Текст книги "Пластуны. Золото Плевны. Золото Сербии"

– Добре.

Пластун на мгновенье блеснул полоской зубов, мол, оценил мое знание их тарабарского языка.

Три темных облака приближались к огневой. Не бесшумно, но, по мне, чрезвычайно осторожно.

Глаза у всех привыкли к темноте, да и на своих позициях канониры и с закрытыми глазами ориентировались отлично. Сердце застучало возле горла как сумасшедшее. Замки установлены. Углы возвышения выставлены.

– Давай сигнал, – уже вполголоса скомандовал пластуну.

Заклекотал казак ночной птицей. Несколько томительных минут – две тени проскользнули над бруствером.

– Ну, поручик, опять расходятся наши дорожки, сейчас чучела выставим, чтоб турки остереглись сразу сюда лезть. Нехай постреляють трошки.

– Что вы за подарунки делали? – решил я сделать приятное казаку, вворачивая для того родное словечко.

– Гати ставили. Колышек заостренный вкопаешь, через три шага еще один или штык. Побежит турок, споткнется на первом, упадет на второй, если не насмерть, все равно не воин.

– Хитро, – оценил я. Николай хмыкнул: – Чего тут хитрого?

– Мы в плавнях[20]20
  Плавни – длительно затапливаемые поймы рек и озер и дельты, покрытые зарослями кустарника, тростника, рогоза или осоки.


[Закрыть] на кабанов гатями охотимся, – сказал он. – Кабан чует опасность, но гати не дают ему сойти с тропы.

Старший фейерверкер доложил о готовности орудий.

– Шрапнелью[21]21
  Шрапнель – вид артиллерийского снаряда, предназначенного для поражения живой силы противника, как правило начинен пулями.


[Закрыть], трубка два. Веер вправо, три.

Таиться больше не имело смысла.

– Батарея, по басурманам, пли!

Три трехметровых факела рванулись к турецким шатрам.

– Шрапнельным, трубка один. Веер вправо два.

Веер – это значит крайнее орудие ставит два деления, среднее два с половиной, следующее – три. Шрапнельная граната взрывается в воздухе, осыпая противника сотнями винтовочных пуль.

– Батарея, пли!

– Замки снять и к своим. Аллюр три креста. Поспешай, братцы.

У противника огни, стоны, крики. Хорошо слышатся в ночи. Прости господи – поторопился! Можно было еще разок врезать. Теперь остаток жизни жалеть буду. Об атаке на батарею турки пока не помышляли. Слишком заняты собой.

Верный Прохор опять рядом, в руках вертит белую папаху.

– Нашел, батюшка, нашел! – голос старика ликовал.

– Схорони пока за пазухой, пластуны за белую заругают, – не оценил я его радости. Не очень-то хотелось ссориться с казаками.

– Та где эти пластуны. Небось возле турка ползают, пойдем, Иван Матвеевич, одни мы тут остались.

И тут на правом фланге залп из ручных картечниц. Страшно представить, что там у турок творится, сейчас бы конных казачков, до Плевны рубили бы нехристей.

– Вот и пластуны отметились, пошли, старый солдат, подождем их возле нашего камня.

– Простите нас, ребятушки, – перекрестился Прохор, опуская голову и не глядя по сторонам на темные холмики павших сегодня товарищей. Назад мы возвращались в полном молчании.

Когда опустились на остывшие валуны камней, почувствовал, как я устал. Колени подрагивали, ветер студил пот на спине и боках.

– Знаешь, Прохор, – я достал портсигар и долго раскуривал папироску, пряча огонек в кулаке, – это, наверное, самый длинный день в моей жизни.

– Нет, Иван Матвеевич, не суди так. Вот выживем, женим тебя, тогда узнаешь про самый долгий день в жизни.

Два дня противник приходил в себя, менял части на свежие, а мы долбили скалы и строили укрепления, используя естественный рельеф.

Начиналась оборона перевала Шипки.

