Текст книги "Граф Грей"

Николаю Владимировичу тоже захотелось поговорить с кем-нибудь в чате. И попробовав раз, он так пристрастился к такого рода общению, что вскоре попросил свое начальство оборудовать лабораторию компьютерной техникой и открыть доступ в Интернет.

Со стороны могло показаться, что он совершенно случайно заинтересовался чатами. Сам Николай Владимирович объяснял свою страсть к виртуальному общению тем, что оно снимает напряжение, позволяет расслабиться, самовыразиться, найти интересных собеседников. Но на самом деле он искал на безбрежных виртуальных пространствах людей, которые мечтали что-то изменить в своей судьбе, или вообще сами не знали, чего хотели, или, напротив, хотели чего-то конкретного, но их возможности были слишком малы и ограничены.

Так он познакомился с Привидением, которого на самом деле звали Александром. Он преподавал культурологию в педагогическом колледже, увлекался разными эзотерическими учениями и мечтал о том, чтобы судьба свела его с чем-нибудь неведомым, и мир открылся бы ему с неожиданной, тайной стороны.

– А не испугаешься? – по губам графа Грея скользнула лукавая усмешка.

– Было б чего пугаться! – самонадеянно ответил Привидение.

– И не пожалеешь ни о чем?

– Чего жалеть? Эту скуку и тоску? – задиристо ответил Привидение. – Или эту жизнь, в которой никогда и ничего значительного не случится? Ну, разве что когда-нибудь профессором стану. Так этих профессоров тьма тьмущая расплодилась…

– А позволь поинтересоваться, почему у тебя такое имя – Привидение?

– А нынче умные люди – это всё равно, что привидения: все о них говорят, но никто вблизи не видел…

– Ты считаешь себя умным?

– Я достаточно глуп, и потому утверждаю, что кое-что всё-таки знаю.

– Ну, значит, тебе ещё расти и расти до мудрецов, которые знают, что ничего не знают, – усмехнулся граф Грей.

– Многие знания – многие печали, – Александр иронично пожал плечами. – Я пока не печалюсь ни о чем, и мне хочется знать как можно больше. Я не боюсь знания!

– И не боишься последствий потрясения знанием?

– Вот еще!

– Хорошо, – Николай Владимирович вздохнул и нахмурился. – Ты, видимо, не знаешь историю личной жизни философа Раймунда Луллия?

– Я вообще такого философа не знаю…

– Он не относится к столпам, поддерживающим фундаментальные своды философии, – Николай Владимирович закурил и пустил кольцо дыма в потолок. – Раймунд Луллий – это, скорее, эдакий прихотливый завиток в орнаменте на фронтоне монументального здания. Впрочем, к чему определения? Вот его история. Он обожал одну знатную даму, но она постоянно отказывала ему в свидании. И тогда он пустился в долгие, опасные странствия, чтобы забыть о даме своего сердца и утихомирить страсть. Но любовь оказалась выше его рассудка. И вернувшись обратно, он добился-таки встречи с возлюбленной. Дама, не говоря ни слова, обнажила свою грудь. И он увидел жуткие, кровоточащие язвы. Красавица была больна раком. Каким-то чудом лишь лицо оставалось чистым и свежим, а все тело было изуродовано метастазами. Сказать, что Луллий был потрясён – значит, ничего не сказать. Вся его жизнь изменилась напрочь. Он задумался о душе и теле, их парадоксах и занялся, в конце концов, теологией. В историю он вошел как один из величайших церковных миссионеров…

– Вы хотите сказать, что лишь сотрясения души открывают человеку истинный смысл жизни?

– Не знаю. Мне пока лишь понятно, что ты еще, пожалуй, не знаешь, что это такое – душа, – Николай Владимирович загасил сигарету и пепельнице и бросил на собеседника быстрый, цепкий взгляд. – Но почему-то, не смущаясь, постоянно употребляешь это слово…

– Ну, грубо говоря, это внутренний, психический мир человека, его сознание, – ответил Александр. – Чего тут не знать-то? В любом толковом словаре написано…

– Сознание – это сознание, психический мир – это психика, а душа – это душа, – усмехнулся Николай Владимирович.

