Текст книги "Пластуны. Золото Плевны. Золото Сербии"

Конные снялись, ускакали рысью вдаль.

– Мальчишка тоже здесь, – рассмотрел мальчика верхом на ослике.

– Давно засек, – отозвался пластун.

– Щас найпервейше дило зробим, – видать, волновался невозмутимый пластун, раз перешел на родной язык.

Первым мимо камня, звеня колокольчиком, прошел черно-белый важный козел. Тряся длинной бородой, он иногда замирал, вытягивал шею и злобно блеял, вытаращив круглые глаза. За ним, обтекая камень с двух сторон, шли мохнатые, перепачканные грязью и глиной безропотные овцы. Вислоухие животные покорились дождю, смирились с непогодой и грядущей неизбежностью.

Услышав рычание, я поглубже забился в щель. И, кажется, вовремя. Здоровенная собачья голова заслонила свет, показывая мне желтоватые зубы в половину указательного пальца, и злобно зарычала.

Страх, дикий до ужаса животный страх вздыбил волосы на спине, вызывая учащенное дыхание и приступ потливости. С трудом сдерживался, чтоб не выстрелить, еще труднее было закрыть глаза и ни о чем не думать, однако этого волкодаву хватило, чтоб не засчитать меня как угрозу. Обежав камень, Миколу он просто обнюхал, даже без рычания. Может, и хвостом вильнул – проверять не хотелось.

Тявкнув напарнику, псина умчалась по своим охранным делам.

Овцы шли и шли, они тоже скользили на камнях и падали на грудь, прокатывались вниз, сбивали нижних.

– Вылазь, но в рост не вставай, следи за склоном.

Ужом вылез на волю, устроился за камнем головой к долине.

С другой стороны полилась турецкая речь. Микола разговаривал с мальчишкой. Еще мгновенье, и ослик зацокал за отарой.

– Добре, гроши у меня.

Над ущельем полетел условный клекот.

– Можно вставать? Турок не видно.

– Лежи, Ваня, пока отара первое гирло[29]29
  Гирло – в данное случае ущелье.


[Закрыть] не пройдет, будем лежать.

Я доверился чужому чутью на опасность и опыт в засадных стычках. Переглянулись. Пластун подмигнул. Чуть сдвинул папаху. Расправил усы. Серьезный, а у самого смешинки в глазах – никогда не унывает. Лежим себе рядышком на черной бурке. Холодный дождь моросит, обдавая порой тяжелыми каплями мокрого снега – мерзнем, но настроение отличное. Дело действительно пустяковое оказалось, но сколько солдат нам будет благодарно. Корпус такую вылазку надолго запомнит и не раз у костра вспомнит. Может, и награждение мое вновь вынырнет из небытия штабных бумажек – возродится набранный ход. Отара начала втягиваться в узкий проход. Турчонок спешился и потихоньку начал спускаться, ведя ослика на поводу. Значит, передал овец Гамаюну. Дело сделано. Я облегченно выдохнул.

И вот тут началось то, чего и опасались пластуны.

Время замерло, набухающей каплей, а потом прорвалось с первым тревожным удара сердца.

Сперва раздался двойной птичий крик, эхом разносясь в горах. Я невольно посмотрел в небо и действительно увидел парящего орла. Голодная птица кружила над овцами. Несколько раз стремительно промелькнул силуэт Сашка. И наконец стала видна причина тревоги.

Слева внизу из-за левого отрога в нашу сторону быстро двигались три десятка черных всадников. Справа неслышно появился Гриц.

– Черкесы!

– Что-то маловато их, чтоб отбить отару, тут хитрость какая-то. Казаки, в круг!

– Мыкола, Сашко левый, я центр, поручик тыл, а ты справа, если что – уходи с золотом в схрон, завтра тебя вытащим на рассвете.

– Добре. Матвеич, подымись вон туда, – он ткнул рукой назад, – смотри только вверх. Ветра почти нет, после выстрела смещайся на границу порохового облака. Выстрел – опять отбегай.

Грицко быстро побежал вниз, забирая влево. В каждой руке у пластунов было по револьверу.

Как-то обидно, что меня, офицера, задвинули в тыл, хотя в душе я понимал, что в такой ситуации пластуны разбираются куда как лучше. Мальчишка, похоже, тоже не обрадовался, остановился, а потом бросил ишака и побежал вверх, что-то крича. Одновременно раздалось три ружейных выстрела со стороны конников.

