Текст книги "Необыкновенный заплыв (сборник)"

Николай Рыжих
Необыкновенный заплыв (сборник)

© Рыжих Н. П., наследники, 1975

© Годин И. М., наследники, рисунки, 1975

© АО «Издательство «Детская литература», 2017

* * *

Необыкновенный заплыв

Киты – милые и добрые животные. В море они занимаются своим делом и не вмешиваются в чужие. Ни на кого и ни на что не обращают внимания. Правда, иногда, раненный, кит подныривает под китобойное судно и пробивает днище спиной или гнёт винт. Так то ж раненный… А вообще это добродушные великаны.

Но однажды мне пришлось забыть, что такие вот они хорошие. Было так.

Рыбачили мы. Сайру ловили. Стоял август – самое золотое время в этих широтах. Ночью рыбка бралась хорошо, утром сдавали её на плавбазу – большой пароход-завод, где делают консервы, днём отдыхали и спали, читали книжки, играли в домино, рассказывали сказанные-пересказанные истории.

Проснулся я перед обедом. Вышел на палубу – на океане праздник: вода как искристо-синее стекло, в воздухе – ни ветерка, тепло. Даже чайки отдыхают: блаженно опустили крылья и втянули головы. «Именины у Нептуна, наверно», – подумал я.

Смотрю, неподалёку от нас лежит в дрейфе ещё один сейнер, «Конда». На «Конде» у меня товарищ – матросом. Мы с ним земляки: в одной школе учились и даже за одной партой сидели.

Взял бинокль – на «Конде», на крыле мостика, стоит мой дружок и зазывно машет шахматной доской. Когда-то мы с ним любили в шахматы сражаться. Он, между прочим, сердился, когда проигрывал, даже за другую парту пересаживался.

– Товарищ капитан, – спросил я (капитан в это время на мостике стоял), – разрешите на «Конду»?

– Плавать умеешь?

– Как рыба.

– Добро.

Сбросил я тапочки, шаровары и с мостика – бултых! Водичка что парное молоко. Лёг на спину и, работая одними ногами, плещусь, плыву. Только долго блаженствовать не пришлось: вода вдруг стала холодной. Да такой, что терпеть невозможно, дыхание так и захлестнуло. Наверно, думаю, холодное глубинное течение наткнулось на подводную скалу и поднялось, а может, в этом месте граница холодного и тёплого течений.

Перевернулся на грудь и поплыл быстрее.

«Не свело бы судорогой ноги!» – мелькнула мысль. До «Конды» ещё далеко, возвращаться назад неловко: засмеют.

А вода всё холоднее и холоднее. Жжёт грудь, живот, ледяным кольцом сдавливает шею. Руки и ноги онемели, кончики пальцев уже ничего не чувствуют. И всё тело как резиновое. «Назад… Пусть думают что хотят». Поворачиваюсь – до нашего «Оймякона» ещё дальше. «Нет, только вперёд». Стараюсь изо всех сил. Кричу, машу рукой. Вода всё чаще заливает затылок.

Вдруг позади раздался сильный шум, будто кто-то большой выдохнул в воду: фух-ты, фр-р-р…

Я оглянулся: метрах в десяти от меня всплывает черно-грязная спина. Кит! С фонтаном. За этой спиной – другая, третья. Пасти такие, что в них наш «Оймякон» или «Конда» поместятся. А лбы бугристые, ракушкой обросли. Глаза! И ещё – киты будто подмигивают мне… Мама родная! По рукам и ногам пробежало электричество. А позади меня: фух-ты!.. Мне показалось, что киты уже раскрыли пасти…

Я плыл с такой скоростью, что, безусловно, побил мировой рекорд. Никогда никому так не проплыть! Даже вода стала горячей.

Как попал на «Конду», не помню. Меня выхватили из воды, потом, кажется, уронили за борт – я всё махал руками и ногами, – потом опять выловили и положили на невод. Ни говорить, ни дышать я не мог. Сердце так колотилось, что грудной клетке стало больно.

