Текст книги "Граф Грей"

Доктор Чжен считал себя первооткрывателем, перед его мысленным взором представали картины научного триумфа, и он уже прикидывал, как организовать сеть поликлиник своего имени по всему миру. Короли, президенты, самые великие писатели, музыканты, миллиардеры и мафиози, все-все будут заискивать перед ним, и он вознесется на Олимп, и станет самым богатым на планете. Может быть, он даже достигнет физического бессмертия, если сумеет обновлять себя, как это, говорят, умел делать великий Калиостро. Но у того, впрочем, был какой-то другой секрет: он подобно змее сбрасывал свою старую кожу и, пробыв месяц в странном анабиозе, возвращался в этот мир молодым и красивым. У Чжена совсем другой метод, и, главное, действующий без осечек. А тут – такой неожиданный поворот событий. Он был уязвлён. Никакого соперничества Чжен потерпеть не мог.

Этот китаец, сделав своё открытие, обнаружил в себе особое качество: он слышал то, что не слышат другие. Сквозь городской шум, пробиваясь через ветер и звуки включённого телевизора, до него доходил тихий шепот трав, и какой-нибудь родничок, за сотни километров от Ха, журчал в его ушной раковине, и легкое дыхание Луны, поднимающей приливы, он тоже слышал, а быстрый, лихорадочный пульс пробуждающегося вулкана на далёком тропическом острове, заставлял в том же ритме биться его сердце, и он успокаивался только тогда, когда воды неведомого подземного озера со змеиным шипением гасили неистовый поток лавы. Он поначалу мучился бессонницей, и, наверное, сошёл бы с ума от того, что у него открылся слух, позволяющий проникать в самые глубины мира. Но Чжен догадался сделать особый экран из тонких посеребренных пластин: они отражали все ненужные ему звуки. В них, как он считал, было много вредной энергии: она, стихийная, дикая, неуправляемая, могла нарушить равновесие его организма.

Но Чжен забыл, кажется, ту мудрость, которую ему когда-то внушала бабка. Он всегда помнил её старой, и сколько ей было на самом деле лет, никто не знал, а сама она, смеясь, хитро сощуривала глаза и говорила: «Помню, когда Лао Цзы несли в паланкине мимо моей фанзы, он отодвинул шелковую занавесь и сказал, что такой второй красивой девочки нет во всей Поднебесной. Той девочкой была я». Глаза бабки сверкали при этом серебром, и Чжен почему-то верил ей, хотя вся округа знала, что философ Лао Цзы никогда в этих местах не бывал. Но бабка махала своей смуглой сухонькой, как ветка отплодоносившего банана, ручкой и, показывая в широкой улыбке единственный свой зуб, внушала: «Был – не был Лао Цзы, какая вам разница? Для меня он был тут! Запомните: весь мир един, и все мы едины, люди и звери, травы и деревья, – нераздельны, и Лао Цзы, проходя где-то там, за тысячу лет от меня, всё-таки мог послать мне свою улыбку…»

Бабку не слушали. На старости лет она стала какой-то странной, и соседи даже говорили, что она тронулась умом. «Разве может нормальный человек слышать, как растет хризантема, и разве он может с ней говорить?» – спрашивали соседи. И по их жалостливым глазам было ясно, что они жалеют бедную старую женщину, некогда отличавшуюся острым умом и доброй памятью.

Но, однако, вся округа почему-то не смущалась прийти к ней, когда никакие лекари не могли избавить от какой-нибудь застарелой болезни. Бабка неохотно бралась врачевать, она говорила: «Чужая боль проникает в меня, и выплюнуть её мне всё труднее…»

Бабка ничего особого не делала. Она укладывала больного на циновку, приникала к нему и внимательно вслушивалась в его дыхание, и когда он делал глубокий выдох, она ловила его губами и, напрягаясь всем телом, вдыхала этот воздух, который прошёл через организм страдающего. Она считала, что забирает злую энергию, а взамен вдыхает в больного чистую и светлую, которую ей давали травы и деревья, ветер и дождь, звезды и ночные птицы.

