Текст книги "Любовные письма с Монмартра"

Она вздохнула, а maman принесла на серебряном подносике кофе, и, пока мы пили из тонких лиможских чашечек кофе, разговор снова свернул в нормальную колею.

Тетушка Кароль принесла в подарок мои любимые конфеты «Calissons d’Aix» из Прованса – она неожиданно достала из своей большой сумки жестяную коробочку с глазированными мягкими миндальными пастилками, приготовленными в форме ткацкого челнока.

– Tiens![23]23
  Надо же! (фр.)


[Закрыть] Ведь чуть не забыла! У меня тут есть кое-что для тебя. Успокаивает нервы и избавляет от печального выражения, – объяснила она без церемоний.

– О, как мило! Большое спасибо! – поблагодарил я, растроганный таким знаком внимания.

Я вспомнил историю про калиссоны, которую мне когда-то рассказала тетушка Кароль. Считается, что калиссоны придумал повар герцога Анжуйского, обеспокоенный печальным видом хорошенькой невесты герцога: калиссонами он хотел вернуть ей улыбку.

Но когда речь зашла о том, что на Пасху maman собирается уехать с Артюром в Онфлёр, тетушка Кароль глубоко вздохнула и ее сочувствие к нашей судьбе сразу куда-то улетучилось.

– Тебе-то, Клеманс, хорошо, – сказала она. – Ты всегда можешь уехать, когда захочешь. А я вот все время сижу взаперти и никуда не могу выбраться.

– Ну знаешь! Я тоже не всегда уезжаю, – принялась защищаться maman. – Но ты, если хочешь, тоже можешь поехать с нами. Почему бы не оставить Поля на недельку в пансионате? Недельку он как-нибудь переживет без тебя. А для тебя было бы очень полезно немного сменить обстановку.

– Ах, даже не знаю, – покачала головой тетушка. – Не хочу я отдавать его в чужие руки.

– Вот именно! В пансионат, где людей бьют! – послышался вдруг дрожащий голос с шезлонга, и мы все от неожиданности обернулись к Полю.

– Ой, Поль, что за ерунду ты там говоришь! – воскликнула Кароль. – Мы думали, ты спишь.

– Разве уснешь под вашу глупую болтовню, – буркнул Поль с шезлонга и отбросил одеяла. – Давай-ка, нам пора домой. Я хочу сейчас же домой!

Клеманс и Кароль молча переглянулись и возвели глаза к потолку.

– Ну побудьте еще немножко, дядя Поль! Вы же только что приехали, – сказал я, подсаживаясь к нему в ногах. – Не хочешь ли тоже чашечку кофе?

– Да. К-кофе! – кивнул Поль, и в его серых глазах загорелся огонек узнавания. – А как поживает мой маленький Артюр? – спросил он.

– У Артюра все хорошо. Скоро он поедет на море с mamie и очень радуется этой поездке.

– На море. Это хорошо, хорошо, – пробормотал Поль и снова лег на подушку. Потом он наморщил лоб, сосредоточенно посмотрел на меня и громко спросил:

– А где же Элен? Почему Элен не пришла?

В комнате наступило неловкое молчание.

– Но Поль! – сказала наконец Кароль. – Элен ведь умерла.

Эти простые слова обрушились на меня как каменные глыбы.

– Как так? И она уже умерла? – пробормотал Поль, высоко подняв брови. Затем он растерянно покачал головой. – Почему мне никто ничего не сказал? Мне никто ничего не говорит, – сказал он, укоризненно глядя на нас.

– Мы же были с тобой на похоронах Элен, разве ты не помнишь? – попыталась освежить его память Кароль.

– Я – нет. Не был я ни на каких похоронах, – громогласно завил Поль.

– Был. В нынешнем сентябре.

– Октябрь, ноябрь, декабрь, – произнес Поль, для которого это усилие явно выходило за границы его ментальных возможностей.

– Пожалуй, мы уж лучше пойдем, а то он уже устал, – тихонько сказала Кароль. – Ты вызовешь нам такси, Клеманс?

Maman расстроенно кивнула и уговорила Кароль забрать с собой остатки лимонного торта. Когда за ними захлопнулась дверь, мы взглянули друг на друга.

– Н-да, – сказала maman, – похоже, у каждого свой крест. – Призадумавшись, она добавила: – Хорошо хоть Элен не пришлось долго страдать.

