Текст книги "За что любят Родину"

И это – наш всеобщий и неизбежный жизненный итог.

В наушниках раздался голос руководителя полетов, предупреждающий:

– 7-51-й, ниже 2500 не снижаться. Под вами 7-38-й.

Оказывается, внизу, по маршруту, вместе с летчиком-инструктором сейчас должен был пролететь Валерка Градов. Этот скот в смерти Сказкина винил меня и только меня и наверняка с удовольствием заложил бы про спор в курилке, не будь у самого рыльце в пушку.

«Вот на-ка, выкуси, – злорадно подумал я, вглядываясь вниз, хотя и понимал, что камуфлированный самолетик в воздушном океане найти – задача не из легких. – А не хочешь мышь белую съесть?».

И как бы разом отключился у меня контролирующий поступки центр. Я резко дал своему «альбатросу» крен восемьдесят градусов вправо, поставив «элку» крылом под углом к земле, и с силой потянул ручку управления на себя. Самолет затрясло, умная машина как бы предупреждала меня о возможных последствиях. Но граница благоразумия осталась позади, и я решительно убрал обороты двигателя до семидесяти процентов. Стрелка указателя скорости теперь слабо дрожала на отметке «300».

Словно бы нехотя перевалившись через правое крыло, самолет встал почти перпендикулярно земле и на мгновение замер, подобно ныряльщику, взлетевшему вверх с трамплина с раскинутыми руками, уже перевернувшемуся в воздухе головой вниз и начинающему свободное падение. Медленно пройдя точку неустойчивого равновесия, «элка» начала второй виток «штопора» и, постепенно набирая скорость его оборотов, забилась, словно в предсмертной агонии. Педали колотили меня по ногам, самолет вибрировал и крутился так, что я, трясясь в кресле и мертво вцепившись в ручку управления, быстро потерял всякую ориентировку. Аспидные поля, медные кроны лесополосы, аквамариновые горы и светлое небо с неярким диском утреннего солнца на нем слились в разноцветное месиво вокруг меня – как на плохой дискотеке.

Жестко ткнувшись затылком о заголовник кресла, я несколько протрезвел от болтанки, поняв, что меня крутит вправо и что я уже в устойчивом «штопоре».

«РУД (рычаг управления двигателем) на малый газ… – вместе с самолетом вертелись и мысли в голове. – Так, есть… Левую педаль отжать до упора… Ручку управления в нейтраль… Готово… Ну же, давай! Сейчас, сейчас… Что это? Он же не слушается! Не слушается!!! Бросать управление? Катапультироваться, пока есть время? Нет, угроблю самолет! Или иначе угроблюсь сам! Катапультироваться? Ну, нет! Тогда трусость будет грызть меня до могилы! Бог мой, да я уже лечу в нее и на страшной скорости!»

Не слыша, держит ли со мной связь руководитель полетов, я переживал тогда, видимо, то же, что и Андрюха в свои последние секунды жизни. Обруч не размыкаемого круга, в котором бушует не в силах вырваться за его пределы жизнь и который десятилетиями сжимается, постепенно приближая человека к смертному часу. Но он готов лопнуть ежесекундно, внезапно. Он сдавил мой мозг, вытеснив из него все мысли, кроме единственной, заполнившей каждую клеточку тела: «Неужели сейчас я умру?! Не хочу, не-е-е-т!!!»

Показалось или нет, что вращение замедлилось? Вращение замедлилось… Замедлилось вращение! Еще, еще…

«Так, – уже гораздо спокойнее подумал я. – А теперь – резко педали в нейтральное положение».

Самолет уже устойчиво пикировал, теряя высоту, а земля и небо заняли привычные места. Я дал «элке» обороты максимал, собираясь выводить ее из пике.

– 7-51-й, ниже 2500 не снижаться! 7-51-й, ниже 2500 не снижаться! – ворвалась в наушники близкая к истеричной команда руководителя полетов.

Я мгновенно взглянул на высотомер: 1600! А на 1500 – маршрутчик! О боже! Самолет с ним прямо подо мной!

