Текст книги "Achtung “WHISKAS”! Все кошки умрут, а мы спятим"

Николай Норд
Achtung “Whiskas”! Все кошки умрут, а мы спятим

1 декабря

Сегодня Степан перестал есть. Сначала утром он отказался от привычного завтрака, потом не подошел к кормушкам и в обед, не притронулся к еде и вечером.

Степан – это наш кот. Не кот – целый котяра, красавец величиной едва ли не с рысь. Размер его тела, от носа до кончика хвоста, составляла почти что целый метр. Ей богу – без булды! И было, черт возьми, было, чем еще можно восхищаться – дымчатый окрас несказанной красоты – шикарный, изысканный. Один только хвост уже поражал воображение – черно-бурая лиса не перенесла бы такого зрелища, умерев от зависти. А посадка головы, а тигровые глаза, а неповторимая грация, а переливающаяся шерсть…

И говорю я все это не потому, что являюсь хозяином этого великолепного кошака и, как всякий хозяин, субъективно гипертрофирую достоинства своего питомца. Вовсе нет. Им восхищались не только мы, как хозяева, но и все, кто видел его хоть раз. В пору своего расцвета «боевой» вес Степана составлял одиннадцать, с лишком, кило, причем в его теле не было ни жиринки – сплошные мускулы. Он был широколап, густошерст, с рысьими брылами на морде, грациозен, величественен и, внешне, независим. В девяностые годы, с тех пор, как Степан у нас появился, в Россию еще не завезли из Америки всяких там мэйнкумов, отдельные представители которых могли бы соперничать со Степаном своими габаритами и весом, и поэтому Степа мог по праву считаться великаном и королем кошачьего племени всего нашего города.

Но сейчас он довольно стар – в феврале ему должно исполниться тринадцать лет. По человеческим меркам ему ныне лет, этак, шестьдесят, а то и поболее. И, наверное, весит Степан сейчас не больше девяти килограмм, поскольку уже с конца лета у него постепенно стал пропадать аппетит, и он начал потихоньку истаивать.

Вот я назвал себя хозяином своего кота, но это неправильно, так у нас просто принято по-русски называть своих домашних животных. А, например, в Америке есть для них другое слово – pet – домашний питомец, которое имеет и иное значение – домашний любимец. Для меня же Степан был не просто любимцем, но и сыном. Пусть приемным, но – сыном. Маленьким, серым сынком…

Степан появился у нас дома в возрасте, когда ему не было еще и месяца, и я сразу подумал, что зря – кончилась наша с женой спокойная жизнь. Шерсти теперь не оберешься, кормежкой надо животину обеспечивать, уходом там всяким, шторы порванные чинить, да мало ли какие иные заботы-хлопоты теперь нагрянут. Но сердце мое растаяло сразу же после первого прикосновения к котенку, позволившего мне благосклонно себя погладить. Как только я сделал это, все мое недовольство, словно рукой сняло, а по всему телу разлилось какое-то блаженство от давно ожидаемой, и сейчас, наконец-то, удовлетворенной, радости. Огонек нежности в моей душе к малышу уже не мог погаснуть даже после того, как я, в порыве нежности, тут же взял Степу на руки, а он недовольно зашипел и укусил меня за палец, оставив на нем красный кровавый крап – такое насилие над собой для Степана было уже слишком даже в столь малом возрасте! Так пролилась наша первая кровь…

Степу нам с Лорой подарил наш сын – Женя. Подарил вместо себя – за полгода до этого он женился и ушел от нас в самостоятельную жизнь. И вот теперь у нас появился другой сынок – пушистый и крохотный беспомощный комочек – пикающее, напуганное, отрывом от материнской титьки, обворожительное созданьице, с глазками наивной голубизны и коротким, толстым в основании, морковкой, хвостиком. Носик его был мокрый и розовый, уши непомерно большие и лохматые изнутри, с легкими кисточками, но лапки уже тогда – мощные и широкие, особенно передние, а задние – в штаниках-галифе. И еще он был полосатенький, словно тигренок, но едва заметно для глаз, просто шерстка чередовалась на его шкурке некоей зеброй – более темными и более светлыми отливами все того же голубого окраса, которые с возрастом сошли на нет.