3. Конвой

Сильный порыв ветра прогнул брезент, и из дырки от пули отчаянно засквозило. Маленький дьяволенок стихии хозяином ворвался в офицерскую палатку и тонко и протяжно засвистел в ухо, не особо стараясь выводить мотив. Потом шевельнул шерсть папахи, скользнул по щеке, лизнул по губам холодом и затих в ногах. Зябко поежился. Пристукнул сапогом, отпугивая чертенка, и дальше продолжил бритье.

С тех пор как турки перекрыли перевал, оставив попытки штурма и решив взять нас осадой, к голоду прибавилась новая напасть – холод. У нас не хватало сил пробить осаду, у турок – чтоб уничтожить нас. Три штурма, кроме больших потерь, не принесли результата. Война в горах совсем другая, здесь громадное численное преимущество не гарантирует успеха. Три раза завалив трупами немногочисленные возможные пути, противник откатывался, хотя и нам эти штурмы дорого стоили. Все ждали исхода, противник – сдачи, мы – небоевых потерь. Время работало против нас.

Снег засыпал единственный перевал, по которому мы могли получить помощь и провиант. Голод скоро вместе с холодом начнет уменьшать и так не великие силы русского корпуса.

Новый порыв ветра засвистел в дырку. Звук раздражал. Снова вестовому делать новую заплату.

Только вспомнил о нем, как рядом раздался протяжный кашель Прохора.

– Вот холера! Прицепилась! И не отвяжется, пока не слягу. Так кухню и не увижу. А похлебать горяченького-то хочется! Или, например, кашки поесть. Чтоб разваренная была и без мяса. Не надо нам мяса. Мы и постной кашке рады будем.

– Что там, Прохор? – встревоженно спросил я, не выдержав сетований, старик как займется, потом не остановишь.

– Иван Матвеевич! Гости к вам, – старик зашелся в новом приступе. Я покачал головой. Прохор за последние дни сильно сдал, высыхая на глазах. Я и сам сделал новые дырки в ремнях, постоянно чувствуя голод, и тревожно ждал момента, когда меня свалит с ног простудная болезнь.

Поспешно стер остатки мыла со щеки. Глянул в зеркало на свои покрасневшие глаза и поспешил выйти из палатки. У входа стояли давние знакомцы. Пластуны Николай и Григорий. Первый улыбался, топорща усы, и не было такого ненастья, которое бы его сломило. Весь его вид показывал, что казак рад встрече. Второй равнодушно сплевывал шелуху семечек в сухое крошево серого снега, коротко кивнул и спокойно стал отсыпать Прохору в подставленный карман жареного угощения. Глаза у вестового заблестели, радуется подарку. Да, с такими поставками и семечки будут казаться царским угощением.

– Старик, у тебя же горло! – не удержался я. Что делает? Это как наждаком по живому. Совсем разум от голода потерял. Да и неловко мне стало: объедать казака – дурные манеры. Прохору-то все равно, а мне стыдно за него.

– А я не для себя! – возмутился старик. – Я для вас!

– Тем более не надо. Может, у Григория последняя еда.

– Та нехай! – отозвался суровый казак и сплюнул шелуху. – Не последняя.

– Удачи в вашу хату, ваш бродь, – поприветствовал Николай. – Спаси Христос.

– И тебе не хворать! Чаю? Прохор, организуй кипятка.

– Да где ж я его возьму… – закручинился вестовой. – А заваривать что станем? – забурчал привычно неслышно, но все услышали.

– Благодарствуем, поручик, но дело у нас спешное, оттого важное.

– Какое? – я весь подобрался. Пластуны просто так объявляться не станут. Всегда чем-то заняты.

– Знаю, что пушек у тебя нет. Да и не нужны они нам. Хотим другого попросить.

– Пороху?

– Есть у нас порох, – рассмеялся казак и посерьезнел, – нет веревок. Не хватает нам длины до земли. Вылазка срывается. В лагере еды почти не осталось. Сегодня солдаты на троих паек делят. Есть местечко, где потаенно можно на дорогу попасть, может, разживемся провиантом.

