Текст книги "Элвис жив"

На столе красовалась откупоренная бутылка шампанского, рядом – два наполненных фужера, открытая коробка конфет и нарезанные на дольки апельсины на одноразовой тарелке.

Максим взял в руку один из фужеров.

– Ну, с днем рождения! – Он с улыбкой поднял посудину, даже не повернув головы в сторону именинницы.

– Спасибо, Максимушка! А когда он у меня? – улыбнулась в ответ Лена, также глядя куда-то вдаль, где не было ничего, кроме пока еще чистого неба.

– Э-э-э… – Максим вдруг понял, что, когда у Лены день рождения, он напрочь не помнит.

Почесал затылок, но это не помогло. Память не возвращалась. Зато в груди родился растерянный и виноватый смех.

Лена, по-прежнему не поворачивая головы, тоже рассмеялась.

Некоторое время они продолжали хихикать, словно не могли справиться с собой. Потом замолкли.

– Вот видишь, – сказал Максим, делая глоток шампанского. – Я обещал, и вот. Я на Нашем Месте.

Лена тоже приложилась к фужеру:

– Я не приду, Максимушка. Я там много лет не была. А ты молодец. Хотя и забыл.

– Что забыл? День твоего рождения? Ну… не сердись, что ты, правда, ты же никогда это не любила: свечки, торты, пожелания здоровья и счастья в личной жизни, всю эту чушь…

– Ты забыл, что я есть, – сказала Лена, все еще глядя в небо. – Я могу ждать долго, но…

– Но не так долго? – с обидой спросил Максим. – Это ты хочешь сказать?

Он наконец глянул на нее. И чуть не свалился в пропасть: на месте Лены сидела крашеная баба лет сорока, с морщинами вокруг глаз и уже поплывшей в талии фигурой.

– Ты заметил? Мы до сих пор не умерли. Друг без друга. – Лена повернула голову и глянула Максиму прямо в глаза. – Почему?

И у него не нашлось ответа на этот вопрос.

* * *

Максим по-прежнему стоял у накрытого стола на краю пропасти, а через дорогу ждала его возвращения огненная «альфа ромео». За столом никого не было. Бутылки с шампанским не открывались, упаковка на коробке конфет была не повреждена, апельсины сохраняли девственную целостность.

Максим стоял, размышляя: то ли у него реально поехала крыша, то ли ее слегка сдвинул свежий горный воздух.

Скорее, наверное, все-таки второе, коли больше за столом по-прежнему никого не наблюдалось.

Ну и неудивительно – после стольких-то лет жизни в напрочь прокуренной атмосфере кабаков, оркестровок и курилок!

И тем не менее неожиданный удар гор он выдержал.

– А вот хрен вам! – заорал он, сам не зная кому, но будучи уверенным, что его слышат. – Не дождетесь!

Он бы не удивился, кабы где-то от его крика сорвалась со склона лавина и неудержимо понеслась вниз, все снося на своем пути. Но заснеженные вершины все так же безмятежно сияли, не обращая ни малейшего внимания на незваного гостя, без спроса проникшего в их безмолвное царство.

– Не дождетесь! – снова крикнул он. И одним резким ударом ноги сбросил праздничный стол в пропасть.

Мгновением позже следом отправились и стульчики.

Да, это все пустота и тишина виноваты! Для городского жителя горы – самый настоящий наркотик, тут еще и не такое привидится. Кислородное голодание, то-се… Хотя какое может быть кислородное голодание на такой высоте?

Он поскреб затылок.

А может, именно за «тем-сем» и лазают наверх альпинисты? Ловят глюки, как от выкуренной травки. И никогда никому не рассказывают, кого увидели и что почувствовали во время своих восхождений…

Во всем виноваты горы и только они.

Что ж, значит, спасение – внизу, среди городских зданий, в привычных местах, расположенных на высоте моря!

Максим прыгнул в машину, включил зажигание. Шум двигателя слегка привел его в себя. Но против здешней тишины этого слишком мало.

Где там у нас сэр Пол с его «Дикой жизнью»?

