Текст книги "Премьер. Проект 2017 – миф или реальность?"

В принципе сногсшибательной новостью для меня это не стало. В стране по активной инициативе самого Горбачева и с чуть менее активной депутатской поддержкой создалась весьма дурацкая (другого слова не подберу) ситуация, когда возникли и, главное, действовали две исполнительные власти одновременно: президентская и правительственная. И там, и здесь рождались постановления, решения, а у Президента – и указы, зачастую вызывавшие у меня и моих заместителей полное недоумение. Более того, уж лично мне-то такое дублирование вообще боком выходило.

В тот последний год моего тяжкого премьерства во всех бедах и пагубах, мыслимых и немыслимых, виноват оказывался именно Рыжков со своим Совмином. И даже в неудачных, не воспринятых широкой общественностью и республиками многочисленных указах Президента тоже вольно было моим «доброжелателям» видеть руку того же вездесущего Рыжкова: мол, через Совет Министров порочное решение не желает проводить, так он его – через Президента. Пусть, дескать, отдувается глава государства.

Подобная двойственность в управлении страной, спекуляции на «демократическом» Президенте и «консервативном» Предсовмина не могли дальше продолжаться. Надо было и впрямь кардинально менять структуру исполнительной власти, но… Это треклятое «но»! За ним всегда спешит череда непростых вопросов.

Как менять? Кому менять? Какой быть исполнительной власти? Какие должны быть полномочия Центра и республик? В каком виде и в каком объеме?.. Десятки вопросов, и на все мог ответить только Союзный договор, который в те дни готовился.

Без четкого определения структуры политических, экономических, культурных и других взаимоотношений мчащихся к полной «суверенизации» республик бессмысленно, вредно и опасно было устраивать в Центре чехарду власти. Так я считал, так и по сей день считаю. Так же считали в те дни мои соратники и единомышленники. И, кстати, время, и весьма недолгое – восемь месяцев до августовских дней 91-го, показало, что я не ошибался.

Страна была на переправе: от унитарного мышления – к многообразию идей и взглядов, от безраздельного, по существу, господства государственной собственности – к различным ее формам, преимущественно от централизованного государственного управления – к максимально возможной политической и экономической свободе республик, от жесткой плановой экономики – к социально ориентированной рыночной, от вертикальных связей в хозяйствовании – к горизонтальным и т. д. В такой сложнейшей обстановке любые неосторожные, грубые изменения в структуре исполнительной власти чрезвычайно опасны. Но для некоторых политиков, а точнее – политиканов, это стало самоцелью: мол, давай все менять, независимо от издержек, лишь бы что-то делать или хотя бы создавать видимость какого-то движения.

Обо всем этом мы не раз говорили с Президентом: и на различных общих заседаниях, и, случалось, один на один. Я помню совещание у Горбачева, где обсуждался этот вопрос. Смысл моего выступления заключался в том, что нельзя иметь в стране две исполнительные власти. Существует альтернатива: или Президент берет на себя всю полноту этой власти и за все отвечает, или он должен иметь весьма ограниченные полномочия (по типу Президента ФРГ или английской королевы), передав всю полноту исполнительной власти Совету Министров. Но сделать это надо при подготовке нового союзного договора. Многие поддержали мои предложения, а Гавриил Попов в знак согласия уж очень активно кивал головой.

До недавних пор Президент разделял мое мнение, а в тот день, утром 17 ноября, перестал разделять. Бывает.

Вот почему я и заявил ему на его прозвучавшее из мчавшейся машины безлико-обтекаемое «Нельзя больше ждать, ситуация требует»:

– Вы – Президент. Вам решать. И только спросил вдогонку:

– Когда вы внесете свои радикальные предложения? Он ответил:

– Сейчас. Немедленно. И положил трубку. В Кремле все рядом. Я был на сессии раньше него.

Президент выступил первым – сразу после регистрации членов Верховного Совета. Потом его очень краткое выступление падкие на красивость газетчики назовут по-западному броско: «Восемь пунктов Горбачева».

Они включили в себя и расширение прав и функций Совета Федерации, и упразднение Президентского совета (который толком так и не заработал), и создание Совета безопасности. И еще некоей структуры по координации деятельности правоохранительных органов. И еще какой-то Контрольной палаты для того, чтобы следить за выполнением законов и указов.

