Текст книги "Георгий Скорина"

Н.Садкович, Е. Львов
Георгий Скорина

КАК БЫЛ НАПИСАН ЭТОТ РОМАН
(Вместо предисловия)

Еще длилась война.

Еще не развеяли ветры горький дым пожарищ над землей Белоруссии, а со стен Московского Кремля уже взлетали зарницы победных салютов.

Никогда не забыть мне те вечера в притемненном, затихшем городе. Вдруг к небу, еще недавно пугавшему матерей рокотом чужих самолетов, поднялись разноцветные звезды, щедро освещая дома, улицы, людей. Казалось, это сияние не прекращалось всю ночь, лишая сна и покоя. Освобождались села и города Белоруссии. Для многих людей великое горе войны уступало желанию скорее, как можно скорее, завтра, с рассветом нового дня вернуться домой!

Возвращались жители, и надо было в полной мере восстановить их право на жизнь. Работы было много. Мы шли вслед за наступающей армией, гнавшей полчища оккупантов.

Вот в такую-то пору меня вызвали в Москву к одному из партийных руководителей Белорусской Республики.

Беседа затянулась. Мой собеседник посмотрел на часы и выключил свет. В просторной комнате стало темно и тихо. Мы подняли тяжелые маскировочные шторы, и за окном сейчас же, будто нас ждали, взметнулись, рассыпались драгоценные камни фейерверка.

– Освободили Полоцк – родину Скорины. Вы, конечно, слыхали о нашем первопечатнике и просветителе?

– Да, конечно, – ответил я, не понимая, какая может быть связь между тем, о чем мы беседовали, и столь далекой историей.

– Советские люди поставят ему новый памятник… В центре города, рядом с монументом в честь героев-освободителей!

– Рядом? Четыре столетия отделяют их…

– Нет, не отделяют, – возразил мой собеседник, опускаясь в кресло. – Послушайте, разве четыреста лет назад Скорина не боролся за свою родину? Разве не такой же коварный враг был у него? Мы не должны забывать, какой путь прошел наш народ, прежде чем достиг победы Великого Братства. Те, кто родился и вырос в Союзе Республик, часто не знают, сколько крови пролито белорусами ради того, чтобы стать «вместе с братьями Русь». Скорина всю свою жизнь этому отдал. Его далекое время было началом… А что мы знаем о нем? Памятник – дело скульпторов, но не хуже гранита и бронзы хранит память живое слово, воссозданный образ в книге или на экране… Неужели вас никогда не привлекала эта тема для фильма или романа?

– Время ли сейчас думать об этом? Столько дел кругом…

– Самое время! У нашего народа хотели отнять гордость и славу. Зачеркнуть его прошлое, а оно только ярче освещает сегодняшний подвиг… Подумайте. Мы поможем собрать первоисточники. Освободим вас от лишних трудов.

…Не знаю, быть может, кому-либо покажется странным, но я до сих пор уверен, что война, особенно радости побед, и тот памятный вечер крепко-накрепко привязали меня к исторической теме.

Она захватила меня не врасплох. Где-то еще в юности я готовился к этой встрече. Теперь она неотступно следовала за мной. В тылу и на фронте.

Я искал хоть что-нибудь, что рассказало бы мне о жизни героя, словно можно было на изрытой окопами, перепаханной снарядами белорусской земле найти свидетельства битв шестнадцатого столетия.

Музеи и библиотеки разграблены. Увезены гитлеровцами и редчайшие произведения Скорины, его первоиздания, переводы. Несколько выписок из исследований П. Владимирова, В. Ластовского и других авторов давали слишком мало. Где взять «материал», из которого можно начать строить? Нет «окружения» Скорины, нет картин быта, без которых могли обойтись ученые-исследователи, но не обойтись романисту.

Я помнил слова: «Мы поможем собрать первоисточники…» Можно ли было тогда требовать выполнения брошенного вскользь обещания?