– Есть у меня веревки. Хорошие, крепкие, проверенные. Дам. С одним условием.

– Хозяйственный у нас поручик, – подсказал Прохор и закашлялся.

Казаки переглянулись, хмыкнули.

– Так еду еще добыть надо, а потом делить! Это как про шкуру неубитого медведя!

– Ну, пане поручик, – разочарованно протянул Грицько и отвернулся от меня, словно разуверившись во всех людях окончательно.

– Да я не про то. – Я поморщился. Как такое подумать могли? – Меня с собой берите. И не смотрите на меня так! Берите, берите!

– Да ты шо! Да на кой это вам! – не удержался Николай, глаза его округлились. – Поручик! Там до земли пропасть. И внизу одни камни! Убиться проще, чем пулю себе в висок пустить.

– Надо мне! Я вам имущество казенное даю, отвечаю за него головой. У меня журнал! Понимать должны.

– Понимаем. – Казаки закрутили головами. Тут с голода все пухнуть скоро начнут, а он журнал ведет. Я улыбнулся, открывая основную причину:

– Да и засиделся я. Надоело от холода дрожать. Руки соскучились по дрожи оружия. Берите!

– Грицко, та кажи ты ему! – занервничал Николай, пугаясь такой мысли. Даже испариной покрылся, а усы непривычно стали топорщиться. Не понимал он, зачем поручику рисковать, если мяса добудут или еще чего, то всем поровну будет. Сиди да жди только.

Я посмотрел на жилистого казака. Наши взгляды встретились. Потом Грицко пожал плечом, сплюнул шелуху и сказал:

– Та нехай.

Первый ужас после шага в бездну прошел. Мимо пролетела птица – показалось, чуть не задела крылом. Резанул ветер по глазам. Зажмурился. Необходимость постоянно отталкиваться от скалы постепенно вытеснила страх и ужас. Веревки толстые, связаны вроде надежно. Прохор бросить меня не даст. Скорее сам свалится. Знай отталкивайся руками и ногами от вертикальной скалы, а то физией по камням не бог весть какое счастье. Это сверху казалось, что скала ровная, первый же десяток метров спуска развеял это заблуждение – тело саднило от ушибов. Примерно на трети я приноровился и даже стал поглядывать на Грица, спускавшегося метрах в двадцати левее. Иногда, когда приходилось обходить выступы, довольно чувствительно встречался со скалой боком или спиной. Один раз после такого выступа веревка закрутила меня, сначала в одну сторону, потом в другую. Я немного потерялся. И только удар в ступни и сразу же приземление на пятую точку откуда-то издалека принесли мысль о конце спуска.

– Отчипляйсь швидче[22]22
  Швидче – быстрее.


[Закрыть], ваш бродь! – Григорий бежал ко мне. Его веревка быстро змеилась вверх. – Давай! Давай! Не на прогулке!

Он помог мне развязаться. Три раза дернул за конец – веревка стремительно поползла к небесам. Миг – и нет ее. Только громады вокруг высятся, с уступами неприступными. Облака так низко сегодня, вершины скрывают.

– Пане поручик, – казак вернул меня в действительность, не дав созерцать дольше, – сховаться треба. – Он показал на груду камней, лежавших возле скалы. Спрятаться, от кого? Горная дорога шла вдоль отвесной скалы, с другой стороны обрыв от двух до трех метров. Там горная река. Не широкая, но полноводная. Шумит живая вода, искрится – не застойная. Испить захотелось сразу. Подумать только: с настоящей чистой водой, а не топленым снегом.

Устроившись за камнями, почувствовал, как замерз. Когда спускался, казалось, ветер продувает со всех сторон. Здесь тоже дуло. И хоть камни защищали, очень скоро у меня зуб на зуб не попадал. Шинелька хоть не овчинный тулуп, но и она осталась наверху. Несколько камней упало на дорогу. Следующая двойка начала спуск.

– Григорий, холодновато. Не правда ли?

Он посмотрел на меня как на неразумного капризного ребенка.