Но ей никто не верил. Считали, что бабка не хочет раскрывать какие-то свои лекарские секреты, вот и выдумывает всякие небылицы.

Закрывшись от яростного и бушующего мира экранами из посеребренных пластин, Чжен, конечно же, забыл то, что когда-то говорила ему бабка. Всё в этом мире взаимосвязано, и никогда не знаешь, где начало, где – конец, и какую волну Где-то Там поднимет твоё слово или поступок…

Доктор Чжен решил, что просто обязан нанести удар по своему неожиданному конкуренту. Для этого он позвал к себе Петра Васильевича и, как тот ни упирался, ни объяснял, что чувствует себя превосходно, доктор сумел-таки внушить ему, что он, мол, попал на удочку шарлатана: улучшение здоровья кратковременное, исчезновение опухоли – фикция, и всё обострится, как только закончится действие чужой энергии.

– Я обещаю вам, что вы полностью поправитесь, если пройдёте курс лечения у меня, – пообещал Чжен. – Гарантирую! Но для этого нужно вернуть вашу ци…

– Что? – не понял Пётр Васильевич, вконец замученный натиском Чженя.

– Русские называют это душой, – усмехнулся китаец. – Повторяю: этот проходимец на время заменил ваше ци другой, более молодой ци. И, может быть, сейчас по его вине страдает ни в чём не повинный человек…

Пётр Васильевич, если и читавший что-то о душе, то это, наверное, была хрестоматийная поэма Гоголя, которую обязательно «проходят» в школе, совсем запутался и наивно брякнул:

– Он что, как Чичиков?

– Он, скорее, Фауст, – поморщился Чжен. – Хочет походить на Фауста. Но такой же проходимец как Чичиков…

Пётр Васильевич всё равно ничего не понял, а углубляться в тему разговора постеснялся. Одно ему стало ясно: он оказался объектом какого-то немыслимого эксперимента, и ещё неизвестно, как он закончится. Может, в самом деле лучше попробовать пройти курс лечения у этого китайца, о котором весь Ха трубил как о чудо-враче. Ведь Николай Владимирович, в самом деле, обещал вернуть ему ощущения полнокровной жизни лишь на некоторое время, и лишь – ощущения, без каких-либо гарантий: после этого он мог пойти на поправку, а мог …эхе-хе, неохота додумывать эту мысль до конца.

– Если честно, то не знаю, что и подумать, – сознался Пётр Васильевич. – Можете считать меня негодяем, но мне наплевать, за счёт сил какого конкретного человека мне стало лучше. Я об этом не думаю.

– Подумайте о том, что будет, когда всё вернётся на свои места, и вы снова окажетесь один на один со своей болезнью…

– Не уверен, что вы меня не пугаете!

– Зачем мне вас пугать? – рассмеялся Чжен. – Всё очень просто: ваше ци возвращается в вас, а чужое ци – в своего настоящего хозяина, и, следовательно, ваши телесные органы становятся прежними.

– И ничто, кроме вашего метода, не поможет?

– Ну, экстрасенсов и прочих шарлатанов вы, как умный человек, и сами должны избегать, поэтому я их вам не рекомендую, но можете поехать, например, в Индию к Мудде Мупану, – широко улыбнулся Чжен и подмигнул Петру Васильевичу. – Вы верите в чудо. Он его умеет делать. Этот старик придумал какую-то особую пасту из всяких трав. Ничего, кроме неё, не ест. Ему уже сто двадцать лет, и самому младшему его сыну пошёл двенадцатый год, а последней жене – чуть больше тридцати. Правда, Мудда не помнит даже имён всех своих двадцати трёх жён, и как зовут его детей, внуков и правнуков – тоже не помнит. Но зато помнит, из каких трав делает свою пасту. Она лечит от всего на свете, и только память не может вернуть…

– Без памяти человек уже не совсем человек, – задумчиво сказал Пётр Васильевич. – Зомби какой-то…

– Зато Мудда Мупан здоров как бык, и даже не потерял способность осеменять, – заметил Чжен.

– Если бы только в этом заключался смысл жизни, – вздохнул Петр Васильевич.