Сидюшник обнаружился в проигрывателе. Пришлось заставить его выползти из приемника и снова воткнуть. Зазвучавшая музыка стала истинным спасением.

Максим аккуратно развернул машину на узеньком пятачке и покатил по серпантину назад, в родной Южноморск…

Солнце все еще не ушло за соседнюю гору, и спускаться было вполне комфортно. Тем не менее Максим перестраховывался и постоянно притормаживал – лечиться адреналином в такой ситуации глупо. Долечишься до гробовой доски в пылающей машине!

Наверное, именно поэтому он и успел затормозить, заметив какое-то движение слева и выше. В горах ведь часто бывают не только лавины, но и камнепады.

Однако это были вовсе не камни. Спустя мгновение там, где через это же самое мгновение должна была оказаться «альфа ромео», пролетел стол. Тот самый, пластмассовый, складной, который совсем недавно был отправлен Максимом в пропасть.

Как будто кто-то неведомый придержал его где-то на почти отвесном горном склоне, а потом в нужный, заранее определенный момент отпустил с безумным расчетом поразить движущуюся по серпантину машину. Типа отбомбометался мебелью самолет…

Похоже, горы повторно набросились на свою жертву, опять сдвигая ей мозги.

Можно, конечно, подышать у выхлопной трубы – как в известном анекдоте. А можно попытаться столкнуться со столом на следующем витке и окончательно убедиться, что он существует только в воображении.

И тем не менее Максим снизил скорость еще больше. Глюки непривыкшего организма могут оказаться крайне опасными, а водительских инстинктов никто не отменял. Отвернешься в сторону даже от воображаемого препятствия – и вмиг окажешься в бездне.

Он не ошибся в предположениях – после крутого разворота на сто восемьдесят градусов пластмассовая бомба вновь попыталась поразить машину. И вновь тщетно.

То же самое произошло на третьем витке.

Он уже был готов к тому, что воображаемая схватка на виражах продлится до самого спуска к Южноморску, однако, судя по отсутствию последующих атак, боезапасы у неведомого противника закончились, и до города удалось добраться без потерь.

Горный воздух оставил мозги Максима в покое.

* * *

Поскольку горы остались за спиной и Южноморск с запада теперь ничто не закрывало, внизу все еще светило солнце.

Обещанный шторм то ли остановился на подходе к побережью, то ли неожиданно свернул куда-то в сторону. Как бы то ни было, авиа– и автобусные рейсы были отменены совершенно зря. «Бэдламовцы» вполне успели бы добраться до цели и сейчас вовсю готовились бы к вечернему концерту. Но он, Максим, наверняка не смотался бы в Наше Место. А посему на метеорологов абсолютно не обижался.

Он хотел сначала заехать в гостиницу, где Платон забронировал места, но сюда можно было заселиться и ближе к ночи. Его-то место наверняка сохранят. А экскурсию по местам детства и юности прерывать не стоило. Пока есть пыл, нужно пользоваться его энергией.

И он отправился туда, где провел первую половину своей жизни.

В ближайших к родительскому дому кварталах, в общем-то, мало что изменилось, и потому даже не пришлось расспрашивать местных, как добраться до нужного адреса…

Он загнал машину в родной двор, припарковался под окнами своей квартиры и выбрался из салона.

Во дворе почему-то было необычайно пусто. Не играла в песочнице в дальнем углу малышня – будто за двадцать лет никто больше не родился; не сидели на скамеечке возле подъезда бабушки, перемывая косточки молодежи и нынешней власти – словно все давным-давно поумирали; не отдыхали набегавшиеся за день автомобили, принадлежавшие обитателям родного дома.

Однако тишины тоже не наблюдалось. Со всех сторон на него вдруг обрушились давно забытые, но очень знакомые звуки.

От пустой песочницы донеслись детские восторженные крики и визги, а от скамейки – ворчливые голоса пенсионерок, из открытого окна на первом этаже, где жили дядя Вася с тетей Полей, прилетели мужской матерок и женский призывный смех. Где-то в противоположном углу двора Сергей Скачков с прочими «Землянами» с надрывом рассказывали о том, что им снится не рокот космодрома, а зеле-о-оная, зеле-о-оная трава. За спиной то и дело раздавался ритмичный скрип давно уже не существующих качелей.