Я кивнул, но меня это не утешило.

Глава 6
Разбирая шкафы

Любимая моя, как же я по тебе соскучился!

По крайней мере, тебе не пришлось долго страдать, сказала мне на днях maman, когда я был у нее на обеде. Приходила также Кароль с мужем Полем. Бедняга Поль в отчаянном состоянии. Maman он называл своей женой, а потом еще и спросил, почему ты не пришла на обед. Его болезнь все усугубляется, и так продолжается уже много лет.

С тобой все было очень быстро, и конец, хотя и ожидаемый, наступил для нас неожиданно. Нет, страдать тебе не пришлось, этого не случилось, так как морфин действовал хорошо, он ввел тебя в наркотическое состояние и, как уверяют врачи, снял все болевые ощущения. Но что ты в это время переживала и какими были твои последние мысли – я, к сожалению, не знаю.

Ты не произносила многозначительных слов и не оставила для потомков the last famous words[24]24
  Последние важные слова (англ.).


[Закрыть], какие произносят умирающие в кино.

Я сидел у твоей кровати в хосписе и держал тебя за руку, ты лежала с закрытыми глазами и спала или дремала. Вечернее солнце ярко светило в задернутую занавеску, за окном щебетала какая-то птичка.

В какой-то момент я поцеловал тебя в лоб и сказал: «Элен, родная, я только схожу за чашечкой кофе и сейчас же вернусь». Ты сделала едва заметное движение головой и пробормотала что-то невнятное, это могло быть что угодно. А затем – не правда ли, это не был обман воображения? – ты чуть-чуть пожала мою руку.

Ты тогда со мной попрощалась? Может быть, те слова, которые я не разобрал, были «Береги себя!» или «Поцелуй за меня Артюра!».

Я охотно готов верить, что именно так оно и было.

Когда я вернулся в комнату, тебя, мой ангел, уже не стало, твое хрупкое тело почти не проступало под одеялом. Лицо у тебя было бледное и застывшее, единственная яркая краска – твои рыжие волосы на подушке: ты сохранила их, несмотря на всю отраву, которой тебя накачали за время болезни.

И, еще не успев осознать, что теперь все кончено, прежде чем на меня оглушительной кувалдой обрушилось горе, от которого я не мог оправиться еще много дней и недель, я успел подумать, что вот ты и отмучилась.

Что тот миг, который висел над нами угрозой столько недель, наконец свершился.

Мы все сказали друг другу, Элен, обо всем поговорили, мы столько раз объяснялись друг другу в любви, что хотя бы это вызывает у меня хорошее чувство и, как свеча, озаряет мои мрачные дни. За три дня до смерти ты еще раз открыла глаза, их зеленая радужка уже была подернута туманной дымкой.

– Милый мой, ах, приди, чтобы быть со мною, как в те майские дни, – сказала ты шепотом, затем вдруг взглянула на меня с отчаянной тоской. – Ах, Жюльен! Помнишь – в те майские дни, в майские дни…

– О, Элен, конечно же помню, – сказал я в ответ. – Разве могу я забыть этот счастливый день на Монмартре!

Тут ты улыбнулась, тихонько вздохнула, твои веки затрепетали, прежде чем ты снова закрыла глаза. Откуда мне было знать, что этот маленький диалог станет последним в нашей жизни? Что это будут последние слова, которые останутся мне в память о тебе?

Я до сих пор не знаю, не из твоих ли любимых стихов эта фраза. Я такого стихотворения так и не нашел. Теперь она написана на твоем памятнике, и каждый раз, как я бросаю на нее взгляд, мне верится, что нам суждено еще свидеться. Но как долго тянется для меня ожидание, моя радость!

Вчера у меня была maman: она давно грозилась и вот пришла. Она решила освободить шкафы, и от этого ее невозможно было отговорить. Твой шкафы, Элен! Я со смешанным чувством смотрел, как все твои вещи – жакеты и свитеры, разноцветные платки и шарфики – исчезают в огромных мешках, которые принесла с собой maman.

Подержать в руках каждую вещь – и расстаться с ней. Столько маленьких прощаний!

