Текст книги "Над Рекой. Былое"

Глава 3

Апрель, тепло… На вербах набухли почки. Скоро Пасха!

Боже мой! Во что превратилась мелкая Десёнка, по которой мы бродили, сняв штанишки. Река вышла из берегов, разлилась по набережной, затопила на той стороне огромный луг и подступила к бору.

Это уже не река, а море. И мне жутко весело глядеть, как вода всё ширится, как поднимается всё выше и как, кружaсь, плывут по ней голубые льдины-крыги,1818
  Крыга – льдина, плывущая по реке.


[Закрыть] отороченные белыми пушистыми каемками.

Река плещется около наших верб, окунувших ветки в ледяную воду, облизывает тропку, бегущую к хате деда мимо сада Лукашевичей.

Можно пускать бумажные кораблики прямо от ворот, у которых покачивается лодка. Держим мы ее на веревке, привязав к забору. Встревоженные отец и мать в который раз выходят поглядеть на верх реки, на полузатопленные вербы, на фундамент, к которому подбирается вода, Я знаю, что будут они выходить и ночью поглядеть, не прибывает ли вода и не подмыта ли крутая насыпь, на которой стоит наш дом.

Беспокойство охватывает меня. Я засыпаю с тревожной мыслью «Что будет завтра?»

Проснувшись, бросаюсь к окнам. Мимо верб скользит полоса густого льда.

– Слава Богу! – крестится отец. – Должно на низу прорвало. Вода как будто спала.

Я выбегаю за калитку и слышу мягкий, ровный шум. По мокрой набережной носятся мои приятели, размахивая палками, а у воды толкутся Праснецы, Верховодки, Бодины, вооруженные баграми. Они ловят пни, коряги, хворост и прочий хлам, пригодный в печку. Как только показывается доска или бревно, вспыхивают гвалт и суматоха, потому что ловцы забегают за границы чужих участков и каждый норовит ухватить добычу первым. Иные лезут в воду, а то и на льдину – и тогда раздаются вопли ужаса одних, крики энергичного подбадривания других и перекатывается ругань третьих.

Вода чуть-чуть спала, но течет быстрее, чем накануне. Большие крыги надвигаются на нашу хату, сминают кроны верб, ползут на тропку, беззвучно лопаются и, кружась, несутся к Лукашевичам. «А вдруг» – думается мне – «на низу опять затор?..» Опять поднимется вода, подмоет насыпь, а тут ещё в фундамент ударит большая крыга, ну и полетит моя изба вверх тормашками… страшно!» И я, отходя ко сну, бью поклоны перед образами, а потом молюсь под одеялом угоднику Николаю, чтобы вода спала и все было хорошо.

Переживания эти так сильны, а воображаемые страхи так реальны, что, когда я пошел в солдаты, а потом, покинув родину, скитался по сопкам и пустыням Казахстана, мне снился всё один и тот же сон. Ночь… Безбрежная темная река несет на мою хату и на меня, стоящего перед калиткой, огромную волну. Вот она подходит к насыпи, накатывается на фундамент… – я плачу, бьюсь во сне, кричу, но не могу проснуться… И – о ужас! – эта волна опрокидывается на хату, которая летит в бездонную пучину. Я просыпаюсь весь измученный, покрытый холодным потом и обтираю мокрое лицо.

Лед прошел. Вода не прибывает. Она на улице, во дворе, на огородах – сплошное море, из которого выглядывают заборы, изгороди, кусты лозы, березняка, олешника1919
  Олешник – (местн. то же, что ольшняк) – группа кустов ольхи, ольховая заросль.


[Закрыть]. По морю скользят дощаники, плоты, корыта. Ребята плавают даже на звеньях сломанных заборов, а то и на бревне или на доске между двух бочек. Лодка наша – совсем рядом, перед крыльцом. Батька отправляется на ней в город через затопленный огород Рабеко или по набережной, через ворота.

Сияние солнца, плеск воды, перекликание петухов, соседок, ребятишек… Все необычайно, занятно, весело!

– Колька! – выкликает из корыта Франусь, причаливший к крыльцу (по бокам корыта пристроены два бревна) – Скорей садись! Всыплем Рабекам по первое число! Нехай не задаются!

И вот, отталкиваясь веслами, перебираемся мы через разломанную изгородь, цепляемся за лозу, за всплывший деревянный хлам. От рабекова крыльца отчаливают целые ворота с ребятами, вооруженными шестами.

