Текст книги "Пластуны. Золото Плевны. Золото Сербии"

8. Хитрое лекарство

Привычно закрутила платок на голове, соскочив с лавки, достала злополучный тазик. Стирать! Быстрее. Зола приготовлена. Вода есть. Не беспокойся, миленький, я всегда рядом. Дни и ночи только с тобой. Сижу у кровати. Ловлю тяжелое дыхание. Не даю в бездну-пропасть упасть, отколь не выбраться никогда. Слаб мой русский. Сначала редко приходил в сознание. Теперь стоит утку начать подкладывать, сразу ловит за руки – не дает кальсоны снять, а то и по коленке погладить может. Приходит в себя, родненький. Приходит.

Бинты постирала, за развешиванием услышала трель колокольчика. Вытерла руки о передник, скинула фартук, распахнула дверь и резво побежала к кухне. Там на столе уже поднос дожидается. Толстая Демирка смотрит грозно, уперев руки в крутые бока. Сердится и пыхтит, готовая взорваться. Волосинка на носу топорщится, тоже желая меня пронзить ненасытным жалом. В ответ озорно улыбнулась, делая круглые глаза, и показала язык, вихрем вылетая из кухни под шипение кухарки. Колокольчик надрывался. Побежала к кабинету. Доктор, важный, полулежит на кушетке, дымит папироской, шелестит газеткой. Пиджачок небрежно накинут, ворот загнулся. Обед, а уже навеселе.

– Долго. Где шляешься, Иванка?!

– Я не шляюсь, спешила как могла, – ответила, пожимая плечами, раскладывая приборы по столу. От гуляша пахло петрушкой, наполняя прокуренный кабинет ароматами лета.

– Шельма, – доктор кряхтит и тяжело поднимается с кушетки, пересаживаясь за стол. Помогаю ему как могу – поддерживаю.

Отяжелел с годами, сонно щурится, но носом ведет – есть хочет.

– Устал, – говорит доктор. – Сильно. Сапоги сними. Жмут.

– С чего?

– Ноги отекли.

«Старый ты просто! – хочется крикнуть в лицо. – Не то что раненый красавчик русский, как глянет, так сердце замирает».

Падаю на колени и снимаю первый сапог. Долго вожусь. Никак не идет. Каблук на правом стерся. Вот-вот потеряет. Надо Богдану снести, когда заснет. Быстро починит, хороший мастер. Не мешало бы бутылку с наливкой перепрятать. Кладу ногу на колени. Ногти подстричь не мешает, осторожно глажу, массирую. Улыбаюсь как можно приветливее, ласковее. Любит, когда с ним так. Ласковым становится.

– Так, так, – хрюкает доктор, – день сегодня тяжелый. Есть совсем не хочется, пойду по свежему снегу пройдусь, может, нагуляю аппетит.

Подаю растоптанные домашние башмаки. Не тороплюсь.

– Этот русский офицер – знатный? У него такое лицо благородное, а глаза какие проникновенные! Всегда в душу смотрит, будто знает наперед, что скажу.

– С чего ты взяла, что он русский? – Доктор, мгновение назад почти спавший, резко дергается и цепко хватает меня за подбородок. Поднимает голову. Смотрит в глаза. Такой в гневе и забить может.

– Бредил он часто. По-русски говорил. Слышала я язык русских. Красивый. Певучий. Нравится мне очень русский, – признаюсь под конец, чувствуя, как начинают пылать уши.

Доктор не отпускает. Сжимает пальцы. Больно. Кожа горит. Теперь я вся горю.

– Француз он. – Пенсне зло блеснуло, поймав лучик света. – И друг его, француз, скоро приедет за ним. Понятно? Не знаю, что в головке твоей беспомощной, но если есть там хоть капля ума, призываю его запомнить, что держим мы французских офицеров из инженерного батальона. Понятно?

Я быстро закивала, давая понять, что поняла. Не так уж я глупа, просто дурой жить легче.

– Люб он мне очень. Люб! Выхожу, с ним уеду, – запальчиво выкрикнула я и пожалела тут же. Лицо мужчины менялось на глазах. Заострилось, стало злющим. Колючим.

– Думать забудь!

– А кто мне запретит?!

– Вожжи! Я!