Вот такое чудо принес нам наш сын, и именно в этот день мы усыновили этого парня, сами еще не подозревая, что так оно и произошло…

По мере нашей дальнейшей совместной жизни, Степа все же стал иногда позволять нам с Лорой брать его на руки, хотя был и не очень доволен этим, но для всех остальных такое с ним фамильярное обращение заканчивалось серьезными ранами от его когтей и зубов. Да что там брать в руки – он гладить то себя не позволял остальным без риска оказаться исцарапанным и искусанным. Характер! С таким он родился. И тут ничего не поделаешь.

Степан, по сути своей, был обыкновенным дворнягой, хотя и благородных кровей. Его мать, питомица моего сына – Рита, была чистопородной сибирской кошкой и имела на то все соответствующие документы. Папашка же – Густав, к которому привозили на вязку Риту, являлся чистейшим персом и, кроме подтверждающих на то бумаг, обладал еще какими-то дипломами и медальками с различных кошачьих выставок.

Кстати, на эту вязку Риту я возил вместе с Яной, женой сына, поскольку в то время у Жени машины еще не было. И я был поражен, когда увидел в квартире заводчицы не менее десятка разномастных кошек, привезенных в наложницы Густаву. Но, на самом деле, их, видимо, было гораздо больше, поскольку именно такое их количество предстало моему взору лишь с позиции порога, поелику проходить в квартиру дальше мне не очень-то и хотелось, ибо присутствовал риск наступить куда-либо в мокрое, или более живописно оформленное кошачьими какашками, место. Да и, вообще, от удушающей вони, стоявшей в квартире и сбивающей вошедшего с ног, словно крепкий удар кулаком в нос, хотелось оттуда побыстрее смотаться.

Тем временем, Густав, совершенно безбоязненно подошедший к нам, глазами, горящими пылкой страстью, уставился на Риту, которую держала на руках Яна, и призывно, с подвываниями, замяукал, совершенно забыв об остальных своих многочисленных подружках. И тогда Яна опустила Риту на пол, и та не попросилась к хозяйке назад на руки, а вместо этого куда-то стеснительно затрусила бок о бок в сопровождении влюбленного Густава. А уже на следующий день хозяйка позвонила и сказала, что у Густава и Риты как-то быстро получилось завести Петрушек – именно так выразилась заводчица – и поэтому можно забирать Риту назад.

Одним из таких Петрушек потом оказался и Степа. И он был самым первым котенком, появившимся на свет из первого помета Риты, которая тогда сама еще была молодой кошкой – по-моему, ей в это время не было еще и полутора лет. Причем, день рождения Степы пришелся на примечательный день – 23 февраля, в День Армии, поэтому я эту дату хорошо запомнил. И, может быть, такая дата появления на свет маленького кошачьего принца была не случайной – вместе с ней Степа получил и боевой характер настоящего, бесстрашного солдата.

Если же более подробно говорить о родителях Степы, то следует отметить, что сама Рита была рослой, длинноногой, крупной и своенравной кошкой, тоже с рысьми брылами на узкой морде, впрочем, как и все представители этой замечательной породы. Густав же, как истинный перс, был крупноголов, лобаст, коротколап, массивен и, со слов хозяйки, спокоен характером. Но что интересно – оба они были голубой масти. Эту масть унаследовал и Степан, только клок белой шерстки на животе – как у Густава – отличал его от всего остального помета из четырех, родившихся у Риты котят, – двух мальчиков и двух девочек. Причем, Степан, из этой четверки, был самый крупный и самый боевой – еще будучи слепым, пробираясь к соскам матери, он расталкивал остальных котят и занимал самое удобное положение для кормления.