В освобожденной Белоруссии люди выходили из лесов, шли в свои колхозы, деревни, а деревень не было… Не было жилищ, не было школ, больниц, хлебопекарен. Началась грандиозная страда восстановления. Она властно требовала всех сил и времени. Не хватало рабочих рук… Какой тут еще шестнадцатый век! Я уже готов был отказаться или отложить работу над задуманным произведением, как вдруг получил самую дорогую поддержку и помощь.

В отчаянии, как о чем-то потерянном, я рассказал о замысле исторического романа своему другу, ныне умершему профессору Е. Штейнбергу (Львову). Поистине, тот друг, кто становится частью тебя!

Мысль познакомить наше поколение со славным борцом и просветителем славянских народов Георгием Скориной теперь владела нами обоими. Мы стали соавторами. Теперь поиски необходимых источников опирались на знания и опыт двух человек.

– Вспомним, – предложил мой друг, – что отличало лучших представителей эпохи Скорины?

Мы раскрыли книгу Энгельса «Диалектика природы» и прочитали:

«…Они были более или менее овеяны характерным для того времени духом смелых искателей приключений. Тогда не было почти ни одного крупного человека, который не совершил бы далеких путешествий, не говорил бы на четырех или пяти языках… Но что особенно характерно для них, так это то, что они почти все живут в самой гуще интересов своего времени, принимают живое участие в практической борьбе, становятся на сторону той или иной партии и борются, кто словом и пером, кто мечом, а кто и тем и другим вместе. Отсюда та полнота и сила характера, которые делают их цельными людьми. Кабинетные ученые являлись тогда исключением; это или люди второго и третьего ранга, или благоразумные филистеры, не желающие обжечь себе пальцы».

– Прекрасно. Нет сомнения, что Скорина жил в гуще интересов своего времени. Но что же за время тогда было на белорусской земле?

Известно, что с тех пор, как литовские князья, воспользовавшись тяжелым положением Руси (междоусобица, татарское нашествие), захватили соседние с Литвой русские земли, Белоруссия стала входить в состав Великого княжества Литовского. Об этом периоде сохранилось немало памятных документов. Разбирая их, мы обнаружили свидетельства жестокой борьбы белорусского народа за свои обычаи и свой язык. Видимо, борьба была успешной. Иначе чем объяснить, что даже государственные указы и грамоты того времени изложены на белорусском языке. Князья-завоеватели не могли не считаться с тем, что белорусская речь тогда звучала не только в верховьях Днепра, на Соже и Припяти, но и на Немане, на Жмуди и Виленщине.

Если литовские князья вынуждены были прибегать к белорусскому языку, значит, он был понятен большинству населения, а если большинство составляли люди Белой Руси, стало быть, и сила на их стороне?

Нет, к такому выводу мы не могли прийти. Писатель-историк не должен радоваться, найдя лишь первые свидетельства, как бы соблазнительны они ни казались. Иной раз одно неожиданно встреченное слово, маленький факт опрокидывают прежнее представление и тянут за собой цепь новых открытий. Как археолог, сбивая осторожным молотком пласты вековых наслоений, ничего не отбрасывая, по крупице исследует горы изрытой земли, стараясь определить время, место, условия, окружавшие найденный памятник, так и писатель…

Тут лучший помощник – терпение.

Запасемся терпением и постараемся разобраться, в каких условиях жил наш герой и его народ.

На чьей же стороне была сила?

Конечно, сумев захватить русские земли, литовские князья воспользовались военной силой, но, подчинив себе простой, посполитый люд, тянувшийся к Москве, они скоро почувствовали слабость своей власти над ним и стали искать поддержку у польских панов и Ватикана.

Литва вступила в унию (союз) с Королевством Польским. Литовский князь Ягайло стал одновременно и польским королем.

Что принес этот союз простому народу?

В Литве вводились польские порядки, насаждалась католическая вера. Паны польские и литовские прибирали к рукам белорусские земли, получали право патроната над православными храмами. А с 1480 года и вовсе запретили строить православные церкви в Вильне, Витебске и некоторых других городах.