Глаза от удивления полезли на лоб. Саженей в пятидесяти ниже теснины прямо из скалы, из камня, выбегали люди в черных черкесках и высоких такого же зловещего цвета папахах. Мало похожие на добрых джиннов, они уверенно действовали по своему плану. И от их решительных фигур стало не по себе – абреки знали что делали, основываясь на своих обычаях и традициях.

Сперва черкесы кинулись вверх к уходящей отаре, но бегущая наперерез овчарка и два метких выстрела, уложивших двоих нападавших, снизили пыл. «Черные джинны» проявили осторожность и залегли возле упавших. Не суетились. Не торопились. Вскоре одного потащили к скале.

– Коля, сзади! – вырвалось у меня. Казак обернулся.

– Добре, держи их.

Стрелять мне было далековато. Не любил просто так переводить патроны. Я осмотрелся, привычно наметил будущие позиции для стрельбы. Приготовился.

Внизу внезапно загрохотало: два выстрела, еще два, пауза пять секунд, снова два и еще два. Защелкали, кажется, со всех сторон винтовки. Потянулась пауза – из-за порохового дыма ничего не видно. Горное эхо множило и уносило вверх звук уже сделанных выстрелов как весточку своим: «Мы приняли неравный бой!»

Пронзительно ржали подстреленные лошади. Эхо не замечало последних жалоб, но глухой удар упавшей снежной шапки радостно размножило. Абреки наверху очень быстро рассыпались по ширине ущелья и не теряя темпа стали приближаться. Выстрелы Гамаюна в спины их не остановили. Черкесы двигались очень ловко и сноровисто, почти не оскальзываясь, со стороны казалось, скользили по воздуху. Чужое движение змейкой сбивало с толку. Попробовал удержать на мушке одного, перевел на другого. Потерял. Внизу опять загрохотало. Ударяясь о камни, выбивая яркие искры, пули с визгом меняли направление. И быстро, как потревоженные шмели, злым жужжаньем заполнили ущелье. Черкесы с моей стороны стали останавливаться, вскидывая длинные винтовки, выцеливая моих пластунов.

Пора.

Потихоньку потянул спусковой крючок, грохнул первый выстрел – один есть, сразу во второго – и не понял результата. В глубоком присяде, переходя на четвереньки для скорости, перебежал к намеченному заранее валуну, где дыма почти не было. Выстрел, еще – противник вскрикнул, перебежка, последние два выстрела наугад в сторону врага, больше для острастки. Назад за камень, перезарядить. Пальцы на холоде деревенеют, не гнутся. Однако гнезда в револьвере забиваются быстро. Не знаю, нанес ли я урон, только нападавшие из засады залегли. Еще задымил пространство изрядно. Самому ничего не видно. Отбежал от места последнего выстрела, рассмотрел горца с винтовкой, стоявшего на колене, прицелился, но в последний момент он нырнул вниз и выстрелил в меня. Зажужжали рикошеты. Перебежать. Сразу три выстрела. Горячим мазнуло по щеке. Слезы, дождь, кровь? Непонятно. Падаю, заползаю за валун. Стреляю и снова меняю позицию. Быстро перезаряжаю и привычно перебегаю. И тут железной палкой по голове! Зазвенело в ушах. Дрогнула картинка, закачалась, наливаясь красным цветом. Привычный серый день растворился в новых красках. Словно паровоз шибанул или великан какой.

Поперхнулся воздухом, давясь.

Повело вправо. Нога сделала шаг в сторону, другой. Носок бурки зависал при каждом движении и неуверенно трогал воздух, словно боялся не встретить поверхность, а провалиться в пропасть и увлечь за собой тело. Как же так? Как такое могло случиться? По касательной прилетело или прямо в голову? Мир закружился в бешеном ритме.

Замелькали картинки.

– Шайтан! Урус!

Камни – серые, мокрые, грязные – бесконечные отвесы, припорошенные легким снежком.

Небо без дождя – чистое, с парящим орлом в вышине – кажется, я так к нему приблизился взглядом, что видел немигающий зрачок хищника и каждое перышко. Посмотрели друг на друга. Оценили. Птица беззвучно открыла мощный клюв, улетая на новый круг.

Тело горца с застывшим оскалом медленно сползало вниз к моим ногам. Теперь я видел себя как со стороны. Вот упал на колени. Закрыл глаза. Как же хорошо. Наступило долгожданное спокойствие.

– Ваня, поручик!!! Вставай!

