Текст книги "Царевич Алексей"

Подробно расписывалось в инструкции и поведение царских посланцев в случае предоставления им свидания с царевичем Алексеем. Надлежало «подать ему наше письмо и изустно говорить ему то, что им приказано, також и сие объявлять, какое он нам тем своим поступком безславие, обиду и смертную печаль, а себе бедство и смертную беду нанес и что он то учинил напрасно и без всякой причины, ибо ему от нас никакого озлобления и неволи ни к чему не было». Надлежало обещать царевичу, что если он возвратится, то получит за свой поступок родительское прощение, «и примем его паки в милость нашу и обещаем его содержать отечески во всякой свободе и милости и довольстве без всякого гнева и принуждения» (при этом предписывалось употреблять «удобовымышленные к тому рации и аргументы»). Если сын согласится возвратиться, то потребовать от него письмо к цесарю и, получив письмо, ехать в Вену «и домогаться об отпуске его безотступно и трудиться, чтоб его привезть с собою к нам».

Инструкция заканчивается угрозой сыну: если он решительно откажется возвращаться, «то объявить ему именем нашим, что мы за то его преслушание предадим его клятве отческой, також и церковной… и буде иного способа не найдем, то и вооруженною рукою цесаря к выдаче его принудим».

(Инструкцию эту, по всей видимости, составлял Толстой. Основания для подобного предположения дает совет действовать «лаской и угрозой» – это типичный прием давления, умело применявшийся Толстым. Инструкция составлена именно в этом духе – обещание простить царевича сочетается с угрозой добыть его военной силой.)

В том же духе составлено было и личное письмо Петра цесарю Карлу VI от 10 июля 1717 года, которое Толстой должен был вручить цесарю во время частной аудиенции. Начинается письмо словами благодарности цесарю за то, что тот (как он сообщал в письме от 12 мая) обещает «сына моего Алексея не допустить в неприятельские руки впасть». Однако далее Петр выражает удивление, что цесарь не объявил ему о пребывании Алексея в своих владениях и продолжает содержать царевича под крепким караулом – сначала в Тирольской крепости Эренберг, а затем и в Неаполе. «Ваше цесарское величество можете сами рассудить, коль чувственно то нам, яко отцу, быть имеет, что наш первородный сын, показав нам такое непослушание и уехав из воли нашей, потом содержится под другою протекциею или арестом, чего подлинно не можем признать и желаем на то от вашего величества изъяснения». Петр извещал цесаря, что он отправил к нему тайного советника Толстого, которому повелел «о всем, касающемся того дела, пространно вашему величеству на приватной аудиенции донести, також и сына нашего видеть и письменно и изустно волю нашу и отеческое увещание оному объявить». Царь надеялся, что цесарь не откажет в просьбе отпустить сына. Заканчивается же письмо скрытой угрозой: царь ожидает скорой резолюции, «дабы мы свои меры потом восприять могли».

Передано было Толстому и собственноручное письмо царя сыну, написанное в тот же день, что и письмо императору. (Его содержание будет приведено в следующей главе.)

Толстой прибыл в Вену 26 июля 1717 года и свое пребывание в столице империи ознаменовал энергичными действиями. 29 июля он добился аудиенции у цесаря, на которой присутствовали также Румянцев и Веселовский. Толстой вручил цесарю письмо царя и в «учтивых терминах» изложил все, что ему было известно о месте пребывания царевича. Это известие стало полной неожиданностью для венского двора: здесь были уверены, что местопребывание царевича сохранно в полной тайне. Тем не менее цесарь выразил благодарность царю за его желание поддерживать с ним дружбу, но от ответа по существу уклонился, ограничившись обещанием дать его как можно скорее и «ко удовольствию вашему».