Народ польский был кровными узами связан со своими братьями славянами на востоке. Еще не остыла память о великой победе воинов польских, белорусских, русских, одержанной под Грюнвальдом (1410), когда, объединив свои силы, они разгромили тевтонские полчища. Еще пели песни об этом в деревнях и на городских ярмарках, а краковские и виленские магнаты устремляли взоры на запад, заискивая перед Веной и Римом и даже перед захиревшим Тевтонским орденом. Свой народ они презирали. Читаем пожелтевшие листы, письма воевод того времени, жалобы и доносы державцев и через каждую строчку встречаем слова: «быдло», «черная кость», «хлопство поганое».

О чем эти письма и жалобы? О «разбойных ватагах» беглых крестьян, о бунтах и непослушании.

«Смотри, – говорил кто-либо из нас, радуясь найденному яркому эпизоду, – кажется, этому воеводе крепко попало от „поганых хлопов“».

Перед нами вставали картины горящих поместий, осады замков или разгона сборщиков подати.

Народ сопротивлялся как мог. Борьба против католического насилия сливалась с борьбой против польско-литовской шляхты, воевод и русских бояр.

Сельские да и городские жители плохо разбирались в религиозных догматах. Но католичество в народном представлении связывалось прежде всего с наступлением на Русь враждебных сил Запада.

Разве не благословлял римский первосвященник знамена немецких «псов-рыцарей»? Разве не помогали католические епископы, монахи и ксендзы порабощать славян и литовцев?

Народ сопротивлялся. Борьба велась упорная, отчаянная и все же не могла привести к победе.

Человеку, вооруженному знаниями, современной наукой, владеющему марксистским методом анализа исторических событии, нетрудно понять, почему стихийные, разрозненные восстания крестьян были обречены на поражение. А что же города? Городские жители были более просвещенны, теснее связаны между собой. Неужели они стояли в стороне от борьбы? Нет, они боролись по-своему. Прикрываясь церковными делами, горожане объединялись в «братства», собирая вокруг церквей посполитый люд. Ведя торговые дела с Москвой, с людьми, близкими по языку и вере, купцы и ремесленники с надеждой взирали на восток…

Там росло и крепло молодое Московское государство. Пленительной красотой сиял новый город, украшенный руками искусных мастеров. Далеко разнеслась его слава, и уже прозвучало гордое пророчество:

«Быть Москве третьим Римом, а четвертому не быть!»

Так говорили русские. А что думали о Москве в Кракове, Вильне и Кенигсберге?

Перед нами письма, посольские донесения. Вот что писал командор Кенигсберга магистру Тевтонского ордена Вальтеру фон Плеттенбергу о великом князе московском Иване Третьем:

«Старый государь со внуком своим управляет один всеми землями, а сыновей не допускает до правления, не дает им уделов. Это для магистра ливонского и ордена очень вредно: они не могут устоять против такой силы, сосредоточенной в одних руках».

Австрийский посол говорил князю Ивану:

«Поляки очень боятся, что вся русская земля, которая теперь под королем польским, отступится от него и тебе подчинится».

Опасения были не напрасны. Нет-нет да и вспыхнет ссора между каким-либо живущим у границы боярином и воеводой. Покинет боярин литовскую службу, отъедет в Москву и бьет челом московскому государю. Просит принять его вместе с вотчиной: «Животы защитить и землицу, что от отцов дадена, причислить к нашему, русскому боку».

Великий князь не отказывал. Пределы Московского государства расширялись, а границы Литовского княжества отодвигались все дальше на запад.

Литовский властелин Александр боялся Москвы, искал мира с ней. Засылал к Ивану послов, хитрил, разведывал.

Среди многих литовских послов нас заинтересовали два имени: Станислава Глебовича и Яна Забржзинского. Оба они были связаны с Полоцком и, как потом выяснилось, прямо или косвенно повлияли на судьбу молодого Скорины.

Сначала встретилось имя Станислава Глебовича. Мы уже знали, что в дни юности Скорины он был полоцким воеводой. Но в списке послов, прибывших в Москву в ноябре 1492 года, первым значится он же.