На сей раз Максим уже совершенно не взволновался.

Судя по всему, рецидив недавней горной болезни.

Эх, все-таки не мешало бы бросить курить! Но как – с таким-то профессиональным окружением? К Герычу придешь – хоть топор вешай!

Домофона возле двери не было, а петли скрипнули очень знакомо.

Максим поднялся на родную лестничную площадку на третьем этаже и вытащил из кармана рюкзака старинную связку ключей. Он давно уже забыл, какой из них открывает родительскую квартиру, но третий по счету вписался в замочную скважину.

Три оборота, нажать на ручку.

Дверь квартиры открылась совершенно бесшумно – судя по всему, тетя Зина постоянно смазывала петли. Максим вошел в прихожую, осторожно и неслышно ступил на придверный мягкий коврик. Будто вор, стремящийся скрыть от обитателей квартиры свое появление…

Нащупал выключатель слева от двери, щелкнул. Однако свет не загорелся. Так однажды бывало в детстве – они всей семьей уехали на экскурсию в Москву, и отец зачем-то чуть выкрутил лампочку в прихожей. Зачем – он не объяснил, а Максим и не спрашивал. В детстве поступки родителей воспринимаешь как само собой разумеющиеся. Даже те, что через годы оказываются совершенно глупыми…

Пришлось выдвинуть в центр прихожей стоящую возле стены табуретку, на которую мать обычно ставила сумку с принесенными из магазина продуктами, перед тем как снять обувь.

Забрался на табуретку и повернул стеклянный шарик под абажуром по часовой стрелке.

И свет вспыхнул.

В общем-то, за все эти годы ничто тут не изменилось. Давно выцветшие обои, рисунок которых так занимал когда-то маленького Максимку. Типа всадники скачут на уродливых лошадях… Слева от двери, в углу – тумбочка, а чуть дальше – вешалка из мореного дуба, с крючками-рожками, на которых, правда, ничего не висит; справа, на стене, зеркало в потемневшей и потрескавшейся раме.

Нет, ну с мебелью все понятно. А обои тетя Зина могла бы и поменять…

Он подошел к зеркалу, глянул на себя, готовый увидеть капельки влаги на вспотевшем вдруг лбу.

Однако из зеркала на него смотрел двенадцатилетний мальчик, а рядом с ним – того же возраста Лена.

Максим и эту картину воспринял спокойно, уже ничему не удивляясь и ничего не пугаясь.

Он медленно пошел по квартире. Заглянул в ванную и крутанул туда-сюда краны. Вода была – и горячая, и холодная.

Нет, он неправ. Тетя Зина все-таки не зря ела свой хлеб. Жилье в полном порядке, а что касается обоев… Он же сам, договариваясь с нею, не велел ничего менять.

А еще он восхитился самим собой – за то, что не продал когда-то родительскую квартиру и не обменял на комнату в Москве, хотя со всех сторон ему твердили, что он полный придурок и зря выбрасывает на ветер деньги. Нет, братцы, все это совершенно не зря. Рано или поздно придет время отваливать на заслуженный отдых, так лучше отдыхать от трудов праведных здесь, а не в суетливой столице.

Как там было у Бродского?

Если выпало в империи родиться, лучше жить в глухой провинции, у моря…

А родной город в наше время и есть глухая провинция.

Ну да, летом тут, конечно, не протолкнешься. Народ в гостиницах и на съемных углах, в кафешках, ресторанах и кинотеатрах, народ на пляже. Зато когда отпускной люд сваливает восвояси…

В общем, хватило когда-то житейской мудрости. Жаль, что ее не хватило на другое, не менее важное!

Он заглянул на кухню. Форточка закрыта, поэтому воздух несколько спертый. Зато посуда вся перемыта и расставлена на полках стройными рядами. Есть, конечно, пыль на не застеленном скатертью столе, но совсем немного.

Открыл холодильник. Выключен и при полном отсутствии продуктов. Ничто не сгниет и не завоняет. И газовая труба перекрыта.