На следующий день Петр Андреевич отправился к матери покойной кронпринцессы Шарлотты герцогине Вольфенбюттельской. Та приняла Толстого «приятно», заявила, лукавя или вправду, что ей ничего не известно о том, где находится царевич, но «обещала о том трудиться, чтобы сие дело прекратить, не допустить до ссоры, и что она в том деле сама заинтересована так близким свойством и долженствует искать всяких способов, чтоб де мне сделать такое славное дело, еже бы такого великого монарха примирить с сыном его». На это Толстой ответил, что единственное средство примирения состоит в том, чтобы цесарь отпустил царевича с ним, Толстым, домой. Если же царевич останется во владениях цесаря, то царь предаст его проклятию. Герцогиня, выслушав угрозу, «зело усумнилась» и ответствовала: «Сохрани де Бог, чтоб до сего не дошло, понеже де сия клятва упадет и на моих внучат». Впоследствии Толстой еще раз посетил герцогиню, которая, по его словам, «показывается весьма прилежно, чтоб сие дело окончить по желанию вашего величества». Так, она обещала написать (и действительно написала) письмо к царевичу. В натуре своего зятя она, похоже, разобралась лучше, чем Петр. «Я де натуру царевичеву знаю, – говорила она Толстому, – и мнится де, что ваше величество изволяет трудиться напрасно, чтоб де царевича принуждать к воинским делам, понеже он лучше желает иметь в руках своих четки, нежели пистоли; только де то мне безмерно печально, чтоб немилость и клятва вашего величества на внука ее не упала; и обнадеживала притом доброжелательством своим к вашему величеству во всех случаях».

От герцогини Толстой по ее совету отправился к министру Зинцендорфу (к другим министрам она обращаться не рекомендовала), которому изложил возможные последствия, «ежели вскоре сына вашего со мною вашему величеству не отошлют». Зинцендорф положительного ответа не дал, заявив, что «вскоре цесарь учинит ответ», а до того он с ним «говорить не может».

В донесении, из которого извлечены приведенные выше сведения, Толстой высказал царю и свое «слабое мнение»: ни в коем случае не соглашаться на посредническую роль цесаря, «понеже, государь, Бог ведает, какие кондиции он предлагать будет. К тому же между вашим величеством и сыном вашим какому быть посредству?!»

Между тем для обсуждения письма Петра и составления официального ответа император созвал особую Конференцию из наиболее приближенных к нему министров. «Рассмотрев каждый термин царского письма к цесарю, столь важного по содержанию», Конференция пришла к следующим решениям, одобренным императором.

Во-первых, скрывать тайну царевича уже не представляется возможным, а потому остается признать, что Алексей находится в цесарских владениях. Однако объяснить причину, по которой цесарь принял его, надлежит тем, что «надеялись оказать царю услугу, устраняя опасность попасть царевичу в неприятельские руки, и тем более без нарушения народного (то есть международного. – Н. П.) права могла принять столь высокую особу, что она с вами в свойстве». «Царю же неправильно донесено, что сына его перевозят как арестанта; по его собственному желанию старались доставить ему уединенное и безопасное убежище и трактовали его как принца».

Во-вторых, что касается поездки Толстого и Румянцева в Неаполь для встречи с царевичем, то Конференция приняла решение дозволить посланцам царя ехать в Неаполь, видеться с царевичем и говорить с ним. При этом члены Конференции, как им казалось, приняли весьма хитроумное решение: «В этих пересылках и переписках выиграется время и, смотря по тому, как кончится нынешний поход царя, можно будет говорить с ним (с царем. – Н. П.) смелее или скромнее». В то же время Конференция признавала, что затеяла очень опасную игру с царем, допуская, что он может вторгнуться на территорию Вольфенбюттельского герцогства «и там остаться до выдачи ему сына; а по своему характеру он может ворваться и в Богемию, где волнующаяся чернь легко к нему пристанет».

В тот же день граф Зинцендорф принял Толстого, Румянцева и Веселовского и сообщил им о принятом решении. В обстоятельном послании, отправленном Петру 10 августа, Толстой и Румянцев, со слов Зинцендорфа, сообщили некоторые дополнительные подробности о позиции венского двора. Так, оказывается, решение о предоставлении царевичу убежища принималось не только для того, чтобы предотвратить его пленение неприятелем, но и с намерением, «чтоб де происшедшие несогласия между вашим величеством и сыном вашим не допустить знать другим». Более подробно изложены причины отказа выдать царевича: «Того де цесарю учинить невозможно, чтоб его неволею послать, понеже де то будет предосудительно его цесарской власти и противно всесветным правам, и будет то за знак варварства».