Под конец я и сам был рад, что согласился разбирать шкафы вместе с maman. Все же легче делать это, когда кто-то находится рядом, а не когда ты остаешься наедине со своими воспоминаниями. Столько воспоминаний нахлынуло на меня, вырвавшись из шкафов. Я видел платье и вспоминал какую-нибудь ситуацию, когда ты была в нем. Столько эпизодов вставало передо мной, словно застывшие картины. События, о которых я, казалось, и думать забыл.

В конце концов шкафы опустели, и как ни ужасно было это зрелище, но после этого я ощутил какое-то освобождение.

Кстати… Когда мы разбирали шкаф и комод, то обратили внимание, как много у тебя было вещей красного цвета. Очень смело, Элен! Кроме тебя, я не знаю ни одной рыжеволосой женщины, которая так охотно надевала бы что-нибудь красное. Ах, Элен, милое мое существо! Иногда, когда я пишу за столом, мне вдруг чудится, что сейчас откроется дверь и на пороге появишься ты – стоишь в красном платье в меленький белый горошек и улыбаешься мне. Самые лучшие твои платья я пока оставил. Их я отдам тетушке Кароль для ее молоденькой дочери Камиллы. Камилла такая же стройная, как ты, и одного роста с тобой. Она, наверное, обрадуется.

Твои сумочки я отдал Катрин. И еще серебряное колечко с голубым аквамарином, которое ты купила на блошином рынке в Порт-де-Клиньянкуре. Пару недель назад она уже спрашивала, не найдется ли для нее какой-нибудь твоей вещицы на память. Она была счастлива и теперь носит твое кольцо не снимая, и твоими сумочками тоже будет очень дорожить, сказала она и неожиданно обняла меня.

Признаться, я отношусь к Катрин с некоторой опаской. Она такая эмоциональная – чуть что, сразу в слезы, я в таких случаях как-то теряюсь. Меня это еще больше приводит в уныние. Но надо отдать ей должное. Утрату близкой подруги, наверное, тоже нелегко пережить. Вы ведь с ней так много времени проводили вместе. Помнишь, в летние вечера ты спускалась к ней «на минуточку», а потом я весь вечер слышал ваши голоса и смех на балконе. И о чем только женщины могут так подолгу болтать?

Да и Артюр тоже любит бывать у Катрин. У нее и впрямь просто ангельское терпение. Они часами играют вдвоем в карты, или она читает ему вслух сказки из толстого сборника, и все они заканчиваются тем, что люди живут вместе долго и счастливо до конца своих дней. Да, хорошо бы так!

В прошлое воскресенье они вместе пекли блинчики, а затем позвали меня, чтобы я попробовал. Все было очень славно. Артюр на радостях весь раскраснелся: ему под руководством Катрин удалось-таки подбросить блинчик так, чтобы он перевернулся. Малыш был несказанно горд собой.

Катрин рассказала о тебе пару историй, которых я еще не слышал, и мы даже посмеялись. Неужели ты и вправду бродила однажды вечером в легком подпитии по 10-му округу в поисках своей исчезнувшей машины, которую увезли на эвакуаторе? Об этом ты мне не рассказывала. Может, есть и другие секреты?

Вообще Катрин мне даже симпатична, но мне с ней как-то трудно общаться. Она же была твоя подруга, а не моя. Я чувствую, как она старается изо всех сил помочь Артюру и мне и стремится изобразить такие близкие отношения, каких, может быть, между вами и не было, и эти попытки сблизиться мне чем-то неприятны. И тогда я спрашиваю себя, не ты ли поручила ей заботиться о нас? Хотя тебя и нет на свете, Элен, мне во всем мерещится твое присутствие.

Представь себе, в одной из сумочек, которая лежала в самом дальнем углу шкафа, я нашел конверт. Хорошо, что я просмотрел все сумочки, прежде чем отдать их Катрин! В большинстве ничего интересного не было: два использованных билета на киносеанс в «Студио-28», один счет из ресторана, несколько монеток, жевательная резинка в обертке, блок фотографий из автомата, на которых вы с Артюром дурачитесь, строя рожицы. И вдруг в твоей театральной сумочке этот розовый конверт, адресованный мне.

