Текст книги "Батюшки Амвросия наследник. Священноисповедник Георгий Коссов"

Обойдя несколько раз собор и стоящую рядом с ним Троицкую церковь, я пошел по центральной улице вверх.

Был ясный и теплый весенний день. Шел я не спеша, любуясь дворянскими и купеческими постройками, которых в Болхове сохранилось еще немало.

Клавдию Ильиничну я нашел быстро. За средней школой № 1 (тоже, между прочим, памятник старины) я свернул вправо и, спустившись по крутому спуску вниз, оказался у ее дома. Клавдия Ильинична меня узнала сразу, но только когда увидела, смутилась и немного растерялась. Вскоре, однако, выяснилось, из-за чего. Оказалось, что гостивший у нее прошлым летом внук из Орла разобрал и куда-то забросил мои осветители, и она сильно переживала. «Да не волнуйтесь. Бог с ними», – сказал я ей. Уж если я не нашел времени за шесть лет, чтобы за ними приехать, то, стало быть, они так мне и нужны. И, чтобы успокоить ее, перевел разговор на другую тему.

Мы поговорили о старых временах, о сегодняшних трудностях и потом завели разговор об отце Егоре. Вновь пересмотрели фотографии с видами старого Болхова, но батюшку Егора среди них не нашли.

Клавдия Ильинична недоумевала: «И куда она могла запропаститься», – говорила она, продолжая искать фотографию уже в других местах. Наконец, когда я уже окончательно потерял надежду увидеть еще раз его, она вдруг нашла среди старых газет и тетрадей еще одну копию. Вид батюшки Егора был тот же, что я видел в прошлый раз, но размер фотографии был раза в четыре больше, и от этого качество фотографии было примерно во столько же раз хуже. Глянув на нее, я пришел в уныние. «Что толку ее переснимать, – думал я, – если отретушировать и восстановить ее я не смогу». Но ту копию мы так и не нашли, и мне все же под конец пришлось ее переснять.

Возвратившись домой, я стал думать, к кому бы обратиться, чтобы сделать хороший батюшкин портрет. Прошло то время, когда мастеров-портретистов было, как говорится, хоть пруд пруди. В совсем еще недавние времена они сами ходили по домам, предлагая свои услуги. И могли даже с самой маленькой и плохой фотографии сделать хороший портрет. Некоторых из них я знал. Это были в основном старые мастера. Я стал перебирать в памяти всех их, и вдруг вспомнил одного художника, который мне как раз сможет помочь. И недолго думая, отправился к нему.

«Рад бы помочь, но не смогу», – отказывался он. Но отказывался как-то нетвердо, и я это чувствовал и продолжал его просить. «Батюшка Егор был святой человек, так что тут работа во славу Божию». – «Ну ладно, оставляй фотографию, – наконец согласился он, – попробую, но только как смогу». И велел мне прийти через месяц.

Месяц пролетел быстро. И когда я в назначенный день вновь пришел к нему и увидел батюшкин портрет, то от неожиданности даже растерялся. Мало того, что портрет получился вялый и плохой, но на нем батюшка Георгий даже не похож был на священника. Явно выделялись взлохмаченные волосы на голове и нечесаная борода, а взгляд получился такой лихой и удалой, как у бродячего актера или разбойника.

Я ничего не сказал, принес портрет домой. И стал снова искать мастера-портретиста.

Вскоре я обратился в фотоателье, которое находится на Черкасской улице у Красного моста. Знакомые фотографы, к кому я обращался, посылали меня туда. Через пять дней портрет был уже готов.