В разговоре с Зинцендорфом выяснилось, что к царевичу намереваются отправить курьера с известием о начавшихся переговорах. Толстой забеспокоился. Ежели послан будет курьер, заявил он, то эта посылка приведет все дело в «большую конфузию»: царевич, не зная, что получит прощение в своем проступке, если возвратится к отцу, не даст другого ответа, кроме того, как прежде, и, больше того, начнет проситься в другую область. Граф Зинцендорф возразил, что цесарю держать царевича в своей области неволею невозможно; впрочем, едва ли царевич захочет выехать в другое государство. Толстой настаивал на том, чтобы, не посылая курьера, разрешили ему ехать в Неаполь и вручить письмо отца и словесный приказ, который, вероятно, будет приятен царевичу. Зинцендорф взялся донести об этом цесарю, добавив: «Ежели де цесарь позволит вам ехать в Неаполь, то де, чаю, пошлет с вами знатную персону, чтобы вам в Неаполе в том деле вспомогать».

В общем, ситуация кардинально изменилась. Дело сдвинулось с мертвой точки.

Надобно признать: когда Конференция выражала надежду на то, что «в пересылках и переписках выиграется время», она не учла способностей Петра Андреевича, его настойчивости и напора и умения достигать поставленной цели, не пренебрегая даже и не самыми чистоплотными мерами.

В заключение данной главы приведем несколько откликов из России на бегство царевича. В большинстве своем они принадлежат его родственникам или близким к нему людям и извлечены из следственных дел.

Аврам Лопухин: «Сие де он, царевич, учинил добро, и будет де ему в нынешнее время без всякой турбации. Слава Богу, что Бог его унес». Другой вариант его высказывания: «Царевич де хорошо сделал, что он цесаря держится…»

Василий Глебов: «Это де дело хорошо, что он цесаря держитца. И цесарь де ево никаким образом не отдаст. А вить де царевич ни от чево де уехал, что от понуждения. Принудил де отец, первое, от наследства прочь, другое и постричься понуждал».

Гофмейстерша, что состояла при дворе царевича: «Слава Богу, и вы молитесь как де я. Слышу, что царевич в хорошем охранении у цесаря обретается. Пишут де ко мне, что он отсюда светлейшим князем изгнан, только де он ему после заплатит».

Князь Иван Львов: «Хвалил и радовался тому, что царевич отъехал в Цесарию. Там сыскал он себе место изрядно, и цесарь ево не оставит. И если б де меня позвал какой случай отлучица отсюда, я его там сыскал».

Сибирский царевич Василий Федорович говорил Ивану Большому Афанасьеву: «Многие похваляют царевича, что он очень умно сделал, что отъехал в Цесарию». Однако фамилий, кто именно «похваляет» царевича, не назвал.

Отклики, как видим, в большой мере основывались на молве. Ясны и мотивы, которыми руководствовались лица, сочувствовавшие бегству царевича. Они надеялись извлечь пользу из последующего воцарения Алексея Петровича, получить материальные выгоды в виде пожалований и удовлетворить собственные честолюбивые претензии.

Князь В. В. Долгорукий: «Когда царевич будет царствовать, и нам будет добро».

Аврам Лопухин: «Когда де будет царевич на царстве и нам будет добро».

Достоин осуждения поступок, совершенный Алексеем Петровичем Бестужевым-Рюминым, будущим знаменитым государственным деятелем. Он с разрешения Петра находился на службе у английского короля и, когда узнал о бегстве царевича, то 7 мая 1717 года, побуждаемый честолюбием, прислал ему из Лондона следующее письмо:

«Отец мой, брат и вся фамилия Бестужевых пользовались особенною милостию вашего высочества; я всегда считал обязанностию принести вам мою рабскую признательность и от юности ничего так не желал, как служить вам. Но обстоятельства не дозволяли. Это принудило меня вступить в чужестранную службу, и вот уже четвертый год я состою камер-юнкером у его величества короля Английского.

Как скоро верным путем узнал я, что ваше высочество находитесь у его цесарского величества, своего шурина, и я по теперешним конъюнктурам замечаю, что возникли две партии; притом воображаю, что ваше высочество при нынешних обстоятельствах не имеет никого из своих слуг, я же чувствую себя достойным и способным служить вам в настоящее время, то осмеливаюсь к вам написать и предложить себя вам – будущему царю и государю в услужение.

Ожидаю только милостивого ответа, чтобы тотчас уволиться от службы королевской и лично явиться к вашему высочеству. Клянусь всемогущим Богом, что единственным побуждением моим есть высокопочитание к особе вашего высочества».