Кто зовет – не пойму. В голове шумит. Может, на пляже уснул, да солнце припекло? Вон море как волнуется, шумит.

Громкий выстрел над головой вернул в ущелье. Слабость. Сильно мутило. Дрожащей рукой схватился за плечо пластуна, он подхватил, обняв за спину, приподнимая. Ноги не стояли, не держали тело, но я упрямо продолжал подниматься.

– Тихо. Не так быстро. Давай, Ваня, осторожно ступай на ноги. Уходить нужно.

Заскользив бурками по камням, все-таки почти встал, но тут же завалился на Николая.

– Добре, давай. Левой, правой. Левой, правой. Слушай меня! Мой голос. Двигаемся, поручик.

Мы у скалы.

– Давай, Ваня, я тебя на плечи возьму, так быстрее будет.

Держа за левую руку, он подсел под меня, взял за правую ногу, и я уже у него на плечах. Теперь он бежал, бежал вниз, к турецким позициям. На один его шаг я взлетал вверх, и тут же чужие жесткие плечи били мне в грудь и живот, вышибая воздух из легких. Постепенно приноровился, отрываясь вверх, коротко вдыхал, опускаясь, напрягал живот и не мешал выбивать из меня воздух. Что-то обожгло правый бок – вздрогнул, смерть не пришла, значит, пока живой. С разгона врубились в непроходимый кустарник. Ветки протестующе затрещали, прогибаясь.

– Терпи, артиллерия. – Казак уложил меня на спину, сбросив на длинные сухие колючки. Одну такую я видел в опасной близости от глаза. Заглянул в лицо, проверяя. Натянуто улыбнулся.

– Ничего, ничего. Это мелочи. Терпи. Невеста-то есть, Ваня?

– Нет, – прошептал я. Откуда ей взяться? Сначала муштра в юнкерском, потом война. Нет никого. Одна маменька есть, да Прохор верный.

Когда пластун отрубил очередную колючую ветку, я провалился на камни. Теперь стена колючек была на вершок выше моего лица. Микола ухватил меня за башлык и поволок за собой.

Мне оставалось только покрепче зажмурить веки, хотя багровые круги от этого не исчезли. Иногда голова ударялась о камни, и тогда боль пронизывала до пальцев ног. Пропадали и звуки редкой стрельбы где-то далеко-далеко…

5. Рождение притчи

Опять время стерлось, растворяя границы. Оно потеряло свою значимость. Прошел час, а может, всего десять минут, и колючки над головой пропали. Вот только что цеплялись за одежду, рвали, царапали кожу, а теперь, стенками стояли с двух сторон, открывая узкую полоску свинцового неба. Спиной проехался по острому камню, в глазах пошли красные круги. Теперь не до грез – окончательно пришел в себя, вспоминая реальность. Сглотнул, давясь вязкой слизью слюны, и закашлялся, выплевывая из себя остатки кислых пороховых газов.

На фоне серых облаков парила хищная птица. Заложив крутой поворот, исчезла из поля видимости.

Где ты, мой дружок? Ты же не душа моя? Вижу тебя! Птица. Хищник. Хорошо, что не душа! Сюда можешь не смотреть, сегодня мы не твоя добыча. Может, бараниной полакомишься. Один черкес рубил шашкой разбегавшихся овец. До тех пор, пока Гамаюн не отправил его в черкесские райские кущи.

Сегодня прощай, недосуг мне сейчас и думать о тебе. Пора.

Я закряхтел и упрямо забрыкался, пытаясь высвободиться от хватки казака. Микола сразу замер, полностью останавливаясь. Обернулся.

– Очнулся? – спросил пластун, вытирая пот и кровь с лица.

– Да, – ответил шепотом – нет силы в голосе.

– Хорошо, – казак перехватил половчее мое тело. – Вперед, пане поручик. Швидче!

– Погоди, Николай, я сам попробую.

С трудом перевернувшись, на четвереньках пополз.

Спина стала неметь, и что-то в моем теле было явно лишнее. Микола обернулся. В глазах тревога. Беспокоит его что-то. Смотрит куда-то поверх головы. Сказал, переводя строгий взгляд на меня – куда девались смешинки, даже усы не по-геройски топорщатся:

– Сейчас за мной ползком сможешь?

– Должен. – Вот нужное слово. Я верен ему. Должен: отчизне, императору, армии, матери, Прохору. Всем. Должен заставить себя двигаться.

– Только тихо. Не шуми, поручик. Уши кругом – быстро найдут. Тогда не отобьемся.