– Ну что, – спрашивают меня кондовцы, – здорово тебя киты напугали?

– Ни капельки, – говорю, – даже наоборот, выручили из беды.

– Из какой же?

– Вода – лёд. Доплывите до «Оймякона» – узнаете.

Никто из них, конечно, не захотел отправиться в такое плавание. Да и я сам возвращался в шлюпке.

Музыкальные нерпы

Над морем стоял густой туман. Солнышко висело где-то над ним и не могло пробиться сквозь пелену густого мокрого воздуха. Отсырела одежда, потными стали переборки и палуба. На антенне и вантах[1]1
  Ванты – канаты, которыми мачты крепятся к бортам.


[Закрыть] туман повис серебристыми капельками.

Мы чинили трал[2]2
  Трал – сеть, напоминающая гигантский мешок, которая буксируется по грунту и собирает рыбу.


[Закрыть]. Он зацепился за камни на грунте и порвался.

У борта в молочной мгле, втянув желтоватые головки, сидели нахохленные чайки. Им было лень летать по тяжёлому воздуху, и они дремали.

Впрочем, дремали не только чайки. Дремало всё: море, рыба на палубе, наш сейнер. Дремал, поникнув, флаг на мачте. И нам самим привалиться бы на мягкий брезент и закрыть глаза…

Но солнце стало разъедать туман. Он таял, повисая в тёплом воздухе рваными тучками, и скоро совсем исчез. Только вдали ещё прятал черту горизонта и синь неба.

Прошло и наше дремотное настроение. Вокруг блистало на солнце синее море.

Птицы проснулись. Чайки, потягиваясь, распрямили крылья и понеслись над морем; топорки, отыскивая в море еду, занялись нырянием, а бакланы молча перелетали с места на место. Нерпы закувыркались: они высовывали из воды усатые собачьи морды, вертели ими из стороны в сторону, с плеском прятались, подныривая под сейнер.

– Вот непоседы! – сказал Мишка. – И как им только не надоест?

– Что надоест-то? – спросил Василий.

– Ты посмотри! – Мишка подошёл к борту. – Ведь ни на секунду не остановится. Как заводная.

– Такая уж она, нерпа, – заметил Василий.

Действительно, нерпы были будто заводные: они ныряли, через секунду, подняв нос, выскакивали, фыркали, шевелили усами, приглашая присоединиться к их игре, кивали и, блеснув на солнце пятнистыми спинами, исчезали.

Василий направился в кубрик.

– Вася, принеси ружьё! – попросил Мишка.

– Зачем?

Василий принёс не ружьё, а гармонь. Он уселся на бухте каната и, подбирая мелодию, пустил пальцы по клавишам.

– Ребята! Ребята! – встрепенулся Мишка. – Нер-пы-то!..

Нерпы замерли. Подняв головы, чёрными глазами-бусинками уставились на нас. Все как одна.

Василий сдвинул гармонь – мелодия оборвалась на середине фразы. Нерпы завертели головами, сердито зафыркали. Недовольные такие стали, озабоченные.

– Во дела! – сказал Мишка и засмеялся. – А ну ещё, Вася!

Василий снова заиграл. Нерпы насторожились, потом стали подплывать ближе. Окружили сейнер и, замерев, смотрели на нас.

На другой день мы ушли в порт сдавать улов.

Чудо-юдо

Это было в Тихом океане, на сайре.

В ловушке – в кипящем «котле» – мелькнула вдруг большая и какая-то необычная рыбина. Освещённая синей люстрой, она переливалась разными цветами.

– Что же это за рыбина? – спросил Василий и осторожненько стал подводить под неё коплер[3]3
  Коплер – ёмкость из сети, которая опускается в невод, потом лебёдкой поднимается с уловом, и рыба из него вываливается на палубу судна.


[Закрыть]. Р-р-раз! – и выхватил на палубу.