Когда я смотрел портрет в фотоателье, он мне понравился. Был он отчетливый и контрастный. Я поблагодарил и отправился домой, а дома посмотрела на портрет жена и говорит: «Батюшка-то на бизнесмена похож. Ну прям как новый русский». Тут уж и у меня пелена с глаз спала. Глянул я еще раз на портрет и вижу: действительно получился батюшка, как новый русский. Лицо справное, холеное, а глаза наглые. А чуть приоткрытый рот превратился в презрительную улыбку. Но больше всего поразила меня слишком уж выраженная у него самоуверенность и довольство. И в то же время на батюшку Георгия он был похож. Долго я сидел и смотрел то на фотографию, то на портрет, поражаясь необычной и странной двойственности. И было ясно, что сошла с батюшкиного лица на портрете какая-то едва видимая тень или даже полутень, и вместе с ней исчезла и духовность.

«Ну, пересниму я сейчас этот портрет, – думал я. – Сделаю фотографии. И будут люди считать, что это "батюшка Егор". А он и на священника даже не похож. Нет, не буду я брать грех на душу, а лучше поищу художника и попрошу его заново на холсте батюшку красками нарисовать. Ведь нарисованный красками это не то что фотографический портрет. Во-первых, выглядит внушительней и солидней, а во-вторых, память уж действительно на века. Надо только найти хорошего художника. Только я об этом подумал, как тут же вспомнил художника, к которому можно обратиться. Как я и предполагал, он мне не отказал. Он выслушал меня и, услышав об отце Георгии Коссове, заметно оживился и сказал: «А ведь и моя покойная бабушка в детстве тоже в каком-то приюте за Болховом жила. Может быть, даже у этого священника». «Конечно же, у него» – ответил я, обрадовавшись такому совпадению. Ведь других-то приютов там не было. Мы поговорили о разном еще с полчаса, и я ушел в полной уверенности, что портрет будет удачный.

Месяца через три портрет был наконец готов. Вставленный в хорошую массивную рамку, действительно выглядел внушительно и солидно. Но я, как только увидел его, понял, что опять получилось не то, чего мне хотелось. Я, глядя на него, пытался внушить себе, что батюшка Егор вышел хорошо, но душа моя этот портрет не принимала. Дома я уже окончательно пришел к выводу, что переснимать и размножать его все же не стоит.

Но отчаиваться я не стал, а решил написать о батюшке Егоре статью. Материал о нем к этому времени у меня кое-какой уже был.

Начал я с воспоминаний его внучки Евгении Николаевны Потаповой, но как только я садился за стол, мысли мои тотчас охватывали меня, вначале увлекали, а затем рассеивались, и охватить всю статью и осмыслить я не мог. Статья пролежала в незаконченном виде целый год.

Что бы я дальше делал, даже не знаю. Но тут вдруг случилось событие, которое было хоть и незначительное, но я его расценил как Божий Перст.

А именно, вычитал я из газеты «Литературная Россия», что Православный Свято-Тихоновский институт собирает материалы о духовных подвижниках и мучениках, живших в нашем веке. И решил сообщить им о батюшке Егоре. «Они наверняка заинтересуются им, – думал я, садясь за стол, – и, может быть, даже своего сотрудника пришлют. Ведь батюшка в конце концов был не просто духовный подвижник, каких было во все времена немало на Руси, а духовный преемник, как многие считают, знаменитого старца Амвросия Оптинского и безусловно истинный святой. Я подробно написал, как впервые услышал о нем, о старинной открытке, о его пастырской и хозяйственной деятельности. В конце письма я писал, что есть еще люди, которые помнят батюшку Егора и могут немало о нем рассказать. И хорошо бы было сейчас эти сведения собрать и где-нибудь опубликовать. Но если мы упустим момент, то уже в самое ближайшее время сделать это будет невозможно.

Письмо получилось длинное, на восьми больших листах. Священник Ахтырского собора в Орле отец Дмитрий благословил меня, и я отправил его в Москву.

«Ну, вот и все. Дело сделано, – подумал я, – там все-таки специалисты». И сразу же стало у меня на душе легко и хорошо.