«Ручку управления на себя», – подумал я одновременно с движением. И в каких-то десяти-пятнадцати метрах я пронесся перед маршрутчиком, пересекая ему путь под углом вправо. Еще не успевшее исказиться от страха и удивления, но уже застывшее маской, мелькнуло сбоку лицо Валерки Градова за стеклом фонаря (лица летчика-инструктора рассмотреть не успел), и, просев еще ниже, я «горкой» ушел вверх, а в наушниках бился в крике голос руководителя полетов:

– 7-51-й, ниже 2500 не снижаться, задание прекратить, стать в левый вираж с креном в тридцать градусов, 2500 до команды…

– Выполняю, – наконец кое-как смог ответить я.

– 7-38-й, высота 1200, следовать на точку, посадка с ходу, – это уже касалось Валерки.

Набрав нужную высоту и став в левый вираж, я повел самолет по дуге. И тут же подумалось: так, выходит, я сам сделал то, что обещал и не сумел сделать Андрюха? То, на чем он зарвался и взорвался, да простит меня покойный за этот невольный каламбур… Что ж, репутацию свою я точно восстановил. Но… Теперь моя летная карьера, скорее всего, накрылась окончательно и бесповоротно: «наводить погоду» над головой некому. Тем более что в запрещенный «штопор» самолет я свалил уже после печального опыта Сказкина и всех последствий-разбирательств, связанных с его гибелью.

И еще три жизни плюс две единицы дорогостоящей техники чуть было не угробил. «Три плюс два»… Только получился бы не комедийный фильм прошлого, а реальная трагедия настоящего. И прогремело бы тогда наше училище на все Вооруженные Силы. Оно, впрочем, и без того прогремело, но два случая подряд – ну, в этом была бы непременно усмотрена система. С дальнейшими оргвыводами.

– 7-51-й, – услышал я новую команду, – спираль до 2000, следуйте на точку 1500.

– Выполняю…

Заняв назначенную высоту и согласовав компас, я доложил – теперь уже совсем ровно:

– 7-51-й, четвертую освободил, иду на точку 1500.

– 7-51-й, займите к третьему развороту 600, посадка с ходу, – тоже спокойно приказал руководитель полетов.

– Выполняю!

Посадка получилась, как и обычно у меня, мягко. Когда освобождал «взлетку», голос в наушниках пригласил:

– 7-51-й, с пленкой и командиром звена – немедленно ко мне! – и коротко-устало добавил: – Больше не летаешь.

Это знаменовало начало конца.

Когда я по рулежной дорожке докатил «элку» до стоянки и выключил двигатель, то почувствовал, что весь взмок, а колени дрожат, будто после капитальной драки. Довольно запоздалая реакция на стресс.

Техник самолета открыл фонарь кабины и, несколько удивленно глядя на меня – видимо, печать пережитого отложилась на лице, – принялся ставить защитные чеки на кресло (чтобы в случае чего не смогла сработать система катапультирования).

Освободившись от подвесной системы, я медленно вылез из кабины. Почувствовал под собой бетон аэродрома, и меня слегка шатнуло на родной и безопасной сейчас земле. Расписавшись в бортовом журнале, сказал технику, что замечаний нет, снял ЗШ (защитный шлем) и шлемофон. И пошел.

Перед классом предполетных указаний стояли Валерка градов и его летчик-инструктор старший лейтенант Зорин. Узкоплечий, как мальчишка-подросток. Офицер, имевший репутацию опытного летчика, злобно вперился в меня: еще бы, по милости какого-то идиота пережить смертный страх! Взора Градова я не видел: сослуживец отвернулся в сторону, насколько позволяли шейные позвонки.

Валеркин инструктор осторожно двинулся ко мне, бочком, агрессивно выпятив подбородок, но тут из класса выскочил мой командир звена. Опередив Зорина, капитан уцепил меня за грудки и яростно затряс, выплескивая в лицо:

– Ты что, с ума сошел? Смерти захотел?

И, видимо, не находя от возмущения дальнейших слов, резко оттолкнул, почти отбросил от себя.

Отшатнувшись назад, я еще пытался удержаться на ногах, но зацепился за выбеленный бордюр и растянулся на поблекшей восковой траве, растеряв все, что было в руках. Лежа, глупо подумал: «Можно ли считать это рукоприкладством?»

Встав, хотел подобрать свою амуницию, но командир звена отрывисто бросил:

– Оставь! – схватил, как пацана, меня за руку и потащил в класс.

Проскакивая мимо Градова, я попытался все же взглянуть одногруппнику в глаза, но теперь Валерка впился взглядом в пожухлую траву за алебастровым бордюром.

