Текст книги "Капитан Невельской"

Он умолк, глядя на своих матросов.

Они хотели еще ободряющих слов. Когда, бывало, капитан что-нибудь рассказывал, становилось спокойней, а теперь им, как и всегда людям в трудном положении, хотелось, чтобы он дал смысл тяготам и страданиям, которые их ждали. Матросы слушали сурово, но с надеждой.

«Мы вытерпим», – как бы говорили их напряженные лица.

– А вы, я вижу, уж не такие веселые, как бывало прежде, – продолжал капитан оживленнее. Он знал, что достаточно сказано уже о государе и про важность дела. Надо поговорить по-свойски.

– Вот Козлов, например, ты, я вижу, совсем испугался.

По строю матросов пробежало неохотное и слабое оживление, словно матросы чувствовали искусственность этого перехода к разговору о «простом».

– Козлов, два шага вперед!

Скуластый матрос с белокурым чубом старательно ступил два шага. Ноги у него пятками врозь, носками вместе, что делало их похожими на медвежьи лапы.

– Ты вчера в бане ударил тазом банщика по голове?

– Так точно, вашескородие, – хрипло ответил Козлов.

– Разве ты драться в Охотск приехал? Отвечай! Ты, открыватель Амура, герой!

Козлов, обычно сдержанный и терпеливый, ударил банщика, потому что вообще был зол. Он наслушался разговоров товарищей, насмотрелся на Охотск, досады накопилось много, но говорить он не умел и, придя в баню, рассердился и треснул банщика.

– Ты что же, приятель, пришел из Кронштадта за тем, чтобы в Охотске банщикам головы проламывать? За этим тебя послали в Восточный океан? На что ты обозлился? Что тебе зимовать в Охотске? Да ты матрос, – значит, ничего бояться не должен. Вот настанет лето, и мы должны посты ставить в новых бухтах, доставлять русскую армию на Амур, переселенцев, скот, коней. А ты хочешь, чтобы я весной сюда приехал, а мне бы сказали, что Козлов в каторжной тюрьме сидит. А на тебя глядя, и другие возьмутся за то же. Я приеду и спрошу: где моя команда? Что мне скажут?

Матросы стояли ни живы ни мертвы. Их тронуло, что капитан приедет сюда весной и спросит. Было в этих словах то, что так дорого матросам, – внимание и забота.

Теперь, когда он наконец начал их бранить, они почувствовали это. Души их тянулись к нему. Сказано было немного, но все попало в самое сердце.

– Да, да! Глядя на тебя, – продолжал капитан, – примутся и другие бесчинствовать! Вон, выпусти-ка Фомина на берег. Он спит и видит показать какой-нибудь вдове свою картинку.

Опять по рядам пробежало оживление, которое, правда, не держалось долго. Но на этот раз все немного повеселели. Капитан сказал, что будет просить губернатора об отправлении судна на зимовку в другой порт и что к этому надо быть готовым.

Матросы знали, что, как капитан говорит, так и будет. Ясно, что он вернется и опять пойдет к Амуру. Ведь недаром было упомянуто и царское имя, и губернатор. Свой, питерский, капитан хотя и уезжает, но не покидает их на произвол судьбы; за капитана каждый был готов в огонь и воду.

Капитан сказал, что от зимовки в Охотске ни команде, ни судну добра быть не может. Что в Якутске он застанет губернатора и вышлет оттуда бумагу, чтобы «Байкал» шел на Камчатку и сразу был бы снабжен всем необходимым провиантом на целый год. Никто пайка не урежет.

– И вам сейчас же надо готовить судно к переходу. Море еще долго будет свободно ото льдов, и переход возможен еще в ноябре, время есть. А будущим летом «Байкал» вернется сюда, и я приму команду снова.

– А по мне, Геннадий Иванович, тут бы лучше, – говорил под хохот своих товарищей толстощекий матрос Фомин, когда команда разошлась. Все знали, что будет тяжело, но речь капитана тронула. К тому же он обещал побывать в Кронштадте.