Перед отъездом в Россию царевич все письма сжег. Письмо Бестужева (в немецком переводе) каким-то образом оказалось в Венском архиве и было обнаружено Н. Г. Устряловым только в 1859 году. Если бы письмо стало известно Петру, Бестужев не избежал бы смертной казни, а так он остался в стороне от трагических событий 1718 года.

Бестужев отличался безграничным честолюбием. Уже будучи в России, он прилагал немало усилий, чтобы услужить Бирону, и активно способствовал объявлению последнего регентом грудного императора Иоанна Антоновича. Казалось бы, с падением Бирона карьера Бестужева должна была прерваться, но изворотливому карьеристу удалось при Елизавете Петровне занять должность сначала вице-канцлера, а затем и канцлера – должность, позволявшую ему свыше полутора десятка лет руководить внешней политикой России.

Глава четвертая
ВОЗВРАЩЕНИЕ БЕГЛЕЦА

В предшествующей главе мы оставили царевича в Неаполе, куда его доставили ночью 6 мая 1717 года и где поселили в гостинице «Три короля». Утром следующего дня сопровождавший царевича секретарь Кейль отправился к вице-королю Дауну, наместнику австрийского императора, и вручил ему письмо цесаря, а также сообщил о прибытии царевича, которого просил, как можно скорее, переселить из гостиницы в более надежное место.

Место, однако, не было подготовлено, и царевича с Евфросиньей (остальные лица, сопровождавшие царевича, остались в Эренберге) тайно перевезли окольными путями из гостиницы в Королевский дворец, где он провел два дня – столько времени понадобилось, чтобы приготовить покои в замке Сент-Эльм, стоящем на высокой горе и господствующем над Неаполем.

В Королевском замке царевич написал два письма: одно цесарю, другое вице-канцлеру Шёнборну с выражением благодарности за заботу о его безопасности. Одновременно он обратился к секретарю Кейлю с устной просьбой передать цесарю, что он ни в чем перед отцом не виноват и желает восстановить его милость. Другая просьба касалась его отношений с покойной супругой. Он просил убедить цесаря, что находился с кронпринцессой не в ссоре, а в добром согласии, проявлял о ней заботу, в то время как отец и мачеха относились не только к нему, царевичу, но и к ней с презрением, что ее крайне огорчало.

Вспомним, как обстояло дело в действительности! Очевидно, что именно для того, чтобы убедить венский двор проявить к нему снисхождение, царевич не стеснялся прибегать к явной лжи.

Когда Кейль уже собирался возвращаться в Вену, царевич попросил его отправить три письма своим друзьям в России для того, чтобы известить их, что он жив и что распространяемые слухи о его гибели являются ложью. Одно письмо было адресовано сенаторам, два других – иерархам церкви: митрополитам Рязанскому и Крутицкому. Из этих трех писем сохранились два.

Сенаторам царевич писал:

«Превосходительнейшие господа сенаторы!

Как вашей милости, так, чаю, и всему народу не без сумнения мое от Российских краев отлучение и пребывание по се время безызвестное, на что меня принудило от любезнейшего отечества отлучитися не что иное, только (как вам уже известно) всегдашнее мне безвинное озлобление и непорядок, а паче же, что было в начале прошлого года, едва было и в черную одежду не облекли меня нуждою без всякой (как вам всем известно) моей вины. Но всемилостивый Господь, молитвами всех оскорбляемых утешительницы Пресвятыя Богородицы и всех святых избавил мя от сего и дал мне случай сохранить себя отлучением от любезного отечества (которого, аще бы не сей случай, никогда бы не хотел оставить), и ныне обретаюся благополучно и здорово под охранением некоторой высокой особы до времени, когда сохранивый мя Господь повелит возвратитися во отечество паки, при котором случае прошу не оставите меня забвенна, а я всегда есмь доброжелательный как вашей милости, так и всему отечеству до гроба моего

Алексей.

P. S. Будет есть ведомости об мне (хотя память об мне у людей загладить), что меня в живых нет, или ино что зло, не извольте верить: Богу хранящу и благодетелем моим, жив есмь и во благополучии обретаюся; того ради и сие писание посылаю, дабы отразить противное мнение об мне».

В тех же выражениях и в таком же духе царевич обратился и к духовному иерарху (неизвестно какому – письмо осталось безадресным).