– Не можете, не посмеете вы. Герой он русский. В войне победят, и увезет меня с собой. Еще махать рукой на прощанье станете и слезу пустите. Посмотрите!

Казалось, доктор опешил от таких слов. Отрезвел точно. В глазах ясность мелькнула.

– Дура. Не увезет, и никто по тебе плакать не будет.

– Увезет, увезет. Я знаю. Сердцем чувствую.

– Шельма, – пробормотал доктор и с силой толкнул. – Поди прочь.

Я, уперев руки об пол и не дав себе упасть на спину, смотрела на него испуганно. Лишь бы не по лицу бил. Остальное выдержать можно. Но нет. Поник головой, кое-как добрел до кушетки, трясущимися руками зажег папироску. Затянулся.

– Папирос герою своему снеси. Дымит как паровоз.

– Ага.

– И чаю покрепче завари, да лимон добавь. Давно у тебя просит, а ты не понимаешь. Бестолковая.

– Ага. Бестолковая, – сразу заторопилась я, поправляя съехавший платок. – Лимон-то зачем?

– А ты спроси, – хмыкнул доктор.

8.1

Я сделал первую затяжку, блаженно щурясь от едкого дыма, наблюдая сквозь полузакрытые веки за быстрыми движениями служанки. По мне, так слишком суетилась и громко стучала половником о тарелку, да и столовые приборы расставила неправильно, но какая ладная фигурка, и как старается. Лечение у доктора шло с каждым днем на пользу. Раны заживали. Более железками доктор в тело не лазил. Остались только внезапные головные боли. Сейчас голова не болела постоянно, но приступы налетали внезапно, совершенно обездвиживая меня. Доктор признался, что здесь он беспомощен, только время излечит или ослабит последствия контузии. Оставалось верить ему и ждать.

Вчера вечером доктор намекнул, что необходимости круглосуточно занимать его кабинет абсолютно нет. Достаточно показываться ему раз в неделю.

Хозяйка имения хоть и выразила желание посмотреть на француза, но тоже не испытывает восторга от пребывания чужих военных, и доктор передал примерные ее слова:

– У меня мирное имение, а не военный госпиталь. Мне приятно, что известность ваша, месье Дылчев, столь велика, но в такое время я не хочу подвергать опасности свою дочь и имущество. Ваш долг требует оказания помощи всем страждущим, но я подобным долгом не связана. Имею только долг материнский и хозяйский.

Известие меня неприятно огорчило:

– Мэтр, в чем же я предстану перед нашей хозяюшкой, не в чужом же дезабилье ей представляться.

– Совершенно не беспокойтесь, шевалье. По законам восточного гостеприимства вам будет предоставлено все, в чем нуждаетесь.

Настроение улучшилось. Какая-то перспектива, а то только длинные разговоры по вечерам с доктором под стакан дрянного бренди да ожидание появления Миколы изрядно утомили однообразием. Знал, что казак где-то рядом, и все же излишне сильно беспокоился, находясь в таком близком соседстве с турецкими солдатами и неясности дальнейшей своей судьбы.

Да только куда я с одним серебряным рублем и трофейной турецкой шашкой? Надо бы послать за казаком, поторопить да откланиваться, а то как бы не пришлось плотно знакомиться с хозяевами имения и погружаться в новые витки вранья.

Рука машинально разогнала сизый дым, вычерчивая в воздухе черной сожженной спичкой замысловатые фигуры. Иванка сразу среагировала, резко обернувшись. Заботливо поднесла пепельницу. Забрал медное блюдечко, слегка улыбнувшись добродушно, заметив, как белые пальчики мелко подрагивают. Не мог ничего с собой поделать – девка мне нравилась. Изголодавшийся по женской ласке выздоравливающий молодой организм требовал свое. Вздрогнула, когда пальцы случайно встретились. Потупила глаза, стала медленно наливаться румянцем. По открытой шее пошли красные пятна. Замерла, словно ожидая чего-то. Пауза стала затягиваться.

– Обедать, – подбодрил я болгарку, – еда. Вкусно.

– Вкусно, – пробормотала Иванка, смущенно улыбаясь, и снова засуетилась, повторяя традиционный ритуал: рушник на колени, столик, тарелка. Сегодня был гуляш, и пах он травками и неизвестными специями. Почти холодное блюдо возбудило во мне сильный аппетит. Выздоравливаю. Первый признак. Теперь и сам чувствую.