– Постараюсь. – Мне очень хотелось верить в то, что говорю. Голова кружилась. Земля под ногами ходила волной и дышала, желая скинуть меня. Хорошо пластуну, как на прогулке. Мне бы так – даже глаза боялся пошире распахнуть, мир сразу начинал кружиться. Надо двигаться дальше.

Я стоял на коленях, упираясь руками в мелкую пыль камней. Сейчас. Я нерешительно передвинул руки вперед, устанавливая их на мелкие валунчики. Живые камни крутились под ладонями, шевелились, норовя вывернуть кисти. Руки начали дрожать в локтях. Меня закачало в разные стороны. С трудом удерживал равновесие. Поморгав, кажется, стряхнул пелену, стал лучше видеть.

– Господи, – простонал я. – Господи!

Казак ящерицей нырнул под колючие ветки. Я тоже с облегчением распластался. Без всякого удовольствия, обламывая ногти о камни, пополз под кусты, стараясь не потерять из виду грубые башмаки из свиной кожи. Стертые подошвы разведчика мелькали, задавая темп. Казалось он даже земли не касается и парит в воздухе параллельно земле.

– Господи, – зашептал я, – Господи, не дай сдохнуть под кустом.

Такая смерть меня совсем не прельщала. Не было в ней ничего геройского, офицерского. Нелепая смерть для графа. Мамочка даже косточки не сумеет найти, так надежно меня укроет острый кустарник.

Опять оказались возле скальной стенки и поползли вдоль нее. Ледяные цветки причудливой формы выступали из расщелин и, набухая капельками воды, сочились радугой цветов. Почему раньше не видел, насколько природа красива даже в мелочах? Или для этого надо находиться на грани сознания?

– Сейчас будет щель, лезь туда и обживайся, я пока следы попутаю. – Микола замер, видя мою реакцию. – Залазь, не опасайся, не брошу.

– Револьвер оставь, один. Я свой обронил где-то. Уходить тебе надо. Со мной не выберешься. Обузой буду.

– Да ты шо, поручик? Мне же потом Прохор башку отгрызет.

– Ага. Испугался ты Прохора… как же, – протянул я.

– Прекрати, поручик. Хотел бы бросить, остался бы в ущелье лежать. Нет времени унывать, лезь.

Он ловко отстегнул мою шашку, помог снять заплечный мешок, видя, что я путаюсь в лямках. Бросил в темноту пещеры. Придерживал, пока залезал в треугольное отверстие. Пол оказался ниже входа на половину моего роста, и хоть я старался руками смягчить встречу с каменной поверхностью, но все равно свалился мешком. Боль была так сильна, что организм защитился, отключая сознание.

Очнулся от того, что рядом в кромешной темноте кто-то возился. Сопел, то ли от натуги, то ли от усердия.

– Кто здесь? – спросил осипшим голосом, пытаясь нащупать шашку, и, не найдя ее на привычном месте, моментально вспотел.

– Я. Надеюсь, что сегодня кроме нас никого не будет.

Пластун шуршал где-то выше.

– Что там у тебя? – спросил я, встревожившись.

– Шукаю. Сейчас, – быстро ответил пластун.

– Шу-каешь? – по слогам повторил я, пытаясь понять смысл слова. И так и не смог корень ни к чему привязать. Голова – для чего она мне дана? Словно и не учился и не знал языки. Для боли, наверное. Языки… и не вспомню ничего. Я поморщился, привыкая к хрупкому сосуду боли, боясь лишний раз пошевелиться, сейчас как лопнет, и накроет меня волна геенны.

– Ищу! Когда ты уже по-человечески начнешь понимать? Место это не случайное, Ваня. Тайное! Давно нашли. Сделали схрон. Подготовили кое-какой запас на вот такой случай, – казак терпеливо объяснял мне, как малому дитя. Может, и на пальцах показывал, только не видел я. Слаб. Как слаб, от мысли тошно.

– Как вы могли… предвидеть наш случай? – хрипло спросил я, тут же морщась от своей наивности. Обычно, всегда думал, прежде чем говорить решался.

Пластун не ответил, хмыкнув. Правильно, зачем отвечать? У них из таких случаев вся жизнь сложена. Всегда наперед думают. Поэтому и живы остаются там, где все гибнут.

– Ходим мы по карбижу, вот и схроны везде, – сжалился надо мной пластун. В голове взорвалось новое слово.

– Кар-биж, – шепотом повторил я, у меня даже каждая буковка на облачко легла, но ничего не получилось – смысл слова не пришел.