– А может, и показалось мне, – согласился я, отводя глаза.

Младший братишка писал. Когда в своей кругосветке стояли три месяца в Японии – укрывались от тайфунов, он знакомился с самураями. Что-то вроде нас, родовитое служилое сословие. Там им и в голову не приходит признать, что они голодны или мерзнут. Ну да это в Японии. Хотел бы я на этих самураев посмотреть здесь, когда третий месяц трясемся и голодаем. Больше ни о чем думать не хочется, только о тарелке горячего супа.

Внезапно на дороге появились два конных всадника, за ними ехал крытый возок, еще небольшая карета, и замыкали кавалькаду два всадника. Рядом с кучерами сидели по вооруженному гайдуку. Итак, на виду четыре конных гвардейца с карабинами, пиками, саблями. Еще двое вооруженных на возках и неясно, сколько внутри.

У меня шесть пуль в револьвере и шашка. У Грица шашка и что-то достает из заплечной торбы.

Ручная картечница! Так, первый возок мы остановим, и дорога будет заблокирована. Второй здесь не развернется. Если казачки успеют спуститься, расклад почти равный. Ехавшим придется нас убить, нам же нельзя никого упустить. Холод куда-то делся, смит-вессон из кобуры. Гриц показывает, что он первый. Киваю, соглашаясь. Со стороны кавалькады раздались крики. Конвой сдергивал карабины с плеч. Заметили казаков на веревках. Двое передних, опустив пики, направились к нашей куче камней. Грамотно действуют. Слаженно.

Гриц выскочил на середину дороги. Опустившись на колено, выстрелил из картечницы. Дым окутал дорогу, закрывая от нас результат. Ветер дул нам в спину. Дым не торопясь отступал, поднимаясь вдоль скалы. Он красиво завивался в круг, но тут стало не до любований. Левого всадника не было видно – снесло в обрыв. Правый вместе с лошадью лежал под скалой Лошади первого возка умирали вместе с возничим и гайдуком. Удачно.

Я побежал вперед, стреляя в левого заднего всадника. Попал. Правый, хлестнув плетью коня, опустив пику, скакал на меня. Пустой револьвер в кобуру, шашку вон. Занимаю позицию возле скалы. У противника не будет маневра в эту сторону. Пика зажата очень жестко. Сбить в сторону не получится.

Страшно, поручик? Ладонь вспотела. Пять метров до кончика пики.

Метр!

Шашку вперед и вверх. Одна треть изогнутой стали скользит по внешней стороне пики, прыгаю вперед влево, срезаю пальцы супостата, удерживающие пику. Нарываюсь грудью на его ногу. Вместо того чтоб подрезать заднюю ногу лошади, лечу в сторону пропасти, чудом или ангелом-хранителем удерживаюсь на дороге. Но дух басурманин из меня выбил. Не в силах двигаться, медленно заваливаюсь на спину. Турок тоже в седле не удержался. Лошадь все-таки слегка подалась влево и протащила всадника ногой по скале. Резко остановилась перед нашей засадной грудой, сбросив обезноженного всадника прямиком спиной на валуны. Гриц только облегчил его страдания.

Он поймал повод и, успокаивая лошадь, легко похлопывал ее по шее.

– Еще двое, – пытаясь восстановить дыхание, хрипел я. Поднялся сперва на одно колено, на четвереньках доковылял до шашки.

Слава богу, лопнул темляк, а то отрезал бы себе что-нибудь, пока кувыркался. Папаху тоже подобрал, водрузил на почему-то вспотевшую голову. Она тут же слетела, а по скале зазвенела пуля. Откатился за первый возок.

Да что ж этот головной убор никак у меня не желает держаться там, где ему положено.

Как ни странно, но последний маневр вернул мне дыхание.

Раздалось несколько винтовочных выстрелов, затем, после револьверного, стрельба закончилась. Возле второго возка топтался возница с саблей. Пластуны болтались около пяти метров от дороги. Хоть у Николая блестел металлом револьвер, я поспешил к вооруженному турку. Тот решительности не проявлял, но саблю не бросал. Однако когда между нами оставалось метров пять, с криком бросился на меня, высоко подняв руку.