Конев в этот день шил новый парус на палубе и думал. Он из пензенских крепостных, попал во флот темным и неграмотным, бывал бит, сносил издевательства. Но еще до службы с Невельским выучился читать по складам. Многое повидал во время кругосветного, многое слыхал он и прежде о жизни людей в других странах, а теперь увидал своими глазами. Он отлично понял слова капитана. Конев был с Невельским на устье Амура и тоже разговаривал там с русским, жившим среди гиляков. Про далекие новые места слыхал Конев и от сибиряков, и прежде, под Пензой, – слухи доходили туда о жизни за Уралом. Потом слыхал он и про то, как в Америке люди селились на новых местах. И вот ему запало в голову поселиться на Амуре, как Фомка, только когда будет порт на устье, не с гиляками, а со своими, чтобы пахать землю. Земля там, как сказывал русский, хороша, и чем выше, тем лучше. Места понравились Коневу. Рыбы – тьма. Леса – бери сколько хочешь. Так и представлял он себе рубленые избы новоселов на лугах под обрывами каменных сопок. А лес по осени в золоте, нивы хлеба созрели, рыба идет по реке… Коневу казалось, что все это может быть скоро… Много ли на это времени надо!..

И слыхал он однажды, стоя с ружьем на часах, ночью, что говорили на юте офицеры.

– Крепостному праву долго не быть, – сказал капитан старшему офицеру. Тот соглашался, и говорили вперемежку по-русски и по-французски.

Капитан в ту ночь приводил в пример свою команду, что люди могут отвыкнуть от побоев, что не обязательно их драть…

Конев чувствовал, что где-то что-то замышлялось, что скоро будут большие перемены. Слыхал и он про восстание народа во Франции; люди там истребляли помещиков – так однажды рассказывал двум мичманам, захлебываясь, молоденький юнкер, когда стояли в Англии. Видно, он узнал про это… И знал Конев, что за эти разговоры капитан и Казакевич могут расстрелять, но сами ведут их потихоньку. Кто враги, кого бояться – Конев толком не знал, но знал одно: что люди в других странах живут без помещиков и что не худо бы все пензенские деревни из-под гнилой соломы и из-под барина вывести на сибирские земли, в кедровые леса… Он был из тех людей, которые всегда видят вокруг тайны, опасности. Он знал, что жгут помещичьи усадьбы недаром и что капитан такие речи ведет не зря. Капитан хороший, но тоже рыло в пуху, чего-то бунтует.

И, как нарочно, Коневу приходилось в жизни встречать таких людей и слышать разные разговоры, которые подтверждали существование чего-то неизвестного, даже на том корабле, где он служил, и это еще сильнее воспаляло его склонный к любознательности ум. Именно поэтому он хотел от всего старого уйти, уйти на Амур, на новое место. Главное, что место было просторное, свободное… А тут какие-то заразы, в этом Охотске. Банщик оказался придирой, таких давно уже не видали…

Капитан уезжал.

Последние вещи вынесли, каюта опустела, полки стоят без книг. «Вот тут я жил почти полтора года. – Он постоял, глядя на голые переборки. – Сколько было пережито здесь. На “Байкале”, может быть, в этой каюте, прошли самые счастливые дни моей жизни».

Он вышел, прикрыл дверь с большой блестящей медной ручкой и быстро поднялся на палубу, где уже выстроился весь экипаж.

Иван Подобин выступил вперед и поднес капитану подарок: трубку, вырезанную из куска дуба, взятого на Амуре. Капитан заметил, что глаза у многих матросов мутны.

«Я никогда не оставлю своего “Байкала”, – подумал он, чувствуя, что комок подступает к горлу. – Я лгал им, чтобы успокоить, укрепить, лгал именем царя, знал – поверят… Я пустился на испытанный обман. Как я могу иначе действовать? Разве я смею сказать им, что, быть может, и я и они со мной обречены на гибель? Да нет, это чушь, я сам черт знает что думаю… Но никогда не позабуду своих матросов». Невельского давно волновало то, что ждет его впереди, а теперь к этому прибавлялась еще судьба остающегося здесь экипажа. Он когда-то мечтал, что матросы «Байкала» будут ядром будущего приморского населения Приамурья…

– Ну, братцы, так помните – жить дружно. Духом не падать. А я буду хлопотать.

Капитан стал обнимать и целовать всех матросов по очереди. Многие отправляли с ним письма. Он обещал, что если будет в Петербурге, навестит семьи тех, у кого они были в Кронштадте.

Матросы снесли вещи по трапу и понесли их с Евлампием по отмели.

Подходя к адмиралтейству, Невельской оглянулся.