Она была чуть побольше трески, горбатая – горб начинался от самых глаз, – перепоясанная вся красными, жёлтыми, синими и фиолетовыми полосами. Как в тельняшке, только в разноцветной тельняшке. А горб такой уродливый, кривой какой-то, что и подступиться страшно.

– Ну и чудо-юдо! – удивлялся Василий, переваливая её с боку на бок.

– Не чудо-юдо, а чёрт! – подхватил Мишка.

– Отложу пока в сторонку, – сказал Василий и бросил её на перевёрнутую вверх дном бочку, стоявшую возле двери камбуза[4]4
  Камбуз – кухня на судне.


[Закрыть].

В эту ночь сайра шла хорошо – мы ещё пару косячков поймали. Последний вычерпывали, когда уже солнышко вставало. Намаялись, между прочим, что надо.

Утром отвезли улов на берег и сразу легли спать. Про чудо-юдо и забыли.

Проснулись за полдень. Кок позвал нас обедать – столы в кают-компании уже дымились вкусно пахнущей ухой.

– Ну и уха! – сказал Василий, наливая вторую тарелку. – Сегодня ты, Кира, отличился.

– Да, уха отличная, – поддержал Мишка, отваливаясь от стола. Он уже съел две тарелки, мы все – не меньше. – Почаще бы ты, Кира, варил такую.

– А ты бы, Миша, почаще ловил такую рыбу, – ответил ему Кирка.

– Какую? – удивился Мишка. – Уж не чуду-юду ли? Которая на бочке лежала? Ты из неё уху сварил?

– Ну.

– Пропали! – испугался Мишка. – А как она, братцы, несъедобная?

Мишка напрасно испугался. Это была съедобная и очень ценная рыба – нерка. Самец. Из породы лососёвых.

Когда она попадает в пресную воду (она живёт четыре года в океане, а икру мечет в пресной воде, в речке, на четвёртом году жизни; после нереста умирает), самцы приобретают брачный наряд: покрываются цветастыми полосами, у них вырастает горб и зубы. Это мы узнали уже потом у знакомого ихтиолога[5]5
  Ихтиолог – учёный, изучающий рыб.


[Закрыть] на базе.

А вот как она после нереста осталась жива да ещё попала опять в океан, этого мы не могли узнать.

На то, наверно, она и рыба, что плавает где хочет.

– Поймать бы ещё такую… – мечтал с тех пор Мишка.

Пираты

На берегу моря лежал кит. Впрочем, это был уже не кит. Это была огромнейшая тёмно-бурая куча. Испо-линским холмом возвышалась на ней голова, торчали дуги-рёбра, обозначались позвонки. Хвостовой плавник утопал в лужах жира: под июньским солнцем кит таял. Когда-то могучая, пасть искривилась угрюмой складкой.

– Как же он на берег попал? – удивился Василий. – Вроде ему делать здесь нечего.

– Наверно, братцы, он выпрыгнул на берег, чтобы умереть, – предположил Мишка.

– А разве в море места мало? – возразил ему Василий.

– Ну и что? – заспорил Мишка. – Слоны же уходят умирать куда подальше! Об этом даже в книжках написано. А ты, мой друг Вася, книжек не читаешь.

– Побольше тебя читаю! – возмутился Василий. – И о слонах читал. Но слоны живут где? В саваннах.

А кит где?

– Кит тоже большой!

Друзья заспорили. Как всегда, впрочем.

Мы стояли и смотрели на кита. Нам было жалко его: такой большой и так страшно погиб.

Никто из нас не понимал, почему он погиб. Только Мишке было всё ясно…

Озадаченные, пошли мы к шлюпке. Под ногами хрустел песок. Волны лениво подкатывались к сапогам, замывали следы. А над морем и над берегом бушевал птичий базар: чайки, бакланы, мартыны, баулы, кайры кувыркались в тёплом воздухе. Кричали, ссорились. Нерпы, как обычно, играли: они грудью бросались на бегущую по отмели волну, расслабленно переворачивались и катились к берегу в кипящей пене. А под самыми облаками летели гагары, возвращавшиеся из дальнего рейса, – в клювах блестело по рыбине для маленьких гагарят.