Когда его принесли к нам, у него были уже открыты глупенькие голубые глазки, и он довольно крепко держался на ногах. Некоторое время он жался по углам, кричал, призывно и тоскливо, словно брошенный на утопление, слабым голоском, и тыкался мокрым носиком по углам комнат в поисках матери и брата с сестрами. Однако не прошло и часа, как успокоился и стал деловито обходить квартиру, знакомясь со своим новым жильем. И тогда моя жена Лора, в первую очередь, дала ему поесть. На выбор она предложила ему четыре блюда в разных тарелочках. Сваренный вкрутую и раскрошенный желток, кусочек вареного цыпленка, также порезанный на мелкие кусочки, ложку сметаны и немного молока. Степан обнюхал все предложенные ему яства, отказался от яйца и молока, но подъел курочку и вылакал почти всю сметану. Впервые он обошелся без молока матери.

К слову сказать, подаривший нам котенка наш сын, сказал, что Степа уже умел самостоятельно ходить в туалет. И это произошло без вмешательства Жени и Яны. Пользоваться лотками, впрочем, как и остальных своих детенышей, научила Степу его мать – Рита сразу же, как только он сделал свои первые шаги. И котенок запомнил это правило на всю свою жизнь. Вообще, надо отметить, сибирские кошки очень чистоплотны от природы – это одно из самых важных достоинств для их домашнего содержания. Обусловлено это тем, что в суровых условиях сибирской тайги, где предки сибиряков были самыми мелкими хищниками, от их чистоплотности зависела сама их жизнь, ибо собственный запах привлекал бы к ним более мощных охотников – волков, рысей и росомах.

В первый же день нашей со Степаном совместной жизни, за неимением специальной посудины, я приспособил для кошачьего нужника большую пластмассовую ванночку для проявления фотографий. И после того, как Степан впервые у нас поел, жена стала за ним наблюдать и как только заметила за ним некоторую беспокойную суету, сразу же отнесла его в приготовленную ванночку, поставленную в нашем туалете, где он благополучно и опростался. Отныне он знал новое место и дорогу, куда надо ходить по нужде, и повторного обучения уже не понадобилось.

Со временем, я купил для котенка еще один, уже фирменный, специальный лоток, который поставил в зале за телевизором, ибо бывало, что ему нужно было справить сразу не только малую потребность, но и ту, что побольше, если ванночка в туалете могла быть занята по нашему недогляду.

Так у нас начал свою жизнь Степа – дворняга голубых кровей. А как вы думаете, что получится, если, вдруг, родится ребенок у какого-нибудь вождя индейского племени Сиу и испанской маркизы? Какой он будет иметь титул? Вы меня спрашиваете? Но откуда ж я знаю? Но ведь все равно, по логике вещей, кровь-то у него будет благородная! Вот и Степанчик наш, масти – то бишь, дворянства – не имел, но по крови оказался весьма титулованной личностью. Да-да, именно личностью! – у животных они тоже имеются, как и у людей, и ты, дорогой читатель, еще об этом узнаешь…

2 декабря

Этим утром Степан не будил меня, как он это обычно делал, если за ночь съедал, приготовленную поздним вечером для его ночной трапезы, закуску, и к утру оказывался голоден. А когда я пришел на кухню, то вчерашняя кормежка оказалась нетронутой. Но, все равно, я заменил ее на свежую, поменял и воду в чеплашке. К утру вода в ней обычно заканчивалась, но на сей раз чашка была опростана только наполовину.

Тут же появился Степан, но не ворвался стремглав, как обычно, словно его обед сейчас сожрет кто-то другой, а пришел тихой сапой, не поднимая головы, попил только воду, а к свежей еде интереса так и не проявил и даже не стал ее обнюхивать. И это не смотря на то, что ассортимент, разложенных по блюдечкам яств, был довольно разнообразен: три вида подушечек «Whiskas» – рыбные, мясные и из птицы – порезанное в стружку свежайшее мясо, филе минтая и рыбный паштет для котят – тот же «Whiskas». Я пытался его ласково уговаривать, гладил по лобастой головке, подвигал к серой мордашке то одно блюдо, то другое, пробовал даже мазать его губы паштетом, с надеждой, что раскушает, но – все бесполезно. И как только я оставил Степана в покое, он отправился в мой кабинет и улегся в, стоящее там, индонезийское кресло, сработанное из натуральных, экологически чистых материалов.

