Текст книги "Капитан Невельской"

В гостиной пылал камин и горели свечи. Дамы в вечерних туалетах. На Элиз открытое платье и бриллианты в ушах и на шее.

Она доказывала губернатору, сидевшему напротив, что Елизавета – не то же, что Элиз, и что он не должен ее так звать, а он уверял ее, что Елизавета – это именно Элиз, и она была недовольна, говоря, что это совсем другое имя. Муравьев и сам это знал, но он приходил в отличное состояние духа, когда ему удавалось раздразнить Христиани. Он очень серьезно и терпеливо доказывал свое.

Невельской вспомнил, что жеманная Элиз была необычайно спокойна, прощаясь с Мишей.

Зная, что Миша и Невельской – оба любимцы генерала и симпатизируют друг другу, Элиз невольно переносила на капитана долю своих добрых чувств. Она привыкла давать тему для разговора и развлекать и в этом видела свою обязанность. Держась этой роли, она сказала, что прочитала книгу про китов… Потом рассказала, что читала однажды про зайцев и про их привычки и что в Сибири очень много зайцев. Она старалась говорить о чем-либо близком жизни той страны, по которой путешествовала.

Невельскому стало жаль ее. Элиз щебетала и жеманилась, и видно было, что старалась сделать приятное. А ему казалось, что у нее на душе не может быть легко, что вся эта фальшь не так ей приятна.

Ее тон переменился и она искренне оживилась, когда разговорились про концерты в Сибири.

– Я нашла здесь прекрасную публику. У меня было совсем другое представление об этой стране. В Ялуторовске на мой концерт пришли ссыльные, ваши бывшие князья и графы, отбывающие здесь наказание. Они захотели поблагодарить меня. Я познакомилась с месье Якушкиным и с месье Пущиным. Потом я познакомилась с их милой хозяйкой, мадам Мешалкиной. Простая, но прелестная женщина! Я никогда не встречала людей прекраснее. Вы знаете, капитан, Берлиоз говорил мне, что он нигде не видел такой отзывчивой публики, как в России. Мне кажется, то же самое и в Сибири, хотя тут совсем другая страна. В Иркутске тоже много ссыльных! Я не знаю, есть ли ссыльные в Красноярске, но мне тоже очень нравится этот город!

Рассуждения ее были немного смешными, но капитан слушал с удовольствием. Несмотря на жеманность и деланые улыбки, Элиз была настоящая артистка и труженица великая. Он рассказал ей про концерт, на котором был в Вальпараисо. Разговорились про Америку.

– Вот страна, в которую меня не влечет! Там нет искусства…

– Но оно развивается…

– Да, может быть. Но пока, как пишут, это страна сильных простых людей: плотогонов, лесорубов, пастухов…

«Муравьев ужасно ошибается, если думает, что ее всякий может целовать, – думал Невельской. – Почему он так сказал? Он не уважает ее?» Было очень неприятно, что губернатор, такой прекрасный и умный человек, так ошибочно судит.

Ему казалось, что если отбросить служебные соображения и прочие предрассудки, то и Элиз со своим страдивариусом тоже была здесь землепроходцем, первооткрывателем, Куком или Лаперузом в своей сфере, настоящим товарищем и ему, и Мише, и всем…

Наутро губернатор вызвал к себе старшего офицера «Байкала» лейтенанта Казакевича.

– Прошу вас садиться, – сказал он.

Казакевич – плотный и коренастый, с короткими усами и узкими низкими бачками. Он почувствовал, что предстоит серьезный разговор.

Муравьев пристально посмотрел в глаза Казакевичу.

– Прошу вас иметь в виду и помнить, – быстро и резко сказал он, – что все, что тут будет сказано, вы обязаны хранить в тайне.

– Слушаюсь, ваше превосходительство! – ответил Казакевич.

Муравьев помолчал, кусая ус и хмуря брови.

– Мне сделан донос, что открытия, совершенные капитаном Невельским, ложны.

Губернатор быстро обежал взором лицо Казакевича, мундир и руки и снова уставился в его лицо. Муравьев не лгал, такие сведения действительно были у него, и Казакевич это сразу понял.