– Прости господи, – вздохнул казак. – По лезвию ножа, значит.

– Я научусь понимать твой язык. Вот посмотришь.

– Научишься. Куда тебе деваться!

– Если раньше не помру, – тихо прошептал я, но Микола услышал:

– Да кто тебе даст?

Он шуршал, мелкие камешки падали на пол, струились вниз. Текли каменным дождем, как будто стучали по стенкам, все ниже и ниже.

Бум-бум-бум-шшш – бум – шшш.

Шум падений сочетался с грязно-бордовыми кругами в голове. Сходились в единый ритм. Кружили. Круги не пропадали, хоть открывай глаза, хоть закрывай.

Тогда чего напрягаться.

Как любой офицер после боя осматривает своих солдат, чтоб определить урон и оценить возможности уцелевших, нужно было определить свой ущерб и свои возможности.

Поднес руку к лицу. Башлык, которым лицо было замотано до глаз, заскоруз от крови и состоял из отдельных лоскутов. Пальцы нащупали кусок веточки, зацепившейся колючкой за бровь. Осторожно вытащил. Боли не почувствовал, так как болело все. Крутило и выворачивало. Не было такого места, чтоб не отзывалось острой или тупой болью.

Николай придвинулся, зашуршал рядом.

– Посуньтесь в сторону, граф. Вот так.

– Сейчас, – пробормотал я и, кажется, смог. А может, в мыслях подвинулся, но казаку места хватило.

Кресало высекло искру из кремня, а круги в голове окрасились в изумрудные цвета.

Еще удар. Факел загорелся. Пропитанные маслом тряпки трещали, коптили, но дым моментально всасывался в трещину в скале. Собственно укрытие наше и было трещиной, только с небольшой, почти ровной площадкой. Лечь рядом можно было только тесно прижавшись друг к другу.

Пристроив факел, казак занялся моим телом.

– Сидай, – приказал он буднично.

– Не могу, – признался я в своей слабости, хоть и стыдно было.

– Зараз допоможу. Ось так. Тихо, тихо. Не хились. Тут каменюка кругом голый, расшибешься.

– Мало я на спуске бился, осталось еще здесь добавить для полного счастья.

– Тю, поручик, – протянул казак, – да когда о камни бьешься, только сильнее становишься. Не знал?

Откуда у него силы шутить? Тут бы вздохнуть лишний раз.

Осторожно размотав башлык до конца, казак отодрал в нескольких местах с треском от засохшей крови. Осмотрел лицо. Покачал головой. Вытащил несколько колючек:

– Видели бы вы сейчас свою… э… joli minois.

– Я вашу вижу. Вся колючками исполосована. Почему по-французски? Давай по-тарабайски. Так, чтоб меня проняло.

– Тарабайский, вот граф, придумал же название, – хмыкнул пластун. – На родном языке слишком грубо для графа, а на русском не могу подобрать.

– Милая мордашка, – я вздохнул. – Кому рассказать, что пластун легче объясняется на французском, чем на русском – не поверят.

– Нехай не верят. Мне с ними что? Детей крестить? Как бы не наподдал на дорогу, чтоб быстрее мимо шагали! Граф!

– Ну что еще? Нет больше носа? Или глаз вытек? Не томи.

– Да будет тебе! Симпатичным шрамом обзавелся, поручик. Через всю щеку. Очень удачно. Нос, глаз и ухо целы. Стянуть бы, да нечем. Везунчик ты, граф.

– Ага. Очень. Я даже в полку по джигитовке[30]30
  Джигитовка – скачка на лошади, во время которой наездник выполняет гимнастические и акробатические трюки, военно-прикладной вид конного спорта.


[Закрыть] всегда третьи места занимаю. Редко вторые. А ты говоришь – везучий.

– Так я научу тебя на лошади скакать. Это же легко. Дай только выберемся. А поле соянышника[31]31
  Соянышник – подсолнух.


[Закрыть] найдем, так и рубить научу.

Казак поддел папаху на затылке и осторожно снял. Я готовился к страшному, но круги в голове как-то поблекли, а Микола рассмеялся.

– Надо же, тебя, наверное, Бог в макушку при рождении поцеловал. Пуля либо рикошетная, але бочком толкнула. Гулю тебе зробыла с детский кулак.

– Чего ж голова так болит. Мир вертится вокруг. Может, действительно Божий поцелуй был, да я не заметил?