Прошло два месяца, и пришел мне из Православного Свято-Тихоновского института ответ, из которого я узнал, что хоть батюшка Егор и заинтересовал их, но никто из сотрудников не приедет. Мало того, они сами просили, чтобы я узнал и сообщил им, подвергался ли батюшка Егор арестам и был ли кто-либо репрессирован из его родных. Заинтересовались они также и братом отца Георгия, священником Покровской церкви в Болхове о. Константином, впоследствии арестованным и утопленным в реке Лене под Красноярском.

Отца Константина в своем письме я упомянул мельком, так как знал о нем совсем мало. «Ну вот, – подумал я, прочитав письмо, – все вернулось на круги своя. Где я эти сведения найду?» Все, что знал, то и написал.

В то время, когда казалось, что я уже забыл о батюшке Егоре и думать, вдруг явился ко мне приехавший на каникулы из Москвы Володя Неделин и принес мне две великолепные батюшкины фотокопии. И я, радуясь им, еще раз подумал, что батюшка Егор, безусловно, играет в моей жизни какую-то роль. Сколько сил потратил я, чтобы иметь батюшкин портрет! И вот наконец моя мечта сбылась.

Вскоре, осмотревшись, понял я, что напрасно оробел. И все, что происходит вокруг меня, идет мне на пользу. Вот и с работой так. Если раньше в Орле меня каждый день на работу заставляли ходить, хотя день у меня был ненормированный, то в Моховое ездил один раз в неделю. А когда попал в Чернь, то с меня совсем спрос был невелик. Достаточно было приехать с отчетами один раз в месяц. И больше меня не беспокоили.

А тут вдруг нашлись у меня и спонсоры. К начальнику производственной группы по охране памятников старины Ю. В. Семеняко добавились еще директор Чернского краеведческого музея В. А. Новиков и начальник Орловского участка реставрации А. П. Юдин. Они помогли мне не только с заказами, но и с фотоматериалами. И тут у меня созрел план.

Я решил делать батюшкины фотографии и раздавать верующим по всем церквам. «Не важно, что многие пока ничего не слышали о нем, – думал я, раздавая всем подряд. – Они начнут показывать батюшку Егора другим, пойдут разговоры о нем, и в конце концов отыщутся те, кто его знал или что-либо слышал о его деятельности от родных или близких. А потом эти вести дойдут и до меня». Расчет оказался верным. Вскоре о нем действительно заговорили, и многие свидетели стали сами разыскивать меня. Забегая немного вперед, сообщу, что таких набралось более семидесяти человек. А еще через некоторое время потянулись в Спас-Чекряк паломники. Многие, правда, и прежде ездили туда, но теперь число их значительно возросло.

Тернистый путь семьи Коссовых

Люблю приезжать в Болхов! Невелик этот город, зато какой уютный и древний. В прежние времена славился он кожевенными мастерами, церквами, благочестивыми людьми и духовными подвижниками. Одним из таких подвижников был священник Георгий Алексеевич Коссов, «отец Егор». В этот раз я специально приехал в Болхов из-за него. Длинная и прямая улица Свердлова, прежде Георгиевская, привела меня к дому № 51, где живет его внучка. С Евгенией Николаевной Потаповой я знаком давно, бывал у нее и прежде, но на этот раз приехал, чтобы встретится с ее сыном Владимиром Николаевичем, бывшим полковником Советской Армии, тоже моим старым знакомым. Он приехал из Риги погостить и привез хранящийся у него альбом с семейными фотографиями. Я листаю этот альбом и особенно внимательно рассматриваю старые пожелтевшие фотографии.