Девушка опустилась на пол возле кровати. Подперла голову руками. С каким-то нескрываемым восторгом смотрела на то, как я ем. К такому обожанию я не привык. В домах русских дворян детей воспитывали по-спартански. Потом в кадетке и сразу в юнкерском училище в рот никто не заглядывал.

– Вкусно, – пробормотал я, подмигивая.

– Вкусно! – тут же эхом отозвалась Иванка и счастливо улыбнулась. Потом она стремительно поднялась, засуетилась, охваченная непонятным порывом, быстро убрала тарелку, чуть ли не силой вырвав блюдо у меня из рук, скороговоркой выпалив:

– Сюрприз! – Поставила передо мной большую глиняную чашку, прикрытую блюдцем. Я принюхался. Предположил:

– Молоко?

Иванка, кажется, поняла, отрицательно закачала головой, раскрывая слишком полные губы в улыбке.

– Только не говори, что кофе. Устал я от вашего бренди и кофе, – сказал и устыдился, две недели всего как кипяток за божий дар принимал, а теперь от кофе устал. Вот гусь какой арзамасский. – Прости, Иванка, домой хочу. – После паузы: – В Париж.

– Нет, не можна. – Иванка заговорщики подмигнула.

Тут она с видом фокусника подняла блюдце с чашки и приглашающе кивнула. Я уставился в бокал, где в темной жидкости плавала половина лимона.

– Да, да, – многозначительно сказала болгарка, когда я на нее с недоверием посмотрел, и старательно по слогам произнесла:

– Ли-мон.

Я даже не сразу понял, отвечая машинально:

– Вижу, что не яблоко. Зачем в кофе лимон?

Иванка забеспокоилась. Затараторила на местном, вставляя французские слова.

И вдруг я понял:

– Так это чай?! Голубушка моя, неужели чай? Дайка мне нож. Нет ножа? – Я склонился к стенке и из-под матраса достал узкое жало шашки. Иванка, глядя на золотую богатую ручку, побледнела, да так, что губы затряслись. Не обращая внимания на ее реакцию, осторожно отрезал дольку лимона. Опустил в чашку, спрятал шашку на прежнее место. С наслаждением втянул в себя ароматный запах и сделал первый глоток.

– Хорошо-то как! Что ж вы чай не пьете? Сахара бы. Да откуда он у вас. Спасибо, родная. Дай я тебя поцелую и рублем одарю. Последний он у меня остался, берегу я его как талисман, чтоб к портмоне своему вернуться после пластунских вылазок, да видно, случай представился. Заслужила.

Одарил серебрушкой, приблизил к себе и поцелуем троекратным, как полагается, наградил. Отслонил от себя, слегка огладив плечи, и принялся пить столь забытый, но привычный напиток. Блаженство, и только. С каждым глотком силы возвращались, словно эликсир сказочный пил. Иванка присела на кровать, ошеломленная. Дождалась, пока я чашку с горячим чаем на столик поставил, и руки мои осторожно взяла в ладошки свои ухоженные, лицом уткнулась, целовать стала да слезами горячими заливать. Говорила что-то быстро, лопотала по-своему. Ничего не понятно, но очень искренне – заслушаешься. Наверное, за рубль благодарила. Мелочь какая, а кому-то царское серебро за счастье. Не ожидал я такой реакции. Смутился и обеспокоился. Лишь бы в таком порыве чай не пролила. Не успел напиться. Осторожно стал свои ладони из замка сплетенных пальцев вытаскивать. Иванка посмотрела на меня, подняв зареванные глаза. Я покосился на бокал, давая понять, чего хочу – допить чай.

Дверь резко распахнулась. Стремительно вошел доктор, с ним двое. Положили свернутую одежду, тонкое белье, башмаки. Иванка испугалась, засуетилась, быстро слезы вытерла, как и не ревела, стала с колен стол снимать, хотела и чай мой забрать, мягко отстранил руку протянутую.

– Отобедали? – с порога начал доктор, – извините, если прервал вас на интересном моменте, но новости, которые стали мне известны, не терпят отлагательств.