Он вернулся в коридор, двинулся дальше, узнавая и не узнавая.

Всюду было пусто, тихо, торжественно и чисто, как в музее.

Музей-квартира Максимки-Француза, мать его перемать! Мог бы музей и случиться, кабы из этого Француза получилось что-то более стоящее.

Существует же, в конце концов, музей Цоя в Питере, пресловутая котельная «Камчатка», в которой помимо самого Виктора бывали такие зубры, как Юрий Шевчук и Борис Гребенщиков.

Впрочем, не хрен в минор бросаться. Все равно ничего уже не поменяешь. Жизнь заново не проживешь, не дает Господь такой возможности. Черновиков не бывает, как бы вам ни мнилось, живем сразу на чистовик…

Он нашел на связке еще один ключ и открыл дверь слева, единственную, что закрывалась на замок.

А вот и его комната, родное гнездо детства, которое в первые годы жизни приходилось делить с дедом, а в юности – без деда.

Тут вообще ничего не изменилось – эта комната не сдавалась.

Вот он, типа музей.

На комоде – катушечный магнитофон. «Орбита-204 стерео». Второй класс, не супер-пупер. И не забугорный, нашенский. Зато куплен на первые лично заработанные деньги. С этого все и начиналось.

На стенах над комодом и раскладным диваном – любимые постеры, правда, уже изрядно выгоревшие.

Шагающие по пешеходному переходу через Монастырскую дорогу лохматые Леннон, Стар, Маккартни и Хариссон… Плант и Пейдж начала семидесятых… Карлос Сантана… Сюзи Кватро в черном комбинезончике…

Немалый кусок жизни юнца, которого к тому времени уже звали Французом. Предмет его особой гордости, то, чем было совершенно не стыдно похвастаться…

А вот коллекция винила на изготовленной собственными руками подставке. Фанера-десятка, отшлифованная и покрытая красным лаком, натянутая рядами рыболовная леска. Как он тогда выпендривался с самоделкой!..

Да и приятели согласились, что клешни у него не из задницы растут. Тот же Курт не раз говорил…

А потом своими руками Француз изготовил и Сюзи, потому что купить в те годы подобную штуку было попросту невозможно…

Максим принялся перебирать пластинки.

Всемирно известная битловская «Эбби роуд» с той же шагающей ливерпульской четверкой… Зепеллиновский двойник Physical Graffiti с полюбившимся на всю жизнь «Кашмиром»… А вот и венгерская «Омега». Их «Девушка с серебряными волосами», от которой у всех сладко сжималось сердце… ELO… «Посмотри на себя» от Uriah Heep в конверте с прямоугольником из зеркальной фольги, в которой можно разглядеть физиономию смотрящего…

Сколько средств в свое время было вбухано в эту коллекцию! Как-то удалось целое лето проработать в пункте приема стеклотары – знакомый мужик-приемщик временно обезножил и попросил подменить его до выздоровления. Долю из заработанного, конечно, приходилось отдавать ему, но все равно денег оказалось – куры не клюют. Большая часть коллекции была приобретена именно в тот год. И пацаны завидовали вчерную, и девчонки изо всех сил стремились понравиться…

А сколько раз удавалось уйти от ментов, когда фарцевал! Просто везло, честно говоря. Может, потому и не повезло много позже?

А может, потому, что он не стал продавать винил перед отъездом, хотя желавших приобрести коллекцию было в достатке. Сейчас уже и не вспомнишь – то ли просто жалко стало расставаться, то ли уже тогда решил сохранить ее на черный день, мудро понимая, что такой рано или поздно непременно наступит…

Он продолжал перебирать пластинки, уже не видя конвертов, потому что нахлынули воспоминания.