Почему посольское дело поручено воеводе «крайних», а не «коронных» земель? Вроде никогда так не делали при великокняжеском дворе… Стали выяснять. Оказалось, в 1492 году полоцким воеводой был не Глебович, а Ян Забржзинский. Глебович же, служа в то время при дворе великого князя Литовского – Александра, – возглавил не совсем обычное посольство. Ему поручено было поосторожней разузнать, не выдаст ли московский государь свою дочь Елену за Александра Литовского?

Тут-то и приключился с придворным вельможей конфуз. Поддавшись хитрым ласкам московских бояр, Глебович спьяна наболтал лишнего о своем секретном поручении и дело сорвал. Вот и пришлось ему поменяться местами с Яном Забржзинским – сесть воеводой в «дальнем» Полоцке. А пан Ян, умело воспользовавшись промахом друга, приблизился ко двору великого князя Литовского и вскоре отправился в Москву исправлять ошибку Глебовича. Теперь литовского посла сопровождали важные паны: наместник брацлавский и воевода виленский.

13 января 1495 года посольство прибыло в Москву и, приняв условия московского царя, дело сладило. Александр Литовский женился на Елене Ивановне.

Но ни женитьба, ни подписанный договор не принесли спокойствия Александру. Братья его – Казимировичи, – сидевшие на престолах Польского, Венгерского и Богемского королевств, прислушивались к злейшему врагу славян и литовцев – ливонскому магистру фон Плеттенбергу. Они тайно готовили войну против Москвы и старались вовлечь в заговор Александра.

Литовский князь видел, как неспокоен народ Западной Руси, и понимал, что, прежде чем начать войну, надобно обеспечить тылы: расположить к себе города, пойти на уступки городской белорусской знати – купцам и цеховым старшинам.

В 1499 году городу Полоцку были дарованы привилегии по образцу немецких городов и потому названные «магдебургским» или «майборским» правом. Вслед за Полоцком «майборское» право дано было Минску, Витебску, Могилеву.

Казалось бы, теперь горожане должны были быть довольны. По великокняжеской грамоте им разрешалось «устраивать братства», выбирать войтов (старост) и радцев (советников), половина которых должна избираться из приверженцев римской веры, половина из православных. Радцы выбирали двух бурмистров, и уже не воевода мог судить горожан, а выборные заседатели – «лавники». Но то было в грамоте…

Не найди мы других свидетельств, и картина полоцкой ярмарки, которой начат роман, была бы не полной, ложной. В том-то и дело, что грамота оставалась грамотой, а воевода – воеводой. Он по-прежнему распоряжался, как ему было угодно. Люди искали справедливости и милосердия, писали жалобы великому князю в Вильно, но Вильно – далеко, а воеводские темницы рядом.

* * *

Итак, мы выяснили положение русских людей на родине Скорины, а что мы узнали о жизни самого героя? Увы, до нас дошли самые скудные сведения. В бережно собранной нами папке всего несколько страниц с записями на русском языке, белорусском и латыни. Из них мы узнали, что происходит Скорина из семьи «именитого купца в славном граде Полоцке Луки сына Скорины…», имевшего торговые дела в Белоруссии, Литве, Польше и «в немцех». Что учился Георгий в Краковском университете…

Почему в списки студентов (как тогда их называли – «схоларов») Скорина занесен под именем Франциска? (Franciscus Lucae de Polotsko – Франциск, сын Луки из Полоцка.) Будем надеяться, что найдем объяснение и этому. Что знаем еще?

«…Держал экзамен при падуанской медицинской коллегии в Италии. К экзамену был допущен экстерном и бесплатно. Выдержал его блестяще и – первый из восточных славян – получил высокое звание Доктора в науках Медицинских… В 1517–1519 годах в Праге чешской перевел на русский язык и напечатал около двадцати книг „Библии русской“ с предисловиями и послесловиями…»

Почему в Праге, а не на своей родине? Почему, став «доктором в науках медицинских», занялся книгопечатанием?