Все это сопровождалось привычно пустыми барабанными словами об «упорядочении», «обеспечении», «сохранении», «взаимодействии», об обновлении Союза, скорейшем подписании Союзного договора и «тесном взаимодействии» Советов. О вице-президенте. Ну и, наконец, о создании Кабинета Министров, куда «должны войти новые, инициативные, по-современному мыслящие работники».

Причем особо было подчеркнуто, что все структуры при Президенте, включая Кабинет Министров, следует создать, «не откладывая, не дожидаясь подписания Союзного договора». Вот тебе и поддержка моих предложений! С кем он советовался в ту ночь? Только не со мной. Тайна сия велика есть.

И снова надо отдать Горбачеву должное: на этот раз говорил он горячо, убедительно. Более того: в отличие от своего вчерашнего доклада, предлагал депутатам, а за ними – стране конкретные, вроде бы, и, несомненно, броские меры, которые резко ломали давно сложившиеся и, на взгляд законодателей, не оправдавшие себя формы управления. Депутаты заждались именно таких решений, которые выходили бы за рамки привычных представлений и, кто знает, может быть, принесли бы хоть какой-то результат. И надо было по-настоящему знать нашу малоповоротливую, медлительную Систему, чтобы отчетливо увидеть популистскую скороспелость и легко прогнозируемую безрезультатность его предложений.

Увы, депутаты таким знанием еще не обзавелись, не успели. Потому и приняли – в основном – все восемь пунктов «на ура».

Я тоже выступил в этот день.

Говорил о том, что давно наболело, – о целенаправленно и мощно ведущемся разрушении в стране единой политической системы и, как следствие, предательстве и гибели самой идеи перестройки.

Меры же, предложенные Президентом, поддержать не мог, не понимал и не принимал их. Горбачев знал мое мнение. А от слепого, рабского верноподданничества я всегда бежал как от чумы.

Да и бог с ними, с «радикальнейшими» горбачевскими пунктами – и без меня у них радетелей в избытке нашлось! Я же вновь твердил о главном, на мой взгляд:

«Хочу откровенно сказать: тот, кто сегодня выступает против общественного согласия, разжигает страсти, сеет недоверие, тот играет судьбой буквально миллионов людей, во имя своих личных амбиций берет на себя тяжелую ответственность перед народом. Неужели история, в том числе наша собственная, еще не всех научила, что подхлестывание страстей приводит к разрушению и насилию!»

Сейчас, со стороны глядя, понимаю: наивный крик. История – тот прекрасный, умный, но почему-то никем не почитаемый учитель, который не умеет и не хочет наказывать сразу. Он знает: придет время и ученик все сам поймет. Сам… Впрочем, если поймет. Довольно точно заметил Александр Галич: «Повторяется шепот, повторяем следы. Никого еще опыт не спасал от беды!»

Никого, верно. Тем более – чужой опыт…

Не могу, читая нынче газеты, смотря по телевизору «Вести» и «Новости», не вспомнить и не привести еще несколько слов из того же моего ноябрьского выступления:

«По существу, делается заявка на то, чтобы руководство России стало центром власти взамен всех ныне действующих государственных структур. Но согласятся ли с этим другие республики? Ведь, безусловно, эта деструктивная политика может привести к развалу государства, создававшегося столетиями».

Разве я ошибся?

Ни я, ни кто-либо из моих заместителей не хватались за свои кресла как за спасательные круги. Все мы прекрасно понимали, что жить Совету Министров в прежнем виде оставалось недолго. Мы были уверены, что Съезд народных депутатов, назначенный на 17 декабря, добьет существующее Правительство окончательно. И начнут беспощадно критиковать предшественников и множить новые, уже свои ошибки!

Тучи над правительством сгущались. Пошло широкомасштабное, хорошо продуманное наступление, как говорится, по всему фронту. Незадолго до того появившаяся программа «500 дней», о которой я расскажу дальше подробно, уже стала оружием леворадикалов в борьбе с Правительством.

В начале августа 1990 года у Президента состоялась встреча с экономистами и публицистами определенного толка. О ней, о ее содержании, как ни парадоксально, глава Правительства узнал из прессы. Но прошло всего два месяца после моего доклада о переходе на рыночные отношения, а участники встречи поспешили сделать выводы о том, что сторонники перестройки сталкиваются с огромной инерцией и противодействием переменам, что идет сплочение консервативных сил. Президент же считает, что прогрессивные силы должны выстоять, не допустить раскола в своих рядах, дабы не дать оружие консерваторам, и что наш тормоз – это боязнь рисковать…