– А как ты думал? Чего хотел? Тебя ж как поездом торкнуло. Мы как-то в гимназии считали силу удара пули. Все одно как паровозом при скорости в тридцать верст. А если б наша пуля дум-дум, с крестом, тебя нашла, так бы не отделался. Не журысь, к утру боль пройдет.

– Микола, мне еще в спину, попало, когда ты меня на плечах тащил.

– Ну? Давай раздеваться потихоньку.

– Сам-то цел?

– Бог милостив.

Мы дружно перекрестились. Только я ойкнул.

После нескольких минут Колиного кряхтения и моих стонов – в нашем убежище не везде можно было вдвоем одновременно стоять в полный рост – я остался в нижней рубашке и с удивлением понял, что здесь довольно тепло. Тепло шло от скальной трещины.

Распоров рубаху, повертев, пластун уложил меня на здоровый бок. В левую руку сунул факел.

– Держи свет и терпи.

Он рванул прилипшую к ране материю. В глазах потемнело, по спине потекло. Тело покрылось липким потом.

– Пусть кровь течет, грязь из раны вымывает.

Он порылся в своей торбе, достал какой-то сверток и уже знакомую баклажку[32]32
  Баклажка – деревянный сосуд для жидкостей с крышкой или пробкой.


[Закрыть].

– На-ка, хлебни. Да немного. Это же не компот.

Я с трудом оторвался от баклажки.

– Не тяни, чего там? – мой вопрос прозвучал слишком волнительно.

– А ну, вздохни глубоко, – приказал Николай Иванович.

– Больно. Не могу.

– Пуля под углом вошла в спину, скользнула по ребру, может, и перебила его. И застряла под кожей. Неглубоко. Я ее вижу. Нужно вырезать.

– И? – я напрягся, так, что голос зазвенел.

– Сейчас будем доставать.

– Ты, что лекарь?! – изумился я. Не сильно пластун походил на лекаря. Скорее на того, кто жизни калечил и отбирал, а не восстанавливал.

– От наших плавней до лекарни сотня верст. Десять раз сдохнешь, пока доберешься. Прям как сейчас ситуация.

– Шутник.

– Нет. Я тебе правду говорю.

Пластун задумался, пробормотал вдруг волнительно:

– Ты, Вань, того не знаешь, что жизнь мне спас, если б не твое ребро, мне бы башку прострелили.

Казак говорил, а сам разворачивал свой сверток. В толстой выделанной свиной коже завернуты глиняная баночка, чистые тряпицы, горстка корпии.

Я понял, моего согласия он спрашивать не будет.

– Дай еще хлебнуть.

– Лучше после. – И словно оправдываясь: – Там совсем немного осталось.

Эта непривычная интонация подействовала на меня сильнее крика.

Он жалеет меня, будет резать, но ему меня жалко.

Кто в этом мире меня жалел?

Прохор? Ему вроде положено с малолетства за мной следить. Служба такая.

Мама? Ну мама есть мама!

Вот и все.

– Режь давай! – потребовал я. – Режь!

5.1

Даст Бог вырваться отсюда – женюсь. Тогда, может, еще жена жалеть и молиться за меня будет. Мысль напугала и одновременно разозлила. Что ж ты, поручик-хват, чуть прижала судьба, на что угодно готов?!

– Режь, Микола, не тяни, а то я какой-нибудь дурацкий обет дам, потом всю жизнь жалеть буду.

– Зараз[33]33
  Зараз – сейчас.


[Закрыть], – спокойно сказал Николай Иванович. – Не беснуйся. Нож правлю.

Казак сел мне на ноги.

– Не шевелись и свет держи. Смотри, чтоб ровно. Мне видеть надо.

И запел, замурлыкал, напевая какую-то бодрую песню как ни в чем не бывало. Я подивился чужой выдержке. Свиную кожу казак свернул в трубочку.

– На-ка, зажми зубами. Потом спасибо скажешь.

– Да она грязная! Смотри: ее до меня грыз кто-то.

– Бери, бери! Ты не чище!

– Да не стану я после кого-то в рот свиную кожу пихать!

Казак вздохнул и, одной рукой зажав мне ноздри, другой ловко сунул в открывшийся рот сверток. Погрозил мне пальцем, на работу свою любуясь.

Первый разрез я перенес спокойно. Только факел в руке на миг дрогнул, но я его быстро выровнял. Посмотрел на мрачную тень на скале. Усмехнулся. Больно, но терпеть можно. Справлюсь.