– Вы это говорите так уверенно, будто держали в руках не одну душу, – сердито сказал Александр. – Эдакий Мефистофель!

– Да нет, я всего лишь провинциальный исследователь, который кое-что открыл, – Николай Владимирович вздохнул и развел руками, слишком театрально развел, но, однако, эффектно. – Случайно, можно сказать, открыл. И если хочешь, то могу устроить тебе небольшое приключение. Ну, например, ты окажешься как бы другим человеком. Возможно, тогда ты поймешь, что такое душа…

– А! – нахмурился Привидение. – Если речь идет о психологических опытах по измененным состояниям сознания, то соблаговолите, граф, не беспокоиться: я это уже проходил…

– Нет, это гораздо круче.

– Танатотерапия, что ли?

– Нет, я такими пустяками не занимаюсь, – граф многозначительно хмыкнул. – И к тому же, предлагаю свои услуги только раз!

– А можно вас спросить об одном пустячке, который меня, однако, занимает? – Привидение решил переменить тему разговора и, чувствуя, что сделал это несколько неуклюже, смущенно кхекнул. – Почему у вас такой ник – граф Грей? Кажется, это сорт чая…

– Граф Грей – это тот джентльмен, который привез в Англию секрет особого чая, смешанного с бергамотом, – пояснил Николай Владимирович. – Он был отчаянным авантюристом, и то, что повидал на своем веку, никому даже и не снилось.

– Замечательный, наверно, чай! – воскликнул Привидение. – Я его в гастрономе видел, он стоит дорого. Никогда его не пил.

– Хорошее дешевым не бывает…

– А я-то думал, что вы в переводе на русский: граф Серый. Грей – это ведь по-английски значит серый…

– Да уж! Серый – это нечто промежуточное между белым и черным, светом и тьмой, – прищурился граф Грей. – Это уже сумерки, но ещё не ночь. Или наоборот: предрассветный час? Но нам лучше бы попить чайку с бергамотом часов в пять дня, не дожидаясь сумерек. Вот тогда б и поговорили о душе, О том, например, что она не бывает ни мужской, ни женской – это частичка энергии, которая дается человеку. Считается, что она управляет его поступками. Но на самом деле…

Граф замолчал.

Привидение ощутил странное возбуждение: будто бы его только что подвели к потайной дверце, ведущей в загадочное подземелье, даже ключ дали и вдруг, раздумав, осторожно и настойчиво вытянули его из крепко сжатой ладони.

– Что на самом деле?

– А на самом деле это, возможно, что-то нечто фотоплёнки, на которой запечатлевается жизнь человека, – усмехнулся граф. – Это как отчет перед тем, перед кем предстанет носитель этой информации после своего перехода в мир иной…

– Ну, я в эту мистику не верю…

– Знаешь, я тоже верю только фактам, – граф вздохнул. – Но обо всем этом лучше бы поговорить за чашкой чая. Ты не против?

Они встретились, и много говорили: у них нашлась масса общих интересов – театр, кино, литература, и Привидение не испытывал ни малейшей неловкости, общаясь с мужчиной, который был чуть ли не вдвое старше его. Он вполне подходил на роль старшего друга, и Привидение решил, что наконец-то встретил по-настоящему интересного человека, даже говорить с которым – одно удовольствие, та самая роскошь общения, нынче ставшая вдруг дефицитом.

Считая, что предложенное графом Греем переселение в другое тело – это всего лишь метафора, образно выражающая суть какой-то психологической методики, Привидение без всякой робости шагнул в его лабораторию и сел в кресло с высокой, плоской, как доска, спинкой.

– Все будет хорошо, – по-свойски подмигнул граф Грей. – Я сейчас заварю чай с бергамотом… Тебе удобно сидеть? Некоторые не любят, что это кресло выпрямляет спину… Да ты, кажется, вздремнуть хочешь? Ну-ну, не смущайся! Я скоро вернусь с чаем…

Граф Грей ушел, и Привидение закрыл глаза. С половины девятого утра он сидел в читальном зале, потом на заседании кафедры, снова – в читалке, после чего провел ещё коллоквиум – и вот, пожалуйста: укатали сивку крутые горки: устал! Он понимал, что неприлично дремать у своего нового знакомого. Но на веки давила свинцовая тяжесть, и он решил, что обязательно услышит, как граф Грей войдет в эту комнату, и успеет открыть глаза, изобразить улыбку и прогнать эту внезапную тяжелую дремоту.