Виден «Байкал» с бортами, усеянными головами матросов. Судно стояло печально, с обледеневшими снастями. И вдруг на нем послышался незнакомый капитану резкий, звонкий голос. Он понял, что это новый командир что-то скомандовал матросам, видно, желая покончить с этими тоскливыми проводами и показать, что теперь командует он, его обязаны слушаться.

И этот крик короткой, но острой болью отозвался в сердце Невельского.

Казакевич немного удивился в душе, что Невельской не хочет хлопотать о посылке «Байкала» на зимовку на Гавайи. Там фрукты, свежая пища всегда, люди отдохнут, наберутся сил. Невельской поступал на этот раз жестко. Фанатическая преданность его своей идее не всегда, как полагал Петр Васильевич, хороша.

А как нравилось матросам на Гавайях! Король Камехамеха принял любезно капитана и офицеров, а узнав, что в эти дни была православная Пасха, много приятного и полезного сделал для своих гостей.

– А все же я его пробрал, – говорил Иван Подобин своим товарищам. – Как я сказал всю правду, так его совесть и взяла.

– Как же, он чувствует!

Матросы с удовольствием слушали, как Подобин выразил свои мысли капитану и тот посовестился. Каждый из них понимал, что Геннадий Иванович совсем не такой капитан, как другие, и каждый гордился, что на «Байкале» было хорошее обращение. И отрадно было вспомнить, что смели упрекнуть самого капитана.

Все же зимовка предстояла тяжелая, без радости и даже без надежды на радость, а дальше – долгие годы службы здесь, где голо, пусто, голодно.

– Поехали, аспиды, в Питер, за мамзелями хлестать, – говорил Конев, – а нас хоть бы на берег, а то, видишь, даже списывать не велели, мол, заразы боятся… Сиди, как в клетке. Близок локоть, да не укусишь.

Вот и настала мена корабля на лошадей. Как все моряки, Невельской любил поездить верхом. И путь предстоял преинтереснейший – через хребет Джугджур, тот самый, продолжение которого ложно считается границей между Россией и Китаем. А там – Сибирь…

И только сейчас, влезши на якутскую лошадь, капитан почувствовал, что он Сибири не знает, хоть и читал о ней всю жизнь книги, что это для него совершенно неведомая страна, как Америка для Колумба.

И он желал все видеть, знать, изучить.

А в сибирском лесу уже стоял холод, морозы с каждым днем становились все крепче. Давно капитан не видал зимы и соскучился по морозам. Тут они были здоровые, крепкие, при ясном небе и ярком солнце.

Иногда ему казалось, что он двигается медленно, а события в мире развиваются быстро или что у него не хватает знаний, что еще очень много надо учиться и многое успеть сделать. С каждым днем все сильней охватывала его тревога, как у перелетной птицы с подрезанными крыльями, которой нельзя лететь, хотя уж осень настала.

Думал он и о губернаторе. Приятна была предстоящая встреча с Николаем Николаевичем, с Екатериной Николаевной, с Элиз.

«Я, кажется, намеревался влюбиться в нее. И ничего у меня не получилось! Дай Бог Мише, если любит…»

И в то же время его сильно беспокоили дела Завойко и перенос порта на Камчатку, и будущие действия на Амуре. Он надеялся, что с помощью фактов удастся доказать свое губернатору.

Однажды утром поднялись на вершину хребта. Меж скал гребня ветер уносил в проломы целые облака снега. Сугробы были высоки, ветер выл, гнул березовые леса. Тут уже настоящая зима. И дальше, за хребтом, – замерзшие болота, снега и снега.

Капитан все замечал: и нищету населения, и болезни, и чахлый скот, и жалкие жилища якутов и русских – все волновало его.

Ночью он спал тревожно. По ночам давили тяжелые сны. Иногда он просыпался от своего крика, постоянно был напряжен, как бы в ожидании чего-то…

Стояли сильные морозы. Однажды в полдень с холма завиделся Якутск. Низкий деревянный город широко раскинулся по долине, и Невельской с любопытством всматривался в его черты. Это был первый сибирский город, который видел он в своей жизни. К тому же город старинный, о котором не раз было читано, который с детства представлялся воображению. Тут, по описаниям и слухам, частично сохранился архив с подлинными донесениями русских землепроходцев: Хабарова, Пояркова, Степанова и других… В старину здесь был центр русской жизни в Восточной Сибири, сборище вольницы, подобное Запорожской Сечи; отсюда совершались смелые походы на Амур, на Зею, к Ламскому морю и на Север, сюда свозилась добыча.