Петр Васильевич – не робкого десятка.

– Ваше превосходительство! Как участник описи, – не торопясь сказал он, – я готов под присягой заявить, что все сведения, представленные капитаном, чистейшая правда.

Муравьев сощурился. Когда в каюте на «Байкале» Невельской рассказывал об исследованиях, присутствовали все офицеры судна, и все были в восторге, и, будь сведения Невельского ложны, они по-другому бы себя держали.

– Вы можете ручаться мне, что все открытия и все карты верны? – приподымая угол рта, спросил он.

– Да, ваше превосходительство, я готов поручиться! Я совершенно уверен, что открытия верны.

Муравьев молчал.

– Хорошо, я верю вам! – сказал он наконец.

Ему понравилось, что офицер не дрогнул, а говорил совершенно спокойно.

– Расскажите мне подробно, как происходили исследования, – сказал губернатор. – Я хочу, чтобы все это вы мне рассказали, – делая ударение на слове «вы», сказал он.

Казакевич обстоятельно рассказал о ходе открытий.

– Что вы скажете о Невельском? – спросил губернатор. – Я много слышал о вас и вам верю.

Казакевич ответил, что Невельской отличный командир и на хорошем счету у его высочества великого князя Константина и его светлости князя Меншикова.

– А ваше личное мнение?

– Я совершенно согласен с этим мнением, – чуть дрогнув взором, ответил офицер.

Губернатор замолчал. «Ага, – подумал он, – тут что-то есть. Нет дыма без огня…»

Ему нужен был человек, который знал бы всю подноготную и слабости Невельского и который в душе был бы обижен на него, хоть немного завидовал бы.

– Я могу предложить вам службу в Иркутске. По особым поручениям. Вы будете вести подготовку важнейших мероприятий. – И, не дожидаясь ответа, губернатор сказал: – Подумайте об этом и дадите мне ответ в Иркутске.

Губернатор встал, холодно поблагодарил Казакевича, сказал, что верит ему, попрощался и еще раз предупредил, что язык надо держать за зубами.

Выйдя от губернатора, Казакевич подумал, что с таким человеком служить можно. Разного начальства Казакевич насмотрелся за свою жизнь вдоволь и Муравьева не боялся…

Старший лейтенант «Байкала» – старый товарищ Невельского, но в плаванье, когда люди целый год вместе и оба молоды, и один не ищет поддержки другого, часто мнения их расходились. Вообще у Невельского не было, по мнению Петра Васильевича, некоторых привычных и нужных начальствующему лицу качеств, как, например, у Муравьева.

Казакевич слыхал, что губернатор, если хочет с кем-нибудь служить и собирается приблизить человека, для начала всегда дает острастку… Поэтому происшедший разговор показался ему многообещающим.

Он пошел на квартиру к Невельскому.

– Какие дочки хорошенькие у вашей хозяйки! – заметил он Геннадию Ивановичу.

Разговорились о тех же делах, про которые Геннадий уже говорил и с ним, и с Муравьевым, – как занимать устье и спускать по Амуру экспедицию.

– И я вам скажу, Петр Васильевич, что вы самый подходящий человек для этого! Только вы можете быть начальником над сплавом. Вы первым вошли с устья, а теперь спуститесь по реке. Дело это, конечно, далекое и не так все просто сделать, но я снизу, а вы сверху, и мы встретимся где-нибудь на устье Уссури. Соглашайтесь на предложение Муравьева. Но ставьте условием, чтоб были пароходы. Стройте их где-нибудь на Шилке. Вы же строили «Байкал», опытность у вас есть. Чтоб у Айгуна пройти с гудками, чтоб видна была техника, чтоб мы появились на Амуре не как дикари, не с тем же оружием и не на тех же лодках, что двести лет тому назад Хабаров. Ведь нынче побережье всюду посещается пароходами. Подумайте, Петр Васильевич.

– Нет, Алексей Иванович, позвольте, позвольте, я не согласен с тем, что вы говорите, что мужик Чичикова убежит. Русский человек способен ко всему и привыкает ко всякому климату. Пошли его хоть в Камчатку да дай только теплые рукавицы, он похлопает руками, топор в руки, и пошел рубить себе новую избу.