Евгения Николаевна сидит рядом со мной и рассказывает: «Мама моя, Глафира Алексеевна, в девичестве Богословская, училась в Орле, там и с папой познакомилась. В 1912 году он закончил духовную семинарию, в тот же год они и обвенчались». Ласково и задумчиво глядит с фотографии куда-то в сторону девушка в белом платье с тонкими бровями. И в одежде и в манере держать себя чувствуется что-то давно ушедшее. Какие далекие времена и почти сказочные воспоминания…

«Ты, мама, про икону расскажи, – вступает в разговор Владимир Николаевич. – Забыл, как она называется. Ну, про ту, что у меня хранится». – «Это образ Божией Матери "Взыскание погибших", – говорит Евгения Николаевна. – Ты, Володя, ее береги. У нас ее чудотворной считали. Только отболела я тифом, а он меня снова свалил. Лежала, как мертвая, уже и не дышала. Фельдшер пришел, посмотрел и сказал, что надежды нет, ночью умру. Велел к похоронам готовиться. Жили мы тогда в селе Шумово. Пошли мои родители в церковь. Папа перед иконой молебен отслужил. Болезнь отступила вмиг. Пришли они из церкви домой, а я жива и здорова. Сижу на полу и с куклами играю».

Потом разговор зашел о деде. «Деда своего Георгия помню хорошо, – рассказывает Евгения Николаевна. – Ростом был высокий, с большой седой головой. На вид суровый, а на самом деле добрый. Любили мы с братом Лелей к нему в церковь ходить, смотреть, как он людей лечит. И каких только больных к нему не привозили. Один раз вышла на улицу, вижу: около церкви телега стоит, а в ней на подушке большая голова лежит и в разные стороны глазами вращает. Оторопь меня взяла. Думаю, что за чудо? И только когда поближе подошла, рассмотрела. Лежит ребенок, голова, как большой арбуз, тельце с кулачок, а вместо рук и ног отростки тонкие, как веревка. Но чаще всего буйных и кликуш привозили. Начнет он их святой водой кропить, а они извиваются и кричат разными голосами. Дивно нам с братом на них смотреть. А мама, бывало, рядом с нами стоит и предупреждает: «Не оглядывайтесь, дети, назад, а то бесы в вас вселятся». А раз женщину привезли, чтобы исповедать и причастить. Когда исповедовалась, спокойная была, а как только подвели ее к дедушке для причастия, то в один миг вдруг переменилась. Схватила руками чашу Святых Даров и давай ее трясти. Трясет, а сама визжит что есть мочи. Пока оттащили ее, часть Даров вылилась на пол. Так это место, чтобы не было осквернения, дедушка огнем выжег».

Я расспрашиваю Евгению Николаевну о революции и о событиях тех бурных лет, но она не помнит. Сохранились в памяти лишь разговоры родителей о моральном разложении людей и падении нравов. «В то время с людьми словно что-то произошло. Молодежь стала устраивать попойки на кладбищах, сквернословить, ломать кресты. Повсюду совершались надругательства над Святыми Дарами, мощами и иконами. Мы жили в селе Шумово и натерпелись там много всяких бед. А когда папе служить стало невозможно, родители мои бросили все и приехали в Спас-Чекряк к деду. Но там тоже было неспокойно. Нашлись священники, которые из-за страха отреклись от Иисуса Христа и создали свою обновленческую церковь.

Как-то приехал в Спас-Чекряк один из главных иерархов «обновленцев», чтобы склонить деда к своей церкви. Дед принял его холодно, в церковь не пустил, а папа ему вообще не показался. Уехал тот иерарх от нас злой и недовольный. Для нас не было секретом, что за «обновленцами» стоит ГПУ, и нам стало ясно, что скоро последуют аресты. Ночью папа, мама, Леля и я спешно уехали в Болхов.

Вскоре до нас дошел слух, что в Спас-Чекряк нагрянули красноармейцы и арестовали деда. Больше месяца просидел он в орловской тюрьме. Следователи на допросах спрашивали, куда он спрятал какой-то мифический золотой крест, ходили в то время слухи, будто закопал он его в землю, и какие у него есть богатства. И хотя многих священников из нашего уезда выслали на Соловки, а некоторых даже расстреляли, дедушку все же отпустили. Спасло его то, что слишком известен он был в народе, и еще имел на своем попечении больницу и содержал приют для девочек-сироток. А это, надо отдать должное, властями одобрялось.