– Уже закончил. Чай и так допью, под новости еще и лучше. Спасибо, мадемуазель.

– Давай, давай, Иванка. Шевелись, шельма. – Стоило двери за девушкой закрыться, спросил, как бы невзначай: – Надеюсь, у вас ничего серьезного? – и кивнул куда-то за спину, за закрытую дверь.

– О чем вы? – не понял я, хмурясь. – Новости у вас, а не у меня.

– Ни о чем, господин инженер. Ни о чем. – Странный доктор, кажется, обрадовался. Потер руки.

– Я слушаю вас, любезный.

– Господин инженер, я принес хорошие новости.

– Не тяните, – попросил я, ожидая услышать о скором визите Миколы.

– Русские перешли Балканы.

Я подавился чаем. Протянул бокал доктору. Сам закурил. Тот, довольный, выжидал. Улыбался… Не выдержал первым:

– Как?! Кто?!

– Корпус генерала Гурко.

– Корпус? Там же артиллерия! Откуда такие сведения? – все еще не верил я.

– Вернулся человек из Софии – привез новости. Все восторгаются подвигом русского народа, сравнивают с переходами Ганнибала и Суворова.

– Да, – сказал я и откинулся в подушки, – снова подвиг русского народа, снова рука помощи… Только у Ганнибала вместо артиллерии слоны были.

Мы замолчали. У меня перед глазами крутилась картина: лютая метель, орудия на руках наших солдат, обледеневшие камни, пропасти. Опасность на каждом шагу. Гибель людей. Потери, потери, потери…

Доктор, выждав, осторожно продолжил:

– Это не все новости. Русские разбили турок у Ташкинсена, на следующий день у Горного Бугарова отбили контратаку – превосходящие по численности султанские части, и, полностью перейдя Балканы, вступили в долину Софии.

Я приподнялся с подушек.

– Пока основные силы турок стерегут Шипку, русский корпус наступает на Софию?! Без остановок и передышек?

– Да. Стремительно, как смерч! – В словах доктора звучало столько пафоса, что не оставалось сомнения, что он это двигается вперед и стоит во главе армии.

– Как не вовремя я тут разлегся. Так и война может без меня закончиться. Где же мой товарищ?!

Доктор не услышал вопрос. Он заложил руки за спину и, прямой как жердь, заходил по палате, приговаривая:

– Русские будут освобождать Софию. Подумать только – я дожил до такого исторического момента. Каков натиск, а? А ведь никто не верил, что армия освободителей сможет Балканы перейти зимой. Теперь этот победоносный марш никто не может остановить! Мы никогда не забудем подвига русских солдат! Никогда, слышите?! Предлагаю выпить хорошего бренди за успех русских частей и освобождение Болгарии!

– А у вас есть хороший бренди? – осторожно спросил я. Мысль мне понравилась, но этот невежа продолжил как ни в чем не бывало:

– Знали бы вы, господин инженер, что сейчас творится в имении. Паника! Суматоха! Настоящая сумятица, господин инженер. В некотором роде мне даже жаль молодую госпожу Малику – сначала потеряла отца, а теперь предстоит расстаться и с имением! И жизнью своей, если не поторопится.

– Ма-ли-ка? – по слогам спросил я. – Это имение Малики?

Доктор перестал ходить и развел руки в стороны.

– Пока да. Вас что-то смущает, господин инженер?

– Малика! – Кажется, я выглядел неважно. В этот момент доктор, остановившись, с тревогой смотрел на меня. Пришлось быстро взять себя в руки. – Отнюдь, я, правда, пока не совершал длительных прогулок, но уверен, что ужин смогу благополучно перенести, а как вы, мэтр, считаете? Я бы очень хотел увидеться с этой девушкой. Такое необычное знакомое имя… Я чувствую подъем сил и жажду встречи!