Он успел подумать о чае имени знаменитого графа-авантюриста, а что случилось дальше, не знает. Но то, что он встал с того же кресла, в которое садился, – это вроде бы не подлежало сомнению. Только оно уже стояло как будто в другой комнате, единственное окно которой было занавешено плотной шторой. На стенах, покрытых каким-то серебристым материалом, висели другие картины, а напротив Привидения стояло большое квадратное зеркало в бронзовой раме.

Он посмотрел в него, машинально приглаживая волосы, и увидел высокого худощавого господина средних лет: заострившийся нос, короткий ежик черных с проседью волос, выпирающие скулы, под глазами темные круги, редкие прокуренные зубы, бледно-желтая кожа, напоминающая хрупкий пергамент.

– Это что за покойник? – спросил он, прекрасно, впрочем, зная ответ.

Он не ожидал, что обещанная графом метаморфоза случится так быстро, незаметно, без каких-либо внешних эффектов. Ему казалось, что граф заведет его в таинственную лабораторию, уставленную всякими приборами и обвитую проводами, и, может быть, станет проделывать над ним всякие пассы, и это будет похоже на маленький спектакль. А тут – всё как-то обыденно, без малейшей примеси хотя бы экстрасенсорной экзотики: сел в кресло один человек – встал уже другой. И, самое поразительное, Привидение отнесся к этому событию довольно равнодушно, даже не удивился.

– Он – это я? – Привидение кивнул на отражение в зеркало и, наконец, удивился: Надо же! А я думал, что всё будет куда как эффектнее: таинственная аппаратура, наркоз, стерильная палата…

Граф Грей пожал плечами, искоса с любопытством наблюдая за поведением подопытного.

– Это я? – снова спросил Александр. – Как странно! Я ничего не чувствую! Только вижу, что я – это не я, а какой-то чужой человек…

– Тело чужое, – пояснил граф Грей. – Ты – это по-прежнему ты. А тело – всего лишь одежда, которую можно менять сколько раз, сколько захочешь.

– Наверное, я сейчас должен бы упасть в обморок, изумиться, заорать дурным голосом – что там положено в таких случаях? – сказал Александр. – Но я ничего не испытываю, никаких эмоций. Даже как-то странно. Вот только шея затекла, – он сделал круговое движение головой и энергично растер затылок.

– Тебя больше ничего не беспокоит?

– Мне, наверное, долго придется привыкать к новому имени – Петр, – ответил Александр. – И я не знаю, что мне делать дальше…

– А ты об этом не думай, через пару минут ты забудешь, что с тобой случилось, – усмехнулся Николай Владимирович. – Тебе не стоит помнить, кем ты был до этого. Несколько дней ты проживешь в этом теле и, может быть, когда-нибудь в каком-нибудь дурном сне тебе привидится та метаморфоза, что приключилась с тобой. Пока что твое сознание не готово принять её.

– Допустим, это так, – сказал Александр. – Наверное, ты отключил какие-то мозговые центры, отвечающие за эмоции? Но я пока что помню, что должен вернуться к себе домой, приготовиться к завтрашней лекции, принять зачеты у трех студентов…

– Нет, ты вернешься в другой дом, будешь заниматься другой работой, и тебя будет любить чужая женщина, – ответил Николай Владимирович, и в его глазах на мгновенье сверкнула желтая искорка. – А некто другой войдет в твою одинокую общежитскую берлогу, пойдет в твой колледж и будет листать твои книги…

– Но зачем всё это, если я ничего не буду помнить? – удивился Александр. – Бессмыслица какая-то!

– Для тебя – да, бессмыслица, – кивнул Николай Владимирович. – Для меня – нет. Для меня – это эксперимент.

– А тот, другой человек, тоже ничего не будет помнить? – спросил Александр.

– Тому человеку осталось жить не так уж и много, – покачал головой Николай Владимирович. – И ему очень хочется ощутить себя снова молодым, здоровым, полным надежд.