– Подходи, подходи! – грозят они. – Сейчас покажем вам!

Маневренность нашего корыта выше ворот Рабеков. К тому же у них творится настоящий ералаш – каждый действует по собственному разумению. У нас же – дисциплина, так как Франусь для меня авторитет.

Мы идем на абордаж и, несмотря на встречные фонтаны брызг, врезаемся с размаху в неприятеля. Удар так силен, что ворота клюют «носом» и Рабеки сыплются с помоста в воду.

И вот вопли побежденных перемешиваются с кликами торжествующего победителя, который, однако, спешит назад, потому что раздаются крики разъяренных матерей, грозящих поколотить нас, как только мы пристанем к суше. Вдобавок они посылают еще и пожелания «подохнуть», «лопнуть», «околеть» и т п.

Вот и пасхальная неделя – самая кипучая во всем году. В домах скребут, моют, красят, пекут, жарят, варят…

Боже мой! Сколько предстоит мне дел! Прежде всего надо почистить клетку кенаря, вымыть засиженные мухами стекла образов, картин, портретов, потом – покрасить рамы пахучим лаком и навести на них тонкой кисточкой золотисто-бронзовый бордюр. Надо вычистить до блеска ножи, вилки и перемыть рюмки и стаканы. Кроме того, мне поручается натереть хрену, истолочь перец, сахар, взбить яйца, перебрать изюм и миндаль. Все это выполняется с такими охотой и старанием, что мать не подает вида, когда я отправляю в рот изюминку или миндальный орешек.

С нетерпением ожидаю я четверга, чтобы поехать с батькой за копчёниной. Копчением занимается у нас тезка батьки, пан Ян Тарновский, славящийся как искусный мастер, примерный семьянин и честный человек. Несмотря на то, что пан Ян – набожный католик, а батька мой Иван очень предан православию, тезки дружат и по великим праздникам считают непременным долгом навестить друг друга.

Настает желанный день. Уложив в лодку топор, мешки, «шуфель»2020
  Шуфель – (белорусский) – совковая лопата.


[Закрыть], весла, батька ждет меня. Я сбегаю по каменным ступенькам и, вооружившись рулевым веслом, усаживаюсь на корму. Мать напутствует отца строгими наказами смотреть за «мальцом» в оба: «Гляди, чтобы не сковырнулся в воду!»

Хотя с задисенского луга и сошла вода, все же она еще плещется у нашего фашинника2121
  Фашинник – 1.) связка хвороста, используемая для строительства (укрепления) дорог по топким местам, 2.) дорога, проложенная по болотистым местам и выстланная связками хвороста.


[Закрыть], омывая кроны верб. Паром не ходит, так что мужики с подводами перебираются через реку на старой, проконопаченной вдоль и поперек пузатой лайбе, из которой непрерывно вычерпывают воду.

Мы двигаемся вверх. Нас обвевает ветер и река чуть-чуть рябит. Нет-нет – да и проплывет доска, горбыль, чурка или скрученная елочка, которой плотовщики связывают бревна – все признаки того, что скоро пойдут гонки. Отец отвечает на мои «отчего» и «почему», перемежая ответы рассказами о службе в Динабургской крепости, о чудаковатых офицерах, о рыжей подполковнице, которую супруг приказал называть не иначе, как «белокурой», о русско-турецкой войне 1877—1878 годов, о сдаче Порт-Артура, о гибели эскадры под Цусимой. На Цусиме отец смахивает слезы, сморкается и, повернувшись к ветру, говорит, вздыхая:

– Нет… Все у нас не так, как в других державах… Нехорошо, брат, ай как нехорошо!..

Коптильня Тарновского стоит на высоком левом берегу Десёнки, где река делает крутой поворот к востоку. Ещё издалека приветствует нас пан Ян – высокий, седоватый и настолько загорелый человек, что кажется, что он коптился рядом с нашими колбасами.

Мы поднимаемся в коптильню. Я держу мешки, а Яны суют в них пахучие, коричнево-румяные окорока, грудинки, гирлянды колбасы разного фасона, от вида и запаха которых у меня текут слюнки.

Потом Яны курят, толкуя о хозяйственных делах и выражают удовольствие по поводу того, что Пасха нынче и у католиков и у православных приходится на один и тот же день. Было это, по-видимому, в 1906 году.