Я о нем даже не помнил, и у меня сильно забилось сердце, когда я вытащил и развернул исписанный от руки листок. Это было стихотворение Гейне, несколько коротеньких строчек, маленький шедевр. И тут я вспомнил, как обнаружил это письмо у себя на столе после того, как ты впервые у меня побывала. Тогда мы еще даже не целовались, но самое главное уже совершилось. Это маленькое, столь много обещающее письмецо заставило меня чуть ли не плясать, я был настолько счастлив, насколько теперь меня переполняет печаль. И все-таки как же я обрадовался, получив этот знак от тебя!

DIE HEIMKEHR

 
Wir fuhren allein im dunkeln
Postwagen die ganze Nacht.
Wir ruhten einander am Herzen,
Wir haben gescherzt und gelacht.
 
 
Doch als es morgen tagte,
Mein Kind, wie erstaunten wir!
Denn zwischen uns saß Amor,
Der blinde Passagier[25]25
В почтовой карете вдвоем мыНесемся сквозь сумрак ночной,Ласкались друг к другу мы нежно,Смеялся, шутил я с тобой.И как же, дитя, мы дивилисьС тобою, как день рассветал:Меж нами – негаданный спутник —Лукавый Амур восседал!(Перевод К. Д. Бальмонта)

[Закрыть].
 

Я спрашиваю себя, как это письмо попало в твою сумочку? Может быть, ты его прятала там для меня, чтобы я нашел его, когда начну разбирать шкафы?

Целую тебя нежно, сердце мое! И благодарю тебя за все чудные безмятежные дни, которые теперь так далеки, как будто до них пролегло расстояние во много световых лет. Но мне кажется, что они совсем близко, стоит только протянуть руку. Ах, если бы ты вернулась, чтобы нам оказаться вместе, как в те майские дни!

Жюльен

Глава 7
Женщина в листве

В этот день я познакомился с Софи.

Был четверг перед Пасхой. Артюра рано отпустили из детского сада, и он во что бы то ни стало захотел пойти со мной на кладбище, потому что завтра они с mamie уезжали на море.

В обеденное время мы еще перекусили и собрали его детскую дорожную сумку, поэтому на кладбище приехали только в четыре часа. Артюр гордо нес в руке розу, только что купленную вместе с пасхальным букетом в цветочном магазинчике на площади Аббес.

Артюр волновался, радуясь предстоящей поездке, и что-то потихоньку напевал, тогда как мне по мере приближения к могиле Элен делалось все тяжелее на душе, и я совсем впал в уныние.

Под дуновением легкого ветерка шелестела листва старого каштана, а на дорожке играли солнечные зайчики. Артюр положил на могилу свою розу, я принялся наводить порядок и отправил его отнести горшок с увядшими маргаритками на компостную кучу, где в ящике из досок уже догнивали другие завядшие цветы и букеты.

Судя по всему, Элен не могла пожаловаться на недостаток посетителей. Приходя к ней, я каждый раз находил на могиле свежие цветы.

Когда Артюр умчался, я быстро достал из кармана конверт, открыл тайничок и положил письмо вместе с другими. Этот конверт я тоже надписал: «Для Элен», а рядом поставил жирную тройку, окруженную виньеткой, – номер письма. Нельзя сказать, чтобы писем набралось много, и, хотя их писание, к моему удивлению, приносило некоторое утешение, я был еще очень далек от того позитивного поворота, к которому это должно было привести, по словам Элен. Честно говоря, я чувствовал себя одиноким и покинутым не только сидя по вечерам один в квартире, но еще более, когда выходил из дому на улицы квартала Сен-Жермен, где уже вступила в свои права весна. В солнечные дни за столиками у кафе уже сидел народ, люди смеялись, болтали и казались мне такими веселыми. Жизнь словно начиналась заново, и только я один был в разладе с миром и клял несправедливость судьбы. Не хватает одного человека, и ты уже чувствуешь себя в окружении статистов, сказано у Жана Жироду, и к этому нечего добавить.

Так я стоял над могилой, беседуя про себя с моим прекрасным ангелом, в то время как Артюр погнался за яркой бабочкой.

– Посмотри папа, какая она красивая! – крикнул мне мальчик, но я не обратил внимания на его слова.

К стыду своему, должен признаться, что я вообще перестал обращать внимание на сынишку, и когда наконец вспомнил о нем, чтобы идти, его уже нигде не было.

– Артюр? – Я прошелся по узенькой дорожке направо и налево, высматривая голубенькую курточку. – Артюр!