Тот еще мастер. Легко отбив, вернее, направив этот удар по безопасной для меня линии, разрубил ему кадык.

Григорий привязывал лошадь к первому возку, когда дверка открылась, и оттуда высунулся обнаженный кривой клинок. Затем появился упитанный господин почтенного возраста. Черный мундир с серебряными эполетами и широкий серебряный лампас. Красная феска. Важный чин, похоже, попался.

Гриц пошел на него медведем.

– Не вбивай, в полон визьмем, – крикнул спустившийся Николай. Казак быстро отвязал веревку и уже шагал к нам скорым шагом. Он молниеносно оценил обстановку.

На неуклюжий выпад толстячка казак ответил молниеносным ударом сверху по клинку. Не элегантно, но выбитая из руки сабля зазвенела по камням. Запрыгала. Затихла в расщелине. Удар кулаком в живот, и вот поясом позорно вяжем поверженного, Грицко связал руки басурманина за спиной.

Отдышавшись, турок залопотал на плохом французском:

– Я, Мухмензаде-баши, родственник Великого Визиря, третий человек в Плевне после губернатора и Осман-паши, командующего Третьей турецкой армией. – Генерал сделал паузу, грозно сводя брови. Дальше в голосе появился страх и дрогнул от фальши: – Вы, видимо, не знаете, но к нам в плен попал раненый полковник Бикша, власти султаната обменяют его на меня без всяких финансовых требований.

– Конечно, обменяют! Но об этом, уважаемый баши, вы будете говорить с командованием русского корпуса, вас же поймали казаки, у них свои условия.

Турок побледнел. Спесь его сбилась.

– Казаки, – растерянно протянул он.

– Микола, какие у вас требования, – позвал Николая, во всю подмигивая ему.

Николай вытаскивал из возка турчонка лет двенадцати. Тот, увидев своего господина, стоявшего на коленях, проскользнул мимо рук казака, кинулся к нему, обнял, прижался, как бы закрывая его своим тельцем. Рукав овчины был распорот и испачкан кровью. Видать, зацепило картечью.

Я знал турок как умелых, безжалостных воинов, то, что они могут испытывать такие же чувства, как и мы, просто не приходило в голову. Мальчишка плакал и что-то лопотал по-турецки.

Николай вместе с крепышом Гулым подхватили плетеную корзину, видно, с провизией.

– Николай, – опять позвал казака, – тут баши поговорить о выкупе хочет.

Казаку объяснять ничего не нужно было, а вот поучиться следовало. Оставил обыск на других, пошел к нам. На ходу вытаскивая кавказский кинжал, состроив зверскую рожу, казак громко закричал:

– Гриц, проверь карету.

О чем он? Ну да, турок-то по-русски не понимает, а дела не ждут. Подняв кинжал, встопорщив усы, он опять закричал:

– Отойди, поручик, сейчас я ему сектым буду делать! – Да так натурально, что по спине у меня холодок пробежал. Ну вот так и делают евнухов: скоро и без лишних движений.

Я вроде кинулся его удерживать, шепча:

– Важный турок, родственник самого визиря.

– Брешет как собака, как их прижмешь, все родня самому султану, – так же тихо шепнул в ответ пластун и, снова посмотрев на пленного, оскалился и зарычал по звериному. Я с удивлением посмотрел на него. Но как ни странно, это возымело на баши большое действие, турок струхнул еще больше. Мальчишка зарыдал, подвывая. Микола удовлетворенно выдохнул, не сумев скрыть радость от спектакля. Я тоже, признаться, выдохнул. Надо готовиться к действиям и подыграть. Баши забеспокоился, крутясь на месте, начал кричать, что заплатит казакам любой выкуп. Глаза его были полны слез. Руки подрагивали.

– Двести золотых лир и пятьдесят баранов, – рявкнул пластун.