Так через два месяца была проведена грань между теми, кто внес предложения по постепенному переходу на социально ориентированный рынок, и радикалами, которые «не боялись рисковать». Но чем? Своим положением, своей судьбой? Нет, они охотно рисковали судьбой государства, судьбой миллионов, которые очень скоро на себе испытали результаты их радикализма. Выступая, эти деятели горячо и страстно говорили об ужасных в нашей истории годах, когда действовал принцип «революционной целесообразности», которым оправдывались различные формы насилия над обществом, над людьми. Но ведь их радикализм – это тот же принцип, разве что с противоположным знаком, – принцип «контрреволюционной целесообразности»…

Я вспомнил об этом совещании, где было так много тех, чьи фамилии следует сохранить для истории: Бунич, Лацис, Шмелев, Селюнин, Бергер и другие, лишь потому, что они обрушили глыбы радикализма на наш народ, они готовили идейный плацдарм для будущих гайдаровских авантюристических действий, создавали общественный климат для них.

На мой взгляд, вполне четко подвел итоги Клямкин, сказавший, что политическое время Правительства исчерпано и цель собрания – продлить политическое время Президента. И когда сейчас экс-президент пытается критиковать существующее положение в России, ему бы следовало вспомнить, кто давал импульсы леворадикальным силам, талантливым в разрушении, но бездарным, как оказалось, в созидании.

Возвращаясь к тем тяжелым для Правительства дням, хочу сказать доброе слово в адрес моих коллег, которые знали уже о предстоящем уходе со своих постов. Где-то вскоре после 17 ноября собрались вечером за столом заседаний Совмина и разговорились по душам. Были: я, мои заместители, Павлов – тогда министр финансов, он по должности входил в состав Президиума Совмина, управляющий делами М.С. Шкабардня… Все, по-моему.

Кто-то начал первый: мол, Николай Иванович, Совет Министров не сегодня-завтра почит в бозе, это всем ясно. Как нам отнестись к тому формированию, что явится на смену? К Кабинету Министров, например… Отвернуться? Обидеться? Уйти? Это легче всего! Но ведь дело-то не в наших личных судьбах. Хотя и о них тоже приходится думать. Мы лично стали врагами тех, кто последовательно разваливает страну, а сегодня речь идет действительно о ее судьбе, о судьбе общего дела.

У меня спрашивали совета: как поступить. Это отнюдь не значит, что все мои соратники сами для себя не решили, кому как быть. Льщу себя надеждой, что мое мнение было для них небезразличным: слишком много соли вместе съели. А я и не стал своего мнения скрывать.

Мостовой? Что ж, как ни грустно, но ему пришла пора уйти на пенсию, вряд ли он прижился бы в любой новой структуре. Догужиев? Он должен работать, если предложат. А не предложат – страна велика, дел много. Рябев? Ему с его знаниями проблем топливной энергетики вряд ли можно скоро найти адекватную замену. Абалкин? Он, помню, усмехнулся: уж я-то точно не останусь, займусь вплотную своим институтом, наконец. Маслюков? И он заявил: даже если предложат, не останусь, устал невероятно. Павлов? Пожалуй, горячее всех других убеждал: у меня есть куда отступить (он тогда был и президентом концерна «Деловой мир»), мне эти «игры в начальство» совсем не нужны… Ну а Рыжков? Вы-то как, Николай Иванович, спросили меня, вы-то останетесь, если попросят? Ответил коротко и безоговорочно: нет. Славно мы тогда поговорили, все друг про друга выяснили…

Да, кстати. Сразу после оглашения «восьми пунктов» Совет Министров попытался помочь президентской исполнительной власти. Мы посоветовались, поспорили и составили записку Горбачеву, в которой предложили свой вариант структуры Кабинета Министров, подчиняющегося непосредственно Президенту. Специально подчеркнули: «мы не руководствовались личными или политическими амбициями», но готовили свои предложения «исходя исключительно из чувства долга перед страной и народом, сознания своей гражданской ответственности за будущее Советского государства». Все вместе эту записку готовили, все вместе и подписали. Никто не ушел в сторону. Отослали в аппарат Президента – и никакой реакции. Зная порядки, я убежден, что она была ему доложена.

Но ответа не дождались. Инициатива оказалась хоть и ненаказуемой, но абсолютно никому не нужной. Президент, как обычно, все знал сам и лучше всех.