Когда венские министры ознакомились с содержанием писем, они благоразумно решили не отправлять их в Россию – письма пролежали в тайном архиве Вены до тех пор, пока их не обнаружил Н. Г. Устрялов. Оставить письма неотправленными министры имели серьезные основания. Их содержание противоречило многократным заявлениям царевича о своей готовности примириться с отцом. Они открыто выражали противостояние отцу, претензии царевича на трон. Совершенно очевидно, рассуждали в Вене, письма приведут не к примирению отца с сыном, а к разжиганию конфликта, поскольку вызовут гнев царя. Кроме того, они дадут повод царю обвинить цесаря во вмешательстве во внутренние дела России, поскольку царю было известно о строгом содержании беглеца, о невозможности совершения им любых действий без ведома караульного начальства.

Письма подтверждают довольно высокую оценку умственных способностей царевича Алексея. Он действительно был «не дурак», по выражению его отца. Царевич не имел в Неаполе секретарей, письма он сочинял сам. Они показывают высокую степень грамотности автора, его умение владеть пером, излагать мысли на бумаге. В то же время письма насквозь лживы – в них царевич продолжал линию, которой придерживался при появлении в Вене в беседах с Шёнборном и министрами: изображать себя жертвой нерасположения отца. Царевич писал явную неправду, когда сообщал сенаторам и духовным иерархам, что отец его намеревался насильно обрядить в монашескую одежду, умолчав о том, что по совету друзей сам дал письменное согласие на пострижение. Умолчал царевич и о разговоре отца перед отъездом в Копенгаген, когда он, зная об обременительности монашеской жизни, предоставил ему полгода на размышление. Ни единым словом не обмолвился он и о своем вызове в Копенгаген.

Поселившись в крепости Сент-Эльм, царевич в течение пяти месяцев предавался спокойной и беззаботной жизни, обременяя себя лишь письмами оставшимся в России друзьям и слугам в Эренберг да приятным общением с любовницей Евфросиньей.

Между тем он не замечал, как над его головой сгущались тучи, предвещавшие грозу. Его безопасность в цесарских владениях оказалась эфемерной, и он медленно, но верно подвергался натиску сил, способствовавших, явно и тайно, его возвращению в Россию. В этом стремлении к выдворению царевича из пределов Австрийской империи объединились многие: царь и цесарь, Толстой и Румянцев, вице-король граф Даун и теща царевича герцогиня Вольфенбюттельская. Подспудно возвращению царевича способствовала и Евфросинья, в которую он был безумно влюблен. Любовница царевича оказалась женщиной властной, она сумела полностью подчинить своему влиянию безвольного любовника. Расчетливо-меркантильная, она, по-видимому, искала лишь выгод из общения с царевичем, но не отвечала взаимностью на его страстные чувства.

Но главное – изменилось отношение цесаря к проживанию царевича в его владениях. Цесарский двор, предоставляя убежище царевичу, отдавал отчет о возможных последствиях этого шага. С самого начала пребывание царевича в пределах Австрийской империи было крайне неудобно для венского двора. Когда же Петру стало известно, где находится его сын, власти империи постарались сделать все, чтобы поскорее избавиться от царевича. Сохраняя лицо, цесарь решительно отказал в насильственном выдворении Алексея из своих владений, но зато предоставил Толстому и Румянцеву возможность встретиться с царевичем. Тональность его писем, связанных с пребыванием царевича в его владениях, меняется. Показательно в этом отношении его письмо графу Дауну, в котором последнему предписывалось оказывать царским уполномоченным доброжелательные услуги.

Приведем выдержки из этого письма, отправленного вице-королю 10 августа 1717 года:

«Когда приедет Толстой, примите его учтиво, как царского тайного министра, и как первое требование его, без сомнения, будет видеться с царевичем, то вы назначьте ему день и час. Для этого прежде вручите царевичу присланное ко мне с Толстым письмо на русском языке, или сами, или чрез доверенное лицо, и объявите по доверенности, что присланы к нему Толстой и Румянцев с письменною и изустною комиссиею. Причем можно сказать, что… царь не только дарует царевичу прощение, но соглашается дозволить ему жить в таком месте, какое он сам изберет, в чем, можно сказать, мы будем порукою.

Следовательно, когда царевич согласится видеть Толстого, то внушите ему по доверенности, что как гнев царя на него происходит единственно от того, что он имеет при себе женщину (в мужской одежде), то по удалении ее немедленно последует примирение».