Н. Гоголь. Мертвые души

Длинные каменные крылья здания Якутской духовной семинарии, казалось, вросли в землю. У толстой стены, из глубины наметенных к ней снегов, торчали толстые березы. Иней обметал их редкие тяжелые ветви. А в небе, из-за крыши, сверкал позолоченный крест миссионерской церкви, и ледяной ветер тянул над ним по яркой сини белые редкие тенета.

Попы, чернобородые и безбородые, с якутскими, тунгусскими и русскими лицами, прошли за низкие ворота проводить генерал-губернатора. Его ждали открытые сани, запряженные рысаком. Муравьев снял шапку, перекрестился на икону; в низкой арке каменных ворот, не надев шапки, велел Струве, который тоже перекрестился, садиться, а сам простился с попами.

Струве замечал перемену в генерале. Что Муравьев не верил в Бога, это знали все его окружающие. Не так давно он не обращал никакого внимания на духовные учреждения. Перемена произошла, кажется, после встречи с Иннокентием, о котором несколько раз заходила речь в эти дни, так как губернатор сочувствовал идее преосвященного о переводе епископской кафедры из Аляски в Якутск.

Струве признавал, что Иннокентий – замечательный человек. Но ему не нравилось, как язвительно старик именовал «лютеранами» деятелей Российско-американской компании.

Вообще, если что-нибудь не сходилось в понятиях Струве, он мучился жестоко. Так было и на этот раз. Он не вытерпел и сказал по дороге губернатору:

– Николай Николаевич, я глубоко чту преосвященного Иннокентия, но вот мне совершенно непонятно, почему он так неприязненно отзывается о лицах, возглавлявших Компанию?

У Муравьева мерзло лицо, но закрываться или отворачиваться он не хотел. А рысак набавлял хода, и встречный ветер все крепчал.

– Потому что в Компанию налезли все кому не лень! – грубо, но спокойно сказал губернатор. – Заправилам Компании дороже собственная шкура, чем интересы России. Они готовили подставное лицо из Завойко, чтобы плясал под их дудку, но Завойко не дурак и ушел ко мне.

Редко Муравьев высказывался так прямо, как сегодня. Струве боготворил его и не смел подумать, что генерал не прав. Но, и обучаясь в Дерпте, и воспитываясь в своей семье, он усвоил совершенно противоположные взгляды. Как больно знать, что люди, которых уважаешь и даже любишь, так презирают и ненавидят все то, во что приучен верить с детства. Ответ, данный Муравьевым, не разрешил его сомнений.

– Погубят и флот, и Компанию! Чудовищная рутина! – добавил Муравьев.

Но главной причиной его раздражения и озабоченности были не космополитические воззрения Струве, не попы и немцы и не устройство епископской кафедры в Якутске.

Сегодня он готовился внутренне к серьезному разговору с Невельским. Тот сказал вчера, что хочет представить новые доказательства в защиту своих проектов; он, кажется, по наивности своей еще считает сплетнями то, что было в самом деле решено, и, видно, не понимал, что дело с Камчаткой вполне серьезно, надеялся, что все повернет согласно своим «идеям». Следовало, видно, прямо и откровенно ему все сказать, тем более что изменить он ничего не мог, а считаться с решением губернатора обязан.

«Показать, что я ценю его труды и планы, но, к сожалению, на этот раз они совершенно неосуществимы». В глубине души Муравьев был сильно озабочен. Казалось ему временами, что Невельской, быть может, и прав, и это его огорчало.

Рысак остановился. Струве спрыгнул. Муравьев, с багровым от мороза лицом, прошел в дом.

Губернатор поздоровался с Невельским и прошелся по комнате, потирая озябшие руки. Подали водку и закуску. Генерал и капитан выпили по рюмке и перешли в другую комнату. Там на большом столе лежали карты описи и старые карты.