На горизонте маячил наш сейнер, он стоял на якоре.

Столкнули на волну шлюпку, попрыгали в неё. Кит угрюмо смотрел на нас.

– Загадочка, – сказал Василий.

– Никакой загадки нету, – упорствовал Мишка.

Подошли к сейнеру. Капитан или, как мы его звали, «Старик» ждал нас: пора было готовиться к ночи, к фосфорическому лову. Подняли якорь и поплыли подальше в море – искать, где рыбки собралось побольше.

– Кита загнали на берег касатки, – сказал Старик, выслушав наш рассказ.

– Касатки? – удивился Мишка. – Но ведь они раз в сто меньше китов!

– Зато у них на спине очень твёрдый и острый плавник…

– Точно! Как коса, – прервал капитана Мишка.

– Так вот, – продолжал капитан. – Эти бестии собираются стаями штук по тридцать – пятьдесят и нападают на кита. Подныривают под него и режут плавниками… Пока от кита ничего не останется. Кит в этих случаях, если близко берег, выбрасывается на сушу и погибает, конечно.

– Значит, они нападают на него… ни за что? – удивился Мишка. – Ну и пираты!

И правда – пираты, ничего не скажешь!

Чудной остров

А ведь есть чудеса на свете… Есть!

Вот как-то вышли мы в море апрельским утром. Был туман. В Беринговом море туманы часто бывают, а в апреле они иногда такие, что свою протянутую руку не видишь. Прохладно, сыро…

Сменившись с рулевой вахты, Мишка пришёл в кубрик[6]6
  Кубрик – жилое помещение для команды на судне.


[Закрыть] озадаченный.

– Ребята, там что-то происходит… – сказал он.

Поднялись наверх – ничего не видно, только один туман, как в молоке продвигаемся.

– Ну и что? – спросили мы. – Туман как туман.

– А вы разве ничего не слышите? – удивился Мишка.

И верно. Откуда-то издалека и сверху – будто с облаков – доносился гул. Непонятный, словно шум далёкого прибоя или ворчание какого-то чудовища.

– Идти прежним курсом! – сказал капитан и улыбнулся.

Идём прежним курсом, непонятный этот гул нарастает. Теперь уже можно расслышать карканье, кваканье, рёв… И всё это над мачтами где-то.

– Братцы, что же это? – засуетился Мишка. Он здо́рово, наверно, испугался. – Товарищ капитан, что же это?

Капитан молчит, ход сбавил до малого.

Теперь идём тихо-тихо, крадёмся по туману. А этот страшный гул уже оглушительным становится. Поджилки затряслись не только у Мишки. Замерли все, ждём.

– Полундра[7]7
  Полундра – окрик, предостерегающий об опасности.


[Закрыть]: скалы! – закричал с носа сейнера Кирка, они с Василием стояли вперёдсмотрящими.

– Ну вот и пришли, – сказал капитан и застопорил ход. – Это остров Верхотуров.

Перед нами были тёмные, скользкие, покрытые бородами водорослей у воды скалы. Они отвесной стеной уходили в туман, вода под ними была тёмная, стеклянно-прозрачная. Со дна до самой поверхности поднимались огромные листья водорослей, будто лес рос на дне моря. Между этими большущими языками листьев скользили какие-то тени. Тени прятались в подводные гроты. А над ними ревело чудовище. Оно ревело оглушительно, как тонущий пароход, будто догадывалось, что мы здесь. Было жутко.

– Туман только у воды, – сказал капитан, – над мачтами тумана уже нет. К обеду разойдётся. Отдать якорь!

К обеду тумана не стало – и тут открылось… Птичий базар!

Чайки, глупыши, бакланы, кайры, топорки, гагары, мартыны, баулы и морские голуби носились над скалами и между скал, кричали, ссорились, кувыркались – ничего не поймёшь, один оглушительный рёв.