– О! Если мы начнём рассуждать о смысле жизни, то у нас не останется времени на самое простое: заняться собой, – покачал головой Чжен. – Скажите, что вы надумали? Если «да», то немедленно начнём сеанс. Промедление чревато смертью…

– Промедленье смерти подобно, – машинально поправил Петр Васильевич и, спохватившись, смущенно пояснил: По-нашему это называется крылатой фразой. Так Ленин говорил. А что касается нашего дела, то – хорошо: кажется, я вам верю. Делайте то, что считаете нужным.

Доктор Чжен только этого и ждал. У него уже были наготове нужное оборудование и приспособления. Без излишних церемоний, быстро и деловито он помог Петру Васильевичу раздеться и, чтобы не дать ему возможности передумать, поспешно втиснул его в биотрон. Он даже не удосужился поправить матрас, который прищемило дверцей.

Не известно, что именно делал доктор Чжен, но Пётр Васильевич, не смотря на свои волнения, вскоре успокоился и задремал. Внутри биотрона циркулировал свежий воздух, он походил на дуновенья легкого, смешливого ветерка, который, озорничая, проводил по носу то букетиком фиалок, то дышал розмарином, а то доносил аромат цветущего яблоневого сада, и этот запах напоминал о чём-то ужасно далёком, счастливом и невозможно прекрасном.

Между тем, доктор Чжен обнаружил, что сверхвысокочастотные излучения Петра Васильевича довольно странным образом взаимодействуют с потоком частот, идущих от другого человека: они перехлёстывались с какими-то другими волнами, запутывались в них и, преобразовавшись в мощные пучки, взрывались подобно фейерверку. В результате возникали новые импульсы, и в них было нечто искусственное, будто бы преломленное через какой-то усиливающий аппарат – это в чём-то напоминало генератор, который действовал независимо в какой-то удалённой, неуловимой точке.

Доктор Чжен, разумеется, не догадывался, что подключил биополе Петра Васильевича к Александру, который как раз находился в виртуальном пространстве «Подвальчика». Все там были связаны между собой тем невидимым электронным полем, в которое мало кто верит, но которое, тем не менее, существует. Как изреченная мысль начинает жить сама по себе, так и те образы, которые придумали люди, отделяются от своих носителей и независимо обитают в выдуманном ими мире. Однако эта среда, созданная словом, тоже делается самостоятельной.

– Что бы это ни было, а я не остановлюсь – прорвусь, – в сердцах сказал доктор Чжен, сам не зная, к кому обращается.

Его просто взбесило прихотливое, странное и нелогичное поведение чужого биополя. Согласно его теории, оно не должно было вести себя так. Всякий предмет, тем более живой объект, по наблюдениям исследователя, обладал известной автономией. Но тут, однако, всё смешалось и перепуталось, как будто шкодливый котенок забрался в корзинку с клубками и смешал их так, что бедная хозяйка и не знала, как подступиться к распутыванию.

– Вот, получи! Еще! И еще!

Доктору Чжену удалось ослабить мощные импульсы, которые шли будто бы из какого-то чёрного ящика. Линия волны Александра стала чётче, яснее и наполнее, но её всё же опутывал, как змея, устойчивый поток другого, чужого, излучения. И этот непонятный тандем биополей не поддавался разумному объяснению.

– Присосался как паразит, – пробурчал доктор Чжен. И тут его осенила мысль. Он повторил: Паразит… Да, это может быть паразит-ци…

Он захохотал, как сумасшедший. Впрочем, всякий здравомыслящий человек, если бы узнал, о чём доктор думает, непременно посчитал бы его если не умалишенным, то кандидатом для дурдома.

– Я вас разорву! Вот так! И так!

Он энергично манипулировал какими-то кнопками, и что-то бормотал несвязное, и глаза его лихорадочно сверкали. Его вмешательство в виртуальный мир было случайным, он даже не предполагал, что творит. Незримые связи, опутывавшие тот и этот мир, под его энергичным натиском лопнули как рвутся струны скрипки, если музыкант излишне резок.