Вот ему восемнадцать, надрались с корешами до поросячьего визга – не то знаменитым всей стране «Солнцедаром», не то «Біле міцне», тоже уже не вспомнишь. И прыгали в этой самой комнате до упаду. Пока не пришла мама и не разогнала всю кодлу. Да плюс состоялся первый в жизни серьезный воспитательный разговор. Не ладошкой по заднице, а словами в душу…

А вот ему двадцать, он в солдатской форме – вернулся домой, уйдя на дембель, смотрит на все эти постеры на стенах, улыбается им как старым знакомым и думает, что пора определяться с дальнейшим…

А вот Французу двадцать один. Все с тем же дембельским чемоданом в руках он последний раз оглядывает комнату, прежде чем сделать шаг к двери, а потом в коридор и в прихожую…

У входа в комнату – немногочисленные венки. Надписи на черной ленте: «Вере Коробовой – от сослуживцев», «Маме от сына»… Венки должен отвезти к моргу дядя Митяй.

Ладно, об этом вспоминать не станем.

Он перебрался в зал, после смерти дедушки служивший родителям и спальней – по-другому в двухкомнатных квартирах не бывает. Подошел к стене, где всю жизнь висели семейные фотки в простеньких деревянных рамках, которые собственными руками изготовил отец. Снимки тоже изрядно выцвели, но все еще не сдавались перед проклятым временем. Максим снял со стены фотографию отца. Она сильно отличалась от остальных: обычно улыбчивый, отец тут смотрит строго и официально, а на пиджаке у него какая-то медаль. Наверное, юбилейная, теперь уже и не вспомнишь, к какому именно празднику наградили. Тогда отца еще ценили и уважали…

Максим перевернул фотографию и обнаружил, к своему удивлению, приклеенный пластырем старый косяк.

Надо же! Сколько ж он, бедолага, всеми забытый, тут прятался: сначала от мамы, а потом от того же времени?

Но находка – к месту, пожалуй. Еще одна память о бурной юности, когда о здоровье совершенно не волнуешься и все кажется тебе по плечу. Не то что в последние годы…

Максим вышел на балкон и закурил, разглядывая двор внизу. Припаркованная «альфа ромео» разделила судьбу других здешних машин – ее не наблюдалось. Ветер с шуршанием гонял желтые листья, закручивал в дальнем углу в слабенький смерчик. А потом шуршание заглушили уже знакомые детские и пенсионерские голоса. То ли очередная атака горного воздуха, то ли просто вштырило от старого косяка.

Докурив, Максим вернулся в квартиру, тщательно заперев балконную дверь. Больше тут делать было нечего. Второе свидание с прошлым состоялось. Но теперь появились планы на следующие встречи, которые не стоило откладывать на завтра. Еще неизвестно, как все завтра, когда «бэдламовцы» наконец прилетят, повернется.

А тете Зине можно будет просто позвонить. Она, конечно, обидится, что не заглянул в гости, но от этих упреков мы запросто отбрешемся. И не с такими проблемами справлялись…

Проходя по прихожей, он снова заглянул в зеркало.

Теперь там не было юной парочки, на Максима сумрачно смотрел он сам, Француз нынешний, порождение столичной музыкальной тусовки, великий мастер светового оформления популярных концертных программ.

* * *

Его снова ждало море.

Но на сей раз Максим проехал в сторону ажурного моста дальше по набережной, туда, где в былые времена располагалась база серферов – выкрашенный шаровой краской металлический ангар размером в три стандартных советских гаража конструкции Ижорского завода. Здесь немало проведено было счастливых часов, заполненных подготовкой к очередной схватке с волной и разговорами на специфические спортивные темы. Здесь начинающих учили, как отличать хвост от носа и как чайнику не попасть в бочку. Здесь оценили его Сюзи…

Максим остановил машину и выбрался наружу.

Удивительно, но ангар сохранился до сих пор. Не укатали сивку крутые горки социально-экономических перемен. Наверное, кто-то из нынешних отцов города раскатывал в юности на доске по волнам и теперь вел стойкую успешную оборону родной базы от атак южноморских акул капитализма.

Впрочем, ангар за минувшие годы все-таки изменился: вместо шаровой краски его сверху донизу украшали разноцветные граффити в современном угловатом стиле. Сплошняком виндсерферы на досках. Небось, считается теперь украшением набережной и музейным экземпляром.

Одна из нарисованных человеческих морд показалась ему похожей на Французовскую.