К классу предполетных указаний уже спешил солдат из ГОМОК (группа материалов объективного контроля) с кассетой САРППа, снятой с моей «элки».

Нудный рассказ о том, как меня таскали по всем инстанциям, опрашивая и допрашивая, опускаю. Что сорвал самолет в «штопор» нарочно, рассказал с глазу на глаз только в беседе с начальником училища, хотя по расшифрованной кассете это и так было отлично видно.

– Причина? – коротко спросил генерал-майор авиации.

– Не верил в судьбу. Но хотел ее проверить: через летную подготовку, – признался я и – гори оно все синим пламенем! – рассказал о споре в курилке. Подробно.

Конечно, по сути, я предавал тогда остальных свидетелей пари, но одному быть козлом отпущения… Нет уж, позвольте! Тем паче о попытке ночного самосуда умолчал.

Начальник училища слушал мою исповедь, не перебивая и вертя в руках огромную восьмицветную авторучку, а когда я замолчал, неожиданно грохнул кулаком по толстому оргстеклу, покрывавшему полированный стол, так, что подпрыгнул перекидной календарь и стопка каких-то бумаг, а бронзовый «Миг»-сувенир чуть не стартовал с постамента.

– Мальчишка! И уже настолько нравственно глух! Моя бы воля – драл до костей! – И генерал-майор коротко выругался. А поостыв, добавил: – Что ж, случай с курсантом Сказкиным теперь вполне ясен. Но, хотя летчик и не может быть пай-мальчиком, тебя все же придется отчислить.

Услышав эти страшные для меня слова, я одновременно прочел в генеральском взгляде искреннее сочувствие: летчика к летчику.

– Знаю, – обреченно кивнул я, заглушая боль обманутой надежды, до этой секунды еще теплившейся во мне.

– Что ты знаешь? Что ты еще знаешь? – неожиданно вновь разбушевался начальник училища. – Да на тебя государство уже такие деньги положило, а ты!.. За смерть товарища вины не осознал, себя и еще двоих, «за компанию», едва не угробил! О летной технике вообще молчу!

И подытожил:

– Отслужишь год солдатом – пиши рапорт, возвращайся. Из тебя должен получиться толковый летчик.

– Хотелось бы, конечно, – пожал я плечами и поинтересовался: – Товарищ генерал-майор авиации, а… что теперь будет Градову и остальным?

– Разберемся, – отрубил начальника училища. – Тебя данное уже не касается.

Что ж, все было именно так, как оно и должно было быть.

Моя история подошла к концу. Это сейчас, по прошествии года, за который так много раз возвращался в мыслях к пережитому, я пытаюсь логично оценить ситуацию, которую спровоцировал сам, даже не приняв во внимание, как она отзовется на многих других людях.

Тогда же, выходя из кабинета начальника училища, не удержался и, подзуживаемый острым внутренним желанием, задал вопрос:

– Товарищ генерал-майор авиации… А вот как вы сами считаете, есть на свете фатум или?..

Однако вместо какого-либо ответа начальник училища после короткой заминки громко приказал:

– В эскадрилью!

Генерал, по-видимому, был не любитель философских прений.

Дембель
Николай Тарасов

Жизнь продолжалась, и как-то зашел к нам в гости майор-строитель. Познакомились. Сказал, что очень уважает литературу, в частности поэзию, и есть у него в Южно-Сахалинске знакомый поэт Александр Мандрик. И он хочет отвезти меня к нему, чтобы тот посмотрел мои стихи – может, окажет какое-нибудь содействие. У меня уже была приличная по объему рукопись.

Майор строил в поселке новую гауптвахту. Выписал мне командировку на день по строительным делам, и мы поехали.

Мандрик жил в крохотной квартирке недалеко от остановки «Южный гастроном». Видно было, что с майором они действительно приятели. Хозяин засел читать мои стихи, а мы пили чай. Забегала девчушка в пионерском галстуке – дочка Мандрика Татьяна. Александр Климентьевич производил впечатление человека несильного, говорил тихим голосом: «Мне тебя учить нечему… Все, что надо поэту, у тебя есть…» В итоге подарил свою книжку «Рассвет над Сахалином» с надписью: «Коле Тарасову, самобытному поэту с пожеланием творческих успехов, 7 октября 1968 г.», и мы распрощались.