В «Подвальчике» всё смешалось, и небо обрушилось на землю, стены упали, но за ними ничего не было, только тьма, дым, холод и страх. Маски, сорванные с лиц незримой силой, валялись под ногами как пожухлые осенние листья. Их втаптывала в грязь испуганная толпа.

– Не оставляй меня! – закричала Кисуля. – Я не граф… Я это я. Посмотри на меня! Ты сможешь увидеть меня…

Дьяволёнок, увлекаемый толпой, всё-таки оглянулся. Оглянулся в тот самый момент, когда что-то вспыхнуло над головами, и мертвенный свет на мгновенье высветил пространство. Если бы не эта вспышка, он бы ничего не смог разобрать в аспидной тьме.

– Лена!

Это и вправду уже была Леночка – испуганная, дрожащая, с потёками черной туши вокруг глаз.

– Я боюсь! Не оставляй меня, Женя!

Он сумел выбраться из толпы, на ощупь, увязая в каком-то чмокающем, гадком месиве, добрался до Кисули и крепко схватил её за руку:

– Всё будет хорошо. Я тут, Лена!

Это была её ладонь – маленькая, гладкая, пахнущая пряной корицей. Кисуля только делала вид, что вся из себя эмансипированная и чуждая даже кулинарии: это занятие для наседок, а не для современной женщины, знающей себе цену. На самом деле, и Евгений был в курсе, она очень любила стряпать, особенно – тортики и пирожки с корицей.

– Не бросай меня, Женя…

Он еще крепче сжал её ладонь и отчего-то подумал, что в любви разрешается всё, кроме пошлости. И эта внезапная, неизвестно зачем возникшая мысль заставила его покраснеть. Хорошо, что было темно, и Лена ничего не видела.

А граф Грей в это время лежал придавленный обломком стены. Выбраться из-под неё он не мог, а на его стоны никто не обращал внимания. Все были заняты собственным спасением. Толпа металась, волновалась, орала, рыдала, крушила всё на своем пути. Но и пути-то, собственно, не было: люди мчались в кромешной тьме по кругу, и о том не подозревали, им казалось, что где-то там, впереди, есть выход, и бежали, бежали по нескончаемому кругу. Но некоторые из них вырывались за его пределы, и тогда их взору открывалась туманная даль, в которой парили стайки птиц. Под высоким, отвесным берегом приютился убогий рыбацкий челн. Его покачивало течением реки, вода которой отливала желтизной.

Лихорадочный взор выпавших из круга сначала упирался в этот челн, и только потом взгляд выделял мрачный горный массив, и долины между горами, скользил по озеру, на берегу которого были живописно разбросаны бедные хижины. Почти посередине озера лежал остров, и с деревушкой его соединял шаткий деревянный мостик, не похожий на тот, который трудолюбивые крестьяне перебросили через соседнюю речку. На том, втором, была живописная беседка, и в ней, наверное, можно было отдохнуть в знойный полдень. Внутри нее зоркий глаз непременно выделял широкие скамьи и циновки, на которых в особых чашках готовился чай. Скалистые горы то выступали на передний план, то уходили вдаль, и взгляд, устав блуждать в пространстве, снова упирался в рыбацкие лодки, стайки птиц, бурный поток, вытекающий из глубокого ущелья. Постепенно горы становились более пологими, и в них просвечивало ещё одно озерцо, возле него – деревушка, а вокруг – густой, дикий лес, перемежающийся с обрывистыми утесами. Безграничное пространство, чередуя горы и водоемы, завораживало и создавало какой-то особый ритм, заставляющий успокоиться и вздохнуть глубже.

Это была картина-свиток «Реки и горы на тысячу ли» Ван Симэня, жившего во время правления императора Хой-цзуна династии Северная Сун. Он написал её, когда ему не было ещё и двадцати лет. Сам император, увидев свиток, восхитился им, и юноша был обласкан владыкой, а высокомудрые мандарины тут же объявили его основоположником нового жанра – сине-зелёного пейзажа. Но Ван Симэн отчего-то затосковал, заболел и ушел из жизни на пороге своего двадцатилетия, навсегда оставшись автором одной-единственной гениальной картины.