Он пригляделся.

И в самом деле! Помнят, собаки!.. По крайней мере, тот, кто художничал, точно не забыл…

Максим спустился к ангару.

У левой стены его стояло несколько досок, изрядно потрепанных в битвах с дробильнями. Значит, кто-то возле базы должен быть. Без присмотра бы не бросили. Доска – главная женщина в серферской жизни.

И в самом деле, левее ангара, в нескольких десятках метров горел костерок, возле которого околачивалась небольшая компания.

Максим резко сменил курс и отправился туда.

У костра сидели на гальке люди самого разного возраста. Было тут несколько старых серферов, седых и крепко потасканных жизнью. Лица их казались знакомыми, но имен память, естественно, не подсказала. Однако связь поколений, несомненно, существовала, поскольку среди стариков обнаружился самый настоящий подросток. Патлатый и тощеватый. На нем была майка итальянского футбольного клуба «Ювентус», сквозь которую выпирали угловатые ключицы. На спине красовалась надпись «Дель Пьеро».

Все пили пиво из стеклянных бутылок с совершенно незнакомыми этикетками. Наверное, из местной пивоварни.

Когда Максим приблизился к компании, никто не сказал ни «здрасте», ни «прощай». Но в глазах у большинства мелькнуло узнавание.

И он по-доброму усмехнулся им в ответ, тем самым как бы отвечая на десятки вопросов, которые в такой ситуации никогда не задают и на которые никогда не отвечают вслух. Говорить присутствующим с гостем совершенно не о чем, но это со старыми друзьями, к счастью, и необязательно. Этим, собственно, старые друзья в первую очередь и отличаются от новых.

Немой диалог продолжался некоторое время.

Потом один из стариков с вислыми усами а-ля Владимир Мулявин и намечавшейся лысиной, имени которого Максим так и не вспомнил, достал из кармана пачку сигарет и протянул гостю.

Максим благодарно кивнул и выцыганил сигаретку. Прикурил от зажигалки и протянул огонек «Мулявину». Тот тоже кивнул, затянулся и сказал негромко:

– Тут у тебя, Француз, целый фан-клуб вырос, понял! Вот сидит Дель Пьеро, – он кивнул на подростка, – ты для него как Уэйн Гретцки. Все умоляет позволить на твоей Сюзи прокатиться. Я не даю, ясное дело. Доска – как верная подруга, я так считаю. Любимого из армии ждать должна. У Курта хранится Сюзи твоя, – ответил он на не заданный еще вопрос.

Дель Пьеро также закивал, подтверждая слова старшего товарища.

Максим усмехнулся.

Судя по всему, парень держится с опытными серферами совершенно на равных. Наверное, имеет право, раз позволяют. Обычно у них особо не забалуешь!

Излишнего почтения к старшим подросток и в самом деле не испытывал, потому что тут же обратился к гостю как к давнему приятелю.

– Слушай… Ты ведь в Москве живешь, да? Ты Мэнсона видел?

Да, зубастая пошла молодежь. С подобными орлами на старом авторитете далеко не уедешь. Тормознут и из седла выкинут…

– Как тебя.

– А правда, что он – мертвец?

– Правда, – сказал Максим, сохраняя полную серьезность.

– Молодец он… – В голосе Дель Пьеро прозвучало откровенное и неприкрытое уважение. – Да?

– Молодец, – согласился Максим.

Он посмотрел на море. Море выглядело совершенно безмятежным – ни ветерка, совсем иное, чем днем.

Но обещанный метеорологами ураган так и не разразился. Все-таки натуральные перестраховщики, в рот им компот!

Усатый «Мулявин» проследил за его взглядом.

– Мертвый штиль по вечерам четвертый день, – задумчиво сказал он. – Наверняка скоро придет шторм.

Максим пропустил его слова мимо ушей.

Он приехал сюда вовсе не для разговоров о предстоящем шторме.

– Слушай! Ты сказал, Сюзи у Курта… А где сам Курт?

– Курт? На маяке, – сказал «Мулявин», и в голосе его прозвучало неприкрытое осуждение.