– Но как после этого он вернется в свое прежнее тело? – Александр поглядел в зеркало, и легкая тень пробежала по его лицу. – Как ему жить с сознанием того, что вчера он был молод, а сегодня … м-да, а сегодня, типа, пора на пенсию…

– Я пока не знаю, как он себя поведет, – вздохнул Николай Владимирович. – Я вообще ничего не знаю. Человек – самое непредсказуемое существо на этом свете. Но знаю одно: если эти воспоминания будут мучительны, то придется помочь ему…

– Сотрете всё из памяти?

– Ага, возьму ластик и шурк-шурк – сотру всё, что мешает жить спокойно, – рассмеялся Николай Владимирович.

– Вы шутите?

– Представь себе: нет!

Александр вздохнул, хотел что-то возразить, но тут его взгляд снова уперся в зеркало, и он равнодушно сказал:

– Впрочем, меня не волнует, что будет чувствовать тот, другой. Кстати, – он кивнул на отражение в зеркале, – это, ей Богу, не очень здоровый человек, прямо без пяти минут покойник…

– Ну что ж, возьми себе на время ник Покойник, – Николай Владимирович посмотрел на него и чуть заметно улыбнулся. – Между прочим, замечательный ник! Ни у кого такого еще не было!

Александр согласно кивнул.

– Кстати, чай остывает, – сказал Николай Владимирович.

– Какой чай?

– Ты хотел попробовать чай с бергамотом, – напомнил Николай Владимирович.

Александр глянул на часы и соскочил с кресла:

– Засиделся! А меня уже дома ждут. Как-нибудь в другой раз почаевничаем. Извините! Кстати, Любаша, моя жена, заваривает отличный чай с мятой и зверобоем…

Николай Владимирович с сожалением развел руками:

– Ну вот, вечно ты спешишь!

– Обещал Любаше придти пораньше. Она взяла у подруги кассету с каким-то оскароносным фильмом. Будем вместе смотреть…

Николай Владимирович знал, что у Александра не было жены. Она была у другого человека, который в эту самую минуту думал, чем бы ему занять одинокий вечер. Потому как он внезапно стал холостым, к тому же молодым, в меру симпатичным и ужасно голодным.

Еще два часа назад его звали Петром Васильевичем, и многие в городе Ха знали его как скучного, унылого чиновника одного из краевых департаментов. Он тщательно скрывал и от родственников, и от знакомых свою болезнь, которая, видимо, начала прогрессировать: всё чаще его охватывала слабость, он весь покрывался липким потом, и острые, хищные зубки проклятой хвори вгрызались в его внутренности. Эти приступы боли длились секунду-другую, но после них оставался жгучий животный страх.

Петр Васильевич побывал у многих медицинских светил, обошел всех более-менее известных экстрасенсов и знахарей, испробовал массу лекарств, но ему становилось только хуже. Кто-то из знакомых посоветовал ему обратиться к доктору Чжену. И надо же было такому случиться, что того не оказалось в лаборатории, зато из соседней двери случайно вышел Николай Владимирович. Несколько лет назад они вместе отдыхали в Шмаковке, понравились друг другу, а вернувшись в Ха, попервости даже иногда встречались, чтобы пропустить кружку-другую пива. Но, как это иногда бывает, закрутили дела-заботы и они растерялись.

Приятели растрогались, обнялись и, разумеется, Петр Васильевич признался, зачем ему был нужен доктор Чжен. На что Николай Владимирович, присвистнув, сказал, что, мол, нечего соваться к этому шарлатану и, если надо, то он сам поможет Петру Васильевичу.

Тот, посомневавшись, согласился на необычный опыт. Уж очень убедительно Николай Владимирович внушил ему, что энергия более молодой субстанции, именуемой душой, обычно благотворно влияет на видавшую виды телесную оболочку – это знали еще библейские старцы, обкладывавшие себя молоденькими наложницами. Но эти внешние соприкосновения были мало эффективны, совсем другое дело – внутренние перемещения душ.

В заранее обговоренный час Петр Васильевич пришел к Николаю Владимировичу, уселся в темной задней комнате в кресло с высокой спинкой и ощутил затылком холодный металлический диск. Вскоре глаза сами собой закрылись, и его сморил быстрый сон.