– Итак, – сказал губернатор, как бы продолжая прерванный разговор, – Амур открывает нам путь в мир. Я полагаю, конечно, что порт на Амуре возможен…

Невельской светло взглянул на генерала. Капитал походил сейчас на молодого ученого, который с воодушевлением готов поведать о своих замыслах.

– Вот вы спрашивали меня, Николай Николаевич, удобен ли будет такой порт. Вполне удобен. Конечно, устье Амура – это не Авача, но порт на Амуре неуязвим и всегда может быть подкреплен и продовольствием, и воинской силой по скрытым от противника внутренним путям. С развитием тоннажа флота и с открытием других гаваней, лежащих к югу от Амурского устья, мы построим порты, еще более удобные! Они будут открыты! Порт – флот, флот – порт! – воскликнул он с таким видом, словно открыл новую формулу.

Невельской, при всем своем увлечении Амуром, понимал прекрасно, что вход в лиман через бар северного фарватера не совсем удобен. Он сказал, что очень важно произвести дальнейшие исследования и, главное, искать незамерзающие гавани на юге.

Муравьеву эти гавани южнее устья казались ненужной и несбыточной фантазией. Зачем? В то время как есть великолепная Авача и, главное, есть высочайшее повеление; документы составлены, ведется переписка!

– Эти гавани есть, Николай Николаевич! О них рассказывали мне гиляки. Мы должны прежде всего искать гавань Де-Кастри, описанную Лаперузом. На юге теплее, там удобнее жить людям, видимо, плодороднее земля.

– Порт на Амуре в будущем, но сейчас порт на Камчатке! Вот мое мнение, Геннадий Иванович. Главное, ресурсы Охотска сейчас пойдут в Петропавловск. Уже в будущем году Камчатка станет отдельной областью, и Охотский порт целиком переносится туда. На Амуре же поставим пост.

Невельской ужаснулся, его руки задрожали. Подтверждалось то, во что он не хотел верить.

– Николай Николаевич, Охотский порт нехорош, нездоров, но переносить его нельзя!

– Как «нельзя»? – удивился Муравьев. – Почему «нельзя»?

– Порт плох, бухты нет, в отлив суда валяются на кошках, но Охотск надо оставить так, как он есть, Николай Николаевич. Пока не трогайте Охотского порта, иначе погубим все амурское дело.

Муравьев возмутился. «Да вы в своем уме? – хотелось спросить ему. – Что это, насмешка?»

– Только на Амур, но не на Камчатку, – умоляюще сказал капитан. – Вы все погубите! Будет ужасная катастрофа. Вы отдадите все наши средства прямо в руки врагов, а питать Амур, возить туда продовольствие, людей окажется нечем.

– Геннадий Иванович, бог с вами! Что вы говорите! – не сдержался Муравьев. – В руки каких врагов? Какие средства? Ведь сами же вы, не доверяя Охотску, отправили свой «Байкал» на зимовку в Петропавловск? Этим вы опровергли то, что сейчас говорите!

– Это так, но Камчатка оторвана, сама вечно голодная и не сможет питать Амура. И переселенцы там ничего не сделают, пока у них не будет связи со всей Россией. Амур будет питать Камчатку. А без Амура она мыльный пузырь. Николай Николаевич! Христом Богом молю вас! Еще два года – и весь порт будет на Амуре. Я знаю, что Охотский порт плох, никуда не годен, знаю все… А два порта – там и тут – мы не создадим, нет судов, людей, средств.

– Никогда не думал услышать от вас подобные суждения, – воскликнул Муравьев. – Никак не ждал. Да все возмущены таким портом! Поговорите с любым человеком – все проклинают Охотск! Это позор России, посмешище… Охотску не должно было существовать и сто лет тому назад.

– Это напрасно, напрасно! Камчатка сама по себе – без Амура – ничто в ее современном положении, как бы прекрасна ни была Авача, – воскликнул Невельской. – Уж если действовать, так прямо! Занять устье, побережье и Сахалин!