Я заглянул за кусты, пробежал вдоль могил, еще раз наведался к ящику с компостной кучей в надежде, что он там, но, куда я ни оборачивался, нигде никого не было видно. Тут мне вдруг вспомнился сон Артюра, как он потерял меня на кладбище, и страх стиснул мне сердце ледяной рукой.

Это большое кладбище, а Артюр еще маленький мальчик.

– Да что ж это делается! – пробормотал я, в волнении мечась туда и сюда среди могил.

– Артюр! – позвал я снова и еще раз, уже погромче: – Артюр!

Может, он спрятался где-то, чтобы подшутить надо мной, и сейчас неожиданно выскочит со смехом из-за какого-нибудь могильного памятника?

– Артюр! Это уже не смешно! Где ты?

В моем голосе появились истерические нотки. Я принялся методично проверять все аллеи, ходил по ним, поглядывая налево и направо, но нигде не обнаруживал маленькую фигурку в голубой куртке.

Солнце скрылось за тучей, и кладбище мгновенно преобразилось в серое царство теней с каменными изваяниями, готовыми ожить в любую минуту. Я невольно ускорил шаг. Я пробегал мимо статуй, чьи слепые глаза, казалось, глядели мне вслед, мимо бесчисленных могил со спавшими в них вечным сном покойниками и думал только об одном – найти сына, который пропал по моей вине.

И вот наконец я увидел его.

Он стоял впереди под большой старой липой и, казалось, разговаривал, запрокинув голову, с кем-то прятавшимся в листве.

Что он там делает? От неожиданности я на секунду замер, а затем с чувством облегчения, оттого что ребенок нашелся, направился к нему. И тут вдруг откуда-то сверху, с дерева, послышался звонкий, как колокольчик, смех.

Я приблизился, присмотрелся к листве и услышал, как Артюр произнес:

– …но мамин ангел тут самый красивый.

В ответ среди ветвей залился смехом колокольчик.

С кем это он там разговаривает? Неужели на дереве сидит какая-то женщина?

– Артюр! Что это ты тут делаешь? Разве можно так – взять и убежать! Ну и напугал же ты меня! – сказал я, взяв его за плечо.

Он с улыбкой обернулся ко мне.

– Папа, это Софи! – сказал он, снова задирая голову.

Проследив за его взглядом, я увидел, где она сидит.

На высокой каменной ограде, скрытая завесой листвы, сидела девушка. Изящная, как маленький кобольд, она была одета в рабочий комбинезон, черные волосы прикрывала небрежно нахлобученная черная шапочка. Я, наверное, принял бы ее за парнишку, если бы не огромные глазищи, с любопытством разглядывавшие меня.

– Здрасте! – сказал я, подходя поближе.

Личико с широкими скулами и острым подбородком расплылось в улыбке.

– Здрасте, – сказала она. – Это ваш сын?

– Да, – кивнул я немного укоризненно. – Я уже искал его по всему кладбищу.

– Извините, – сказала она. – Я увидела, что он тут бегает совсем один, и подозвала к себе, вот мы и разговорились.

– Она чинит ангелов, папа, – сказал Артюр. – Но я ей уже сказал, что наш еще в порядке.

Я смущенно хохотнул:

– Так-так… Ну, спасибо во всяком случае за то, что приглядели за моим малышом, а то кто знает, куда бы его еще занесло. Кладбище-то немаленькое.

– Я знаю, – сказала она. – Я тут работаю. – Она перекинула одну ногу через ограду и теперь болтала ногами, как на качелях.

– Так вы что, скульптор? – спросил я, глядя на нее снизу, и почувствовал, как у меня уже деревенеет шея от такой позы.

– Не совсем, – сказала она. – Погодите, сейчас я слезу к вам.

Она скрылась в ветвях и спустилась по лесенке, прислоненной к стене. Пропустив последние три перекладины, она соскочила на землю ловко, как кошка.

– Софи Клодель, – представилась она.

Внимательно глядя на меня из-под соскользнувшей немного на затылок черной шапочки трубочиста, которая очень шла ей, девушка протянула мне руку. Рукопожатие у нее оказалось на удивление крепкое.

– Так, значит, все-таки скульптор, – заключил я с улыбкой.