Пробудился он внезапно.

5.

Кисуля сквозь дрему услышала, как ровно в восемь утра хлопнула входная дверь, а через минуту в замочной скважине зашебуршился ключ и дверь снова распахнулась. Мама, как это с ней нередко бывает, что-то забыла взять с собой, вспомнила об этом уже в подъезде и вернулась. Она верила в плохие приметы, и потому, прежде чем снова выйти из квартиры, непременно погляделась в зеркало.

Маму к зеркалу вообще нельзя подпускать. Она сразу начинает вздыхать и морщиться, довольно критически оценивая свое отражение, и хватается за пуховки, кремы, тушь для ресниц, за все эти яркие тюбики, баночки, бутылочки и коробочки, что стоят на полочке под зеркалом. А на этот раз Кисуля вообще услышала, как мать вполголоса разговаривает со своим отражением:

– На тебя без слез не взглянешь! – она громко высморкалась. – Ещё и простуда на губах выскочила. Ужас! Надо это дело подправить, милая. Ещё штришок, один только штришок…

Однако она не успела нанести окончательный мазок на верхнюю губу, на которой выскочил герпес: в квартиру кто-то позвонил.

Мама, даже не спросив «кто там?», открыла дверь. Кисуля мстительно подумала, что вечером непременно предъявит ей обвинение: дескать, учит не открывать кому попало, а сама эту заповедь не соблюдает.

– Ах! – сказала мама вошедшему. – Вы не ошиблись квартирой?

Кисуля услышала, как какой-то, судя по голосу, молодой человек ответил, что адрес вроде бы правильный, вот только получатель зашифрован: в накладной написано, что букет надлежит вручить мисс Кисуле.

– Это не шифровка, – сказала мама. – Это ласковое прозвище. Разве вы не догадываетесь?

С Кисули вся дремота сразу слетела. Она вскочила, быстро всунулась в халатик и, как была со сна растрепанная, выскочила в коридор. И сразу увидела корзину с желтыми розами в окружении ажурных елочек спаржи.

– Какая прелесть! – воскликнула Кисуля. – И это мне? Но от кого? И почему? И зачем? – она выпалила сразу так много вопросов, что сама же и смутилась, а, смутившись, наконец поздоровалась с молодым человеком:

– Доброе утро!

– Тут есть записка, в ней всё, наверно, объяснено, – деловито сказал посыльный. – Распишитесь, пожалуйста, в получении. Меня внизу машина ждет. Фирма за её аренду платит, и мы экономим время.

Мама, похоже, уже не спешила на работу, хотя у них взялись за наведение порядка, и начальство исправно учитывало все опоздания при премировании.

– Какой красивый букет! – вздохнула мама и с интересом поглядела на Кисулю. – Но по какому случаю?

Кисуля, пожав плечами, расписалась в бумагах посыльного и, захлопнув за ним дверь, сгорая от любопытства, выудила из букета крошечный розовый конвертик. На осьмушке отличной светло-кремовой бумаги четко и аккуратно было выведено всего несколько слов: «С добрым утром, Кисуля! Просто так – твой знакомый Дьяволенок».

– Какое странное прозвище! Кто этот молодой человек? Как его звать на самом деле? – допытывалась мама. – Ты мне ничего о нем не рассказывала…

– Мама, я его никогда в жизни не видела! – ответила Кисуля. – Это парень из чата. А Дьяволенок – это его ник.

– Но откуда он узнал твой адрес? – изумилась мама. – Ты что, всем свои адреса раздаёшь?

– Еще чего не хватало! – Кисуля передернула плечиками. – Просто он вчера спросил меня, люблю ли я сюрпризы. Ну, и ещё спросил, буду ли сегодня с утра дома. Я и скинула ему на личку свой адрес…

– Что за личка? – спросила мама, мало что понимавшая в компьютерах, Интернете и всяких чатах. – И что значит: скинула?

– Ну, написала значит! – Кисуля погладила один из полураспустившихся бутонов: он был прохладный, упругий и нежный, как панбархат. – Ах, мама, я ничего не знаю! И ничего не пойму!