– Вы успокойтесь, Геннадий Иванович! Ведь все будет сделано. Будет экспедиция на устье Амура. Орлову уже послано распоряжение. Порт на Камчатке не исключает занятия Амура. Мы пойдем и на то, и на это. Что же вам еще надо? – с оттенком досады, словно упрекая Невольского в упорстве, сказал он. – Мы сразу будем занимать два важнейших пункта…

– Не надо выделять Камчатку в отдельную область. Это погубит само дело! Я чувствую это. Люди, силы, средства – все пойдет туда. Камчатка не только не поможет Амуру, но будет помехой. Это ясно как божий день!

– Одно другому совершенно не помешает.

Муравьев сказал, что Федор Петрович Литке тоже за Камчатку и советует снабжать ее с островов Бонин-Сима.

– Только Охотск и может дать Амуру жизнь. Вы погубите Амур!

– Руку даю на отсечение – начнись война, англичане пойдут на Камчатку. Иначе их газеты не писали бы про Петропавловск, не расхваливали бы его.

– Смотрите: Амур – юг, жизнь, это хлеб, это путь к океану, это леса. Камчатка – чудесная гавань, великий порт будущего. Нынче она почти мертва.

– Англичане займут ее…

– Англичане пойдут туда, где будем мы! На Амуре мы будем неуязвимы, а на Камчатке – отрезаны…

– Я не могу переносить порт на Амур, который еще не занят нами, и не могу возбудить этого вопроса, пока мы не встанем там. Я могу действовать лишь на реальной почве. Ведь я гу-бер-на-тор! – воскликнул Муравьев.

«Какое страшное поражение! Камчатка будет областью, – думал Невельской, идя домой. – Вместо того чтобы заниматься исследованиями, начнем возить на судах чиновников, их семьи, попов, кормить всю эту свору, строить ненужные сооружения. Хвастун Лярский или Завойко будет губернатором… А я-то надеялся, я верил ему!..»

Он почувствовал, что среди этих лесов и бесконечных снегов, в этой стране он сейчас совершенно одинок и не нужен со всеми своими замыслами, которым он посвятил всю жизнь. Невельской вспомнил, как собирался в путь, объездил весь Питер, искал прессы для тюков, чтобы удобнее все сложить и взять побольше груза, как в Портсмуте стал дальше от порта на Модер-банку, чтобы удобнее было скрыть цель вояжа, как все подчинил любимому делу, и что не было у него иной цели, иной радости…

Теперь рушилось все, что он любил больше себя, больше всего на свете.

«Я не себе, не себе этого хотел, – с горечью подумал он. – Ради чего я здесь, в юртах, в тайге, бросаю море, позорю себя, становлюсь сухопутным человеком, оставляю все, к чему привык?..»

…излагали вольные мысли, за которые в другое время сами бы высекли своих детей.

Н. Гоголь. Мертвые души

На другой день губернатор прислал записку и просил капитана к себе. Через некоторое время после того, как посланный ушел и Невельской уже собрался, к воротам подкатили сани губернатора.

– Геннадий Иванович! Событие! – сказал Муравьев, входя в комнату, по которой разбросаны были книги. На столе виднелась куча исписанной бумаги. – Клык привезли! Мой подарок графу Льву Алексеевичу! Едем смотреть…

«Он, видно, не пал духом и с воодушевлением сочиняет докладную, – подумал губернатор. – Надо брать быка за рога…»

Поехали смотреть клык мамонта. Желтый бивень в человеческий рост лежал под навесом на досках во дворе канцелярии областного управления. Чиновники собрались тут же.

Урядник, доставивший клык в Якутск из низовьев Лены, давал объяснения.

– Ты ел мясо мамонта? – спросил Муравьев.

– Так точно, ваше превосходительство, совсем маленько. Но шибко даже вкусное. Только вот брюхо заболело!

– Как же рискнул?

– А что же!

– Мы с вами зацепим этим клыком великое будущее, – сказал Муравьев на обратном пути Невельскому.

Капитан молчал.

Приехали к Муравьеву.

– У меня к вам еще одна просьба, Геннадий Иванович. Вы когда-то предлагали мне взять на службу своего приятеля, Александра Пантелеймоновича Баласогло. Я встречался с ним несколько раз в Петербурге, и вы, конечно, слыхали об этом… В свое время я не мог принять его на службу и отказал. Должен вам сказать откровенно, были причины, от меня не зависящие, но сам я никогда не забывал о нем. Теперь такой человек будет мне необходим.