Даун должен был заверить царевича, что цесарь ни в коем случае не выдаст его против его воли. Вместе с тем Даун должен был добиваться, чтобы свидание состоялось непременно. Любопытно, что император знал о том влиянии, какое оказывала на царевича его любовница, и оговорил специально: «Весьма хорошо бы получить резолюцию царевича прежде, чем он переговорит со своею переодетою женщиною, чтобы она его не отклонила».

Итак, необходимо обеспечить следующее:

«1) свидание должно быть непременно; 2) ежели царевич для избежания его захочет удалиться из Неаполя, решительно не дозволять; 3) уведомить царевича за несколько часов об имеющей быть аудиенции, чтобы не застигнуть его врасплох и дать ему время приготовиться; 4) вы или другая персона будете при том присутствовать с посылаемым курьером (знающим русский язык. – Н. П.); 5) свидание должно быть так устроено, чтобы никто из москвитян (отчаянные люди и на все способные!) не напал на царевича и не возложил на него руки, хотя я того и не ожидаю».

Что ж, можно признать, что пункты, включенные в письмо, явно соответствовали интересам царя.

В письме предусматривались три возможных результата свидания Толстого с царевичем: 1) царевич согласится ехать с Толстым; 2) согласится, но с известными условиями и предосторожностями; 3) решительно откажется. В первом случае надлежало «дозволить без прекословия возвратиться к отцу и дать верного офицера для охранения в моих владениях»; во втором случае предписывалось «потребовать от царевича пункты и мне донести, ожидая моей резолюции; Толстому до того времени дозволить остаться в Неаполе»; наконец, в третьем случае «вы не должны решительно прерывать дела, – наказывал император, – но повторите Толстому, что вы мне донесете и будете ждать повеления, что ему надобно взять терпение; а дабы ему не было скучно, то посоветуйте осмотреть разные достопамятности. Между тем смотрите за ним тщательно, особенно, чтобы он никого из своих людей курьерами не посылал без вашего ведома; письма же отправлял бы с моими курьерами».

Даун в своем ответе 24 августа (3 сентября) писал цесарю, что царевич в разговоре с его секретарем Вейнгардом заявил, «что ни в каком случае своею охотою не возвратится в отечество, где ничего доброго себе не ожидает: какие бы уверения отец его ни делал, царевич, зная его, ему не поверит: царь никаким словом себя не связывает. Если же поводом к неудовольствию отца находящаяся при нем женщина, почему не требует ее удаления и простирает руки на него самого?» «Из этих слов, – полагал Даун, – очевидно, что трудно будет склонить его к добровольному возвращению».

Далее Даун спрашивал, как трактовать царевича: до того времени, когда он был на положении инкогнито, к нему относились как к государственному арестанту, и только один служитель имел к нему доступ. Теперь стало известно, что он царевич, и он «не может жить так тесно и дурно». Вице-король испрашивал повеление и суммы на содержание.

В то время как в Неаполе были озабочены обустройством жилья для проживания царевича и выяснением условий его содержания, Толстой в Вене безуспешно добивался выдачи царевича. Наконец ему было объявлено о разрешении ехать в Неаполь. Причем Толстой добился согласия министра Зинцендорфа без проволочек отпустить царевича к отцу, как только тот даст на это согласие, и, более того, добился повеления Дауну во всем помогать возращению сына к отцу.

Толстой и Румянцев выехали из Вены 21 августа, но из-за проливных дождей и плохой дороги прибыли в Неаполь только 24 сентября. На другой день Толстой отправился к Дауну для согласования дня свидания с царевичем. Оно было намечено на 26 сентября, причем не в скромных покоях крепости, а в роскошном зале королевского дворца. Даун объяснил это тем, что царевич до сих пор не знает об их приезде не только в Неаполь, но даже и в Вену, а потому может воспротивиться встрече: «Потому завтра, не объявляя о вашем прибытии, позову его к себе в дом и за вами пошлю. Если же он не захочет с вами видеться, то, по цесарскому повелению, я и против воли его вас к нему допущу».

На первой же встрече 26 сентября Толстой и Румянцев вручили царевичу письмо отца, датированное 10 июля.

«Мой сын! – писал Петр. – Понеже всем есть известно, какое ты непослушание и презрение воли моей делал, и ни от слов, ни от наказания не последовал наставлению моему, но наконец, обольстя меня и заклинаясь Богом при прощании со мною, потом что учинил? Ушел и отдался, яко изменник, под чужую протекцию, что не слыхано не точию междо наших детей, но ниже междо нарочитых подданных. Чем какую обиду и досаду отцу своему и стыд отечеству своему учинил!