Даже самые малые сведения рисуют нам жизнь необычную, полную борьбы и приключений. Здесь и столкновение с Мартином Лютером и с прусским герцогом Альбрехтом, от которого Скорина тайно увез «иудея-типографа и врача». Здесь и судебные тяжбы, и подложные обвинения, и тюрьма. И большая любовь…

Жизнь Георгия Скорины не ограничивалась интересами только своей семьи и даже своего города. Видно, чтобы понять ее, надо окинуть мысленным взором время и страны…

Заря шестнадцатого века.

Еще окутывает мир свинцовая мгла средневековья. На городских площадях пылают костры инквизиции. Алхимики, склонившись над тиглями в мрачных лабораториях, ищут философский камень, способный превращать простое вещество в драгоценный металл.

Астрологи по звездам предрекают течение человеческой жизни. На ученых диспутах идут ожесточенные споры о том, сколько чертей может уместиться на острие иглы. В университетах еще властвует схоластическая наука, смиренно именующая себя служанкой богословия.

Но светлеет далекое небо. Тверской купец Афанасий Никитин уже «ходил за три моря».

Уже испанец Христофор Колумб ступил на землю Америки и португальские «искатели жемчуга» пристали к берегам сказочной Индии.

Пытливый человеческий ум стремится постигнуть законы механики и движения планет. Гениальные самоучки мастерят наивно-дерзкие модели летательных машин. Врачи тайно вырывают из могил трупы, чтобы познать анатомию. Живописцы, ваятели, зодчие создают бессмертные творения.

Над миром звучит новое слово – Гуманизм!

Закипает великая битва, которой суждено длиться века. Поединок разума и глупости, науки и изуверского аскетизма. Новые идеи объединяют людей, говорящих на разных языках, носящих разную одежду.

Папские проповедники, извергая проклятия отступникам и еретикам, бессильны сдержать стремительный натиск животворной мысли. Она проникает в монашескую келью, на церковную кафедру, в университет – эту доселе незыблемую твердыню средневековой схоластики…

Вот в какое время начал свой путь великий скиталец – Георгий, сын Скорины из славного города Полоцка.

Прошло много дней, пока мы смогли сказать друг другу:

«Мы собрали все, что могли, узнали все, что было доступно. Начнем рассказ…»

Я вспоминаю долгие часы работы над рукописью, наши споры, поиски лучшего, радость находок и новых открытий…

Вспоминаю первые отзывы людей, оценивших наш труд. Письма читателей из городов и колхозов, школ, библиотек. Письма были разные, но все сходились в одном – в желании знать своих далеких предков, борцов за свободу и счастье на нашей земле.

Я храню эти письма как свидетельство того, что трудились мы не напрасно, что среди миллионов советских читателей есть люди, которым наш скромный труд помог открыть еще одну страницу истории великих славянских народов…

Храню светлую память о друге моем, Евгении Львове, кому произведение это всегда было дорого, как и мне.

Микола Садкович.

Москва, 1961 г.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
В СЛАВНОМ ГРАДЕ ПОЛОЦКЕ

 
Вечно будешь с нами
Жить ты в мире этом,
Речью миллионов
Говорить со светом.
Из золы былого,
Дней слепых, кровавых
Вырастать посевом
Самой светлой славы!
 

Янка Купала

Глава I

Нежданный и небывалый в это время года туман принесло с далекого Балтийского моря. Над Великим озером нависла серая мглистая дымка и, всколыхнувшись, лениво поплыла через болотные земли Спасской обители. В тот же час, точно по сговору, задымилось озеро Березвече, потянулась белая муть и от Усть-Дисны у Конца-городка, распространяясь на восток.

На рассвете июльского дня 1504 года туман окутал город Полоцк и, как бы задержанный высокими шпилями двух его замков и крепостными стенами, остановился. Город скрылся в тумане. С круглой башни Верхнего замка караульные видели только кресты храмов, которые, как мачты затонувшего корабля, возвышались над белыми колеблющимися волнами.

Снизу, словно со дна сказочного моря, доносился печальный звон одинокого колокола, призывавшего полочан к заутрене.