Невельской смягчился.

Теперь, после открытия, Муравьев был готов в самом деле пересмотреть свой взгляд на эту рекомендацию Невельского. Сейчас кстати было поговорить об этом.

– Я не всегда и не все могу сделать, как хочу, Геннадий Иванович. Вот вы полагаете, что я самовластен и действительно все зависит от меня. Нет, это не так! Уже помимо того, что вообще человек ограничен, я завишу от людей, подчиненных мне, не меньше, чем они от меня. Несмотря на, казалось бы, огромную мою власть, я лишь исполнитель… Все мы более или менее отважные исполнители. – Муравьев помянул, как в Аяне он был вдохновлен игрой Христиани, ее переложением Шопена для виолончели. – И я думал, какая же сила мы, если даже Шопен с таким могуществом протестует… Но весь талант его пока бессилен. Наша полиция и Третье отделение сильней. Вот наши боги и ангелы-хранители. Я – патриот, Геннадий Иванович, – сказал он полушутя. – И даже в музыке Шопена вижу величие нашей империи… Не верите? Ей-богу… Впрочем, ваше дело… Так вот поэтому, прежде чем осуществить свой замысел, я должен принять все меры, чтобы в него уверовал государь и чтобы он почувствовал это своим замыслом…

Он заходил по кабинету и заговорил серьезно:

– Сибирские чиновники никакого пристрастия к Петербургу не имеют, хотя, будучи страшными кляузниками, всегда готовы писать доносы друг на друга и прибегать в борьбе между собой к помощи Петербурга. Многие – я знаю – ненавидят и меня, и петербургское правительство, а всех служащих со мной презрительно называют «наводными», то есть выброшенными к ним в Сибирь из столицы… А я подрываю влияние здешних царьков. Здесь каждый мало-мальски выдвинувшийся или разбогатевший человек хочет стать в своем роде Кучумом. Сибирь нужно завоевать сызнова, культурой и цивилизацией… Вот в Иркутске живут сосланные за четырнадцатое декабря. Они сжились с местными, оказали на них огромное влияние. Подают прекрасный пример! Сибирь – страна пришлых людей, и все пришлое она привычно усваивает. Надо сказать, что сибирское простонародье отлично от европейского. Тут вы найдете качества, необычные для нашего крепостного люда. Сибиряк сметливей и зажиточней. Тут страна без дворян, купцы и золотопромышленники сами управляют своим хозяйством. Страшные условия, в которых выжили предки сибиряков – каторжники, вольные переселенцы, казаки, – закалили их. И эти пионеры задали хороший тон всем, в том числе и нам с вами. Вечная борьба с природой, вечное ружье за плечами – вот каковы здесь люди! Этот народ способен бог знает на что… Скажу вам больше. Я убежден, что Восточной Сибири с ее богатствами суждено когда-нибудь стать отдельной республикой. Как вы думаете?

Невельской несколько удивился, что губернатор задает такие вопросы.

– Но зачем отдельной? – спросил он с улыбкой. Сам он смутно слыхал о существовании автономистских настроений в Сибири, но будущее этой страны представлял в единстве с Россией. Сибирь и Россия – не Америка и Англия. Там свое, а тут другое.

– Мы стремимся на океан, – продолжал губернатор, – на другом берегу которого такая великая страна, как Америка. Мы должны завязать связи с Америкой… Великие народы наши окажут огромное влияние друг на друга. Разбои американских китобоев – ничтожно малая помета, но торговля с американцами выгодна, и мы должны всячески развивать ее. Мы будем снабжать Камчатку из Америки! Вот в чем секрет! Василий Степанович в масштабе Аяна разрешил всю проблему сношений с Америкой, и нам остается шагать по его стопам. Они возят ему вина, мебель с Востока и превосходные сигары. Он прекрасно знает, откуда и что следует заказывать. И в Охотске это знает каждый служащий. Но дружба дружбой, а на ногу себе наступать не позволим… Не только они у нас должны торговать, но и мы у них. Могут все эти наши иркутские Баснины, Нестеровы, Кузнецовы? Наша Компания?