Её репродукцию доктор Чжень повесил в своём кабинете на самом видном месте. Пейзажи Ван Симэня напоминали ему родные места: гладь озер, буйство водопадов, волшебство гор, и примерно в такой вот речной беседке он с бабушкой когда-то давным-давно пил зеленый чай с лепестками жасмина и дикой магнолии.

Доктор Чжень, конечно, знал, что уникальность картины состоит еще и в том, что художник, разделив её как бы на четыре части, сумел объединить их в единый мир: каждая часть – отдельно, сама по себе, но в то же время – лишь кусочек большого целого. Но, зная это, доктор как-то не придавал особого значения композиции и ритму картины. Хотя, быть может, он тогда бы понял внезапную тоску юного Ван Симэя, которому открылось: мир, в котором мы живём, на самом деле состоит из других, более мелких миров, и познать их до конца невозможно, тем более – отобразить на свитках, холстах, бумаге, шёлке…

Но каким образом «Реки и горы на тысячу ли» отразились в окрестностях «Подвальчика» – этого никто не знал. Наверное, картину нечаянно зацепили всплески излучений от аппаратуры доктора Чженя. И тот мир, который существовал на ней, причудливым образом врос в совершенно другую реальность, о которой тысячу лет назад в Китае догадывались лишь самые мудрые. Правда, они принимали её за страну грёз…

Для тех, кто вышел из «Подвальчика», реки и горы были самыми настоящими. Они припадали к холодным струям родника и пили, пили, пили…

17.

У Александра иногда возникало смутное ощущение некоторой искусственности всего того, что происходит в его жизни: как будто она, с рождения и, возможно, до самой смерти, ведётся по неким правилам, и эти правила нарушать нельзя. Сюжет жизни укладывается в одну строку: роддом – детский сад – школа – институт (или любая другая учёба) —работа – семья – раз в год отпуск – увлечения (ну, или, допустим, сауна с девочками, билиард, спорт). Кажется, всё? Впрочем, возможны вариации этого сюжета, которые будут всего лишь частными проявлениями общего правила. И если написать основные его пункты, которым человек, даже не осознавая того, подчиняется почти на уровне инстинктов, то получится довольно обширный свод запретов и табу.

Человеку начинают что-то запрещать ещё тогда, когда его вынашивает мать: «Дорогая, ты думаешь о будущем ребёнке? А зачем тогда слушаешь этот ужасный рок? Уши в трубочку скручиваются! Включи лучше Первый концерт Чайковского… Вон, в газетах пишут: классика благотворно влияет на развитие ребенка в утробе… И почему ты постоянно ешь варёные яйца? Вредно! Ох, опять кофе себе набулькала… Ребёнку вредно!» И потом, когда он родится, его начинают воспитывать то по доктору Споку, то по Никитиным, то по Леви, то ещё по какой-нибудь системе, и непременно запрещают: «Это кака! Не трогай! С той девочкой не дружи, а этот мальчик научит тебя плохому… Туда не ходи, это не бери!» А став взрослыми, мы уже сознательно укладываем себя в невидимые, но довольно ощутимые рамки: неприлично делать то-то и то-то, дружить надо с тем-то и тем-то, думать так, как думает большинство, лишний раз не высовываться, секс – только такой, какой предписывается моралью, и если тебе хочется чего-то иного, запретного, то ты – урод, и постарайся не думать о том, чего нельзя, а если очень хочется, то можно, но лучше делай так, чтоб всё было тип-топ, и никто бы о том не знал.

Чтобы никто не знал – это тоже правило, и о нём стоит постоянно помнить. И так вся жизнь? Что уж тогда удивляться, что к старости большинство правильно живущих просто духовно костенеет, а железобетонная клетка правил причудливым образом трансформируется в типовые надгробия и не менее трафаретные надписи и эпитафии на них. Вот он, тот выход из лабиринта жизни, по которому человека вели правила, обещая ему при этом свободу выбора.