Это удобное кресло, с набивкой из морской травы, Лора купила лет пять назад персонально для меня, чтобы я мог иногда отдохнуть в нем – расслабиться, оторвавшись от компьютера или иных каких дел. Но оно весьма понравилось Степану, и в дневное время стало любимым местом его отдыха, и оттуда я его никогда не сгонял, дабы не нанести ему кровную обиду. А если в комнату приходила моя жена и хотела посидеть со мной, то и она занимала лишь краешек кресла, чтобы тоже не потревожить своего любимца. Впрочем, и такое ее присутствие не устраивало кота – ему хотелось властвовать креслом одному, очевидно полагая, что оно – вроде как его персональная нора, куда другим нет доступа. И тогда Степан поднимался и демонстративно уходил из комнаты вообще, несмотря на то, что Лора вскакивала и пыталась водворить его на место. Бесполезно! Обида была нанесена, и нужно было время – час или два, а то и полдня – или очень хорошее, немедленно, угощение, чтобы забыть эту обиду.

Вот и сейчас Степа занял свое любимое место.

С некоторых пор, а точнее, месяца три-четыре назад, то есть еще с лета, Степан уже не запрыгивал в него лихо, как бывало, а, встав на задние лапы, вытягивался во весь свой, чуть ли, не метровый рост, клал передние лапы на сиденье, а потом, опираясь на них, впрыгивал в кресло.

– Степанчик, драненький мой, сраненеький котик мой, ну что ты, заболел что ли, мальчик? – присев около кресла вопросил я его.

«Драным» и «сраным», как и «сукиным сыном» – впрочем, весьма ласково – я звал его в шутку, как бы в противовес его природной красоте. Но кот, не очень хорошо разбираясь в тонкостях русского языка, реагировал больше на интонацию и отзывался на мои «оскорбления» вытягиванием своей мордашки вперед – чтобы я почесал его под подбородком. Таким образом он оказывал мне своеобразную честь возможностью приласкать его и, одновременно, самому получить глубокое удовлетворение от сей процедуры.

На сей раз Степан мне не ответил – ни повернул голову, ни скосил глаза, ни повел ухом, ни даже не шевельнул хвостом. Обычно же он всегда откликался на зов, даже если крепко спал. Он поворачивал ухо, а если и не делал этого, то все равно обязательно пошевеливал кончиком хвоста, как бы говоря этим – мол, я все слышу, все знаю, но сейчас я сплю, это для меня очень важно, и посему не мешай мне, папка, и не путайся тут у меня под ногами.

И в этот момент я понял, что мой котик стал старым и собрался помирать, и на глазах моих вскипели слезы…

Степан, за свою долгую жизнь, если не считать одной случайной травмы, практически, никогда не болел. Во всяком случае, так, чтобы из-за этого отказаться от еды совсем. Случались, конечно, легкие недомогания, особо не заметные постороннему глазу. И лишь однажды он приболел довольно серьезно. В тот раз он потерял аппетит, и передвигался, прижавшись к земле и приволакивая ноги. Но и в этом случае, он хоть немного, но кушал, и даже не единожды за день. Произошло это лет семь назад. Тогда мы с женой серьезно перепугались, решив, почему-то, что у кота что-то случилось с почками. Но когда мы привезли его в ветлечебницу, то причина оказалась много банальнее – он схватил обыкновенный остеохондроз. А повод к заболеванию оказался также довольно прозаичен – была зима, топили в тот год жарко, и Степан приноровился охлаждать себя у щели между дверью балкона и полом, куда поддувало с улицы. Правда, потом, излечившись, он, как всякая умная животина, усвоил этот урок и больше так никогда не поступал.