Страстная пятница… Хозяйки кончают великую стряпню. Я убираю цветными бумажками образа, а разрумяненная мать суетится около печи, из которой тянет аппетитным, пряным духом – доходят куличи, мазурка2222
  Мазурка – пирожное, сладкая лепешка продолговатой формы из миндаля, с орехами и пряностями.


[Закрыть], шафранный торт. Кажется, обещают они быть удачными, потому что мать, хоть и озабочена, но по всем признакам довольна.

От соседок нет отбоя. Как только посетительница открывает дверь, мать, показав на печь, шипит пугливым шепотом: – «Шшш!.. Не стукай!

Соседки заглядывают – кто за советом, кто отвести душу по случаю того, что пригорел кулич, кто из любопытства: «Какой-такой торт состряпала Иваниха?», «Как выкрасила яйца?». Кто приходит рассказать, какую пасху приготовила исправничиха, а кто – занять пасхальных специй.

– А вот у попадьи кулич!.. – заходится от зависти бедная соседка. – Толстый как колода! Одного изюму в нем, надо думать, больше фунта. Пекут и крутят! Крутят и пекут!

– Банкуха2323
  Банкуха – традиционный торт банкуха из Свислочского района Беларуси. Полный цикл приготовления занимает около семи часов. Для теста требуется около шестидесяти яиц. Каждый желток подается по отдельности. Пекут банкуху на березовых поленьях. Готовят и специальное веретено. По очереди на протяжении четырех-пяти часов одна хозяйка крутит веретено, вторая – поливает его тестом. После выпекания торт выкладывают на подушку или рушник. Сам торт благодаря особенной технологии выпекания чем-то похож на елку: если его разрезать, можно увидеть и «годовые» кольца, как на срезе настоящего дерева.


[Закрыть], а не кулич! – поправляет авторитетно тетка Ольга, которая нагляделась у господ в Риге чудес кулинарии.

– Нехай себе крутят! – добавляет мать. – Обойдемся и без банкухи! Подумаешь, какая цаца!..

Великую субботу хозяйки начинают завершающей стряпней. Мать даже не ложится спать, потому что белит печь, а под утро моет пол, навешивает белые кисейные занавески, застилает стол.

Я просыпаюсь и первое, что бросается мне в глаза, так это – стол, покрытый белоснежным обрусом2424
  Обрус, обрусник – (м. зап.) – скатерть, столечник.


[Закрыть], на котором – столько явств! Свиной копченый окорок, телячий печеный зад, кольца колбасы, тарелка яиц всех цветов радуги, пасха из творога с изюмом, кулич, мазурка, торт, рябиновка, вишневка, красноголовая бутылка водки и много чего еще (уже не помню).

Остается только – и это поручается персонально мне – разукрасить обрус пучками брусничной зелени и нашить из плауна2525
  Плаун, или ликоподиум – (лат. Lycopódium, образовано от греч. Λύκος (волк) и πόδι (нога), т. е. буквально – «волчья лапа») – род растений семейства «Плауновые» (Lycopodiaceae). Вечнозеленые травянистые многолетние растения, большей частью с дихотомическим ответвлением.


[Закрыть] большие буквы X. В., а потом – посыпать пол зелёными, нежно-ароматными стеблями стройного аира2626
  Аир – многолетнее травянистое растение семейства ароидных, корневище которого содержит эфирное масло, используемое в фармакологии, в парфюмерной и кондитерской промышленности.


[Закрыть], за которым батька отправится на лодке к острову.

После окончательной приборки ждем батюшку, который должен освятить пасхальный стол. Как большинство горожан с достатком, мы не носим пасху в церковь – носят «святить» только деревенцы да бедняки, да ещё – прижимистые горожане, так как священнику надо давать полтинник, а то и рубль.

Ждем напряженно долго и, чтобы встретить батюшку «честь-по-чести», я становлюсь на караул – на тропку мимо сада Лукашевичей. Как только из-за угла показывается плотная фигурка батюшки, за которой маячит тощая высокая фигура рыжего псаломщика с кадильницей, чашей и кропилом, бегу к калитке и подаю сигнал: «Идут! Идут!».