Мы все собрались на палубе и, очарованные и оглушённые, смотрели на этот базар. Чайки пари́ли над водой, чиркая крыльями воду; бакланы – чёрные большие птицы с длиннющими шеями – стаями перелетали с места на место; топорки то и дело ныряли за едой; глупыши с криком гонялись друг за другом. А кайры – скал не видно было от их чёрных тел – играли в «баба масло выжимала». Они сидели, плотно прижавшись друг к другу, и, раскрыв клювы, оглушительно орали. А те, которым негде было усесться, чёрными тучами кружились над сидящими и падали прямо в серёдку, выжимая крайних, – крайние сыпались со скал, взлетали, а затем тоже падали в серёдку. Глупыши яростно – или радостно – бросались друг на друга, сцепливались клубками, крутясь колесом, падали к воде. Кричали при этом душераздирающе. Над всем этим парили морские голуби и чёрными стрелами проносились гагары в вышине.

Мы спустили шлюпку, пошли вокруг острова, отыскивая место, где можно было бы забраться на вершину. В одном месте обнаружили узкое ущелье, разрезающее скалы. По нему-то и забрались наверх – не так-то просто, кстати, было карабкаться по отвесным почти скалам.

Забрались наконец на плоскую, каменистую, ровную, как стол, вершину этого острова. Вокруг ковром лежали птичьи яйца. Всяких размеров и цветов. Одно у них только похожее было – конусообразные они. Тут ещё одна, наверно, мудрость природы: такое яйцо ветер не может укатить с плоской вершины, оно будет кататься по кругу, и всё. Кое-где на гнёздах сидели птицы. Мимо них проходить прямо страшно было: они распускали крылья, открывали, хохля спины, клювы, кричали и клевали сапоги.

Ну и базар!

Мы никак не могли прийти в себя от этого зрелища.

– Смотрите, смотрите! – закричал Мишка.

Там, куда он показывал рукой, глупыш выхватил из воды большую рыбину и, горбясь, нёс её над водой. Рыбина отчаянно извивалась, вот-вот вырвется. А он так бешено махал крыльями, так тужился от этой непосильной ноши, что думалось: вот-вот из него дух вон! К нему кинулись ещё два глупыша, стали отнимать рыбину, и он взмыл вверх – и какое же это было усилие! Они – за ним, догнали, сцепились – рыбина, вырвавшись, радостно заизвивалась к воде, – заорали и вертящимся клубком, от которого летел пух, закувыркались вниз. У самой воды разлетелись и как ни в чём не бывало плавно замахали крыльями, молча озираясь по сторонам.

– Не обошлось без ссоры! – засмеялись мы.

Пробрались на другую сторону острова. Там, под скалами на песчаной косе, клином уходящей в море, грелось стадо сивучей. Это был их «пляж». Позы у «загорающих» живописные. Только один из них, самый большой, – вожак наверно, потому что он был не тёмный, как все они, и даже не рыжеватый, а седой весь, – не загорал.

Он стоял на самом высоком месте, опершись на передние ласты, и поворачивал из стороны в сторону свой усатый нос. Заметив нас, заревел, как пароход, – и всё стадо волнисто задвигалось в воду. Там они разделились по трое, четверо – семьями видно – и, прогуливаясь возле косы, ждали, когда мы уйдём.

Нерпы же никакого внимания на нас не обратили. Они ныряли, фыркали, прислушивались, гонялись друг за другом.

– Да-а, – сказал Мишка, почёсывая затылок, – чудной остров…

– Чудной, – согласился Василий.

Мы долго стояли на вершине. Не хотелось расставаться с этими шумными и, на мой взгляд, очень милыми жителями острова.

Бывает и так

– Скорее, скорее! – кричал Василий. Он висел, ухватившись за крыло мостика, ноги подтянул к животу, красный весь. – Сюда, Миша, сюда!

– Ух-ха-ха! Ох-хо-хо! – заливался Сергей.

Сергей сидел на мачте, возле самой реи[8]8
  Рея, рей – подвижной поперечный брус на мачте, служащий для крепления парусов.