И вот теперь, когда он не ел уже вторые сутки и был так безучастен ко всему на свете, я подумал, что Степа стал старым и скоро мы с ним расстанемся навсегда – время пошло, и счет уже отмеривался на дни…

И тут я вспомнил, как позавчера, когда я решил после обеда поспать, он запрыгнул ко мне на кровать и, подойдя к лицу, устроился напротив – на моей, выпростанной из-под одеяла руке, дыша мне прямо в нос и заглядывая в глаза. Это была одна из форм просьбы дать ему поесть. Но вставать мне вовсе не хотелось, тем паче, зная, что у него на кухне было полно всякого закуся. Поэтому я вежливо и неспешно отстранил его рукой, приговаривая: «Давай, спать, Степа, спать, потом поедим». Однако Степан вновь вернулся ко мне и снова уставился на меня любящими глазами и щекоча мое лицо своими усиками. Я опять отстранил его, приговаривая все то же, что и раньше, и вновь он вернулся. Я терпеливо отодвинул упрямого кота вот уже в третий раз. Тогда Степа как-то обреченно замер на месте и, повернув ко мне голову, долго смотрел на меня укоризненным, с неизбывной тоской, взглядом. Затем вздохнул тяжко, совсем по-человечески, отвернулся и, с какой-то обреченностью, поплелся в сторону – именно поплелся, а не просто отошел от меня на пару своих кошачьих шагов. И там улегся на конце кровати, положив голову на лапы и теперь уже не глядя на меня вовсе.

Сейчас я проклинал себя за тот поступок: возможно Степанчик в последний раз обращался ко мне с подобной просьбой, а я ему отказал. А, может, он тогда уже принял решение умереть и приходил полюбоваться на меня, пока надвигающаяся смерть не притуманила глаза, или даже, может, прощаться навеки. Ах, Степа-Степа, мой малыш – сукин ты сын! Какого черта ты рвешь этими воспоминаниями мое сердце? Мне и так больно, мой мальчик, очень больно…

И еще я вспомнил, как когда-то давно моя мама, вдруг ни с того, ни с сего, повадилась каждое утро приходить и садиться за стол напротив меня, в то время, когда я в одиночестве завтракал перед уходом на работу. Получалось так потому, что наша с Лорой работа начиналась в разное время – у нее в институте с девяти утра, а у меня на заводе – с семи. Поэтому по утрам мы с ней не пересекались – она даже вставала тогда, когда я уже уходил из дома, и, соответственно, завтракать мне тоже, приходилось в одиночестве. А тут по утрам стала приходить мама – в то время она была уже давно на пенсии и пребывала дома. И, вот, она, подперев руку, сидела за столом просто так, даже не налив себе чая, и молча смотрела на меня, пока я управлялся со своей едой.

Мне от ее такого неотступного взгляда становилось неуютно, и как-то, через пару-тройку дней после таких совместных посиделок, я сказал ей:

– Иди, мам, отдыхай, я тут сам как-нибудь поем, – и спрятал свои глаза в тарелке, чувствуя, что сделал что-то не так.

– Да, я, пожалуй, уйду. Извини, сынок… – ласково ответила она, и в это время у нее был тогда точно такой же взгляд, как позавчера у Степы, и больше она не приходила по утрам к столу.

А через неделю после этого мама умерла…

3 декабря

Сегодня Степан впервые утром не появился на кухне. Вчерашняя еда оказалась снова невостребованной. Теперь я не стал ее менять, несмотря на то, что пролежавшую нетронутой более чем полдня закуску, Степан все равно есть не будет. Стало совершенно ясно – от еды он оказался окончательно и бесповоротно.

Обычно я вставал раньше жены. И как только утром я начинал шевелиться и ворочаться в постели, Степан был уже тут как тут – стоял около кровати и выжидающе смотрел на меня. Если я долго не поднимался, то он вставал на задние лапы и стучал своей передней лапкой, со спрятанными в подушечках пальцев когтями, по моей руке, напоминая о себе – мол, не забыл ли ты обо мне, папка? – я тут, и, к тому же, ужасно голоден. Или, если какая-то моя часть тела, каким-то образом, высовывалась за пределы кровати, например, рука или нога – Степан начинал мордочкой шоркаться об нее, настойчиво напоминая о своем голодном присутствии. А когда я вставал, кот, задрав широкий, пушистый, великолепный свой хвост трубой, иногда с криком – «Ма-ма-ма-ма»! – мчался впереди меня на кухню, правда, иногда останавливаясь по пути и оборачиваясь назад – не сбился ли я с правильного пути, не свернул ли куда с торной дороги? Причем, кричал он именно «ма», а не «мяу». Правда на старости лет, когда его голос приобрел некую хрипотцу, а в интонациях стала пробиваться сварливость, то уже слышалась даже не «ма-ма-ма», какое-то «маг-маг-маг» или «мяг-мяг-мяг», где буква «г» слышалась не твердой, а, по-украински, мягкой.