– У каждого поколения свои игры, – мама вздохнула и, взбив перед зеркалом прическу, осторожно спросила:

– Но, я надеюсь, ты не натворишь глупостей?

– Мама, о чем ты? – Кисуля недоуменно поглядела на мать и, что-то скумекав, рассмеялась:

– У меня есть голова на плечах!

– Ну, вот и славненько, – мама улыбнулась, и в этой улыбке мелькнуло нечто затаенно-печальное. – Голова на плечах есть у всех, но не всем хватает ума не терять её… Да что там говорить! – она махнула рукой. – Я побежала! Опоздаю – разборки на работе начнутся…

Как только дверь за ней захлопнулась, Кисуля подхватила корзину и, пританцовывая, вплыла с ней в «зал»: так мама называла большую комнату, в которой стояла самая лучшая мебель и где они принимали гостей.

– Как хороши, как свежи были розы! – Кисуля дурашливым голосом пропела первые строки романса и, не зная полностью его слов, снова повторила:

– Как хороши… Ах, они и вправду хороши! И у них очень тонкий аромат…

Она поставила букет на журнальный столик, сама села рядом в кресло и перечитала записку Дьяволенка, обласкав взглядом каждую букву. В её голове мелькнуло сразу не меньше ста одной мысли, и этот беспорядочный, суматошный рой предположений, догадок, восторгов, ощущений и надежд оторвал её от земли и вознес в блистающие выси, и она с восторгом и мучительно-сладким замиранием в сердце подумала, что этого ещё никогда не испытывала, и наконец-то поняла смысл загадочного выражения из старинных романов: «Она летела как на крыльях».

Сидя в кресле и вдыхая сладковатый, чуть томный аромат, напоминающий о неярком осеннем солнце, тенистых аллеях и прохладном ветерке, она витала где-то там, далеко-далеко, выше самых высоких гор, средь ослепительных звезд, и отчего-то ей казалось, что в её жизнь входит нечто важное и по-настоящему новое. Она не знала названия этому ощущению, но это было сродни прелюдии к концерту.

Она вскочила, подбежала к окну, зачем-то отдернула тюль, смахнула с подоконника плюшевую собачку, но поднимать её не стала, а, напротив, поддела ногой и отфутболила игрушку в угол, но тут же, ойкнув, заметила там паутину, схватила тряпку и смахнула серые нити со стены. Заодно Кисуля играючи прошлась тряпкой по комоду, шкафам, спинкам кресел и дивана. Напевая и пританцовывая, она достала из антресоли большую кружевную салфетку, расстелила её на журнальном столике и бережно водрузила туда корзину с розами. Но сев на диван, Кисуля обнаружила: букет закрывает половину экрана телевизора, и маме это навряд ли понравится. Потому ещё некоторое время она возилась с розами, устанавливая их поудобнее.

– Вот так в самый раз!

Она снова уселась на диван, взяла в руки роман Фаулза «Волхв», который выпросила у своей однокурсницы на три дня. Ни о каком Фаулзе Кисуля вообще не подозревала, пока однажды в чате не увидела восторженную переписку графа Грея и Дьяволенка: они обменивались мнениями об этом писателе, и не жалели похвал в его адрес, и что-то такое трещали о мифогенности его сюжетов, и о том, что он смело экспериментирует с психологией героев, и не любить Фаулза, по их мнению, может только душевно неразвитый человек.

Кисуля записала имя этого писателя в особый блокнотик. В нем было много цитат, старательно выписанных из книг, журналов и газет, особенно из «АиФа», где частенько печатаются афоризмы на самые разные темы.