[Закрыть]. А мы все кто где: в рубке закрылись, повзлетали на мостик. А по палубе, волнисто извиваясь и шлёпая ластами, бежал за Мишкой сивуч. Вот-вот догонит!

– Сюда, Миша! Сюда!

– Полундра! – не своим голосом крикнул Мишка, бросил весло и скакнул через горловину трюма – ну и чемпион! А через секунду был уже рядом с Сергеем.

Увидев, что на палубе уже никого не осталось, сивуч поднялся на передние ласты, трубно прокричал и, переваливаясь, не спеша двинулся к борту. Бултых в море! – и был таков.

Сергей с Мишкой слезли с мачты, Василий спрыгнул на палубу, высунулся из двери камбуза Кирка. Мало-помалу все успокоились.

– Эх, жаль, что не оказалось у меня под рукой лома или топора, – храбрился Мишка, – я бы ему показал!

– А ты бы его веслом, – смеялся Сергей, – зачем же ты весло бросил?..

А начало этого происшествия вот какое. В невод вместе с рыбой поймался сивуч. Мы хотели его выпустить, да Мишка взял весло и говорит:

– Поднимите мне его на палубу!

Подняли его коплером на палубу – стрела гнулась, когда поднимали, – центнеров двадцать было в нём, – он и стал гоняться за нами.

А Мишке здо́рово досталось бы, не сделай он чемпионский прыжок…

Мишка-хвастун

Мишка был известный хвастун. Посмотришь на него – герой, да и только. Даже над Стариком подтрунивал и насмехался: наш капитан никогда не брал в руки ружья. Однажды, попав в пургу, он чуть не погиб на охоте и после этого случая дал себе слово: никогда в руки ружья не брать. Слово своё держал крепко.

– Зарок какой-то, – рассуждал Мишка, – да мало ли что с людьми приключается? Что ж теперь? А как, братцы, сердечко сожмётся, когда после твоего выстрела утка закувыркается мокрой тряпкой или зайчик сделает последний кордебалет[9]9
  Кордебалет – здесь в значении: кувырок.


[Закрыть]…

– Миша, перестань! – уговаривал его Василий. – Какое тебе дело?

– Вася, может, и ты зарок дашь?

– Тьфу!

Никакие уговоры на Мишку не действовали.

Но однажды всю эту спесь с него как рукой сняло. А было вот как.

Рыбачили мы у мыса Восточного. В этот день улов сдали пораньше, решили на охоту сходить – уток там тьма-тьмущая! – до ночи, до фосфорического лова.

Как обычно, бросили яшку[10]10
  Яшка – якорь.


[Закрыть] у берега, спустили шлюпку.

– Вот и я сейчас зарок дам, – язвил Мишка, усаживаясь на кормовую банку[11]11
  Кормовая банка – доска для сидения в задней части шлюпки.


[Закрыть], – полезу за уткой и начну вдруг тонуть в трясине. И как только смерть подойдёт, я сразу…

– Вот надоел! – в сердцах сказал Василий.

В шлюпку-то Мишка прыгнул первый, но вот за вёсла не сел. За вёсла сели боцман, Сергей, Василий и я. А Мишка, усевшись на корме, рулил. Он то и дело подносил бинокль к глазам, принимал осанистые позы. За спиной у него торчали два ружья: двуствольная тозовка[12]12
  Тозовка – ружьё Тульского оружейного завода.


[Закрыть], Васькин подарок, и малопульная винтовка.

Было жарко, плечи так и припекало, хотя с моря тянуло прохладой. Само море как из стекла, только мёртвая зыбь была – огромнейшие холмы тихо-тихо шли от горизонта, плавно поднимали наш «Оймякон», шлюпку, стаи чаек и усатые нерпичьи мордочки. У берега же эти волны превращались в бары – крутые-крутые волны. На отмели они падали исполинскими гусиными шеями, расцветая пеной, оглушительно урчали. На таких барах к берегу надо подходить умеючи: чуть зазевался на руле – и пиши пропало! – шлюпку поставит боком, закувыркает по отмели.