– Если бы я знал, что имя Малика на вас так подействует, я бы приказал Иванке произносить двадцать раз на дню. Однако есть трудности, – усмехнулся доктор моей наивности, – турецкие женщины не встречаются с молодыми господами, поверьте мне на слово – здесь чтут традиции. Будь вы хоть самым доблестным французским офицером, то вам бы все равно отказали в аудиенции. Конечно, на правах хозяйки она могла бы проведать больного, но в сопровождении десяти гайдуков и прочей свиты. Малика считает себя современной женщиной, воспитанной в европейских традициях, и, кажется, хотела сделать нечто такое, но, думаю, ее отговорили от столь опрометчивого шага. Гайдуки же слишком ленивы и в сложном положении, чтобы действовать самостоятельно. Да и мой авторитет глушит чужие попытки сделать обыск и учинить допрос с пристрастием. Да-да, шевалье, сейчас вы под моей защитой – помните, кому вы обязаны.

– Не забуду, – сухо согласился я – больно мне не по нраву пришлись чужие наставления, отдавали каким-то саратовским мещанством.

– Вернетесь сюда, когда русские займут столицу. – И доктор многозначительно потряс пенсне в воздухе, широко и слащаво улыбаясь. – На правах победителя вам никто не посмеет дать отказ.

– Любезный, мне его и сейчас не дадут, я напишу вам записку. Только передайте госпоже Малике, – спокойно и уверенно сказал я, сбивая чужую спесь.

– Записку передам, – доктор пытался остаться хозяином положения, – но единственный шанс увидеться вижу в плохом знании хозяйкой французского языка. Говорите быстро, тогда хозяйка может позвать дочь помочь с переводом.

Я уже представлял себе эту картину и не хотел делить свои грезы с сельским лекарем.

– Давайте-ка, мэтр, лучше займемся непосредственно медицинскими делами.

Возвращение к рутине доктору не очень понравилось, и он приказал Иванке сперва обмыть меня.

Голову помыла служанка, затем я ее выгнал, хотя эта симпатичная нахалка объяснила весьма недвусмысленными знаками и мимикой, что уже два раза мыла меня полностью, пока я пребывал в беспамятстве, и мне нечего стесняться.

Все забавнее и забавнее становится мое пребывание.

Доктор опять вернулся, поменял мази и бинты. По запаху ясно было, что отмечать будущие победы он уже начал без меня. Занимаясь своим делом, он непрерывно болтал о политических перспективах.

– Результатом русского наступления будет полное освобождение Болгарии от гнета Османской империи! Мы живем во времена великих дел! Россия станет старшим братом Болгарии. Какие времена настанут! А товарищ ваш здесь, был у управляющего, с десятником гайдуков познакомился к взаимному удовольствию. Не знаю, что он ему наговорил, но Айдын-бей предложил жить в его доме. Сейчас ходит знакомиться с имением.

– Пошлите за моим товарищем немедленно.

– Давайте не будем спешить, вечером вы приглашены к хозяйке отужинать. Какая там вишневая наливка! Непременно попробуйте, если увидите на столе заветный графинчик. Шевалье, вы непременно должны пойти на прием! Сможете? Не будет ли это вам в тягость? После позовем вашего товарища. Я предлагаю выпить втроем бренди за успех русских частей и освобождение Болгарии! Очень хороший бренди, на смерть берег!

– Прекрасный план!

8.2

Не доехав до развилки размытых грязью дорог, Дончо остановился поболтать со знакомым, возвращавшимся из Софии. Замузганные лошадки рады были такой остановке, пряли ушами, помахивали гривами и черными хвостами. Оказывается, генерал Гурко, обманув турок, перевел свой корпус через Балканы и наступает на Софию.

Новость всех взбудоражила, и я понимал почему.

Турецкие солдаты массово дезертируют, в войсках остаются только преданные части низам. Но турки бегут в разные стороны, расползаются в разные стороны, больше похожие на черных тараканов, чем на отважных пехотинцев и гайдуков, по пути бесчинствуя в болгарских селах.

Приятель Дончо Боян – горбун, задавленный невзгодами и жизнью и оттого прибитый к земле, рассказал, как чудом спасся, показывал следы пуль в своей двуколке. В нескольких местах от посеревшей от времени доски отлетели длинные щепы. Болгары засовывали пальцы в отверстия и изумленно цокали языками, поражаясь везучести Бояна. Дети, да и только. Я качал головой, глядя на болгар.

Посоветовав Дончо вернуться в село, спрятать ценное, сам же пешком направился в указанном направлении в имение. План моментально созрел в голове: Ивана нужно вытаскивать или в имении оборону держать, в общем, на месте нужно разобраться. Пока сам картину не увидишь, не поймешь ничего. Оценить надо каждую зацепку и подробность.

