую подстриженную бороду, на голове красную феску; платье его род казачьего, сверх коего он имел синий плащ.

Я подошел к нему с правой стороны и только начал выражать уверения дружбы государя, как он прервал меня с поспешностью и улыбаясь сказал мне по-турецки:

– Говори по-турецки, говори по-турецки, он по-турецки знает.

Я сказал ему речь свою вкратце по-турецки и вручил письмо государя, которое он вручил подле его стоявшему с другой стороны сераскиру. Султан хотел отвечать, но обробел, смутился и, заикаясь, сказал несколько слов. Речь его подхватили переводчики Вогориди и Франкини, объясняя ее. Я опять начал и объяснил ему через переводчика поручение, которое на меня было возложено государем к паше Египетскому. Он прервал меня:

– Касательно сего я поручил своему рейс-ефендию сообщить ответ мой, и он исполнит сие.

– Не замедлю спросить у него о том, – отвечал я, – но я должен изложить вам, что мое поручение к Магмету-Алию заключается в двух словах. Оно кратко и выразительно: я объявлю ему, что государь враг восстания и друг вашего величества, что если он будет далее продолжать свои военные действия и не повинится султану, то будет иметь дело с Россиею.

– Магмет-Али много виноват передо мной, – отвечал султан с жаром, и он начал объяснять вину его и отношения, между ними существующие.

– Кто сомневается в справедливости дела вашего величества? – сказал я, и как мне казалось, что он заговаривал об условиях, предложенных ему будто Магмет-Алием для примирения, то я, прервав его речь, сказал, что я весьма далек от того, чтобы входить в какие-либо переговоры с Магмет-Алием, что принять мне их на себя было бы противно воле государя, который не иначе разумел покорность Магмет-Алия, как подданническую.

– Он, прежде всего, – сказал я, – должен повиниться перед своим государем, от одного коего зависит его участь.

– Слышите, слышите! – сказал султан, обращаясь ко всем. – Первые условия подданного к своему государю; не иначе и я сие также разумею.

Я хотел только начать сравнение положения его с положением государя в делах Польши; но султан предупредил меня:

– И государь не принял переговоров с поляками, он покорил и смирил их.

– Так и государь наш поступил, – сказал я, – ныне же, посылая меня к Магмету-Алию, он надеется достичь двойной цели. Первая состоит в том, чтобы устранить его и остановить в злодейских его умыслах; вторая же в том, дабы сим снова убедить ваше величество в тех чувствах дружбы и расположения, которые он вам уже изъявил через посредство графа Орлова и бывшего в Петербурге посланником Галиля-паши.

– Дружба государя велика, – сказал султан, – я убежден в оной, он мне уже много дал доказательств в искренности своей; но Магмет-Али хитер, лукав, лжив: он будет жаловаться и склонять на свою сторону.

– Я слышал уже сие, – отвечал я, – и не опасаюсь его увещеваний. Я солдат, военный человек, а не дипломат; слова мои коротки и просты, я не опасаюсь козней и коварства Магмета-Алия, ибо я не буду распространяться в переговорах с ним.

– Не менее того есть обстоятельство, которое должно вам пояснить, – сказал султан, – при отъезде вашем, и я возложил сие на рейс-ефендия.

– Я со вниманием выслушаю ваши поручения, – отвечал я, – перед отъездом моим; они будут для меня полезны.