На втором понял, зачем кожа во рту. Без нее зубы раскрошил бы друг о друга.

А вот когда пластун стал выдавливать пулю наружу, на несколько мгновений впал в темноту забвения.

Всего лишь на миг факел наклонился, и я снова твердо его сжал. А может, Микола мне его в руки сунул, и я сжал. Не был уверен. Теперь я ни в чем не уверен. Спину жгло огнем.

Бесформенный кусок свинца в маленькой лужице крови лежал перед моими глазами.

– На память, только на теле не носи – плохая примета, – спокойно сказал казак, вскидывая голову и прислушиваясь к посторонним звукам. Что можно услышать? У меня в ушах один шум, да что-то бухает постоянно.

– Показалось, – пояснил он, отвечая на немой вопрос.

– Все, что ли?

– Еще хочешь? – пластун покрутил острым ножичком перед носом.

– Господи! – простонал я, выплевывая кусочек свиной кожи со щетиной. – Изверг! Что наделал-то?!

– Не благодари! – усмехнулся Николай Иванович, складывая нехитрые хирургические вещички обратно в плотный сверток. – Это только начало. Дальше заживать будет. А как – все в руках божьих.

– Ну что, закончил? Слезай с меня. Расселся, изверг окаянный! А я-то поверил, что ты – лекарь. А ты… Ты! Как с лошадью!

– Потерпи, разрез нужно затворить, – спокойно сказал казак.

– Как это «затворить»? – насторожился я, сбиваясь с темпа. Даже дыхание перехватило. Не понравилось мне это спокойствие в словах. Веяло от них каким-то холодом и отчужденностью.

Он что-то делал с револьверным патроном. В конце концов зубами вытащил пулю, промокнув новую рану, густо обсыпал порохом. В очередной раз сказал:

– Терпи. – От факела поджег порох.

В глазах потемнело. К счастью, обморок оборвал боль, по сравнению с которой все предыдущие страдания казались сущей ерундой.

Монолитная темная стена дрогнула перед глазами, я понял, что передо мной открывают створки дверей. В щели сразу стал литься, ширясь, слепящий золотой свет. Мягкий, нежный, он резал глаза, заставляя болезненно щуриться. Раздался мелодичный перезвон. Словно на люстре хрустальные подвески заволновались от сквозняка, играя друг с другом. Тихий звук отрезвил лишь на секунду, расслабил. Теперь я отчетливо понимал. Просто настала пора. Каждый когда-то должен войти туда, где ждет праведный суд по делам земным.

Щель растет, двери раскрываются, и… Почему так все знакомо? Не может быть! Я… дома? Как такое может случиться? Дома! Дюжие лакеи, одетые в расшитые золотом ливреи, при виде меня вытягиваются в струнку. Замирают, каменея лицами, стараясь выказать мне максимально почета. А я все еще не решаюсь войти в парадную залу родного дома. Смотрю на них, не веря в очевидное. Я вернулся домой, где мое возращение отмечают балом. Чувствую по скоплению экипажей и далекому гулу голосов многочисленное скопление людей. Никак не могу привыкнуть к подобному. Мысленно понимаю, что никакого шального снаряда с картечью не будет – и мирное время, и дом родной, но нутро протестует – слишком опасно, замри, выжди, лишний раз выдохни. Сердце учащенно начинается биться. Колотится в груди набатом. Странно знакомым звуком: буш-шш, бушш. Мне крайне неспокойно, начинаю волноваться, потому что знаю и другую тревожную тайну. Там, среди гостей, наконец-то ждут меня не только мать, брат и близкие кузены. От такого ликования скрадывается дыхание. И хоть ничто не может сравниться с любовью и тревогой матери за сына на войне, я ощущаю совершенно другую связь. Более волнующую меня. Белокурый ангел из снов стал реальностью, превращаясь в девушку ослепительной красоты, из-за которой не раз вспыхивали трагические страсти в столице и здесь, в уезде.

Образ не задерживается в видениях, покрываясь легким туманом. Но точно уверен, что юна, свежа, легка и смешлива.

Останавливаюсь перед красным ковром на ступенях, боясь повернуться к зеркалу.

Золотой эфес шашки притягивает к себе взгляд. Я сглатываю, боясь посмотреть в большое зеркало за спинами лакеев.

Я, что… генерал?