Подъезжая к Якутску, офицеры видели перед собой дрянной захолустный город, в котором, однако, можно отдохнуть, а Невельской испытывал сейчас такое чувство, словно встречался с живой историей. Над городом виднелись купола каменных церквей и соборов, а в стороне от них, в дыму и морозной мгле, проступали тонкие очертания бревенчатых древних башен и стен старинной казачьей крепости. Купола церквей придавали мрачному Якутску празднично-сияющий, торжественный вид, который особенно должен был поражать тунгусов и якутов и вообще простой народ, в кои-то веки выбиравшийся в город из лесной глуши и тундр. Тут был один из богатейших в мире пушных рынков, а также рынок мамонтовой кости.

Миновав полосатую полицейскую будку, въехали в улицу. Дома города были черны, но обширны и, видимо, не так низки, как казалось сейчас, когда их занесло снегом. Тучные срубы с сугробами на высоких крышах обнесены бревенчатыми заборами с шатровыми воротами. Множество дымов заманчиво и дружно валило из заснеженных труб, и путникам, уставшим и иззябшим, представлялось, что тут главное занятие жителей – топить печки и отогреваться.

Выше церковных куполов дымы сливались и стлались белыми кучевыми облаками, в проемах между которыми светило солнце.

Офицеры, зная, что этот якутский пейзаж таит где-то в своей глубине маленькое общество во главе с генералом, всматривались с любопытством, ожидая, когда же и как этот мрачный Якутск разрешит задачу, которая всюду решалась одинаково. Как бы ни был мрачен вид любого городка в России и как бы ни были дики и нищи его обитатели, но в каждом находились богатые дома, а значит, и общество, и балы…

В областном управлении офицерам дали провожатых, чтобы развели их по квартирам. Губернатор, узнав о прибытии Невельского, немедленно послал за ним.

В доме начальника округа, где остановился губернатор, на самом деле ничто не напоминало о тех избах и юртах со слюдяными окошками, с пластинами льда вместо стекол, в которых ночевали моряки по дороге, о лошадях, которые падали, разбивая в кровь колени, дохли на глазах под ударами кнутов или ломали ноги на обледеневших обрывах… От хрустальных люстр, от изразцов для печей и до тропических растений здесь все было привезено из Петербурга.

– Ждем, ждем, Геннадий Иванович! – восторженно встретил Невельского губернатор.

Екатерина Николаевна отдохнула и похорошела, ямочки на ее щеках стали заметней. Теперь уж ей и Элиз не приходилось, как на «Иртыше» и в Аяне, каждое утро затягивать друг другу корсеты и застегивать платья. К их услугам были горничные. Правда, сложные прически с локонами они делали сами.

Христиани кокетливо и с живостью улыбнулась капитану, как хорошему знакомому. Тут же были Струве и доктор Штубендорф.

За обедом подавали щи, рыбу, нельмовые пупки, оленьи языки. Стояли серебряные ведерца с бутылками во льду и вазы с черным мороженым виноградом из России и с гавайскими апельсинами из Аяна. Губернатор, с салфеткой, косо падавшей через его мундир, склонясь над столом и выкинув из кулака указательный палец тычком вверх, восклицал, обращаясь к Невельскому:

– Я говорил вам, что Ледрю Роллен вылетит в форточку! К власти идет Бонапарт! Он – ставленник англичан…

Булькало вино, подавался десерт…

После обеда Муравьев увел капитана в кабинет.

– Теперь рассказывайте, дорогой Геннадий Иванович!

– Прежде всего, Николай Николаевич, я прошу вас о спасении «Байкала».

– Что же за гибель грозит ему? – с несколько шутливым удивлением спросил генерал.

– Гибель не в бою и не в море, а на берегу, в гнилом Охотске, в порту очень нездоровом, пропитанном духом Компании…

Муравьев стал серьезен. Он все понял. Ему нравилось, что опытный моряк не хочет дозволить своему судну зимовку в негодном Охотске.

– «Байкал» нужен будет нам для дальнейших исследований. На нем хорошо обученная, дисциплинированная команда, составленная мной по выбору из лучших матросов в Кронштадте. Я очень прошу вас принять меры для спасения этого судна и его заслуженного экипажа.

– Но что же надо сделать? – быстро спросил губернатор, раскидывая руки и показывая, что не следует волноваться: дело ясно.