Люди оставались в домах, весь день жгли светильники. Старики качали головами, предвещая дурную зиму. Не слышно было птиц. Выли собаки. Туман густел и, как бы отяжелев, спускался на землю. К вечеру уже обнажились крыши домов, стоявших на взгорье, но улицы по-прежнему оставались пустыми. Только один Аникей-юродивый бродил по затихшему городу, колотил в висевшую на шее железину и плаксиво выкрикивал:

– Белая хмара!.. Всех задушит белая хмара: и пана, и хлопа… пришел Аникейкин час…

Бабы щедро одаривали юродивого и с опаской провожали от ворот. Аникей, не благодарствуя, брал милостыню и брел дальше, зыбким видением растворяясь в тумане. Его монотонное причитание слышалось то там, то здесь по всему городу, пока на закате два дюжих стражника из воеводского патруля не схватили юродивого. Стражники потащили его к караульной башне, однако бросить в яму не решились и, пригрозив, вытолкнули за городские ворота.

За стенами города было людно и шумно. Огни костров и смоляных факелов, пробиваясь сквозь туманную мглу, слабо озаряли фигуры людей, вздыбленные оглобли телег, а лучники на носах лодок освещали тяжело груженные суда, плотно обступившие причал у слияния Полоты и Западной Двины.

Говор людей, прерываемый бранными выкриками, ржание коней, плеск весел и редкий стук топоров сливались в сплошной гул. Огромный табор раскинулся вокруг Полоцка, и можно было подумать, что вражеские полчища готовятся к штурму притаившегося за деревянными стенами города. Но из просмоленных трюмов выгружались не пушки и порох, а бочки с медом и пивом, груды мехов, пеньковых канатов, кипы кож и восковые глыбы. От пристани, вверх по крутому песчаному съезду, до самых южных ворот тянулись в беспорядке сложенные бочки, ящики и тюки привезенных товаров.

Выше, у земляного вала, выросла непроходимая чаща телег, арб, коновязей, загородивших Невельский шлях. Медленно передвигались люди. Небольшими группами они собирались у костров, беседовали, поглядывая на город со злобой и нетерпением.

Полоцк был отгорожен от них крепостным валом и стенами. Все ворота были на запоре. Никто не мог ни проникнуть в город, ни выйти из него.

– Не слыхать ли чего, Петрок? – обратился степенный человек, одетый в дорогую, расшитую чугу,[1]1
  Чуга – старинная одежда, длиннополый кафтан.


[Закрыть] к сидевшему у костра молодому белокурому гончару, глядевшему острым, чуть прищуренным взглядом. – Ваши мастеровые разом с нами тут всенощную будут править?

– Приходил человек от городского старшины, – нехотя ответил Петр, – сказывал: потерпеть просят. К воеводе с поклоном отправились…

– Я бы терпел, – отозвался третий, кутаясь в подбитый мехом кафтан, – да товару урон… Поди, и так не управишься.

– Не пристало пану воеводе о твоих убытках заботиться, – усмехнулся пожилой человек, – ему прежде свои барыши подсчитать надобно. А раз хозяин счет ведет, ворота на запор. Это всяк знает…

– Так ведь по княжьей грамоте начало торгу с сего дня! Первый-то день дороже всего! – возмутился Петр. – На него и расчет был, а выходит…

– Выходит, сынок, – спокойно заметил пожилой, – что не всяка грамота воеводе закон. Сам посуди: туман, темень. Тут вашего брата купца да мастеровых пусти в город, так и мыты[2]2
  Мыт – пошлина, взимавшаяся за провоз товаров.


[Закрыть] не соберешь, и глазу за вами не будет. Вот и приказал пан воевода: по причине тьмы и тумана не было бы злодейства в городе, в день субботний ярмарке не быть, а торговать с полдня воскресенья. – И, понизив голос, добавил: – Не писали бы великому князю челобитную на воеводу, хоть худой, да мир был бы… Туман не туман, с хлебом-солью встречали.

– Да голышом провожали, – вставил купец в меховом кафтане.

– Это кто как ухитрит, – закончил беседу пожилой и отошел от костра.

Люди, толпившиеся под стенами города, были иногородние купцы, торговые артельщики, цеховые мастера и подмастерья, крестьяне, приехавшие на ярмарку, трижды в год происходившую в городе Полоцке.