Отец Николай тяжело поднимается по ступенькам низкого крыльца. Он утомлен и раздражен, так как обошел все Задисенье, центр города и нашу околицу, а уже вечер – и скоро надо служить всенощную, а там – утреню, раннюю обедню и всё на ногах, на людях…

Глава 4

Пасха… Над городом переливается радостный трезвон. Я поднимаюсь на колокольню впервые и по протекции – меня ведет сын церковного сторожа Стомы.

На колокольне – старшеклассники, озорники и горлопаны. Но они в совершенстве владеют искусством перезвона. Дергают они с наслаждением веревки, сменяя один другого, но к колоколам нас не подпускают.

Ухватившись за чугунные перила, смотрю я на своих дружков, столпившихся у подножия собора, но меня вдруг тянет в пропасть. Холодеют ноги, замирает сердце. Я отшатываюсь от перил и стараюсь глядеть вдаль, на город, на окрестности.

Какой простор! Город почти со всех сторон окружен водой. Стоит он на узком полуострове, образованном Десёнкой и Двиной. Подойдя к городу, Десёнка поворачивает вдоль Двины и вливается в нее только через два километра после второго крутого поворота. В 1579 году король Стефан Баторий разрезал перекопом на последнем повороте узкий выступ Задисёнской слободы, т. н. «копец», омываемый с одной стороны Десёнкой, а с другой – Двиной. Так от полуострова отделился островок, который, по свидетельству старых документов, имел в длину «1517 локтей», а в ширину «357 локтей» т. е около одного км. на 0,25 км.

Еще до Батория – при Сигизмунде Августе II – «копец» укрепили валами высотой в две сажени, башнями, пушками и сильным гарнизоном. Так возник Дисненский укрепленный замок, точнее, «верхний замок». Он долгое время доминировал над окрестностями и простреливал подступы к «нижнему замку» – собственно к самому городу. От этой военной старины остались лишь валы над берегами острова, да заросший пруд, который снабжал водой замок.

Я перехожу к восточному пролету колокольни и за оголенными кленами различаю остров «Krola Stefana Batorego» как называют его правоверные католики. Мы же зовем его «поповским островом», потому что со времени воссоединения отторженных западных окраин нашего отечества принадлежит он диснёнским священникам, которые сдают его в аренду. На нем и оперирует, по выражению бедной Баси, «злодей Лёвка» с «хромой Двойрой» и «киловатым Абрашкой».

На острове стоит необычайной высоты столб-мачта, перекидывающий провода через Десёнку и Двину – провода, которые гудят и днем и ночью, потому что по ним «отбивают телеграммы». За островом блестит широкая-широкая Двина, справа выглядывает Лонка, окруженная водой – имение старой сердитой княгини Одоевской-Масловой – а левее под синим бором белеют паруса пузатых лайб, «бегущих» в Ригу с лесом. Скоро, скоро пойдут гонки!

Прекрасное, солнечное утро… Меня будит певучий протяжный скрип, который повторяется… Вот – другой, третий, тоном выше… Это же дрыгалки! Характерный певучий скрип громадных весел – неповторимая мелодия, которая над моей колыбелью, детством, отрочеством, юностью. Врезалась она мне в память навсегда.

Я выбегаю за калитку. По всей реке идут гонки – идут, расцвеченные флагами, флажками, вымпелами. И каждый караван – под своим цветом: синим, красным, голубым, зеленым… Идут гонки из дебрей Виленщины, а по Двине – из дебрей Витебщины.

Вот мимо проплывает караван гонков из стройных светлых шпал2727
  Караван гонков из стройных светлых шпал (рег.) – заготовки обычных железнодорожных шпал в Белоруссии сплавляются по реке на плотах – гонках (прим. ред. с пояснения гражданина Белоруссии).


[Закрыть]. На переднем – терем, будто явившийся из русской сказки. Над теремом полощется зеленый флаг, а по гребню крыши расхаживает большой, нахальный, ярко-рыжий «петька», перекликаясь с петухами набережной. Он испускает такое голосистое «Кукареку!», что глушит скрип дрыгалок и пугает бабу, которая стирает перед теремом.

– Чтоб ты подох, проклятый! – вскрикивает баба и запускает щепку в петуха. На заду гонка «бьют дрыгалки». На дрыгалках по паре мужиков в лаптях и босых баб в ярких сарафанах.