– О нет, какой там скульптор! – бойко возразила она. – Я не великая Камилла Клодель и даже не ее родственница. Это я на всякий случай, если у вас возникнет вопрос.

– И кто же вы тогда?

– Реставратор скульптур из камня, – сказала она. – Я занимаюсь реставрацией статуй, надгробных памятников и всего, что сделано из камня. – Она обвела рукой кладбище. – У нас тут большой заказ от кладбища Монмартра. Некоторым статуям срочно требуется подновить носы, руки, крылья… – Широко улыбаясь, она подбоченилась. – Даже камень когда-то ветшает, и даже мрамор не вечен.

– Тогда что же еще может быть вечным? – сказал я.

– Кто его знает! Прекрасное слово? Ваш сын сказал, что вы пишете книги. Вы в самом деле знаменитый писатель, месье?

И снова этот взгляд! Господи, что еще успел наговорить Артюр этому кобольду в черном?

– Ну, наверное, точнее будет сказать – беллетрист, пишу развлекательные романы, – поспешил я исправить возможное недоразумение. – Так что тоже не Поль Клодель.

– А кто тогда?

– Ах, простите! Жюльен. Жюльен Азуле. Но если мое имя вам неизвестно, вы не много потеряли.

– Вы всегда так скромничаете?

Я растерянно умолк.

– Папа, ну давай покажем ей нашего ангела, – заныл Артюр, который заскучал, слушая эти разговоры. – Пойдем с нами, Софи!

Он потянул ее за руку.

– Ну, пойдем, раз так, – иронически подчинился кобольд, и я пошел вперед, показывая дорогу.

Не прошло и пяти минут, как мадемуазель Клодель уважительно кивнула, проведя ладонью по бронзовой головке.

– Очень хорошая работа, – сказала она, профессионально рассматривая памятник. – И мрамор очень хорошего качества, будет еще долго вас радовать.

Все трое мы стояли у озаренной вечерним солнцем могилы Элен. Взгляд Софи задержался на золотой надписи. В смущении она стала засовывать обратно под шапочку выбившуюся из-под нее прядь.

– Прошу прощения, – сказала она наконец, – я ведь не знала, что… Оказывается, совсем недавно…

– Да, – поспешил я ей на помощь.

Она озадаченно покачала головой:

– Несчастный случай?

– Нет, у моей жены был рак.

– О!

– Все произошло очень быстро.

Она промолчала.

– А это… стихотворение? – спросила она затем. – «Милая, ах, приди, чтобы с тобою быть, как в те майские дни» – это же, если подумать, похоже…

– Похоже на что?

– На мысли о смерти?

– Что плохого в том, чтобы мечтать о встрече с ней? – сказал я с горечью. – Моя жизнь, в общем-то, кончена.

– Такое даже в мыслях нельзя допускать, месье, – сказала она потрясенно. Затем, строго взглянув на меня, добавила: – У вас же есть маленький сын.

– Я знаю.

– Жалеть себя – это не выход.

– Знаю.

Я стиснул губы, перевел дыхание и на секунду закрыл глаза.

Когда я их снова открыл, то увидел перед собой странную улыбку на лице Софи Клодель.

– Я сейчас соберу свои инструменты, а затем мы все вместе пойдем в мое любимое бистро, – сказала она. – Я хочу кое-что рассказать вам, месье Азуле. Про живых и умерших.

Думаю, что, если бы в этот апрельский вечер Артюр не убежал от меня, погнавшись за парочкой ярких крылышек, я все-таки отверг бы так беспрекословно прозвучавшее предложение Софи Клодель. А тогда меня переполняло облегчение оттого, что нашелся Артюр, что с ним ничего не случилось и он, судя по всему, нашел нового друга. Мы последовали за реставратором скульптур к выходу с кладбища. Софи то и дело останавливалась, указывая на надгробия, которые обветшали или выделялись каким-нибудь особенно красивым декором, и поясняла, чем хороша та или иная лепнина или рельеф, а под конец обратила наше внимание на особенно выразительную статую девятнадцатого века, носившую название «La Douleur»[26]26
  Скорбь (фр.).


[Закрыть]: памятник был установлен в укромном уголке в верхней части кладбища, куда вели каменные ступени.

Статуя, с годами покрывшаяся зеленовато-бирюзовой патиной, изображала девушку с длинными волосами: она сидела, прислонившись спиной к гигантскому могильному камню, на лице девушки застыло выражение такой живой скорби, что, подойдя, я невольно перед ней задержался.