Ярмарка должна была открыться в субботу с восходом солнца, но городские ворота оставались закрытыми, и купцам с надворных башен прочитали приказ воеводы Станислава Глебовича об отмене первого дня торга по случаю тумана. Многие понимали, что туман для воеводы только предлог, что воевода мстил полочанам за челобитную, о которой упоминал пожилой купец у костра. Долгое время Глебович безнаказанно нарушал право вольного торга, полученное полочанами еще от покойного великого князя Литовского. Всячески притесняя торговых людей, воевода нередко задевал даже именитых купцов, силу и цвет города.

«…А слуги наместниковы во дворах и амбарах наших замки сбивают и силой берут на воеводу товары всякие и денег не дают, – жаловались полочане в своей челобитной великому князю Александру Литовскому. – А еще бьем челом тебе, великий князь, на того наместника твоего, ясновельможного пана Станислава Глебовича, что когда ладим мы струги в Ригу, то незаконно берет он по десять грошей с нас да свою золу кладет, а мы ту золу воеводскую повинны в Риге на соль менять и ему, воеводе, соль привозить на продажу. А кто ослушается, с того пени берет. По десять рублей грошей. А что издавна ведется у нас, в Полоцке, самим мещанам мостовые мостить, по пять топорищ со двора, так мы сие исправно блюдем. А воеводские люди ходят ночью по улицам и мостницы новые сдирают и потом берут с каждого двора по грошу пени. Построил воевода новую колоду, бросает туда мещан полоцких вольных и, хотя бы и неправильно было, требует от них выкупа и тогда выпускает…»

К челобитной приложили руку именитые купцы города Полоцка да старшины цехов, и великий князь осерчал на воеводу.

Станислав Глебович затаил на полочан глухую злобу. Приезжие купцы знали об этом и видели в действиях воеводы вред не только городу Полоцку, но и тем, кто уже много лет вел с Полоцком честный торг. Сократив ярмарку, Глебович как бы отгонял от Полоцка иногородних торговцев.

Проведя в праздности весь субботний день под стенами города, ночью люди шепотом поверяли друг другу свои жалобы. Говорить громко боялись. Между возами и палатками то и дело шныряли податные в сопровождении вооруженных латников. Едва пожилой купец отошел от костра, как перед беседующими выросли фигуры двух стражников, сопровождавших тщедушного писаря со свитком в руках.

– Добрый вечер, люди торговые! – молвил писарь насмешливо. – Что же, хватило вам времени, дабы товарец свой подсчитать да прибытки прикинуть?

– Неча бога гневить, времени хватило, – ответил купец в меховом кафтане. – А не слыхал ли, пан писарь: завтра в Полоцке заутреню аль обедню служить собираются?

Писарь понял шутку и, хихикнув, ответил:

– Которые быстро управятся, поспеют и к заутрене. А которые могут и ко всенощной опоздать… Дел будто немного. Ясновельможный пан воевода только и спрос чинит, что самую малость… По рекам новая мыта. Не ты ли староста будешь от новогородцев приезжих?

– Нет, – ответил купец. – Мы нынче из Торопца. По Двине пришли. Читай, что за мыты с нас…

Писарь поднял свиток и, косо взглянув из-за него, ответил с улыбкой:

– Самая малость… Дани грошовой чуть-чуть… Да бобров, куни[3]3
  Куна – денежная единица в Древней Руси. Название происходит от меха куницы.


[Закрыть] немного, да восковых грошей, да медовой дани, как и летось было.

От костра поднялся Петр и, подойдя к писарю, гневно спросил:

– Стало быть, покуда эту мыту не соберут, ворота на запоре?..

– Милый ты человек, – с улыбкой посмотрел на него писарь, – а пошто запорами бряцать впустую?.. Чай, не твои горшки-черепки пересчитывать, а воеводское дело править…

Петр сжал кулаки, но его опередил купец в меховом кафтане.