А еще я точно знал, что хоть имение и турецкое, мародеров мог этот факт и не остановить. В голове вооруженного человека, плюнувшего на присягу, честь и мораль, не просто опилки, там хаос, один Господь может разобраться и остановить грешников. И тут как раз действовала присказка: на Бога надейся, а сам не плошай – пуля, посланная из засады, тоже могла кого хочешь остановить и вразумить раз и навсегда. Какие люди возглавят мародеров и что они могут натворить, тоже не ясно. Но ничего хорошего я уже в возникающей ситуации не видел.

В имении есть охрана, час назад я думал, как с ними поладить, теперь нужно помозговать, как настроить на оборону. Разглядев первые крыши деревушки, начал искать удобное место спрятать наши сидора. Винтовку решил не скрывать – время не то.

Кто я? Как представиться гайдукам. Офицер? Могут не поверить, молод, по их представлениям. Отрекомендуюсь ординарцем господина инженера. Старший бомбардир Николя Пласту. Почти не совру: и Николай, и пластун. Нечего Бога понапрасну гневить.

Нашел флигель управляющего. Хитрован в европейском платье. Пару минут слушал про его заслуги на дурном французском. При этом мужчина шаркал ножками, то ли в реверансах, ему понятных, то ли по дурной привычке, и мял в руках грязный платок. Ишь, интеллигент. Прервал грубо ввиду предстоящей опасности. Попросил срочно пригласить старшего гайдука, доктора, кузнеца и оседлать пару лошадей. В общем, командование охраной взял на себя. Мой напор никто не пытался оспорить. Французских инструкторов уважали и боялись. Ординарцев, видимо, тоже. Старик-гайдук со старинным кремневым пистолем и ятаганом[43]43
  Ятаган – клинковое колюще-режущее и рубяще-режущее холодное оружие с длинным однолезвийным клинком, имеющим двойной изгиб; нечто среднее между саблей и тесаком.


[Закрыть] времен Суворова даже обрадовался. Одно дело – десяток лет бездельничать в хозяйском доме под видом охраны женской половины, другое – в лучшем случае вести переговоры с шайкой вооруженных солдат.

Если переговоры будут, придется отдать часть продовольствия, сбором должен заняться староста. Лучше добровольно отдать часть, но нет никакой гарантии, что не придут другие, третьи, поэтому сперва переговоры с демонстрацией силы, и не просто отдавать, а обменивать на оружие. Тогда дальше встречать «гостей» станет веселее, а то с ятаганом много теперь не навоюешь.

Мой напор оценили и сразу доверились. Гайдук поворчал из вредности, но с удовольствием спихнул обязанности думать и руководить другому. Все-таки времени прошло немало с его последних боевых походов. Да и были ли они боевыми?

Пошептавшись с доктором о здоровье поручика, я воспрял духом и с хорошим настроением поскакал вместе с онбаши[44]44
  Онбаши – начальник стражи.


[Закрыть] осмотреть окрестности.

– Перед развилкой поставь двоих поздоровее и сена стожок, чтоб подожгли при опасности. Вон там, в саду, еще одного, и второго на другой стороне сада, тоже с сеном.

– В саду?! Там же кусты, астры хозяйские.

– Их тоже можно зажигать, – строго добавил я и вполголоса ругнулся, видя чужой испуг. Скоро вам будет всем не до айстр[45]45
  Айстр – астры.


[Закрыть] и рэзэнтэ[46]46
  Розэтэ – хризантемы.


[Закрыть]. Развели тут плантации.

Договорились посадить всех, сколько есть лошадей, крестьян. Конники нужны. Неважно, как сидят. Тут численность нужна. Они будут демонстрировать, не приближаясь, наличие конного отряда, который может споро атаковать как с фланга, как в лоб, так и сзади.

Пускай думают те, кто станет вести мародеров – не моя забота.

8.3

Гостиная хозяйки имения мало чем отличалась от привычных для моего глаза дворянских гостиных на родине. Окна побольше, потолок пониже, много ковров и серебряной посуды.