Того ради посылаю ныне сие последнее к тебе, дабы ты по воле моей учинил, о чем тебе господин Толстой и Румянцев будут говорить и предлагать. Буде же побоишься меня, то я тебя обнадеживаю и обещаю Богом и судом Его, что никакого наказания тебе не будет, но лучшую любовь покажу тебе, ежели воли моей послушаешь и возвратишься. Буде же сего не учинишь, то, яко отец, данною мне от Бога властию, проклинаю тебя вечно, а яко государь твой, за изменника объявляю и не оставлю всех способов тебе, яко изменнику и ругателю отцову, учинить, в чем Бог мне поможет в моей истине. К тому помяни, что я не насильством тебе делал, а когда б захотел, то почто на твою волю полагаться? Чтоб хотел то б сделал».

Письмо, как видим, достаточно жесткое. Чтобы понять суть случившейся позднее трагедии, призываем читателя запомнить из него слова: «…Я тебя обнадеживаю и обещаю Богом и судом Его, что никакого наказания тебе не будет…»

Вместе с этим письмом царевичу вручено было и другое – от тещи, герцогини Христины Луизы. Впрочем, содержанием своим оно, наверное, разочаровало Толстого. В разговоре с ним герцогиня не скупилась на обещания энергично помогать ему в возвращении сына к отцу, но на деле ограничилась кратким письмом, в котором значимы были всего несколько слов о том, что герцогиня «желает примирения царевича с отцом». Но и это должно было помочь Толстому и Румянцеву в их многотрудном деле.

Царевич был очень напуган. Внезапное появление Толстого и Румянцева привело его в оцепенение. Мы «нашли его в великом страхе», – доносили Петру Толстой и Румянцев. Царевич «был в том мнении, будто мы присланы его убить, а больше опасался капитана Румянцева». По этой причине царевич не смог дать никакого вразумительного ответа посланцам отца: «не учинил нам никакого ответа, кроме того, что уехал он без воли вашего величества под протекцию цесарскую, опасаясь вашего гневу, будто ваше величество, изволяя отлучить его от наследства короны Российской, изволил принуждать к пострижению, а о возвращении своем говорил: “Сего де часа не могу о том ничего сказать, понеже де надобно мыслить о том гораздо”»⁷.

О каждом визите к царевичу и о содержании бесед с ним Толстой и Румянцев обстоятельно доносили царю. Эти донесения являются главным источником информации о состоявшихся переговорах. На их достоверность можно положиться, правда, с учетом одного обстоятельства, характерного для документов этого жанра: авторы, стремясь подчеркнуть свое усердие и заслужить похвалу царя за умение и ловкость в преодолении трудностей, усиливали упорство сопротивления и неприятия их предложений. В этом плане способностей у опытного дипломата Петра Андреевича не отнимешь. (Примечательно, что отчет о первом свидании с царевичем Толстой и Румянцев отправили только 1 октября, четыре дня спустя. Столько времени понадобилось им, чтобы обдумать содержание послания и определить свои дальнейшие меры.)

Второе свидание состоялось в том же дворце 28 сентября. Царевич объявил, что «возвратиться к вашему величеству опасен, понеже де пред разгневанное лицо вскоре явиться не безстрашно, и какие де ради причины ныне возвратиться не смею, о том де письменно донесу протектору моему, его цесарскому величеству».

Услышав это, Толстой и Румянцев стали ему «угрожать жестко». «И когда от нас услышал, что ваше величество не оставит его доставать и вооруженною рукою, о том немного усумнился и, вызвав вицероя (вице-короля. – Н. П.) в другую камору, несколько времени с ним говорил. На остаток сказал, чтоб ему еще дать время к размышлению: “Может де быть, что буду писать, ответствуя вашему величеству на ваше письмо, и тогда де уже дам конечный ответ”».

На 30 сентября назначено было третье свидание, но царевич не явился во дворец, сказавшись, что «занемог головною болезнию».

Положение казалось очень затруднительным. «Сколько можем видеть из слов царевичевых, – делали вывод Толстой и Румянцев, – что многими разговорами с нами только время продолжает, а ехать к вашему величеству не хочет, и не чаем, чтобы без крайнего принуждения поехал».