В этих блужданиях по коридорам клетки человек якобы ощущает всю полноту жизни, но на самом деле он вроде той фишки или шарика, которые дети запускают в игрушечные лабиринты, и когда им надоедает эта забава, то, не церемонясь, вынимают её из коробки: «Финита ля комедия!» Человек по сути своей чужд всяким лабиринтам, отнимающим у него индивидуальность. Они дают ему всего лишь набор клише и табу. Но, Боже, как он стремится в эту клетку! Будто домашняя канарейка, которую добрые хозяева выпустили полетать по комнате, но она, испуганная и ошеломлённая свободой, опрометью кидается на привычную для неё жердочку…

Что самое поразительное, так это то, что Александр невольно вздохнул с облегчением, когда обнаружил, что сидит на своём любимом стуле с удобной спинкой, и вокруг – привычные вещи, и на мониторе по-прежнему сидит смешной игрушечный гном в длинном колпаке, а на полу, у ног, лежит «Словарь античности» с закладкой. Кажется, он собирался что-то выписать из него в свою завтрашнюю лекцию, да сел к компьютеру и увлёкся всеми этими виртуальными лабиринтами. «До чего же правдоподобно было, – подумал он. – С ума можно сойти! Кажется, я даже вспотел… Такое ощущение, что ещё какой-то миг – и я бы оттуда не вернулся. Но что это?»

Экран монитора отливал аспидной чернотой, и сколько Александр его ни пытался включить, он не подавал признаков жизни. Вдобавок ко всему, обнаружилось, что и с процессором что-то случилось: он не реагировал ни на какие команды. Напрасно Александр тряс клавиатуру, отсоединял-присоединял мышку и перезагружал компьютер – ничего не получалось. Видимо, он не заметил, как произошёл какой-то сбой, а, может, был перепад электроэнергии.

Помучавшись с безмолвным компьютером, он в сердцах выдал такую длинную тираду, состоящую из нецензурных слов, что даже сам удивился. Но ещё больше удивился, когда сам же себя и одёрнул, вернее – некий внутренний голос, который пожурил его: «Каждое чёрное слово опускает человека на один метр под землю – так скорее попадёшь в ад…»

Александр усмехнулся этой внезапно пришедшей ему мысли. Она была не его, явно чужая, и, может, он её сам когда-то где-то вычитал. Ну, никак он не может так думать. Это больше подходит человеку старшего возраста, который уже задумывается о своей душе.

– Как побываешь в этом чате, особенно в «Подвальчике», так вечно какие-то странные мысли приходят, – подумал он. – И что-то голова разболелась. Пересидел, что ли, у компа? Такое ощущение, будто тело не моё – чужое, и что-то в груди ноет… Ерунда какая-то!

Он поднял «Словарь античности» и его взгляд сразу натолкнулся на слово «Пандора».

– О, чёрный ящик Пандоры, – воскликнул Александр и покосился на монитор: Тут – чёрный ящик, и тут – тоже, – он провёл указательным пальцем по абзацу, останавливаясь на некоторых предложениях. – Пандора – обозначение богини Земли. Чтобы наказать людей за кражу Прометеем огня, Зевс приказал Гефесту создать Пандору, наделить её прелестью всех богов и послал её к людям как прекрасное зло. Брат Прометея взял Пандору себе в жёны. Она открыла принесённый с собой сосуд, который Зевс запретил ей открывать. Но любопытство Пандоры было сильнее всяких запретов. Так она выпустила из ящика все заключённые в нем бедствия, на его дне осталась лишь надежда…

Он ещё немного полистал словарь, так и не вспомнив, что хотел из него выписать. Обычно память не подводила Александра, ему не составляло труда запоминать целые стихотворения, прочитав их раз – правда, они запоминались только в том случае, если нравились ему.