– Лёва!.. Лёва!.. – кричит на краю гонка здоровенный латыш-лоцман в черной шляпе, коричневой домотканной тройке и в сапогах до живота. Он манипулирует большим багром, кидая его с размаху в воду. Мужики и бабы перебегают на другую сторону и, уперши ноги в шпалу, ожесточенно «бьют», откидываясь корпусом назад – почти пластаясь по помосту. Вот идет новый караван. Опять – мужики и бабы, скрип дрыгалок, крики лоцманов, флажки над соломенными крышами и теремами, дымки костров… и так до вечера.

На заходе солнца гонки становятся на якоря, подтягиваясь к берегу. Якорь, или как его зовут плотовщики, «соха» – это заостренная еловая дубина, прикрепленная к канату, свернутому на заду гонка. «Соху» выпускают на душегубке2828
  Душегубка (рег.) – узкая, неустойчивая лодка, которая обычно выдалбливается из одного куска дерева.


[Закрыть] с ловким, смелым, сильным мужиком. Лодчонка ещё не коснулась берега, а мужик уже выпрыгивает на сушу (случается и в воду), потом мокрый судорожно карабкается на берег, волоча за собой «соху», чтобы «заорать»2929
  Заорать (рег.) – запахать. Это – транскрипция с белорусского, так как «араць» – по-беларуски – «пахать». (прим. ред. с пояснения гражданина Белоруссии).


[Закрыть] покрепче. Бывает, что сила натяжения выше сопротивления грунта или силы мужика. Тогда летит он с дубиной в воду, откуда выбирается мокрый и вымазанный глиной, чтобы еще раз «заорать», а потом – еще раз вымазаться и искупаться.

В сумерки берега опоясываются гонками в два-три, а то и в пять или шесть рядов. Сизые дымки костров тянутся на Задисёнский луг, вползают в сосновые прилески. Огни становятся все многочисленнее и все ярче. Oни видны не только на гонках, но также – на берегу и на воде, удвоенные отражением.

Вот вскидывается пламя, из которого брызжет веер искр и на секунду видишь мужиков и баб, склонившихся над варевом, их развешанные у костра порты, онучи, лапти, топор, воткнутый в шершавое сосновое бревно. Где-то за паромной переправой заливается гармошка и мужские голоса отхватывают «коробейника», а далеко внизу, вероятно, под бульваром звучит чужая, заунывная мелодия – это латыши, собравшиеся на головном плоту, поют песни своей родины.

Но не всегда идиллически спокойно проходили караваны. Помню солнечный, послепасхальный день. Широкая река кипит от толчеи гонков. Последние напирают друг на друга и по ним носятся обезумевшие люди. Мост ширится, перекрывает реку, а сверху несутся новые гонки. Я слышу треск, перемежаемый выстрелами, лопающихся еловых вязок. Вижу, как поднимаются и падают дрыгалки, как встают и рассыпаются звенья бревен, шпал, жердей. Это так называемый «залом» – страшное событие в истории лесного сплава, которого я не помню, потому что убежал в хату. Так что я не знаю, чем кончился водоворот воды и дерева, из которого, как мне казалось, плотовщикам не было спасения.

Помню свистки над берегом, бородатых лапотников, вооруженных кольями, беззвучно перескакивающих через звенья шпал и настигающих босого человека в армяке. Слышу вопль: «Не бейте, братцы!». За ним – тяжелый мягкий хруст. Вспоминаю батьку с обнаженной шашкой, соседей с топорами, преследующих лапотников и, наконец, толпу, пропускающую суровых латышей, несущих на жердях босого человека, покрытого армяком в кровавых пятнах. Я кидаюсь к матери, и трясясь и всхлипывая, тяну ее домой.

По мере того как вода, спадая, втягивается в берега и падает в сплав, караваны идут реже. Когда же высунутся камни и закрутится, запенится и зашумит вода, пойдут тонкие узкие гонки. Погонят их уже не латыши, а бравые мещане Задисёнской слободы: Якубовичи, Атрахимовичи, Мётлы, Фурсы, Бортки, Драгели, Дубровские и прочие, которых я уже не помню – погонят, пока не «проскочат» через пороги, «заборы» и «головки», не минуют «Близнецов», «Разбойника», «Михалку», «Писаника», «Бориса-Глеба» и прочих предательских камней, о которые разбиваются гонки и которыми изобилуют Десёнка с Двиной на протяжении трех верст вверх и вниз от города.