Кисуля легко и непринужденно процитировала в чате Лао Цзы, потому что, к счастью, выдержки из его трактата тоже нашлись в её блокнотике. Но кроме афоризмов, изречений, стихов и других нужных и полезных вещей, тут были, например, такие пометки:" Никогда не давай совета, если его у тебя не просят», «Мужчину соблазнить легко, но удержать трудно», «Преподаватель А любит зеленый цвет. Сам об этом говорил. Надеть на экзамен зеленую кофточку!», " Не говори «ложить», говори «класть», «Эдит Пиаф – это великая французская певица, а Эдита Пьеха – советская «застойная» певица. Не путай!», «Граф Грей любит саксофон. Сам признался. Найти что-нибудь по этой теме для разговора»…

Граф Грей, однако, разговаривал о чем угодно, только не об умном и философском. Кисуля решила, что он, наверное, уставал от всего этого на работе. Но в чате-то он легко и свободно цитировал стихи, изречения великих философов и мог поддержать разговор на любую тему, даже в квантовой физике что-то понимал! А в реальной жизни, как оказалось, ему нравились скабрезные анекдоты, которые он, гримасничая, исполнял в лицах, и с удовольствием выговаривал смачные ругательства, и сам начинал смеяться первым – громко, раскатисто, заразительно, похлопывая ладонью по столу так, что подскакивали кружки с пивом.

Кисуля считала, что взрослые мужчины должны вести себя иначе – рассудительно и степенно, а не бегать по городу Ха в бледно-голубых джинсиках и застиранной черной футболке. Порядочный человек, занимающий своё место в жизни, и выглядит соответственно: носит приличный костюм, хорошо выглаженную рубашку, галстук с заколкой, хотя бы серебряной, и часы чтобы были не какая-нибудь китайская подделка, а швейцарские или, на худой конец, японские. Но, главное, – это обувь: дорогие туфли из натуральной кожи, непременно начищенные до матового блеска, и чтобы подошвы были чистыми – показатель того, что мужчина пешком по грязным улицам не ходит, а если и ходит, то исключительно от дверцы автомобиля до ближайшего подъезда.

Но граф Грей, смеясь, называл всё это «форменной одеждой», которую терпеть не мог. Однако в его лаборатории был шкафчик, где висел пиджак. Если требовалось принять официальный и представительный вид, Николай Владимирович, стеная и скорбя, переодевался. Закончив работу, он с наслаждением втискивался в свои синие джинсы, умывался и, сбрызнувшись каким-то заграничным одеколоном с запахом свежескошенного сена, выходил на улицу. При этом он непринужденно насвистывал песенку из репертуара Эдит Пиаф «Я ни о чем не жалею…»

Такая непрезентабельность её возмущала, но она терпела несолидность графа хотя бы потому, что знакомство с ним было небесполезным и могло принести в будущем пользу. Интуитивно она чувствовала, что в Ха он не самый последний человек, и наверняка оброс нужными связями – как корабль ракушками, и, скорее всего, их не ценит и относится к ним как к само собой разумеющемуся. А вот ей, Кисуле, они очень бы пригодились – хотя бы для того, чтобы устроиться на работу в приличную фирму, где платят не гроши…

– А для этого нужны связи, – сказала Кисуля сама себе. – Если у юной и честной девушки их нет, то вся надежда на внешние данные, – она близко-близко поднесла зеркальце к лицу и, высунув язык, улыбнулась своему отражению. – Ты, конечно, не красотка из кабаре, дорогуша. Мордашка симпатичная, и глазки – живые, реснички длинные, и волосы густые, косу можно заплетать… Но на обложку «Космополитена» тебя б не поместили, милая. А они, эти подлые мужики, теряют голову только от этих спермовыжималок с голливудскими зубками. И что же делать бедной девушке без связей? А то! Если я буду знать кое-какие мужские секреты, то смогу вертеть мужиками как захочу. Неужели граф не шутит, и я вправду хоть немножко побуду в шкуре мужчины? А кто все это время будет мной? Хорошо бы, если бы им оказался он…

Она взглянула на букет Дьяволенка и рассмеялась.

6.

Петр Васильевич открыл глаза. В сером проеме окна была видна вершина старого тополя: листьев на нем почти не осталось, а на самом толстом суку висела шапка темно-зеленой омелы, чуть сбоку от нее – сорочье гнездо. Но в этой картине, которую он видел каждое утро, что-то неуловимо изменилось.

«Что-то не так, – подумал Петр Васильевич. – Все то же самое, но что-то, пустяк какой-то, может быть, – не так, не так… Хм! А почему это, собственно, меня волнует?»