«Ну съездили, чайку попили, развеялись, – тоже неплохо», – думал я, трясясь на рейсовом автобусе по дороге в Сокол.

После сентябрьского приказа министра обороны мой призывной год начал потихоньку убывать на родину. Мы попали как раз на перемену с трех лет службы на два, поэтому служить нам выпало два года с половиной. Нормальные ребята готовились на дембель: добывали «чешуху» – чистой шерсти гимнастерки и штаны. Особым шиком были пилотки «чш» – чистая шерсть – из темно-зеленого благородного материала. Выменивали и собирали себе на грудь знаки классности и просто значки, готовили дембельские фотоальбомы. Однако меня почему-то все это не увлекало.

Мой черед настал только в ноябре. Это значит – зимняя форма одежды. В кассе полка небольшой нашей группе отъезжающих выдали немного денег на дорожный прокорм. На крытой машине поехали прямо в аэропорт. Там сопровождающий раздал билеты – и прощай, остров!

Перелетели до Хабаровска на Ил-18, а там – кто куда, по своим направлениям. Я с двумя земляками – на рейс Ту-104 Хабаровск – Ташкент с посадками в Иркутске, Новосибирске, Алма-Ате.

В хабаровском аэропорту мелькнул элегантный лейтенант – Толя Рыжов. После военного училища он летел служить на Сахалин. Очень улыбчивый и жизнерадостный. Подумалось: «Жене с ним весело будет». Единственное, что смущало, – казалось, что он все время заглядывает тебе за спину. «Ну, будь здоров, ефрейтор». И разлетелись.

В Иркутске застряли на двое суток. Было холодно. Слонялись по аэропорту, спали где придется. Иногда везло устроиться на каменном подоконнике. Очень выручала солдатская шинель. В киосках с большим интересом разглядывал сувенирные наборы самоцветов и даже купил самую маленькую коробочку.

Новосибирский аэропорт Толмачево и Алма-Ату проскочили без особых задержек. Самолет был тот еще. Заходы на посадку просто изнуряли своей бесконечностью. Они стали серьезным испытанием для моей глупости. Ведь я до того всего один раз летал. А здесь сразу столько взлетов и посадок. Особенно муторной была посадка в Ташкенте. Ту-104 вовсю болтало в ноябрьской непогоде – то разворачивало чуть ли не боком, то подкидывало вверх или бросало вниз.

– Похоже, на одной турбине идем, – как можно спокойнее сообщил я соседке, озабоченно глядя в иллюминатор на почти машущие крылья лайнера.

Она сурово посмотрела на меня и отодвинулась. Со временем я понял почему… Ведь таких несдержанных болтунов и паникеров в боевых условиях запросто ставят к стенке.

Дочь командира
Ирина Левитес

(глава из повести «Мама, папа и китайцы»)

Папа прикончил военную академию. За это его повысили, и мы оказались за колючей проволокой. Посреди бескрайнего кукурузного поля спрятались казарма и четыре офицерских домика. В самом дальнем живут холостяки. Папа ходит их шугать, чтоб не пили водку и не водили баб. Интересно, откуда они их приводят? Наверное, из Кринычек. Далеко вести: целых двенадцать километров. У нас только офицерские жены (не считаются) и две телефонистки. Они никакие не бабы, а солдатки. Ходят в военной форме, но в юбках. Когда мама уезжает в Днепродзержинск по делам, телефонистка Люся варит нам с братиком картошку на примусе. Солдат Федя шугает Люсю. Выбрасывает картошку и варит нам другую. Потому что Люся – плохое слово. С ней не спит только ленивый. А кто у нас самый ленивый? Всем известно – братик.

Мы с мамой копаем огород, а он сачкует. Делает вид, будто ловит тарантулов. Они ядовитые и могут укусить, если бегать босиком. Братик тычет в норки прутиком. тарантул не дурак, его прутиком не выманишь. Надо к толстой нитке прилепить пластилиновый комочек и опустить в норку, тогда он лапками увязнет.

Вчера Шурик с Валеркой почти половину бутылки наловили. Братику лишь бы от работы отлынивать.