– Надо бы повидать старого приятеля.

– Повидай. Только не удивляйся!

Максим не стал спрашивать, почему.

Скоро все равно станет понятно – на машине до маяка рукой подать.

А усатый предпочел обойтись без объяснений. И даже покачал головой, останавливая шустрого Дель Пьеро, которому явно захотелось что-то добавить. Однако перечить старику мелкий не решился.

* * *

Маяк, судя по всему, за минувшие годы ничуть не изменился. К нему и прежде-то вела по скалам далеко не юная, скрипучая и шатающаяся лестница, а теперь… И Максим поднимался по ней крайне осторожно, чтобы – не дай бог! – не сверзиться, если трухлявый поручень не выдержит. Спьяну тут, небось, и не пройдешь. Да, собственно, и не всякий трезвый-то одолеет…

Однако поручень перед его натиском устоял, и Максим, отсчитав шестьдесят три ступеньки, утирая со лба выступивший пот, шагнул на площадку. Бьющий куда-то к горизонту световой столб не мог погасить крупные южные звезды, и они сияли над морем как глаза неведомых животных.

Дверь в помещение маяка оказалась незапертой, и через несколько мгновений гость уже был внутри.

Судя по открывшейся за дверью картине, Курт превратил свои апартаменты в мрачную лабораторию прикладной психоделики.

В помещении царила полутьма. С деревянных потолочных балок, черных от времени, свисали сотни компьютерных мышек всех форм и расцветок. В дальнем правом углу, рядом с покореженным металлическим шкафом, стоял скелет в больших наушниках. Видимо, слушал музыку ада. Растянутые между балками веревки держали на себе этакие тканевые не то баннеры, не то вымпелы, квадратные и треугольные, с кисточками и без; их украшали совершенно непонятные вензеля, которые мог изобразить либо сумасшедший, либо находящийся под действием дозы наркоша. Тут и там на измазанных то ли краской, то ли чернилами столах стояли компьютеры со снятыми боковыми стенками, демонстрируя гостю свои внутренности. Компьютеры работали, показывая на дисплеях одну и ту же картинку: пассажир «Титаника» Лео Ди Каприо слезно прощается со своей возлюбленной Кейт Уинслет, собираясь отдать концы в ледяных водах Северной Атлантики.

Курт сидел за столом. Он был заслуженный серфер и еще более заслуженный нарик, а потому Максим совершенно не удивился здешнему интерьеру. Так что усатый серфер зря его предупреждал.

Правда, в былые времена Курту составляли компанию не компьютеры и Ди Каприо с Уинслет, а постеры со знаменитым среди серферов гавайцем Монтгомери Калухиокалани по кличке Баттонс, но жизнь ведь всегда берет свое…

Одежды на Курте присутствовало немного – нательная «семейная» майка телесного цвета и форменные военные брюки с генеральскими лампасами, на лампасах желтой краской были выведены слова Peace, Love и нарисованы известные всему миру «пацифики» – стилизованные трехпалые руки в черном круге. Символы мира и отсутствия агрессии, в рот ему компот!

Прежде склонности к такой моде за Куртом не замечалось. Девять месяцев в году он носил бермуды с нашитым на боках красным флагом. Говаривали, что менты не раз докапывались до него за такое беспардонное проявление патриотизма, но Курту всегда удавалось отбиться от их поползновений. А потом и флаг почил в бозе, и менты стали докапываться совсем за другие дела.

Максим хмыкнул и шагнул в сторону хозяина.

Тот был увлеченно занят. Перед ним стояли небольшие баночки с синей и золотой краской, и он раскрашивал кисточкой панцирь живой черепашки. А может, и неживой, поскольку лап и головы не было видно.

– Интересно? – спросил Максим, улыбаясь, и направил на Курта прихваченную с собой цифровуху.

– Мне? – безучастно сказал Курт, взглянув прямо в камеру совершенно равнодушным взором. – Да. Мне интересно. Очень.

Похоже, он был не здесь и не сейчас.

– Курт! Ты не узнаешь меня, что ли? – не выдержал удивленный Максим.