– Прежде всего я прошу вас отдать приказание начальнику Охотского порта, пока еще не закончилась навигация, немедленно отправить «Байкал» на зимовку в Петропавловск.

– В Петропавловск? На Камчатку?

– Да, Николай Николаевич, только туда…

Муравьеву это было еще приятней слышать, но он смотрел с некоторой пристальностью, в таких случаях выражавшей настороженность.

– Я немедленно отдам приказание снабдить его для зимовки в Петропавловске всем необходимым. Но ведь поздняя осень? Переход еще возможен?

– Да, и на судне все готово к этому… Кроме того, Николай Николаевич, необходимо принять меры к сохранению экипажа судна в прежнем составе, ни в коем случае не дозволять ни Вонлярлярскому, ни Машину списывать людей на берег или на другие суда.

– Вполне согласен с вами, – категорически ответил Муравьев. – Действительно, надо иметь хоть одно порядочное судно!

Губернатор вызвал Струве и приказал составить бумагу на имя Вонлярлярского об отправлении «Байкала» на зимовку в Камчатский порт.

Невельской просил отправить зимним путем из Аяна к устью Амура на оленях Орлова, подробно объяснив цель такого путешествия.

– Прошу вас, Геннадий Иванович, напишите сами инструкцию Орлову для посылки в Аян с нарочным для передачи Завойко.

– Инструкция господину Орлову уже составлена мной, Николай Николаевич, – ответил капитан. Он достал из кармана вчетверо сложенную бумагу и подал ее губернатору. – Судите сами, ваше превосходительство, сколь нужен для нас такой человек, как Орлов. Это прекрасный моряк, знаток края в полном смысле слова. Он знает по-тунгусски и немного по-гиляцки… Но унизительное положение его во многом является препятствием тому делу, которое он мог бы исполнять. Он нужен нам не в качестве частного лица, а именно в той должности и в том чине, которые соответствуют ему и принадлежат по праву. Поэтому я прошу вас, ваше превосходительство, если вы найдете возможным, ходатайствовать о прощении Орлова.

Муравьеву нравилось, что Невельской не касается сути вопроса, не говорит, виновен Орлов или нет в прошлом, а судит, нужен он или не нужен. А раз нужен, то просит за него. В этом была широта взгляда, отсутствие предрассудков. «Как в Австралии или в Америке, – думал Муравьев, – какое дело до того, что за человек был прежде. Судит о нем, каков он сейчас, каков он есть… Хотя… У нас часто точно так же… – пришло ему в голову, – нужен человек – прощаем проступки, воровство и все такое прочее. Не нужен – не беда, что нет вины. В ссылку его, в Нерчинск! Чуть-чуть не как в Австралии…»

– Я ознакомился с его делом, – продолжал капитан, – и глубоко убежден, что он невиновен. Человек, которого он застрелил, был мерзавец, и мере терпения людского есть предел…

– Вы просите за Орлова, и этого достаточно, – ответил губернатор, – я вам верю.

Струве ушел. Губернатор спросил, какое все же впечатление произвел Охотск и его начальник и кто лучше – Лярский или Завойко. Невельской сказал, что мало знаком с Завойко, а что Лярский, видимо, дельный человек; эллинг и судно строятся, но в Охотске нехороша бухта.

Муравьев спросил про команды охотских судов, про офицеров, встречались ли китобои, что они говорят и какова дорога из Охотска.

– Может быть, сейчас, когда подмерзло, вы и проехали, но мириться с ней нельзя! Вы убедились в этом? Летом я ехал – ужас!

– Охотская дорога плоха, но тут вряд ли может быть путь удобней.

– А аянская? Я тоже приехал по ней! Значительно удобней и лучше.

Молчание капитана озаботило Муравьева.

– Так о главном, Геннадий Иванович! Благословясь, приступим, – пошутил он. – Мне нужны все ваши соображения…

Невельской сказал, что, во-первых, нужно всеми наличными морскими средствами немедленно занимать устье Амура, во-вторых, производить исследования лимана самые тщательные, а для этой цели нужны паровые суда, катера или небольшой пароход; подготовлять исследования самой реки с устья; в-третьих, нужны исследования и опись берега к югу от устья, для чего следует использовать «Байкал», отправить его одновременно с занятием устьев к югу; в-четвертых, нужно вытребовать для охраны наших богатств военные крейсера, которые изгнали бы хищников-китобоев и предупредили бы захват иностранцами гаваней на побережье южней устья Амура; в-пятых, нужно добиваться права плаванья по Амуру и уже сейчас заранее готовить для этого суда…