Осторожно смотрю в ртутное зеркало в темной бронзовой оправе. Вздыхаю. Всего лишь штаб-офицер. Крестов и медалей хватает. В вороте Анна с мечами. Герой войны, и только. Я такой же, как и сейчас, правда, немного уставший, с печальными глазами, с морщинкой между бровей и шрамом на щеке. Суров. Как казак Микола определил еще в пещере, когда от неприятеля прятались, homme brave. Бравый вид, только былого задора в глазах нет.

У зеркала из тени выступает Прохор. Как раньше не заметил? В черном фраке, белые кудри расчесаны на пробор. Медленно протягивает руки в белых перчатках, шепчет одними губами:

– Ждет.

Я киваю. Отдаю ему фуражку и перчатки и легким шагом поднимаюсь по лестнице. Лакеи открывают очередные двери, вхожу в большой зал. На балконе тихо играет оркестр венский вальс.

Людей много. Никто не танцует – виновника ждут.

Я иду к тебе. Любимая. Родная. Иду.

Люди расступаются в разные стороны. Заинтересованно-оценивающие взгляды дам, восхищенные или настороженные глаза молодых мужчин. Не волнует равнодушие и редкая теплота взглядов пожилых дворян-соседей. Сейчас не до вас. Сейчас к невесте.

Любимая. Родная. Иду. Как же я ждал эту встречу. Жил ради такого момента. Меня заливает волной радости. Теперь я понимаю друзей, их блеск в глазах, тревогу и волнительные тихие речи о сокровенном за фужером хорошего шампанского.

Дамы не торопятся. Плывут в своих пышных платьях, освобождая пространство, поводят плавно открытыми плечами, кружат голову ароматами духов. Веера качают воздух. Туда-сюда.

Бу-шш – бу-шш, словно далекий прибой очень медленно и неторопливо бьется о каменные утесы. Воздух то волной приносится мне в лицо, то уносится прочь к очередной мушке у пухлых губ.

Я вижу… Миколу.

Вокруг казака пустота. Все морщатся, но никто не решается подойти. Дамы напуганы.

Грязь стекает с его поношенной и рваной черкески на отполированный пол. Среди блеска разноцветных платьев, фраков, мундиров, золота и серебра он неуместен. Сам казак смотрит в пол. Папаха надвинута на брови. Овчина местами выдрана и пожжена.

Очень медленно он поднимает голову и пристально смотрит на меня. В серых глазах – мрак преисподней.

Еще медленнее поднимает сжатый кулак.

Раскрывает ладонь с грязными пальцами. И я вижу в крохотной лужице крови пулю, недавно извлеченную из моего тела. Густые капли сочатся между пальцев, стекают с обломанных ногтей казака.

И он хрипит:

– Пулю забыл, Ваня. Забери.

Я дергаю ногой, поскальзываясь на отполированном полу, и начинаю падение…

Словно цепная реакция пошла. Граф толкнул меня ногой, и я открываю глаза, не понимая, где нахожусь. Иван Матвеевич бредил. Шевелился, сгибал колени, будто шагая куда-то. Я прислушался. За пещерой тишина. Я снова присмотрелся к графу. «Что же ты, Ванятка? Где ты сейчас?»

Поручик спал беспокойно. Стонал во сне, вертел увечной головой, сучил ногами.

Выходит, от этих стонов я и проснулся. Забеспокоили меня, а потом получил знатный пинок. Свернутый вместо подушки бешмет лежал в стороне от головы. Осторожно приподняв, подложил походную подушку графу под голову. Иван горел. При его ранениях это было обычно. Вот если завтра жар не спадет, видать, в рану попала какая-то грязь, тут уже как Бог даст.

Я зашептал молитву.

Огонь на факеле начал бегать снизу вверх и больше коптил, чем светил. Нужно зажечь новый. Еще два факела лежали вверху в трещине. Осторожно поднялся, поставил ногу на камень, потянулся вверх и вдруг заметил, что трещина стала шире. И там из глубины скалы вроде свет пробивается. Идущая вниз трещина так и осталась в три пальца шириной, так что осторожно попробовал ногой опору, потихоньку начал протискиваться в сторону света. Пробравшись через косую трещину, попал в каменный коридор, где не пришлось наклоняться. Впереди открывалась просторная пещера, заполненная серебристым туманом. Он как бы сам светился, но через него видно было и стены, и потолок, только ноги ниже колен, если их высоко не поднимать, были не видны. Я такой туман в жизни не видел, хотя думал, чем-чем, а уж туманом меня трудно удивить. Утренний туман у реки, туман в балочках и низинах при встающем солнце. Туман в плавнях и в горах, там, где не понятно, туман это или облако.