На кухне он накрепко обнимал меня всем телом, изогнувшись вокруг ноги, да еще и зацепив ее хвостом, что мешало мне передвигаться. Но иногда, пока я что-то для него резал, он просто падал на пол – на спину, подставляя свое брюшко для того, чтобы его, между делом, можно было погладить, или на бок, подвернув голову и внимательно поглядывая на меня одним глазом. Но и в такой позе он обязательно касался меня – лапкой ли или кончиком хвоста, как бы контролируя мое тут присутствие.

Вообще, Степан умел в нужное время привлечь к себе внимание – в данный момент поза, обычно грозного, своенравного, кота была трогательно-беззащитной, он как бы говорил: «Вот я, папка, твой сынок тут голодный лежу, делай теперь со мной что хочешь!» А что я мог с ним поделать? – ничего, только отвлечься от готовки и погладить по тугому брюшку, приговаривая свое обычное к нему обращение: «У-у, драный ты мой Степанчик! Молоде-ец, ух, молодец, сраный мой ко-отик!» В ответ на ласковый тон и поглаживание, Степан потягивался, вытягивался во весь свой рост, одновременно вытягивая и свои ручки-ножки, и иногда при этом и потрясывал какой-нибудь одной задней лапой, словно заводил мотоцикл перед отъездом. Лора, когда видела его этот забавный выверт, так и говорила, мол, опять де Степа мотоцикл свой завел.

Так всегда, со Степана, начинался мой день, моя служба – сначала кормежка, а затем уборка обоих его туалетов. (Впрочем, заканчивался мой день также на службе у Степы – я готовил ему еду на ночь и снова проверял его туалетные посудины – необходимо было, чтобы к ночи они оставались чистыми). И, только обслужив по полной программе кошака, я уже мог заняться и самим собой. Почему так получалось, почему, например, не Лора занималась котом, особенно, по утрам и вечерам? Она что, пренебрегала им или меньше меня любила? Вовсе нет, просто, как правило, я раньше ее вставал по утрам и позже ложился спать. Если же случалось наоборот, то на моем месте оказывалась она, впрочем, это было исключением из правил.

Я уже говорил, что Степан всегда любил поесть. Рыба и разномастные хохоря – как мы с женой называли подушечки «Вискас» – входили в его постоянный дневной рацион. Причем ел исключительно морскую рыбу, в основном, предпочитал минтай, но, с охотки, мог поесть и мойвы. Этой мойвой, в количестве двадцати килограмм, я запасся на первую предстоящую у нас Степану зиму. Тогда стояли тяжелые девяностые годы, жестокая инфляция превращала деньги в бумагу в считанные месяцы, поэтому было выгодно, как только они появились у кого-либо, сразу превращать их в товар. Так поступил и я после очередной получки, купив два лотка мойвы для Степы и шестьдесят банок тушенки для нас с Лорой. Эту мойву и тушенку я хранил в металлическом гараже всю зиму, откуда, время от времени, таскал все это домой. Вот тогда-то Степан к мойве и привык, хотя особо и не полюбил. (Кстати, что касается тушенки, то с тех пор она у меня комом в горле стоит).