Турок заупрямился, беря себя в руки. А поторговаться? Вытер глаза рукавом. Рявкнул не менее зло, желая контролировать ситуацию:

– Сто монет и сорок лучших баранов! Таких ни у кого нет! Лучшие бараны, я тебе говорю! Сам из рук кормил! Бери и уходи, пес.

– Я тебе дам пса, – прошептал пластун и снова зарычал:

– Двести золотых!

– Сто двадцать и пятьдесят баранов! От сердца отрываю! Жен голодными оставляешь! Дети по улице ходить будут, милостыню просить! На что обрекаешь?! Не гневай Аллаха!

– У меня свой бог. – Пластун что-то задумал, на секунду замерев, улыбнулся. Баши показалось – очень недобро. Занервничал.

– Хорошо. – Николай оторвал мальчишку от господина и резко приставил к его горлу кинжал.

Турок забеспокоился, племянник, что ли, или соседский мальчишка. Глаза его тревожно забегали по нашим фигурам, остановились на мне:

– Если казак убьет мальчишку, кто выполнит его требования? Скажи, чтоб не убивал! Давай дальше торговаться! Прояви уважение!

– Спроси, если мальчишка ему дорог, за сколько золотых он ставит его жизнь. – Микола сразу сообразил, в чем дело, и опередил мой вопрос.

– Два барана слишком много за никчемного мальчишку, но так как он к нему привык, готов отдать десять баранов.

Не убирая кинжал, Николай крутанул дрожащего мальчишку в одну сторону, в другую, попутно подмигивая мне.

– Может, хоть хлопчику сектым сделать, – как бы советуясь, спросил у Гулого.

– Тридцать баранов! – закричал турок. – Тридцать!!! Так много, что по миру пойду!

– И пятьдесят золотых.

– Сто семьдесят лир и восемьдесят баранов – это целое состояние! Сто двадцать золотых! Больше не дам! Ни монетой больше! И восемьдесят самых лучших баранов!!!

– Ну-ка, поручик, погуляй, – пластун махнул мне рукой. – Что-то затянулся разговор. Тут что? Базар, что ли?

– Согласен, – выдохнул баши, вытирая капли пота с толстого лица, и все начали успокаиваться. Мальчишка перестал плакать, Николай убрал в ножны кинжал, и лицо его опять приняло добродушно-отстраненный вид, турок же, наоборот, принял вид высокомерный, хотя продолжал стоять на коленях.

– За карету платить не буду, – по-деловому сказал пленный, окончательно беря себя в руки. Былая надменность стала возвращаться к толстому турку.

– Гриц, чего ты там топчешься? – Микола повернулся в сторону друга. Тот казался смущенным, еще больше потемнев лицом. Покраснел, что ли? Очень странно. Что его так могло в краску вогнать? Какая сила?

– Сам подывись, – буркнул под нос пластун. Мне тоже стало интересно. Что так могло смутить бывалого служивого?

Мы с Николаем подошли ближе, казак осторожно открыл узорчатую дверку кареты, потянул и широко улыбнулся:

– О, – протянул пластун, обрадовавшись. – Здоровеньки булы[23]23
  Здоровеньки булы – здравствуйте.


[Закрыть].

И заулыбался, словно солнышко.

Очаровательная турчанка в европейском платье испуганно забилась в угол мягкого дивана, прячась в красных подушках с золотыми кистями. И сразу отрицательно замахала головой, закрывая искривленный в спазме рот тонкими руками. Я откашлялся, поправил папаху и сказал на французском, что мадам нечего бояться. Придал голосу как можно больше спокойствия и легкости.

– Мадемуазель, – она автоматически поправила, обозначив свой незамужний статус. Подбородок ее перестал ходить ходуном – начала справляться и брать себя в руки. Большие маслины глаз еще тревожно поблескивали от влажности готовых прорваться наружу слез.

– Куда следуете, с какой целью? Время нынче беспокойное для легких прогулок.

– У меня здесь погиб отец, еду поклониться его праху.