– Что-то с памятью моей стало, – шутливо присвистнул он, вспомнив строку из известной песни. – То, что было не со мной, помню…

И вдруг осёкся, и снова машинально повторил:

– То, что было не со мной, помню…

В его памяти вдруг возникла и стремительно понеслась стайка ярких птиц, но, приглядевшись, он понял, что это были не утки и не гуси, это была вереница странных картинок: двое на берегу тихой, мелководной реки, испуганная женщина лежит на пожухлых листьях, грязная дорога под низким серым небом, строгий кабинет в сумрачном офисе, снова – женщина, но она уже парит в ослепительной лазури, как на картинах Шагала, и лукавый шёпот Маски, открывающей ему потаённое оконце…

– Что же это такое? – он мучительно попытался припомнить, что видел в том оконце. – Кажется, там говорили двое – Дьяволёнок и граф Грей … Какой к чёрту граф! Это же Николай Владимирович, который…

Он откуда-то знал, что Николай Владимирович занимается какими-то учёными разработками, но мысли его смешались, и Александр не сразу вспомнил тот странный договор, который заключил с этим человеком. Ему, вроде бы, не полагалось об этом помнить, но в памяти вдруг всплыло то кресло в лаборатории, и странно холодные, почти ледяные, подлокотники, и легкий, мгновенный разряд в оба локтя…

– ..который обещал мне необыкновенное ощущение: почувствовать себя другим человеком, – додумал Александр мысль до конца. – И я согласился. Почему? Потому что посчитал это каким-то трюком, ну, в лучшем случае, игрой, может быть, даже виртуальной…

Ему стало не по себе. Пожалуй, впервые в жизни он не мог определённо и совершенно точно вспомнить, что делал последние несколько часов. Ну, сидел у компьютера, сначала набирал текст лекции, потом, кажется, смотрел энциклопедии от Кирилла и Мефодия на компакт-дисках, которые ему дал приятель, потом от скуки включил модем и вошёл в чат… А потом? Что же было потом? И почему он уснул? Или не уснул? А если не уснул, то что же с ним было?

Те же самые вопросы задавал себе и Евгений, очнувшись у чёрного экрана монитора. Мало того, что компьютер «завис», так ещё что-то случилось с источником бесперебойного питания: он подавал частые, короткие сигналы – они, собственно, и разбудили Евгения. Но он не был уверен, что задремал у компьютера. Во-первых, такого с ним никогда не случалось, а во-вторых, он помнил, что его приключение в «Подвальчике» завершилось почти романтически: он вывел Кисулю из хаоса и разрухи, и она пожала ему руку, на пальцах ещё чувствуется слабый аромат водяных лилий – кажется, это её духи. Да, конечно же, это её духи. Последнее время Кисуля пользовалась именно такими. Но ведь это же с ума можно сойти: её духи на его руке… откуда? …Он даже не видел её, несколько дней точно не видел… Разве что в «Подвальчике»… И она вела себя так развязно, будто бы это вовсе и не она, а какой-то другой человек, причём, пошлый… или не пошлый? …а, какая разница! Может, у того человека какие-то комплексы… Но Кисуля была настоящей только несколько последних минут… Да, точно! …но откуда этот запах свежих водяных лилий, и этой влажной травы, и тихой лунной ночи? Нет, можно с ума сойти! Такого не бывает!

Вечно бодрствовавшая мамаша, кашлянув, приоткрыла дверь в комнату:

– Женя, что-то случилось?

– Нет, мама…

– Мне показалось, будто что-то упало. Пойду на кухню посмотрю: не с холодильником ли что-то опять? Помнишь, как он загорелся?

– Но это не холодильник. Что-то с электроэнергией происходит. У меня компьютер отключился.

– Лёг бы ты спать. Работаешь, работаешь… Глаза бы поберёг!

Евгений, не поворачиваясь, улыбнулся: бедная мама, она считает, что он трудоголик, а он… эх, кабы ты знала, в каких садах я только что бродил!

– Ты что-то разлил? Или набрызгал чем? – мать поводила носом. – Запах незнакомый…

– Новый дезодорант, мама, – соврал Евгений.

– Слишком нежный аромат…

– Тебе не нравится?