Через день в рационе Степана появлялось еще и мясо – чаще вкушать это блюдо он попросту отказывался – а в промежутках мясных дней Лора варила ему манную кашку с маслом. Все остальное – кусочки колбасы, жареной картошки, вареной курицы и прочее, он ел понемногу и только с рук, причем с таким видом, будто делал нам одолжение. Бывало, он и сам присоединялся к нам, когда мы с Лорой обедали в зале у телевизора за низеньким гарнитурным столом, сидя на угловом диване. В это время Степан запрыгивал на диван ближе к Лоре и, забавно шевеля носом, принюхивался к запахам, идущим от расставленных на столе блюд. И если ему что-то нравилось, он провожал взглядом ложку или вилку с закуской от тарелки до Лориного рта и обратно, обижался, если эта закуска проходила мимо него, и тогда требовательно постукивал Лору лапкой по предплечью, выпрашивая свою долю. Той приходилось отвлекаться от обеда и предлагать коту кусочки пищи, извлекая ее из тарелок. Иногда так кормил его и я.

Отведав того сего с руки и отворачивая морду в сторону, если ему больше не хотелось есть, Степан спрыгивал с дивана и степенно удалялся, а нам приходилось прерывать собственную трапезу и идти мыть руки.

Случалось, проголодавшись и не найдя на кухне никакой еды или что-то вообще для себя подходящее, чего бы хотелось отведать в данный момент, Степан сам подходил к Лоре, но чаще ко мне, и выпрашивал какой-либо деликатес. Для этого он, как и на кухне, прижимался боком и изгибался вокруг моей ноги всем своим телом, как бы, обнимая ее. Обратив на себя таким образом внимание, он валился на бок или на спину, и потираясь головой или губами о ковер, опять же подставлял животик, чтобы его погладили и, одновременно, показывая тем самым, что животик этот пустой и неплохо было бы его наполнить. Разумеется, приходилось его гладить, бурчать ему что-то ласковое, а потом идти с ним на кухню и разбираться с его внеочередным обедом.

Если же он приходя попрошайничать и, обнимая ногу своим телом, не находил во мне отклика, когда я, например, был занят за компьютером, то садился рядом и передней лапой постукивал по моему колену, пока не привлекал должного внимания. И только повернешься к нему, недовольный тем, что меня отвлекают не вовремя, как сразу же встретишься с его, заглядывающими прямо мне в душу, умильными глазками на милой мордашке. И сразу же всякое недовольство само собой куда-то испаряется. Ну, как, после этого, не встать и не покормить его? Но случались и такие моменты, что сразу невозможно отвлечься, и тогда, в конце концов, терпение Степы истощалось, и он мог куснуть меня за ногу, но несильно, без кровавых отметин – так, для порядка, чтобы не забывал службу.

Словом, поесть кот любил, и от хорошей кормежки выглядел великолепно: у него была густая, ухоженная, с плотным подшерстком, шерсть, мягкая и нежная, в целом, не слишком длинная, кроме как на спине. И там она пробегала по ней крупной плоской волной со скругленными краями, будто по позвоночнику зигзагом прошлись гребнем. И еще у него были офицерские галифе на задних лапах, а между пальцами – пучки шерсти; пушистый, как веер хвост, весьма мощный в основании; воротник вокруг шеи, правда, не столь заметный, как у чистокровных сибиряков, но также переходящий по низу мордочки в небольшие брыла, мохнатые изнутри уши, с легкими кисточками.

Причем, Степа прекрасно ухаживал за своей, редкого голубого окраса, шубейкой сам, вылизываясь и моясь лапками, на которые наносил слюну шершавым, как терка, языком. Тем не менее, иногда у него образовывались котяшки, с которыми самостоятельно ему справляться не удавалось, и тогда, вооружившись стальной щеткой, за дело бралась Лора. Вычесывала она Степу мягко, придерживая его на полу одной рукой и стараясь не причинить коту боли, но, все же, не всегда все происходило гладко и безболезненно. И тогда Степан окрысивался и моментально мстил, правда, не Лоре, а щетке. Он выворачивался из-под ее руки и, утробно урча или рыча – я до сих пор не могу понять, на что больше походили издаваемые им в минуты ярости звуки – бил щетку лапами и кусал. Конечно, Степа не был законченным идиотом, и цапал щетку не за стальные иглы, а с обратной стороны – за древко.