А в первой декаде декабря мы встретились с Горбачевым один на один в его кабинете. Разговор тянулся вяло, наполнен был общими словами и общими местами – ни уму, ни сердцу. И тут я решительно сказал:

– Михаил Сергеевич, нам от этой темы не уйти, как бы больно ни было. Моя позиция вам отлично известна. И не только вам. До заключения Союзного договора менять что-либо в структуре исполнительной власти – бессмысленно и опасно. Что это может дать, кроме анархии и окончательного разброда? Вы, кстати, недавно сами говорили о недопустимости правительственного кризиса. Сейчас вы его допустили. Не знаю, понимаете ли вы трагические последствия скоропалительной ломки структуры государственной власти? Раз уж такое решение принято, то прошу на меня не рассчитывать. В этой игре я участвовать не стану.

Он ответил не сразу, через паузу, которая показалась раздражающе долгой:

– Ты окончательно решил?

– Да, – кивнул я, – куда окончательней.

Показалось или нет: он будто бы вздохнул облегченно. Сказал:

– Решил так решил… Но не волнуйся, без работы мы тебя не оставим.

Уж это меня в то время волновало меньше всего. Но, к слову, ни он, ни за ним пришедшие никакой работы мне так и не «оставили». Сам же я ни фонда, ни института, ни еще какой-либо экзотической структуры не создал – в отличие от него и некоторых других, которые, занимая ответственные государственные посты, организовывали, вместе с тем, для себя запасные плацдармы.

Полтора года я был без работы. А потом бывший глава Правительства вновь, как много лет назад, прошел через проходную одного из заводов… И если бы только я. Тяжело видеть многих министров и других руководителей, богатых знаниями и государственным опытом, которые для обеспечения минимальных жизненных потребностей вынуждены находить себе работу в различных структурах, где зачастую их огромный потенциал остается втуне.

17 декабря 1990 года в Кремле открылся Четвертый съезд народных депутатов СССР…

Здесь хочу сделать маленькое отступление под «оригинальным» названием «От съезда к съезду».

Май 1989 года. Первый съезд народных депутатов СССР. Демократические выборы Верховного Совета – старой по имени, но новой по сути структуры государственной власти. Выборы Председателя Верховного Совета. Утверждение Съездом кандидатуры Председателя Совета Министров СССР.

Март 1990 года. Выборы Президента, Председателя Верховного Совета СССР. Возникновение Совета Федерации, Президентского совета.

Декабрь 1990 года. Бесславная смерть Президентского совета. Возникновение Совета безопасности. Изменение функций Совета Федерации. Утверждение кандидатуры вице-президента. Ликвидация Совета Министров СССР. Появление Кабинета Министров.

Итак, за полтора года власть в стране была кардинально реорганизована трижды. Трижды рождались, умирали, видоизменялись ее многочисленные и, как быстро оказывалось, малоэффективные структуры.

Да какое же государство выдержит подобную круговерть?! Это надо иметь великолепно развитую экономику, абсолютно независимую от любых перемен власти, чтобы жить, не обращая внимания на политические кульбиты. Наша же экономика прямо-таки рассыпалась под тяжестью по существу неуправляемой политики.

Помнится, мне довелось присутствовать на встрече Горбачева с руководителями средств массовой информации. Так там он просто набросился на дерзких газетчиков, потребовавших от него обозначить четкую концепцию перестройки. Ее невозможно уложить в прокрустово ложе какой-либо концепции, яростно утверждал он. Ехидно вопрошал: если ноги будут с этого ложа торчать, значит – надо их отрезать?

В пылу реформаторского зуда было начисто забыто, что управлять – значит предвидеть. Теперь ясно, что первый и главный удар по перестройке своей неумелой, непродуманной, бесконцептуальной политикой нанес ее, перестройки, глашатай, «певший» к тому же с голоса своих столь же некомпетентных в деле, за которое они взялись, «прорабов», а скорее маляров, хорошо научившихся за свою жизнь без малейшего зазрения совести перекрашивать белое в черное и наоборот. Ну а если даже краской не удается скрыть, что изделие запорото, то что с ним делают? Правильно – выбрасывают, что и произошло с перестройкой. Поднять действительно великое знамя, а затем самому бросить его на поругание – это ли не предательство поистине исторического масштаба?

Но – конец отступления. Вернемся к описываемым событиям. Третья стадия полуторагодичного реформирования системы государственного управления была начата на заседании Съезда 25 декабря 1990 года. В этот день стали обсуждать вопросы ликвидации Совета Министров СССР и создания Кабинета Министров при Президенте. О нашей записке никто не вспомнил, а точнее, никто о ней и не знал. Было совершенно очевидно, что Кабинет Министров готовился как подручный аппарат Президента. У этого органа не было даже права законодательной инициативы, которое имело, скажем… общество филателистов.