– Лишь бы тебе нравилось, сынок…

Она притворила дверь и побрела на кухню. А Евгений, совсем ошалев (вот и мама почувствовала этот аромат… наваждение?… нет! Что-то другое… Но что, чёрт побери!), принялся искать листок бумаги, на котором были записаны координаты Елены. И когда нашел его, то обнаружил, что телефона там нет (Конечно, его у неё сначала не было… И нет: до сих пор, уже семнадцатый год, её мать стоит в очереди на установку телефона, что за страна, Господи!… Но Лене на день рождения подарили мобильник… Тьфу! Где-то же я его записывал… Вечно у меня беспорядок с этими бумагами… Нет, не найду сейчас… Наверное, он в организаторе – на работе… Что же делать? Ничего не понимаю… Откуда этот запах? Её аромат… И волосы у неё пахнут ромашкой, точно: легкий солнечный запах, такой стоит над полянкой в жаркий полдень… Я с ума сейчас сойду! Не может такого быть…)

Он, ни о чём не в силах больше думать, натянул джинсы, надел футболку и, не обращая внимания на удивленные возгласы матери, выскочил из квартиры. Машину удалось поймать почти сразу же. Водитель, искоса взглянув на Евгения, иронично хмыкнул: «Эх, молодость! Стало невтерпёж – и сразу вперёд…»

Евгений сначала даже не понял, что шофер имел в виду, а поняв, решил, что пусть он думает, что хочет. Но на всякий случай всё же пригладил взлохмаченные волосы и одернул футболку (А то вправду похож на … На кого? … на пылкого влюблённого, который мчится на зов любимой… Ха-ха! Да мы с Леной никогда толком и не общались-то… Хотя… хотя… Она вправду лучше всех… Но что за тайна нас связывает? Такое ощущение, что она и я – это … Что «это»?… Не знаю… Мне её не хватает почему-то… Но к ней еду я по другой причине. Господи, она не примет меня за сумасшедшего?).

Он не любил пятиэтажки-«хрущевки». В одном из вот таких строений, трудно отличимом от других подобных, прошло его детство. Соседи по площадке были добрыми и, может быть, даже неплохими людьми, но пили горькую по-чёрному. Каждый праздник – шум-гвалт с утра до вечера, песни под баян – с одной стороны, под гармошку – с другой, и не дай бог, если гармонист дядя Вася и баянист дядя Петя находили друг у друга изъяны в исполнении той или иной мелодии – они тут же начинали выяснять отношения, к ним подставали их родня и гостя, ругань, бывало, почти в драку переходила, но тут выходила мама Евгения и говорила: «Соседи добрые, я тут домашнее винцо сделала. Кто хочет попробовать?» На что обе враждующие стороны сначала отвечали в том духе, что, мол, знаем мы эти ваши еврейские штучки: чёрте из чего, поди-ко, вино сделала, а на нас хочешь проверить. Но мама храбро выпивала бокал своего фирменного смородинового вина, и дядя Петя или дядя Вася – смотря, кто из них больше жаждал, – прищуривался и, сглатывая, спрашивал: «Что? Забористое? Или так себе?» Мама говорила: «А попробуй…»

Вино мирило соседей. А может, их мирила неожиданная халява? Кто знает… Но они всё равно почему-то упорно продолжали считать маму Жени еврейкой, а ему самому крепко доставалось от пацанов – наверное, за то, что пиликал на скрипке. Или за то, что любил читать на балконе? Другие мальчишки гоняют балду по двору, а он, видите ли, какой умный – с книжечкой на балкончике торчит, и дядя Вася с дядей Петей своим пацанам его вечно в пример ставят: вон, мол, Женька-то какой умный, и матери помогает, и «пятёрки» из школы носит, и не курит, не то, что вы, охломоны!

За это дворовые пацаны Женьку не любили и при первом же удобном случае давали ему тумака. Но и он их тоже не любил. И даже обрадовался, когда Сашку Вавилова отправили в какую-то спецшколу для малолетних преступников – он, оказывается, обворовывал квартиры. Сашка был первым, кого отправили за решётку, вслед за ним пошли и другие пацаны, но Женька об этом уже не знал: мама, накопив всё-таки денег, сумела поменять их «хрущёвку» на другую квартиру – «брежневку» почти в центре города. Просто повезло ей: кто-то из знакомых уезжал навсегда на ПМЖ в Израиль, люди боялись, что вот-вот туда перестанут выпускать и быстро продавали всё, что имели, лишь бы поскорее убраться из этой страны, которая как раз тогда начала перестраиваться.