Освободившись из тюрьмы, по дороге домой дед заехал к нам и заночевал. Мы жили в Болхове напротив Георгиевской церкви. Помню, долго сидел он и рассказывал что-то матери и отцу, но из всего запомнила я только одно: как тюремные власти с целью унизить его заставляли подметать двор, а заключенные за него заступались.

Потом я уже видела дедушку больным. В это время близилась вторая волна репрессии против священнослужителей. До нас дошли слухи об аресте некоторых священников. Вновь тучи сгущались и над Спас-Чекряком. А дедушка был уже настолько болен, что не вставал с постели. Что было у него на душе, когда он думал о судьбе своих родных и близких, одному Богу известно… Как-то раз бабушка Александра Моисеевна, стоя у его постели, спросила: «Отец, ты многим пророчил. Скажи и мне, что ждет меня? Какой конец будет?» – «Умрешь в бане», – коротко ответил дедушка. В какой бане – он ей не сказал, и мы подумали, что в той, что стояла в нашем саду. Нас это тогда не удивило и не обеспокоило.

Вскоре после смерти дедушки многие члены нашей семьи были арестованы, и долгое время мне о них ничего не было известно. И только в начале 1960-х годов меня разыскал муж моей тетки Елены – Николай Говоров, который рассказал, что высланы они были в Архангельск. Жили и работали там вначале все вместе. От него я узнала, что в живых уже никого нет. А бабушка наша, как дедушка предсказал, действительно, умерла в бане. Случилось это вскоре после высылки.

Конец свой дед предчувствовал задолго до смерти. Последние дни жизни он, почти неподвижный, прощался с родными и близкими. Приходившим к нему людям он тихо говорил: «Оставляю вас, теперь надейтесь на Бога». Смерть у него была тихой и спокойной. Священник отец Иоанн дочитал канон на исход души, и дедушка тихо скончался. Последние слова его были: «Вода, кругом одна вода». Смысл этих слов мы поняли потом, а в тот момент посчитали, что он бредит.

Святостью жизни и своими полезными делами дед был известен многим, и народ со всех сторон спешил в Спас-Чекряк, несмотря даже на то, что время было тревожное и опасное. Тело дедушки было выставлено в Спасо-Преображенском храме и, как утверждали потом очевидцы, не издавало даже в малой степени тлетворного запаха. На похороны приехали более сорока епископов и священников. Это был необычный и трогательный день. Гроб с пением «Святый Боже…» под колокольный звон несколько раз обнесли вокруг церкви. Девочки-сиротки раскидали повсюду цветы. И всем нам казалось, что происходит не печальный обряд погребения, а какое-то неведомое и чудесное торжество. Священники трогательными словами почтили память усопшего. Перед погребением стал нам ясен и смысл предсмертных дедушкиных слов. Могилу вырыли с правой стороны от алтаря, но из-за близости подземных вод она вскоре наполнилась водой. За день до похорон воду вычерпали, а могилу обложили кирпичом и обмазали глиной. Но за ночь она вновь набралась водой. Хотели копать новую могилу, но потом почему-то передумали. Воду вновь вычерпали, и дедушку так в той могиле и похоронили. Хорошо помню, что в тот момент, когда опускали гроб, было чудное явление. Шел теплый августовский дождь, и одновременно ярко светило солнце.

Когда стали класть деда в гроб, то державший его за ноги папа вдруг как-то неловко оступился, сделал шаг назад и сел в стоящий сзади него открытый гроб. Помню, как дико и страшно закричала мама. И все вокруг заговорили, что это плохой знак и папа умрет вслед за дедом. Все мы почувствовали, что над нами нависло что-то тревожное и роковое. Беда не заставила себя долго ждать. Вскоре папа простудился и смертельно заболел. Помню умирающего отца. Словно совсем недавно это было. Лежит он навзничь, тяжело дышит и из стороны в сторону мечется. Повернет голову налево, лицо у него потемнеет и перекосится от ужаса. А потом повернет направо, и оно радостно засветится. Мы стоим с Лелей и смотрим на папу, а мама нам говорит: «Это, детки, он справа ангелов видит, а слева лезут к нему бесы». Перед смертью сознание вернулось к отцу, и лицо у него просияло. Радостный, он подозвал маму и сказал: «Глафира, вижу Христа как в панораме». Мама поняла, что это – конец, и попросила, чтобы он меня с Лелей благословил. Брата он успел благословить, а меня нет. Только поднял руку вверх, и сразу стала она опускаться. Тут мама подхватила ее и сама уже безжизненной рукой меня перекрестила.