Копать тяжело. Я немного приспособилась. Ставлю лопату торчком и со всей силы прыгаю обеими ногами. Иногда получается вогнать ее глубоко в землю. Чернозем послушный как пластилин. Но мы мало вскопали. Если бы мама не прогнала солдат, давно бы закончили. Прибежала Роза ругаться:

– Ты чего выпендриваешься, драга? – «Драга» – значит «дорогая». У Розы часто незнакомые словечки проскакивают. Наверное, потому, что она молдаванка.

– Будешь тут до морковкина заговенья копаться.

– Ничего не выпендриваюсь, – мама разогнулась и потерла спину. – Просто неудобно как-то.

– Неудобно штаны через голову надевать. Роза отобрала у меня лопату и поплевала на ладошки. Раз! Целый пласт земли свалился набок, выпустив на свободу извивающихся дождевых червей. Два! Три! Мама ее прогонять не стала. Все равно день кончился. Солнце сползло в кукурузу, Роза убежала загонять кур, а то рассядутся под кустами, яиц не соберешь. Уходя, мы оглянулись. Сиротливые кучки земли скучали на краю нашего участка.

– Ма… Ну пусть солдаты помогут. Я уже замучилась. Все болит. И мозоли вон какие.

Мама взяла меня за плечо, крутнула к себе и, глядя в глаза, отрезала:

– Подло пользоваться чужой зависимостью.

– Ну все же пользуются…

– Все меня не волнуют. Заруби себе на носу: ты – дочь командира.

Наутро пришли – а огород весь вскопан. Роза притащила целый ящик рассады и всякие семена.

– Это что за безобразие? – спросила мама.

– Безобразие было вчера, драга, – Роза блеснула золотой улыбкой. – тоже мне, моду взяла – от бесплатной рабсилы отказываться.

– Чтоб больше этого не было!

– Слушаюсь, товарищ генерал! Сажать будем или как?

Мы посадили огурцы, помидоры, лук, укроп и неизвестно что. Вырастет – узнаем. только надо поливать как следует. Главное – не проворонить водовозку. Такую серую цистерну, приделанную к машине. Приезжает по утрам. Надо бегом натаскать воды в огромный алюминиевый бидон на веранде и в гигантскую железную бочку в огороде. Водовозкой рулит сержант Галиуллин. Называет меня шайтанкой за то, что езжу на лошади без седла. А где его взять?

Днем поливать нельзя. только рано утром, пока солнце сонное, и вечером, когда усталое. Утром приходим, а под каждым росточком уже влажное пятнышко.

– Уже успокой своих гномов, – возмутилась мама.

– Каких еще гномов? – не понял папа.

– Тех самых, что в огороде пашут. Не гарнизон, а колхоз «Дружба». ты зачем заставляешь солдат вкалывать?

– Я не заставлял. Честное слово. Разберусь.

– И разберись. А то я уже прямо Салтычиха. Стыд и позор!

– Вот я им хвоста накручу! – разозлился папа.

И накрутил. Даже пригрозил на губу посадить. Но каждое утро земля по-прежнему была мокрой, а бочка полна воды. Наверное, по ночам шел дождь, а мы его не слышали…

…Ночью шел дождь. Шелестел сквозь сон, прилежно отмывал от пыли листву, всхлипывал в лужах, потом развеселился и забарабанил по подоконнику. К утру угомонился. «Козлик», поднимая волны, приплыл прямо к подъезду. Я еле втиснулась на заднее сиденье – в воинскую часть кроме меня пригласили самодеятельный вокальный дуэт с гитарой в придачу. Правильно: выступать, так с музыкой. И певицы симпатичные: пухленькие, в ярких цветастых сарафанах, с роскошными гривами черных вьющихся волос. Общительные артистки всю дорогу щебетали. Выяснилось, что в свободное от гастролей время они работают воспитательницами в детском саду, а поют исключительно для души. А что еще делать? На этот риторический вопрос я ответить не успела, потому что мы приехали.

Нас ждали. В клуб набился весь личный состав, свободный от несения службы. Майор объявил, что у нас в гостях дорогие гости. И давайте поддержим их дружными аплодисментами. Под дружные аплодисменты на сцену вышел дуэт, а я за кулисами облегченно вздохнула: есть время собраться с мыслями. Не начнешь ведь с места в карьер рассказ читать. Надо что-нибудь умное придумать, пока «мохнатый шмель на душистый хмель, цапля серая в камыши»… Ах, какие чудесные голоса! Сильные, бархатные, завораживающие. Я перебирала листочки с текстами и сначала тихонько подпевала про цыганскую дочь, а потом и не заметила, как стала петь во весь голос. Очи черные, очи страстные, очи жгучие и прекрасные… нет, этот рассказ слишком скучный.