– Необходимо подкрепить порт на устье сплавом из Забайкалья, прямо по Амуру. Суда можно, как представляется, строить на Шилке. Пароход был бы нужен до зарезу. Казакевич строил мой «Байкал» в Финляндии, он тут будет незаменим. Он может быть начальником сплава. И, наконец, в-шестых!.. Осмелюсь представить…

– Да будет вам, Геннадий Иванович, запросто, мы свои…

– Николай Николаевич! – восторженно воскликнул Невельской. – И это самое важное! По-моему, весь Охотский порт следует перенести прямо на Амур…

Для Муравьева такой взгляд был новостью. Неужели этот подлец Вонлярлярский его настроил? Муравьев всей душой был против и даже возмутился. Когда все подготовлено к тому, чтобы исполнить высочайшее повеление и перенести порт на Камчатку и люди подобраны, Невельской говорит такую чушь! Похерить все труды и начинать все сначала? Ввергаться бог знает во что, чуть ли не в авантюру! Да и вообще всю проблему Амура губернатор понимал по-своему.

– Я не могу согласиться с вами, – ответил он неодобрительно. – Мне кажется, что ваше мнение ошибочно, быть может, навеяно вам кем-то из личных соображений.

– Николай Николаевич! Никто не внушал мне и не навязывал, видит Бог! Я представлю вам тысячу доказательств, что это совершенно необходимо, что иначе мы все погубим. Нам нужен, тысячу раз нужен порт в устье Амура, подкрепленный подвозом по Амуру, неуязвимый для неприятеля…

– Задали вы мне задачу, – смеясь, сказал наконец Муравьев, подымаясь из-за стола и обнимая капитана. – Да, скажу вам откровенно, если бы даже нечто подобное же пришло и мне в голову, я бы не смел! – повторил он, резко поднимая палец. – И теперь бесполезно говорить об этом.

– Так ведь я понимаю, Николай Николаевич. Я же знаю. Я понимаю, что это требует усилий. Но и я должен, я тоже не смею молчать. Это долг мой, ведь иначе все рухнет, мы будем действовать полумерами, а иностранцы…

– Еще вообще могут попытаться воспретить нам любые действия на Амуре! Дай бог, чтобы полумеры разрешили!

– Но нельзя соглашаться на полумеры.

– Я говорю вам, Геннадий Иванович, что все это надо обдумать и обсудить. Мне предстоит представить доклад на высочайшее имя. Многие ваши соображения понадобятся мне. Крейсера нужны. Заселить устье необходимо. Но… вот что я должен спросить вас, – сказал губернатор, приостановившись. – А уверены ли вы, что порт на устье Амура будет удобен?

– Да! Вполне уверен, Николай Николаевич.

– И суда будут входить и выходить из лимана?

– Конечно, – ответил Невельской, несколько удивляясь такому вопросу.

– Ну, так идемте, Геннадий Иванович, пока солнце не село, погуляем. Я поведу вас по городу, а дела отложим. Мой отец всегда говорил: «Мешай дело с бездельем, с ума не сойдешь…»

Муравьев, Невельской и Ваганов в шинелях и меховых шапках отправились пешком.

– Какое тут солнце! – воскликнул Муравьев, выходя на мороз. – Кажется, Север – тундра рядом, день короткий, а солнце… Сейчас вы увидите крепость, или блок-форт, как называл Хилль.

С видом гида он повел капитана по улице.

– Вот вам и зима!

Вез малого полтора года не видал капитан зимы и снега. Этот крепкий мороз успокаивал его.

Встречные, кто бы они ни были, при виде генерала останавливали лошадей, сдергивали шапки и стояли, несмотря на сорок градусов мороза, с непокрытыми головами, долго кланяясь вслед и удивляясь, что губернатор идет по улице, когда, по убеждению их, начальник не должен ходить пешком.

После прогулки Невельской пошел домой. Ему была отведена квартира в две комнаты у вдовы купца. Слуга ждал его. Невельской переоделся, потолковал с хозяйкой и вечером снова был у Муравьевых.

– Ну, дорогой Геннадий Иванович! – сказал губернатор, встречая его. – Струве все исполнил. Курьер поскакал, повез Вонлярлярскому распоряжение о «Байкале», а Завойко отправим об Орлове завтра утром…