– Узнаю. Максим, – спокойно ответил Курт. – Где ты болтался столько времени?

– Долго рассказывать, извини… Я к тебе ненадолго. Я проездом, на гастролях.

– Она – тоже, – сказал Курт, кивнув на черепаху.

Наверное, следовало с ним согласиться. Во избежание…

И Максим согласился:

– Да… – и добавил, чтобы не воцарилось молчание: – Ну… как ты тут, Курт? Все топишь бедные корабли?

Он глянул на главное устройство в помещении, ради которого и была выстроена вся эта вознесенная над морем башня – мощный прожектор маяка. Прожектор по-прежнему светил – куда-то в ночь. Ну, по крайней мере, ослепительный длинный палец был направлен в сторону воды, и потому полумрак помещения ему не поддавался.

– Угу, – сказал Курт, с улыбкой разглядывая черепашку. – Хорошо… Только прохладно. Там уже зима, что ли?

– Да нет, пока… осень. Но скоро и зима придет.

Максим сделал еще шаг к столу и заглянул Курту через плечо. На столе перед тем кроме баночек с красками стояла пепельница, наполненная остатками косяков, и валялась беспорядочная куча таблеток разной формы и разного цвета.

«Господи, – подумал Максим, – да как же ты еще ласты не склеил? Воистину убогих Господь привечает, и их существование не кажется ему бессмысленным. Может, они знают что-то, чего не ведаем мы, остальные?»

Он печально посмотрел на Курта, потом шагнул от стола и решительно приблизился к рычагам управления прожектором.

Надо было хоть как-то вернуть Курта к действительности.

Прожектор управлялся массивной, примитивной механикой и требовал определенной физической силы.

«Сейчас ты у меня быстро придешь в себя», – подумал Максим и медленно повел рычагом вправо.

В широком оконном проеме было видно, как световой палец маяка пополз по черной глади моря.

Курт за спиной никак не отреагировал на нарушение производственной дисциплины. Похоже, он просто опять ничего не замечал, увлеченный процессом рисования.

Максим повел рычагом в другую сторону, и луч заскользил по морю в противоположном направлении. Тогда Максим нажал на массивную кнопку, отполированную пальцами всех смотрителей старого маяка. Шторки перекрыли световой столб и вновь освободили ему дорогу.

Было видно, как освещается вспышками море.

Курт по-прежнему не реагировал, и Максим разочарованно вернулся к столу. Вовремя – смотритель как раз завершил рисунок: на синем панцире черепахи появился довольно искусно нарисованный православный золотой крест.

Ни слова ни говоря и не выпуская бедную черепашку из рук, Курт встал из-за стола и, открыв дверь, вышел наружу. Оставлять его без присмотра в таком состоянии было смерти подобно, и Максим последовал за ним. Правда, специально взял дистанцию, дабы не искушать бедную лестницу на приключения.

Курт топал, не прикасаясь к поручням, и у Максима поначалу сердце заходилось от предчувствия неизбежного падения.

Но нет. Курт, судя по всему, не замечал, что под ним ступеньки. Его определенно вела вперед прямая и ровная дорога к будущему.

Господь убогих привечает…

Они спустились со скалы, а потом двинулись по тропке непосредственно к берегу моря. К счастью, она была вполне различима в свете маяка, иначе бы кто-нибудь все-таки сломал себе шею. Уж Максим-то – точно. И к гадалке не ходи.

На море по-прежнему царил штиль.

Приблизившись к воде, Курт бережно положил черепаху на гальку, у самого прибоя, погладив ее на прощание по раскрашенному панцирю и сказав шепотом:

– Храни тебя Бог!

Черепаха тут же высунула наружу голову и лапы, целеустремленно уползла в прибой и скрылась в воде.

Курт сел по-турецки прямо на камушки и застыл в полной неподвижности. Максим подошел к нему, осторожно заглянул в лицо и обнаружил, что по лицу старого приятеля медленно текут крупные слезы, в которых отражается свет маяка.

Курт не отреагировал и на это.

Все было бесполезно, в том числе и отводить этого придурка назад. Вот тогда они точно переломают себе костыли.