«Гори-гори, моя звезда, звезда любви заветная…» – а этот чересчур сухой, романтики не хватает. «Вот мчится тройка удалая…» – и этот никуда не годится, сплошное легкомыслие. «Он говорил мне: будь ты моею, и стану жить я, страстью сгорая…» – может, этот?

 
Дорогой длинною,
Да ночкой лунною,
Да с песней той, что вдаль летит, звеня,
Да с той старинною,
С той семиструнною,
Что по ночам так мучила меня!
 

Я самозабвенно пела и плясала, размахивая своими листочками. Бурю оваций остановил голос майора: выражаю благодарность замечательным артистам за то, что они несут культуру и укрепляют боевой дух, и концерт окончен. Солдаты организованно встали, и в считанные минуты клуб опустел. Я вышла из своего пыльного закутка. Майор растерялся:

– Писателя забыли…

– Да не расстраивайтесь, – меня душил смех. – Зато я пела и даже танцевала. «Дорогой длинною, да ночкой лунною!» Здорово!

– Эх… – еще больше расстроился майор. – Незадача вышла. Но вы не переживайте. У нас запланирован обед на базе отдыха. Парадный. Эх, как же так вышло…

– А давайте к нам в ансамбль, – предложили певицы. – Втроем-то мы как запоем!

– С удовольствием!

Домики стоят у озера. Вода застыла как отшлифованный черный агат в камышовой оправе. Распластанные водомерки скользят по гладкой поверхности, судорожно трепыхая лапками, и вода расходится концентрическими кругами. Камыши спускаются с пологого берега, купаются толпой. Певицы тоже хотят. А я – увольте. В это болото не полезу ни за какие коврижки. того и гляди, из зарослей появится Дуремар с сачком, полным пиявок. Стою на мостках, слушаю кокетливые взвизги.

– Не рискнули? – подчеркнуто вежливо спрашивает капитан. Ему велено развлекать гостей. Приказ есть приказ.

– Да ну… там крокодилы. И анаконды.

– И бегемоты, – оживляется капитан. – А вы правда писатель?

– Не знаю… Как служба? Говорят, в армии сейчас сложно.

– Говорят, – безнадежно машет рукой капитан. – Наговорили кучу дров.

Сделали из нас каких-то отморозков. Вот не поверите: мы с солдатами как няньки носимся.

– Поверю. У меня папа военный…

Стол предусмотрительно накрыт под навесом. Опять моросит. Не дождь – а так, намек. туман приглушает черное сияние озера, обволакивает осоку, прячет водомерок, только камыши любопытно выныривают и кивают бархатными головами. Рассаживаемся на длинных деревянных скамейках. Майор постарался: угощение царское. Офицеры за нами ухаживают, добросовестно ведут светскую беседу. Дамы любезно снисходят до военной тематики.

– Я так мечтала покататься на танке!

– Организуем, – обещает майор.

– Ой, а я стрелять хочу. По мишеням.

– Организуем.

– А вдруг мы узнаем военную тайну? Мы никому не скажем!

– А правда, что в армию берут умственно отсталых?

У стола суетится солдатик: приносит шашлыки, меняет грязную посуду. Обслуживает как официант, только неопытный. Смущается и оттого неловок. Он совсем мальчик – лопоухий, веснушчатый, худенький. тоненькая шейка беззащитно тянется из великоватого ворота. Наконец приносит чай и торт, щедро украшенный белыми лебедями и жирными масляными розами.

– Эй, как вас там? – капризно тянет певица.

– Фарид, – испуганно признается солдат.

– Так вот, Фарид. Я. такие. Помои. Не пью.

Чай действительно слабо заварен. В чашке плещется желтоватая жидкость. Уши Фарида становятся такими же алыми, как розы на торте. Он забирает злополучную чашку и идет в кухню.

– Стойте! – я вскакиваю и бегу за ним. – Фарид, подождите. Давайте сюда. Очень люблю некрепкий чай.

– А вы правда писатель? – робко улыбается солдат.

– Я дочь командира…