Хоронили отца в солнечный и безветренный день, но, когда стали с ним прощаться, вдруг резко подул ветер, и, сорвав покрывало с гроба, сбросил его в могилу. И опять все заговорили, что будет еще покойник. Вскоре в наш дом нагрянули чекисты и арестовали маму. Вновь вспомнили слухи о зарытом где-то дедом золотом кресте и о спрятанных от властей богатствах. Маму держали в орловской тюрьме и почти каждый день вызывали на допросы. Но добиться от нее ничего не могли, потому что богатства у дедушки никогда не было. Следователи же этому не верили и то сажали ее в карцер с холодной водой, то многими часами заставляли стоять на допросах. Через полгода она сошла с ума. Больную, ее выпустили из тюрьмы, и через год она скончалась. Прожила мама всего 38 лет».

Евгения Николаевна тяжело вздыхает и продолжает свой рассказ: «Судьба не только сделала нас сиротами, но еще и разлучила. Я вынуждена была завербоваться чернорабочей на стройку в Магнитогорск, а брат Леля после некоторых мытарств оказался в Москве. Там и прожил он почти всю свою жизнь. Работал художником-оформителем. Я же вернулась в Болхов и поступила в педтехникум.

В 1941 году грянула война. Я уже была замужем. Мой муж – старший лейтенант Николай Потапов погиб в боях при освобождении города Рыбницы, и я осталась одна с маленьким Володей. Более сорока лет проработала я учителем. В 1966 мне было присвоено звание «Заслуженный учитель школы РСФСР».

Вот так и прошла вся моя жизнь. И теперь, оглядываясь на прожитое, на жизнь и судьбу своих близких, я часто размышляю и делаю выводы. Люди живут, задумывают разные планы, и кажется им, что все в их жизни будет хорошо. Но вдруг какая-то сила все расстраивает. И люди оказываются беспомощными перед ней, бессильными что-либо предпринять. Так произошло и с нами. Род наш был многочисленным, жили дружно и мирно, но словно незримый ураган подхватил нас и раскидал по всему свету. Четырем моим дядям удалось перед арестом сбежать, но жили они в разных концах нашей страны, и никого из них я больше не видела. Да разве только наш род?

Тюрьма в Болхове находилась в конце Никольской, ныне Ленинской улицы. В то время арестованных водили в Орел пешком. Путь их лежал мимо нашего дома. Однажды, когда папа был еще жив, но уже не вставал с постели, мимо нашего дома провели большую партию священников. Мама распахнула окно, и мы совместными усилиями подвели папу к нему. Это были священники нашего уезда, все знакомые папе. Они поворачивали головы и смотрели на наше окно. Папе оставалось жить дни, а их судьба была, по крайней мере для них, еще не определенной. И, Бог весть, кто кому из них завидовал… В этой партии был и родной брат дедушки Егора – отец Константин».

Вот уж и длинный летний день подходит к концу. Настало время мне уходить. Я тепло простился с гостеприимными хозяевами и вышел на улицу. Был уже вечер. Остывшее за день солнце спешило спрятаться за горизонт. Над городом стояла необычная чарующая вечерняя тишина. Я неторопливо пошел на автостанцию, думая о разных превратностях человеческой жизни. Шел и ясно чувствовал вокруг себя древний патриархальный дух, которым проникнуты были улицы этого небольшого старинного города. А в бескрайнем и бездонном небе уже появлялись и блестели звезды.