…И вот сейчас, уйдя с кухни, я вновь обнаружил Степана в своем любимом кресле. Он не спал, а лежал тихо, с открытыми глазами, зрачки в которых были расширены и отрешенно смотрели куда-то внутрь себя. Я погладил парня:

– Ну что ты, малыш, стареешь? Окончательно решил бросить нас с мамкой?! – с выступившими на глазах слезами вопросил я его.

Степан откликнулся лишь легким шевелением хвоста. Ладонью я ощутил необычную зубчатость его позвоночника. Когда, будучи в порядке, Степан был в теле, и я его гладил – этого позвоночника вообще не ощущалось, просто под ладонью оказывалась крутая, покрытая шерстью, мускулистая спина. Позвоночник же стал прощупываться гармошкой совсем недавно – уже осенью, когда кот стал мало есть, но тогда он не был еще столь ощутим.

Последнее время Степа ел все хуже и хуже. И реже. Хохоря он съедал неохотно и мало, рыбу он уже не глотал кусками, а только разжевывал ее, высасывая из кусочков соки, а оставшиеся ошметки оставлял на тарелке. И тогда я стал покупать ему жидкий "Whiskas" для котят, который он, вроде бы, ел с бОльшей охотой. Правда, внешне он не казался столь уж исхудавшим из-за своей роскошной шубы, но когда Степан, бывало, прижимался к моей ноге, и я гладил кота по боку, то ощущал, как живот его впал, а грудная клетка стала выступать наружу относительно живота, чего раньше не замечалось. Мне даже показалось, что и хвост его как-то потерял свою великолепную опушку, вроде как, тоже похудел…

Днем к нам приехал мой сын Женя со своей женой Яной и моей внучкой – восьмилетней Полей. Послезавтра у меня будет день рождения, но сын уезжал накануне в командировку и все они, кроме внука, который собрался придти послезавтра, прибыли поздравить меня на два дня раньше.

Мы собрались в зале, пришел и Степан. Запрыгнуть на диван ему было теперь трудно, он слабел с каждым днем, и кот сначала с трудом вскарабкался на более низкий пуфик, а потом с него перебрался и на сам диван. Но не просто устроился на нем, а подошел к Поле и лег рядом с ней, положив ей голову на колени. Поля торжествующе посмотрела на всех, в ее глазах был благоговейный праздник, словно она попала в церковь на Рождество Христово – смотрите, мол, Степан сам к ней пришел! Никогда до этого он так не поступал, а ведь она всегда так старалась добиться его внимания, только бестолку. Откуда она знала, что Степан пришел прощаться навсегда? Ведь я еще никому не успел сказать о его намерении уйти из жизни…

Да, характер у кошака был еще тот! Сибирский характер – настоящий дикарь. К себе он, кроме нас с Лорой, никого близко не подпускал и не то что на руки взять, но и просто погладить себя редко кому позволял. Он щерился, шипел, утробно рычал, показывал зубы и мог запросто покусать и поцарапать. Хотя многое в его поведении зависело от того, кто его домогался: знакомые и близкие к нам люди, либо это был кто-то со стороны – соответственно и Степан мог либо просто удалиться с королевским достоинством, а мог и внезапно цапнуть. И еще он при этом частенько издавал некий странный звук, похожий на громкое кваканье лягушки, какое-то ваканье: откроет пасть, вакнет и тут же захлопнет ее.

Не очень-то Степа любил и, чтобы кто-то из нас с женой брал его на руки, но просто терпел это надругательство, как-никак – родители. Я и Лора были для него тоже котами, только малость другими – большими, двуногими и без шерсти и хвостов. Но, все же, котами, поскольку никем иным родители быть и не могли. С большой натяжкой котами считались мой сын и члены его семьи, только те были уж совсем какими-то недоделанными. Были, конечно, и посторонние коты, больше похожие на Степу, но о них не стоило и говорить – так, мелочь пузатая, недостойная никакого внимания. А все остальные были просто – собаки. Конечно, кое-кого из всех вышеперечисленных можно было как-то терпеть, коли уж они приходили в гости к родителям или приходились им родственниками, что называется, седьмой водой на киселе. Но ведь всех подряд терпеть невозможно!