Султан выслушал сие с большим удовольствием и повторил приказание свое рейс-ефендию. Тогда ввели неожиданно для меня Дюгамеля, Серебрякова и Харнского; ибо я условился было с рейс-ефендием прежде испросить у султана позволения представить сих чиновников, и я, не кончивши разговора своего с султаном, не успел еще испросить у него позволения; но сие было сделано с поспешностью чиновниками султанскими и в особенности Вогоридием, которые как будто торопили нас и желали ускорить конец аудиенции. Султан спросил имена их, приказал их записать и вскоре дал им знак прощания. Они вышли, и за ними отошли все к дверям, как будто желая и меня увлечь; но я, видя, что султан желал со мной еще говорить, остался подле него и продолжал уверения в дружбе к нему государя, к коим он был очень признателен; но, заметив, что он как будто вынужденно желал уже конца аудиенции, я поклонился и пошел тихо к дверям. Султан встал и, провожая меня до дверей, несколько раз останавливал меня, говорил и, наконец, у самых дверей еще сказал мне несколько приветствий. Я вышел, и меня повели опять в приемную, где сераскир и рейс-ефендий занялись разговорами со мной. Я просил последнего без отлагательства сообщить мне поручения султана; но он убедительно просил меня отложить сие до 17-го числа, извиняясь Государственным советом, который должен был собраться 16-го числа и в коем должны были обсуживать настоящие обстоятельства. Между тем я записал по просьбе ферика[89]89
  Ферик (Ферик-паша) – в Османской армии XIX в. дивизионный генерал.


[Закрыть] имена офицеров, сопровождавших меня, и записку мою, по-турецки написанную, отнесли на показ к султану. Он прислал ко мне опять ферика с повторением сказанного им о лицемерстве Магмета-Алия, против коего он меня предостерегал. Я благодарил его за сии предостережения, но отвечал, что выбор государя моего ручался за меня. Я вторично просил рейс-ефендия сообщить мне известия из армии.

– Они не хороши, – отвечал он. Я задумался. Он приметил сие. – Теперь, – сказал он, я вижу, что вы принимаете душевное участие в нашем положении.

– Зачем же вы медлите их сообщить мне?

– Вы все узнаете, потерпите несколько.

Сераскир при сем вмешался в разговор.

– Вам необходимо знать, – сказал он, – то, что султан вам хочет сказать о делах с Египтом; тут и о французах идет дело.

По прибытии моем в Беуг-дере, я узнал о пребывании здесь служившего впоследствии турецким офицером путей сообщения Рёльи. Человек сей казался мне преданным; он до моего приезда хвалился тем, что служил при мне. В бытность войск наших в Эрзруме, когда, после заключения мира с Турцией, он оставался при генерале Панкратьеве, в минуту огорчения (не по службе, а домашнего) он сказал, что он перейдет служить к туркам. Слова сии были переданы Панкратьеву, от коего он не скрыл их и сознался в своей неосторожности. Панкратьев принял сие в настоящем виде и, заметив ему неосновательность его поступка, отправил его на свободе в Тифлис, объяснив в донесении своем, что он приписывал поступок сей к временному помешательству ума. Оно и было так принято Паскевичем в уважение того, что генерал Бенкендорф, начальник жандармов, в особенности принимал участие в положении Рёльи, коего посему подозревали незаконным сыном его от француженки Ксавье, державшей модный магазин в Петербурге. Но при всем том Паскевич, преследуя всех тех, которых я любил или которые при мне служили, напоминал несколько раз, что Рёльи был убийцей по тому случаю, что по прибытии в Грузию он имел несчастье убить на поединке одного офицера Алексеева, человека буйного и развратного, который его без всякой причины оскорбил на улице и с настоянием вынудил к поединку. Умирая, Алексеев сознался в вине своей. Дело было исследовано, Рёльи был отдан под суд; но государь, рассмотрев дело, признал Рёльи не столь виновным и ограничился приказанием выдержать его два месяца под арестом, после чего он был отдан на покаяние в католический монастырь в Тифлисе и, окончив оное, оставался на службе. Не менее того сие происшествие, в совокупности с случившимся после того в Эрзруме, было причиной, что на него дурно смотрели, и я в таком положении оставил его при выезде моем из Грузии. Узнав о нем по прибытии в Константинополь, я желал его видеть; но я опасался сего, потому что говорили, будто он бежал из нашей службы и определился в турецкую.