Хозяйка на удивление моложавая женщина лет сорока. Приятные мягкие черты лица. Европейское платье хоть и закрывало плечи и руки, но не скрывало стройности фигуры, а главное – глаза! Такие глаза я видел в своих снах. Вот от кого получила Малика озера, в которых я безнадежно утонул.

Рядом с ней стояла бесформенная от чадры фигура. Два дверных проема без дверей вели, видимо, во внутренние покои. У одного прохода стояли два мальчика лет восьми – десяти, у другого – два гайдука.

Я представился как Жюль Маню, военный инженер, попытался щелкнуть мягкими туфлями без каблуков. По совету доктора быстро затараторил на французском, выражая свою признательность за свое спасение и выражая восторг от возможности лично выразить благодарность столь благородным и ослепительно красивым дамам.

Хозяйка недоуменно переглянулась с существом в темно-фиолетовом мешке.

– Не могли бы вы говорить помедленнее, я ничего не понимаю. У меня не было возможности практиковаться в разговорном французском, хотя читаю бегло. Хозяйка этого имения боян Домла, а это моя старшая сестра боян Йамур. Если перевести на ваш родной язык, я Капелька, а сестра Дождь.

– Какие замечательно прекрасные имена! – Я сделал шаг вперед с намерением припасть к ручке. – Я в полном восторге! Очень поэтичные!

– Стойте, шевалье, вы в мусульманском доме, уважайте наши обычаи.

Мой учитель французского был гасконцем из Дакса, кроме парижского произношения учил южному диалекту, отличавшемуся быстротой и пропуском буквы «ф» в словах. Умение говорить на двух диалектах неизменно приносило мне высшие баллы на всех экзаменациях. Мысленно поблагодарив зануду-француза, я опять застрекотал с максимальной скоростью: – Простите, мадам, приехав в Порту, я сразу оказался в первых рядах османских войск и не имел возможности узнать светский этикет, если…

– Стойте, шевалье, ничего не понимаю, медленнее, пожалуйста.

– Мадам, я с юга Франции, и говорить медленно для меня хуже пытки. Я просто не умею, мадам, говорить медленно. Я понимаю, что это очень скверно, но ничего поделать с собой не могу!

– Пожалуйста, замолчите. У меня начинает кружиться голова! Может быть, доктор, вы его понимаете?

– Отдельные слова, – нахмурился лекарь. – Это быстро даже для меня.

Существо в мешке произнесло фразу, из которой, я понял одно слово – Малика!

Я сразу ее полюбил, тем более из щелей мешка-капюшона сверкали такие же прекрасные глаза. Должно быть, передо мной очень красивая восточная женщина, хоть и в мешке. Признаться, в воображении я рисовал презанятные картинки образа.

Малика! Неужели я вновь увижу тебя?

Лицо мое покрылось испариной, я слегка пошатнулся, с трудом удерживаясь на ногах.

Последовало несколько фраз, в результате которых я был усажен на небольшой диван, а в комнате появилось небесное существо по имени Малика.

Ее потрясение было гораздо сильнее, но окружающие приняли его за смущение и всячески ее подбадривали. Я же видел, что сознание ее на грани, и напомнил доктору, что кроме меня еще кое-кто нуждается в его умении.

Хрустальный флакон с нюхательной солью перекочевал с дивана под более изящный носик.

Когда суета улеглась, вспомнили об ужине. За едой рассказывал о себе, именно про Суздалева, но от имени Маню. О маменьке, отце, имении, даже о Прохоре, назвав его Пьером. Старшие женщины явно благосклонно отнеслись ко мне, Малика же глаз не поднимала, но переводила все исправно, иногда в мою пользу, о чем тут же сообщала мне. Мол, так в мусульманском доме говорить не следует, она перевела по-другому. А матушка заметила, что или она стала разбирать мою речь, или я стал говорить нормально.

– Мадам, простите, с детства мне запрещали вообще говорить во время еды. Садясь за стол, мы с братом должны были превращаться в глухонемых. Присутствие меня – католика – в доме правоверных заставляет тщательно продумывать слова и действия, однако южный темперамент, чрезмерный даже на родине, может оскорбить ваши чувства. Заранее прошу простить. Дамы понимающе закивали, а хозяйка жестом отправила гайдуков в глубь дома.