Он слышал, как на кухне возится его жена. С утра у нее всегда была тяжелая поступь: топ-топ, топотушки, не то что каких-нибудь лет пятнадцать назад (эх, хотя бы!), когда она летала по дому неслышно – как фея, как пушинка, как… А, не всё ли равно? Жизнь, считай, прожита, осталось совсем немного, эта проклятая болезнь съедает его изнутри, и ничего не поделаешь: надо смириться с тем, что неизбежно. А то, что Любаня такой стала, располневшей и скучной, – это чья вина? Он сам приучил её к мысли, что ему даже уже не тридцать лет, когда их обоих будил «петушок». Это Любаша придумала такое название той части мужского тела, которая по-русски всегда именовалось грубо, ну, в лучшем случае ей подбирали как синоним название огородного растения с длинным корнем, лезущим вглубь земли. И этот настырный «петушок» не давал ему перевернуться на живот – его любимая поза для сна. А если Петр Васильевич лежал на боку, то мешал Любаше… И смех, и грех! Пока не успокоишь его, не заснешь снова, хотя бы минут на десять – утренний сон, особенно по выходным дням, у них прерывался таким вот маленьким приключением.

Жена что-то уронила на кухне. Наверное, стакан разбила. Он услышал веселый звон стекла и глухой вскрик жены, после чего по полу зашорхал веник.

Петр Васильевич снова перевел взгляд на окно. Рядом с омелой трепыхался на ветру желтый лист. Он остался на ветке один-одинешенек. Большой желтый лист. На темно-зеленом фоне ажурных хитросплетений омелы. Это было так красиво, будто на лакированной японской картинке.

Но отчего возникал этот эффект блескучести?

Он чуть сдвинул голову на подушке – и картинка стала тусклой, а желтый лист тополя оказался каким-то грязным, мятым, похожим на скомканный клочок бумаги.

Петр Васильевич сдвинулся на прежнее место – и картинка засияла, краски волшебно преобразились, стали насыщенными и радостными. Что за притча?

Он снова сдвинул голову, и тут заметил на оконном стекле несколько капель тяжелой утренней росы. Оказывается, когда он глядел на тополь через одну из этих капель, то мир становился сказочней. Реальность была той же самой, но угол зрения на нее – иной. Вот в чем все дело. Господи, да как же он забыл об этом? Ведь в детстве он любил всматриваться в капельки росы на траве. В них, как в сказочных оконцах, весь мир был чуточку другим, не таким, каким он привык его видеть.

– Что ты там увидел?

Жена вошла в комнату вопреки своему обыкновению неслышно, и он вздрогнул, не ожидая услышать ее голос.

– Смотри, – сказал он. – На окне роса, и если смотреть через капельку росы на вон ту ветку, то получается яркая картинка, и лист такой жёлтый-желтый…

– Какой лист?

– Ну, вон же, глянь!

– Да ну тебя, – Любаня махнула рукой. – Делать тебе нечего, что ли? Вставай уже! Проспишь на работу!

– Что ты такая сердитая?

– Да разбила стакан, – вздохнула она. – Тот, высокий такой, из чешского стекла. Мы с тобой его в Праге из кафе увели. Помнишь?

Он, конечно, помнил. Они сидели в одном из небольших трактирчиков на какой-то старой пражской улочке, утопавшей в зелени. Пиво было отменным, и соленые фисташки тоже были отменными, и бармен поставил на проигрыватель диск Сальваторе Адамо, и зазвучала песня «Падает снег». Им тогда было так хорошо! И на память Любаша стянула со стола этот высокий стакан с золотистой наклейкой: медведь держит в руках кружку пива.

Она очень ловко стащила этот стакан: поставила сумочку, загородив бармену обзор, и быстро сунула стакан в карман пальто. А Петра Васильевича вдруг охватило волнение: вдруг их разоблачат, обвинят в воровстве, и вообще неприятностей не оберешься! Но Любаша, убрав сумку со стола, тихо шепнула ему на ухо: «Успокойся! Он навряд ли считал, сколько ты пива стаканах тут выдул! Бармен сам виноват, что стаканы со столика вовремя не уносил. Кстати, он мог бы и скидку нам сделать: мы с тобой немало денежек тут оставили», – и засмеялась тихим грудным смехом.