– Ты смотри, «капитан», – предупредил Василий Мишку, – не искупай нас.

– А вот когда, Вася, тонуть будешь, зарок дашь.

– Зарок – не знаю, – отозвался Василий, – а по шее получишь.

Вдруг вода под шлюпкой стала подниматься живой стеной и закипела. Мишка судорожно задвигал румпелем[13]13
  Румпель – рычаг для поворачивания руля.


[Закрыть], пытаясь поставить шлюпку в разрез бару, но – увы! – шлюпку поставило боком и понесло к берегу. Не успели мы глазом моргнуть, как очутились в ледяной воде.

Смотрим: шлюпка вверх килем[14]14
  Киль – поперечный брус посередине днища судна.


[Закрыть], а на ней Мишка – и как он туда взлетел?! Даже сапоги не намочил.

– Можно оступаться, – сказал Сергей, – не глубоко.

Воды было по грудь. Выплёвывая воду, мы потащили шлюпку к берегу. Ну уж и досталось Мишке! И медузой обзывали его, и рыбьим хвостом. А когда оказалось, что три ружья из четырёх утоплены да ещё папиросы и спички сырые все, Василий обозвал его акульим потрохом. Мишка, конечно, молчал.

Вытащили шлюпку на берег, выкрутили одежду. Сидим на песке, «дрожжи продаём» – даже костёр не разожжёшь.

Посидели, посидели, потом натянули сморщенные штаны и побрели кто куда: боцман, Сергей и Василий взяли уцелевшее ружьё и направились в кедрач[15]15
  Кедрач – кедровый стланик, стелющийся ветвистый кустарник.


[Закрыть], что у подножия сопки рос. Мишка с ними не пошёл, да они бы и не взяли его. Я тоже не пошёл с ними: одно ружьё на четверых – что это за охота? Я зашагал к сопке, где должны быть ягоды. Мишка уныло поплёлся за мной.

На склоне сопки ягод было так много, что ступить нельзя, чтобы не раздавить несколько штук. Наелись мы быстро. Я лёг на спину, прикрыл фуражкой глаза и стал дремать – так хорошо под жгучим солнцем после ледяной ванны. А Мишка снял рубашку, рукавами завязал её ворот – получилось нечто похожее на сумку – и стал собирать ягоды. Для ребят старался. Видно, оплошность свою хотел загладить. Он спустился к самым кустам, где ягоды пестрели сплошным полем, и ползал на коленях, наполняя «сумку».

Вдруг в кустах, под нами, раздался выстрел и отчаянно-испуганные крики наших ребят. Потом треск, будто ломали весь кедрач сразу. Я приподнялся. Кусты раздвинулись, и прямо на Мишку вывалился медведь. Он был как танк. Из его раскрытой пасти торчали жёлтые клыки.

Увидев Мишку, медведь рявкнул.

Какая-то сила подбросила меня вверх, подхватила и понесла над землёй. Внутри охолонуло, низ живота что-то щекотало, а спину обсыпали холодные мурашки. Ноги сами отталкивались от земли.

Мишка обогнал меня. Он делал четырёхметровые прыжки. Голову втянул в плечи. Локти прижал к бокам. И коротко подвывал…

Возле шлюпки мы повалились на песок – ни говорить, ни дышать не могли. Рот у Мишки был открыт, глаза выпучены – дорого ему досталось первое место в этом забеге. Подошли ребята. Они наперебой рассказали нам, как наткнулись на спящего медведя. Они, конечно, испугались, ружьё стрельнуло само, в воздух… А медведь испугался, наверно, ещё больше – он же спросонья!

Мы стояли возле шлюпки и смеялись. Перед глазами маячил этот страшный медведь. А Мишка молчал. Когда стали закуривать, он взял папиросу дрожащими пальцами и сунул в рот не тем концом.

С тех пор он уже никогда не смеялся над Стариком и никогда не говорил, что он герой и ничего не боится.