– За нами, пан писарь, задержки не станет, – сказал он ласковым голосом. – Надо так надо. Другая забота у нас. Товарец на подъем тяжел, а сложили от ворот в стороне. Гляди, утром мимо нас купцы не прошли бы.

Писарь хмыкнул и, оглянувшись на стражников, отошел с купцом в темень.

Всю ночь собирали воеводские люди свою жатву. Где прижимали на податях, где полюбовными взятками: за место к воротам поближе или за обмер товара без выгрузки. Мелким ремесленникам и крестьянам нечего было и думать о сделках со сборщиками. Вся их предстоящая выручка не могла равняться тому, что брал воеводский сборщик.

Зато высокомерные шляхтичи, окруженные слугами, пробивавшими им путь через табор, подводили свои обозы прямо к воротам. Ворота раскрывались, и шляхта безданно, беспошлинно мимо сотен завистливых глаз въезжала в город, разрезая тьму улиц колеблющейся змейкой факелов и нарушая тишину громким говором и смехом.

Купцы и крестьяне, тая обиду, шепотом сообщали друг другу:

– Опять бумагу великому князю Александру Литовскому… не то пишут, не то написали уже.

– Есть, есть та бумага, – уверял кто-то. – Всем миром подписана. Нынче на ярмарке появится верный человек, отвезет ее великому князю.

Говорили, что человека этого уже видели, но просили никому про то не сказывать.

– Гибнет, гибнет славный град Полоцк! – вздыхали в третьем месте. – Видано ли! Уже и купец воеводе не в счет. А на чем земля сия держится, как не на ярмарках…

Слух о новой челобитной дошел и до воеводы. Оттого на ярмарке и по всему городу шныряли его соглядатаи.

Смутно было на душе у людей. В тихом ропоте да тревожных беседах проводили они ночь под стенами города.

Но как ни томительна и как ни длинна была туманная ночь, утро наступило в положенный час. Первыми почувствовали приближение дня горластые петухи, привезенные в корзинах; едва возвестили они о рассвете, как замычала, заблеяла, закудахтала остальная живность. Люди смотрели на восток, и перед ними, как по знаку волшебника, раздвигалась и уплывала поредевшая кисея тумана. Над заблестевшими водами Западной Двины поднималось чистое солнце. С высоких городских башен прозвучали трубные сигналы. Сторожа распахнули ворота.

Освещенный утренним солнцем, город был прекрасен. Башни замков и купола храмов казались обновленными свежей позолотой. Даже деревянные стены, влажные от ночного тумана, сверкали на солнце дорогим металлом. Вокруг города шумело и волновалось разноцветное море повозок, телег, мачт и вымпелов.

Полочане вышли из своих домов встречать гостей. Хозяева лавок и складов спешили к городским воротам, торопясь перехватить купцов с нужным товаром. Сынки зажиточных мещан и купцов, еще не приставленные родителями к делу, наряжались в свои лучшие платья, подвязывались пестрыми поясами и отправлялись на поиски ярмарочных развлечений. От одной из таких веселых компаний отделился юноша. Высокий, ладный, широкоплечий, он свободным, немного торопливым шагом поднялся на гребень земляного вала. На юноше был легкий кафтан, из-под которого виднелась белая полотняная рубаха с расшитым воротничком. Домотканые штаны заправлены в мягкие сапоги татарского образца. Голову покрывала сдвинутая к левому уху аккуратная магерка, из-под которой выбивались русые пряди волос.

Стоя на валу, Георгий – так звали юношу – смотрел в сторону реки. Сотни байдаков, стругов и малых долбленых лодок-душегубок приступом брали причалы. Особенно оживленно было у Двинского перевоза и возле невельской брамы.[4]4
  Брама – ворота.


[Закрыть] Сюда устремлялись с Заречья, со стороны Кабака (так называлось предместье, что над рвом у дороги), с Ильинской улицы и от Паркана. Река, делившая город надвое, скрылась под множеством перевозных плотов и лодок. Трудно было понять, где кончается река и где начинается берег. Торопливо выкатывались бочонки, выгружались тюки и корзины, поднимались садки свежей рыбы. Юноша посмотрел в другую сторону.