– Эта статуя мне особенно нравится, – сказала Софи.

– И кто же это? Какая-нибудь знаменитость? – поинтересовался я.

Софи отрицательно покачала головой:

– Эту статую когда-то давно заказала мать, скорбящая по умершему сыну.

Мы направились дальше, пока не пришли к маленькому домику возле самого выхода, чтобы оставить там инструменты.

Вскоре мы уже сидели в бистро «L’Artiste»[27]27
  Художник (фр.).


[Закрыть] – малюсеньком заведении с выкрашенным в красный цвет деревянным фасадом, которое укромно спряталось на улице Габриэля. Это был уютный ресторанчик, размером не больше обычной жилой комнаты, с красными скатертями на столиках и с красными стенами, сплошь увешанными красочными плакатами и открытками времен «прекрасной эпохи». Напротив входа на стене висела большая картина с изображением кошек, причем некоторые из них были в черных очках и с бокалами; как люди на картинах Ренуара, кошки пировали под деревьями, и это зрелище вызвало у Артюра восторженный возглас. Стоявший за стойкой бородач встретил Софи как хорошую знакомую, расцеловав в обе щеки.

Нам удалось занять один из деревянных столиков у окна. Артюр, видимо, был счастлив, что наконец-то происходит что-то интересное. Мы с ним почти никогда не ходили в рестораны. Он сидел, болтая ногами, и с любопытством разглядывал окружающую обстановку: было довольно людно. Артюр потребовал Lasagne à la Bolognaise[28]28
  Лазанья по-болонски (фр.).


[Закрыть], Софи заказала себе Cuisse de Poulet[29]29
  Куриные окорочка (фр.).


[Закрыть], а я взял фирменное блюдо ресторана – Bœuf Bourguignon[30]30
  Жаркое из говядины по-бургундски (фр.).


[Закрыть] в красном винном соусе.

Софи что-то крикнула бородачу за стойкой, и вскоре он принес нам графин воды из-под крана и два бокала красного вина.

– Как поживает Гюстав? – спросил он, подавая нам заказ, и подмигнул Софи.

Она засмеялась и возвела глаза к потолку.

– Уж он замучил меня со своей простудой, – сказала она. – Но я за ним хорошо ухаживала, так что сейчас он приободрился и раскомандовался: помыкает мною так, что только держись.

Бородач ухмыльнулся.

– Ну, чтобы кто-то тобой помыкал, это, я думаю, маловероятно, – сказал он, перед тем как удалиться.

Я тоже мысленно ухмыльнулся. Очевидно, Гюстав – это дружок нашего сорванца-кобольда, и, глядя на Софи, я тоже не мог себе представить, чтобы она кому-то позволила над собой командовать.

Софи подняла бокал, ее черные глазищи блеснули.

– За жизнь! – сказала она и, не дождавшись от меня мгновенной реакции, добавила: – Ну же!

Мы чокнулись. Мне было необыкновенно хорошо и в то же время все казалось каким-то нереальным. Софи рассказывала Артюру, как используется деревянный молоток и как восстанавливают отбитый нос у статуи, сажая его для прочности на внутренний штифт. Затем она снова обратила внимание на меня, с интересом слушала, вела себя естественно и непринужденно, с аппетитом ела, задавала мне сотни вопросов и, формулируя какую-нибудь мысль, наставляла на меня вилку.

Вот уж правда, давно у меня не было такого необыкновенного вечера, как этот. И что еще удивительнее, я вдруг стал изливать душу перед этой незнакомой девушкой, смеявшейся таким заразительным смехом. Неожиданно для себя я рассказал ей об Элен, о своем одиночестве, о том, что сейчас не могу работать.

Мы сидели точно в замкнутой сфере; было такое ощущение, что в моей жизни заново перетасовываются карты и получается новый расклад. Оказывается, иной раз легче выговориться незнакомому человеку, чем кому-то близкому, кто давно все про тебя знает или думает, что все знает.

Я, по крайней мере, ничего не знал об этой девушке, реставрирующей ангелов (а возможно, и разбитые сердца), кроме того, что она занимается необычным ремеслом, для которого в наши дни надо оканчивать художественную академию. Еще я понял, что она должна быть старше, чем показалось мне сначала. Когда я впервые увидел Софи сидящей на ограде кладбища, я принял ее за восемнадцатилетнюю, а на самом деле ей было двадцать девять.