Возвращаются слободчане после трудового дня в сумерки. Идут по надбережью Задисёнья, вскинув багры на плечи и я различаю силуэты размеренно шагающих людей, да чащу наклоненных, белеющих шестов. Шагают дружно в ногу, в такт песне, которая гремит и затихает над темной рекой:

 
Черные вершины!
Я вас вижу вновь,
Балканские долины
Кладбище удальцов.
 

Поют проникновенно, торжественно, сурово, как только могут петь глубоко переживающие люди.

Причина отставания лесосплав от весенней большой воды, как рассказал мне старый плотовщик и мой земляк Матвей Антонович Атрахимович, заключалась в следующем. Лес для сплава рубился зимой в верхнем течении Десёнки, где укладывался и связывался на заливных лугах. Прибывавшая весной вода поднимала плоты, а гонщики направляли их к реке. Но случались малоснежные зимы и вода не поднимала плотов. Тогда их развязывали – рассыпали, подвозили на лошадях к руслу и опять связывали, на что уходило много усилий и времени. Много труда отнимал самый сплав летних плотов в верхнем и среднем течениях реки, отличающейся мелким и узким руслом, крутыми поворотами и опасными камнями. На некоторых резких поворотах приходилось применять «снасти» – веревки, на которых и спускали плоты.

Сколько Двина переносила в навигацию мимо Дисны плотов и разнокалиберных судов с добром в Ригу – лайб, плашкоутов3030
  Плашкоут – плоскодонное несамоходное беспалубное судно для перевозки грузов, для устройства плавучих пристаней, наплавных мостов.


[Закрыть], барок, лодок – видно из следующих цифр, взятых мной у Сапунова, округло – за тридцать лет во второй половине XIX века:

 
1858 г. плотов – 2 000, судов – 10 000
1859 г. плотов – 300, судов – 10 000
1860 г. плотов – 3 300, судов – 9500
1875 г. плотов – 7500, судов – 900
1876 г. плотов – 4600, судов – 1300
1877 г. плотов – 8600, судов – 1400
1887 г. плотов – 3600, судов – 1300
 

Несли суда разное добро, но, главным образом – лесоматериалы, хлеб в зерне, пеньку, лён, паклю, растительное масло, щетину, сырые шкуры.

В годы первого десятилетия нынешнего века Двина пронесла мимо Дисны рекордное число плотов. Так, в 1911 году прошло в Ригу, по свидетельству энциклопедического словаря «Гранат» 22 000 плотов, то есть – по 120 в день, или по 180 – во время большой воды. Каждые три минуты мимо десны проносился один гонок, считая его интервалом до соседнего – в 100 метров.

Весенние разливы, широкие, как море, лайбы, лодки, плоты, пароходы, плеск воды под окнами – картинки невиданной природы из географии Зуева3131
  Вероятно, автор имеет ввиду какой-либо из трудов Ники́ты Ива́новича Зу́ева – (1823 – 1890) – русского педагога, географа, публициста, этнографа, написавшего такие произведения, как «Начертание древней географии и истории древних азиатских и африканских государств» (СПб, 1855); «Иллюстрированная география Российской империи» (СПб., 1887 г.), «Опыт учебного руководства по всеобщей географии», «Азовское море, с его приморскими городами, их жителями, промыслами и торговлей» (Спб., 1855 г.)


[Закрыть] – все это зародило во мне жажду мореплавания. Я возмечтал сделаться путешественником. Окончательное решение пришло после прочтения «Жизни и удивительных приключений Робинзона Крузо» – первой книги, которую я одолел без посторонней помощи и притом – до поступления в училище. Добыл ее отец из библиотеки единственного в городе книжного магазина Шпаера.

Книга поразила меня своею красочной обложкой и красочными яркими картинками, а потом – и увлекательными приключениями. Я перечитывал ее, перерисовывал тонущего Робинзона, остов корабля, Пятницу, несущего подзорную трубу, пирующих индейцев. Помню, клал ее на ночь под подушку, а проснувшись, первым делом пересматривал картинки, представляя себя на плоту, перевозящим с затонувшего корабля бочечки пороха, ружья, сабли, ящики с галетами.

Хотя мир моего раннего познания и был разнообразен, все же ограничивался он соседскими улицами и Десёнкой до паромной переправы. Меня не пускали далеко от дома, не поощряли дружбу с Франусем и на наши утренние путешествия с коровами на выгон смотрели, как на неизбежное зло. Мир этот наполнен был природой, в которой недоставало леса, да и тот синел на виду за лугом.