В перерыве я прошел в комнату президиума, встретился там с умным человеком и хорошим поэтом Давидом Кугультиновым. Завязался разговор:

– Сейчас мы хоронили Совет Министров, которому в 91-м году исполнилось бы сто тридцать лет.

Откуда-то сзади возник Горбачев, поймал конец фразы, спросил:

– Ты о ком?

– О чем. О Совете Министров. Вы, Михаил Сергеевич, знаете, с какого времени он существует, вернее, существовал в стране?

– С какого? – на мгновение задумался Горбачев. – С Ленина, наверное…

– Не угадали. С Александра Второго Николаевича. С 1861 года. Здорово мы к такой дате подходим.

Вечером, после Съезда, прошло заседание Совета Федерации. Всех волновал 91-й год, состояние экономики страны. Верховные власти республик стремительно уводили их от Центра и друг от друга. На территории уже больного СССР шла беспощадная война финансов, война законов – центральных и республиканских. Рвались десятилетиями налаженные производственные связи.

Я поднимался дважды, говорил: никакие скороспелые новые законы и указы ничего не решат, надо выполнять принятые, подчиняться единым правилам экономической жизни страны, прекратить раздор республик с Центром. Оставить эти проблемы для нового Союзного договора.

Очень тяжкий был разговор. Он продолжился ночью уже со своими – в Совмине. После моей неутешительной информации все мы сделали вывод: страну окончательно и настойчиво загоняют в тупик…

Домой приехал где-то в начале первого ночи, ужинать не стал. Поговорили с женой, Людмилой Сергеевной. Лег почитать перед сном. Всегда на прикроватной тумбочке – стопка книг: обычно читаю три, четыре, а то и пять – какая под настроение в руки ляжет. В тот раз легла совсем крохотная: «Письма о добром и прекрасном» Дмитрия Сергеевича Лихачева, я к ней давненько примерялся. Легко вчитался, дошел до письма с простым названием «Самая большая ценность – жизнь», отметил строчки: «Душно бывает в доме, душно и в нравственной жизни»…

Отложил книгу, лежал с закрытыми глазами. С недоумением слушал, как неизвестно откуда беспощадно и грозно поднималась черная глухая боль, заполнила грудь, мощно зажала сердце, постепенно превратив его в хрупкий, беспомощный, разрывающийся от духоты комочек…

А под утро «скорая помощь» увезла меня в больницу.

В часы и дни неподвижности, когда все, на чем держалась моя бурная повседневная жизнь, отошло в сторону, когда сиюминутные страсти перестали довлеть надо мной, воспоминания заполнили меня целиком. Перед глазами чередой проносилась жизнь, ее взлеты и падения, радости и печали, дружба и предательство. Почему было так «душно» именно сейчас, после пятнадцати лет жизни в Москве и работы в высших эшелонах власти? Что же меня стесняло, что давило? Уж во всяком случае, не моя четвертьвековая работа на Уралмаше сменным мастером, начальником цеха, главным инженером, генеральным директором. Там все было пусть трудно, пусть не безоблачно, но удивительно счастливо. О том, что может быть так «душно», я тогда даже и не думал. Сейчас же духота и физическая, и нравственная давит, обволакивает меня со всех сторон. Мысли рассеиваются: то они сосредоточиваются вокруг непривычной для меня неподвижности, то вновь и вновь возвращают в удушливую атмосферу уходящего года…

Была она действительно удушливой – атмосфера измен и предательств, хитрости и лукавства, лицемерия тех, с кем шел рядом все последние годы. Те люди, которые еще вчера клялись в верности нашим общим идеалам, сегодня с садистским наслаждением растаптывали их, отрекались от своих прежних убеждений, вовремя перебегая в стан недавних противников.

Подхлестывая толпу популистскими лозунгами, заведомо не выполнимыми, эти люди громили Правительство, обвиняя его во всяческих грехах, повсеместно сеяли недоверие к его деятельности, убивали нас за верность нравственному долгу, за сохранение моральных принципов жизни. Ведь для того, чтобы убить человека в человеке, его вовсе не обязательно уничтожать физически.

Да, по-видимому, мир не может быть без таких людей, как добро – без зла. Верно сказал один известный российский поэт: «Друзей я сердцем выбирал, врагов судьба мне посылала».

И все же начало было иное.