– Сами же вы говорите, Николай Николаевич, что сибиряки написали на вас донос, едва вы улучшили положение декабристов. Мало, мало средств в Сибири. Еще меньше – на Камчатке. Она бедна, ничтожна! Богатства ее в земле, и не Америка, а Сибирь должна ее поднять!

– Будь в России республика, дело пошло бы по-другому! Петербург Сибири совершенно не знает. Это губит страну! Двадцать лет шла переписка о постройке деревянного госпиталя на Камчатке! А богатства вечно будут лежать в земле при таких порядках. – И Муравьев пошел ругать петербургское правительство.

Он обнаруживал себя человеком, который судит совершенно свободно и даже не боится крамольных мыслей. Он вообще любил вести рискованные разговоры, как любил острую игру.

Муравьев снова заговорил о враждебности Америки к Англии, заметил, что не идеализирует Америку, зная, что там деспотизм демократии, горлодеров и демагогов и что он не верит в непогрешимость никакого строя…

Это было время, когда Штаты бурно развивались, когда их пример стоял перед глазами человечества, когда каждый, кто желал пробуждения родного народа или независимости для подавленной кем-либо страны, не мог не видеть примера Штатов.

Уже раздавались голоса, что и в Америке далеко не все совершенно, что в этом новом мире есть свои несправедливости и ужасы, что демократизм американцев по-своему деспотичен. Но все же это был новый мир и он развивался без королей, дворян и, как казалось некоторым со стороны, без привилегий для отдельных классов и личностей. Нельзя было не видеть этот новый мир, закрыть на него глаза.

Невельской тысячу раз встречался с американцами и знал их. Америка не представлялась ему отвлеченным идеалом. Он судил о ней по тем реальным людям, которых встречал…

«Нельзя, – полагал он, – из-за того, что у нас монархия, а у них демократия, позволить их торговцам, китобоям и шкиперам грабить нас».

Муравьев, вернувшись из путешествия и повидавший, как горят подожженные американцами Шантары, при всей своей симпатии к американцам тоже многое понял. Штаты стояли у берегов Сибири, их хищники рыскали всюду. Они быстро распространяли свое влияние на весь океан. Прежде чем завести с ними торговлю и дружбу – знал он теперь, – надо занять твердую позицию…

Наконец лед на Лене окреп.

Муравьевы уезжали. За последние дни до губернатора дошли новые неприятные слухи. Он получил письма из Иркутска от Зарина, который прямо ничего не сообщал. Но, читая между строк, можно было догадаться об опасности. «Так это или не так, домысел ли это мой или реальная неприятность – узнаем в Иркутске», – полагал Муравьев. Пока что надо было набраться терпения, чтобы опять не мучиться сомнениями всю дорогу, весь этот дальний путь по суровой ледяной реке при леденящих морозах. Правда, возки очень удобные, они походят на маленькие домики с застекленными окнами, в каждом маленькая печка…

На прощание губернатор сказал Невельскому, что многое будет зависеть от дел, как они решатся в Иркутске, и что только там он начнет составлять доклад императору и тогда снова вернется ко всем соображениям, которые высказывал капитан.

– Ну а вы следом! – сказал он, поцеловавши капитана.

В его расчеты не входило ни огорчать Невельского, ни брать его с собой. Под предлогом, что нет коней, он решил задержать и капитана, и всех его офицеров в Иркутске, чтобы, явившись в Иркутск, подать новости в Петербург из своих рук.

Муравьев никогда и никому не верил. Неизвестно, что ждало его в Иркутске, какой клубок неприятностей свит там за время его отсутствия.

«Я должен сам все видеть и сам все сделать, – сказал он себе. – И тогда милости просим, господа честные, жду вас в Иркутске».

Губернатор уехал. Через две недели, изучивши якутские архивы и наслушавшись рассказов якутских обывателей, вычертив карты начисто, побывав на местных балах и научившись плясать знаменитую сибирскую «восьмерку», Невельской с офицерами также пустился в дальний путь по замерзшей Лене.