– Достойно уважения, мадемуазель. Время сейчас неспокойное, неблагоприятное для таких визитов. Случиться может всякое. – На самом деле случилось все уже, но пугать турчанку не хотелось, и я как мог закрыл ей обзор спиной на убитых гайдуков и лошадей.

– Война не выбирает время, место. Мы, дети, должны чтить своих отцов.

– Не могу не согласиться. Ваш отец погиб на войне?

– Как герой! – глаза турчанки вызывающе блеснули.

– Достойная смерть. – Я отдал честь. – Мадемуазель, далеко ли вы отъехали от турецких военных?

– Последний пост я видела около часа назад.

– Умеете ли вы управлять повозкой?

– Думаю, справлюсь.

– Мы отправим вас назад, но вам придется немного подождать.

– Хорошо. Скажите, а это настоящие казаки?

– Да, мадемуазель.

– Вы тоже казак? – Глаза ее стали еще больше испуганными.

– Нет, мадемуазель. Поручик артиллерии Суздалев, честь имею.

– Я много слышала о казаках нехорошего. Сделайте одолжение, господин поручик, застрелите меня. Я не хочу мучиться: меня все равно изнасилуют и убьют.

– В этом нет необходимости.

– Как нет? Разве моей чести ничего не угрожает?

– Нет, мадемуазель, – я вздохнул. Ну откуда такие глубокие познания у турецкого народа. Казаки – добрейшие люди, вот еды для всех добывают. Бесстрашные воины. – Вас не тронут. Слово чести офицера. Мне жаль, что мы познакомились при таких обстоятельствах.

– Мы еще не познакомились. – Девушка улыбнулась. – Меня зовут Малика. – Она протянула руку в перчатке из тонкой кожи. Быстро, веря каждому моему слову.

– Иван, – я приник к перчатке. Дольше, чем требовал этикет.

– Где вас можно найти после войны, очаровательная Малика?

– Спросите имение Янык-паши под Плевной, хотя, возможно, скоро мы с маменькой уедем в Стамбул.

– Не торопитесь, уважаемая Малика. Надеюсь, скоро смогу нанести вам визит вежливости. Да, и не стоит бояться русских военных.

– Здесь есть еще и болгары, их я тоже боюсь, хоть и живут в имении, впрочем, будем рады увидеть снова отважного русского офицера.

– Извините, мадемуазель, мне нужно идти, служба. А вы пока посидите в карете. Мальчик поедет с вами, поможет с лошадьми и не даст скучать. Кстати, ваше имя на русском значит Молоко.

Казаки уже собрали оружие, теплые овчинные куртки и разделывали убитых лошадей. Николай радостно, как обычно, улыбался:

– Кроме лошадей продуктов нет. Корзинка не в счет. Разделаем по полтуши, дадим сигнал поднимать. Одна лошадь за раз.

– Сперва турка.

– А что с молодайкой будем делать? Хороша… Может, тоже с собой возьмем? Осаду скрасит многим!

– Отпустим перед последним подъемом, нам с мирным населением ссориться не с руки, плохая молва ни к чему. Кстати, верстах в десяти турецкий пост. Так что этой дорогой в долину не пройти.

– Та бильше и не треба, мясом мы до весны обеспечены.

– Иван Матвеевич, возьми карабин, пройди вперед до поворота, чтоб инородцы врасплох не застали, да овчину накинь, мы тебе почище выбрали.

– Слушаюсь, Николай?..

– Мы почти тезки. Вы Иван, а я Иваныч.

Подхватив английскую винтовку и патронташ, побежал по дороге. Пробегая мимо кареты, не удержался и посмотрел на закрытые окна. В узкую щель шторы за мной наблюдали. Сердце учащенно забилось.

Мадемуазель Малика… Молоко… Я увидел сон из сказки: в руках стакан горячего молока, ваза с сахарным печеньем, теплая гостиница, Малика у окна, смеется, слушая мои бесконечные байки… Потом я больно запнулся о камень, чертыхнулся, едва не упав на горной тропе, и поспешил занять место в секрете.

Война продолжалась.