Я желал узнать о нем и поручил забрать справки; но между тем сераскир, по выходе от султана, сам позвал его и предложил его прислать ко мне. Я воспользовался сим случаем и просил его о сем. Сераскир примолвил, что Рёльи, служа в турецком войске, приобрел всеобщее уважение, что он находился в сражении под Гомсом, где турок разбили, и что он лучше кого-либо объяснит мне все военные обстоятельства их. Я просил сераскира прислать ко мне Рёльи, что он и обещал сделать.

Прием мой у султана кончился. Сераскир проводил меня до ворот двора, где он мне показал еще ружейные приемы и приказал Ахмету-паше командовать оные караулу султанскому.

Возвратившись в Беуг-дере, я получил депеши от Нессельроде с курьером, отправленным из Петербурга 24 ноября, коих дубликаты были привезены мной к Бутеневу, между прочим, особую депешу ко мне, коей Нессельроде приглашал меня преимущественно употребить средства убеждения у Магмета-Алия, разрешая мне в противном случае упомянуть о флоте, коим государь располагал помочь султану. Он излагал также мысль свою послать Дюгамеля сухим путем через Анатолию под предлогом путешествия, но с тем, чтобы он мог сообщить Ибрагим-паше цель моего отправления в Александрию, что было совершенно согласно и с моими предположениями.

16-го ввечеру приехал ко мне Рёльи, коему я душевно был рад. Он показал мне указ об отставке своей, который был исправен; упоминалось о поединке его, но с оправданием, и я увидел, что он точно не был беглый из нашей армии. Он объяснил мне тогда, что он спросил отставку сам, вскоре по выезде моем, но, будучи между тем командирован в Кутаис, имел еще одно происшествие с одним офицером Броке, выписанным уже несколько времени из гвардии по обстоятельствам тайных обществ. Я знал сего Броке в бытность мою в Грузии. Броке в разговорах неосторожно укорил Рёльи в любовной связи с генеральшей Гессе[90]90
  Гессе (урожд. Балакшина) Екатерина Васильевна, жена К. Ф. Гессе.


[Закрыть], коей муж тогда был правителем Имеретии[91]91
  В начале апреля 1827 г. генерал-майору Карлу Федоровичу Гессе (1788–1842) было поручено управление Имеретией, вошедшей полтора десятилетия назад в состав России.


[Закрыть]. Клевета сия (как уверяет Рёльи) заставила его вызвать Броке, который, согласившись сперва на поединок, потом донес о сем начальству. Рёльи был взят под арест, и дело исследовано. Он бы остался правым, как он объясняет, если бы его не зачернили полковник Жихарев и другие, вовлеченные в сие дело через сплетни жен, и дабы выручить генеральшу Гессе из следствия, в которое замешали ее имя, он дал на себя подписку с полным обвинением себя относительно к Броке. Его держали на гауптвахте. Между тем вышла его отставка, и его выпустили и приказали ехать в РедутКале[92]92
  Редут-Кале – русская крепость, заложенная в 1804 г. в 17 верстах от Поти в устье Хопи как опорный пункт в защите Мегрелии от турок. В настоящее время – населенный пункт Кулеви в Грузии.


[Закрыть], откуда комендант должен был его далее отправить. Его отправили в Требизонд, выдавши, по приказанию государя, за год жалованье; но вместе с тем, сказывал мне Бутенев, запрещено было ему выдавать паспорт для возвращения в Россию. Рёльи, приехав в Константинополь, определился в службу турецкую в звании инженерного офицера. Он оказал хорошие услуги султану, жертвовал под Гомсом жизнью своей, но остался в Гомсе при занятии сего города египтянами. Он бежал из Гомса и возвратился в армию турецкую в Конию; когда же визирь принял начальство над оной, то потребовал, чтобы все иностранцы из оной удалились, и Рёльи возвратился в Царьград, где и остался в службе сераскира. Он был в независимости от нашего посланника, но также не хотел зависеть и от французского посланника, который его принял очень дурно, сказав, что если он служил в русской армии, то не может во французской служить иначе, как солдатом, и отказал ему даже в денежном вспомоществовании.