– А как у вас? – спросил я ее, когда официант забрал со стола посуду. – Ведь это, наверное, безумно удручающее занятие – все время работать на кладбище. Как вам удается, при вашей-то профессии, сохранять такое светлое настроение? Вечное memento mori[31]31
  Помни о смерти (лат).


[Закрыть], – мне кажется, это должно настраивать на унылый лад.

Софи мотнула головой:

– Да нет же, совсем напротив. Я наслаждаюсь каждым днем, наверное, как раз потому, что поняла, как ограниченно время нашей жизни. Мы на земле только проездом, месье Азуле, и каждый день может стать последним, поэтому… – она посмотрела на меня серьезно и значительно, – пользуйтесь каждым днем, пользуйтесь каждым днем.

Я только отмахнулся:

– Ах, вы об этой старой поговорке – carpe diem[32]32
  Живи настоящим (лат.).


[Закрыть].

Она кивнула:

– Именно так. Она хоть и старая, но от этого не перестает быть верной.

– Меня не страшит последний день.

– А надо бы страшиться, месье Азуле. Пройдет время, и вы тоже станете седым старичком, начнет ломить кости, станет трудно читать. Разговоры вы будете понимать только наполовину, с трудом сможете передвигаться, шаркая ногами, будете все время мерзнуть и чувствовать постоянную усталость после прожитой жизни. Вот тогда можете и помирать ложиться следом за женой в могилу. Но не теперь.

Она посмотрела на Артюра. Он был увлеченно занят земляничным мороженым и черкал шариковой ручкой на планшете.

– Ничего себе перспектива! – сказал я.

– Нет, серьезно.

У нее снова появился тот строгий взгляд, который я уже видел на кладбище. Вероятно, сейчас мне предстоит услышать назидательную речь о живых и мертвых.

– Послушайте, Жюльен! Неудивительно, что такое ужасное событие длительное время не отпускает человека. Это совершенно нормально. Но когда-то надо и перестать скорбеть по покойной жене. Скорбь – это такая форма любви, которая питает горькие переживания. Разве не так?

Я молчал, устремив на нее взгляд.

– Так как же – или вы предпочитаете быть несчастным? – спросила она нетерпеливо.

– Это же не от меня зависит, – бросил я нелюбезно.

– Э нет! Еще как зависит!

– Много вы понимаете! – Передо мной вдруг возникло милое лицо Элен, и я в отчаянии сгреб в одну кучу лежавшие на скатерти столовые приборы.

– Больше, чем вы предполагаете. – Софи внимательно посмотрела на меня. – Я, например, знаю, что сейчас вы только что подумали о вашей жене.

Я опустил голову.

– Понимаете, Жюльен, дело обстоит так: у мертвых всегда должна оставаться своя комнатка в наших воспоминаниях. Там мы можем их навещать. Но важно, уходя, оставлять их в этой комнате и запирать за собой дверь.

Когда мы прощались у входа в бистро, она пожелала мне всего доброго.

– Скорее всего, мы еще увидимся на кладбище, потому что я все лето буду там работать. И не забудьте то, что я вам сказала. – Затем она повернулась к Артюру, который повис на моей руке и совсем засыпал. – Желаю вам с бабушкой хорошо провести время. Bonne nuit![33]33
  Доброй ночи! (фр.)


[Закрыть]

Она ушла. Ее фигурка в черном комбинезоне и мягких спортивных ботинках удалялась от нас, потом Софи, еще раз обернувшись и помахав нам на прощание, скрылась за углом улочки, ведущей вверх на Монмартр.

– Хорошая тетя, – сказал Артюр, зевая. – Почти такая же хорошая, как Катрин.

Я улыбнулся:

– Ой, надо же, кого-то тут совсем сморил сон.

– Меня не сморило, – попытался он протестовать, а я покрепче взял Артюра за ручку и решил ехать с ним домой на такси: мы засиделись в кафе допоздна.

Я посмотрел на небо над Монмартром – там одиноко светил месяц. Сегодня от него была видна только одна половинка, и я спросил себя, скучает ли он по второй так же сильно, как я.