Блюда менялись, но вкуса я не чувствовал, жевал, хвалил, изо всех сил старался смотреть на всех одинаково.

Боян Капелька шепнула мальчишке, и на столе появился графинчик с темной жидкостью.

– Покойный муж частенько приглашал офицеров из Пруссии, они научили моих слуг делать алкогольный напиток из вишни. Нам Аллах запрещает туманить голову вином, но вам-то можно. Доктор составит вам компанию.

– Так ведь, мэтр Дончев?

– С удовольствием, боян.

– За прекрасных дам.

– За ваши сердца, приютившие полумертвого в такое трудное время; за ваше умение, доктор.

Страшная боль в голове черным замазала желанный лик, стол с правой стороны рванулся к голове…

Очнулся я на знакомом диване.

Доктор зачем-то растирал мне грудь. Малика! Вот она стоит с тревожным личиком. Я поймал руку лекаря, сжал.

– Все в порядке, мэтр, вы же знаете, что припадки у меня бывают только раз на дню, все позади. – Опять несколько раз сжал руку и сделал зверское лицо, губами прошептал: – Убирайтесь, черт вас возьми.

Доктор все понял, промямлил о неотложных лекарских делах и откланялся.

Стол убран, мальчишки исчезли, маменька тоже.

Малика стояла возле окна, возле крохотного витого столика орехового цвета. Тонкая, юная, одетая в легкое европейское платье девушка, совладав с собой и поджав дрожащие губы, благосклонно мне улыбнулась. Я на краткий миг оцепенел, справляясь с головокружением. Она была еще красивее, чем та турчанка из моих воспоминаний. Ослепленный желанием, в едином порыве я преодолел комнату и упал на одно колено.

– Малика, – простонал я с намерением осыпать эти руки страстными поцелуями, – Малика.

Она сделала шаг назад и спрятала руки за спину.

Я осмелился поднять голову. Сейчас я буду либо низвергнут в ад, либо вознесен в рай. Я открыт. Мои чувства и порывы понятны даже слепцу. Девушка смотрела расширенными глазами куда-то поверх меня, за спину. Обернулся. Тетушка сидела в противоположном углу за прялкой. Потом у нее из рук выпало веретено. Гулко ударившись об пол, оно покатилось к нам. Я встрепенулся и, как воспитанный человек, поспешно поймал вещицу и отнес даме.

– Садитесь, месье Маню, – сказала Малика, показывая на изящное деревянное кресло у столика, – кажется, моя тетя получила удар. У нее слабое сердце. Этот день она точно никогда не забудет.

– Смею вас заверить, мадемуазель, что я тоже, – сказал я, присаживаясь за столик. Малика слегка улыбнулась. Глаза ее заблестели. Она взяла кофейник и принялась разливать кофе по крохотным кружечкам.

– Простите меня за мой порыв, но вы… так очаровательны.

– Это из-за платья. Я хотела произвести впечатление и соответствовать моменту. Думаю, такую выходку мне тоже не простят.

– Оно изумительное! – признал я. В этот момент на девушке все одежды казались божественными. – В нем вы просто ангел!

– Оставьте, Иван, пожалуйста, вы меня смущаете. Я к такому не привыкла. Лучше скажите мне, как вы оказались в моем имении? Специально? Вы так настойчивы и искали встречи со мной? Я ведь думала, что доктор действительно лечит раненого французского офицера.

– Мадемуазель… Я должен признаться вам, что это чистое совпадение. Сама судьба вела меня к вам извилистой дорожкой. Случай привел меня в Болгарию, случай помог спуститься с горной кручи, судьба уберегла от вражеской пики, да еще много от чего, чтоб только мы вновь встретились. Разве не чудо, что меня, чуть живого, в беспамятстве, принесли именно в ваш дом, обожаемая моя мечта. Милая Малика, не было дня, часа, минуты, чтобы я не думал о вас. Я бы обязательно разыскал вас после войны, потому что…

– Потому что?.. – эхом повторила девушка.

– Мое сердце полностью принадлежит вам. Я люблю вас. Умоляю, не отвергайте эту любовь! Да, она безумна на фоне этой войны, и наши страны воюют друг с другом, но я ничего не могу поделать со своим сердцем.

– Это так неожиданно, шевалье, – тихо промолвила Малика.