Текст книги "Переносчик смерти"

Нил Бастард
Переносчик смерти

© Оформление. ООО «Издательство» Э», 2015

1

– Артем, я уже труп. Бросай меня и беги отсюда скорее, пока еще не поздно.

Поздняя ночь. Убогая глинобитная хижина на окраине арабского поселка. В маленьком окошке под потолком желтеет полная луна. У стены лежит грязный матрас, на котором умирает Саша Вишневский, один из немногих людей в этой стране, кого я могу назвать своим другом. Саша негромко хрипит, то и дело захлебывается кашлем. Лицо его со вчерашнего дня изменилось до неузнаваемости: заостренные скулы, сухие губы, рельефные морщины на лбу. Белков глаз не видно, они сплошь покрыты кровавой пеленой.

Семнадцать дней подряд мы с Вишневским мотались на стареньком джипе по всей Каменистой Сахаре, делали вакцинации местным берберам. Все это время он выглядел жизнерадостным и здоровым и лишь несколько дней назад впервые пожаловался на легкий озноб и температуру. Когда на его руках появились первые кровавые язвы, наш водитель сразу обо всем догадался и сбежал, бросил нас в этом поселке. Сегодня утром у Саши затекли кровью глаза, начался жар. Он слег и полностью отказался от еды. Я едва ли не силой заставил его съесть половинку банана.

– Сашка, послушай. Сейчас ты постараешься заснуть, а утром я отвезу тебя в нашу миссию, в Хардуз. Там тебе наверняка сумеют помочь. Экспериментальная вакцина дает положительный результат в девяти случаях из десяти. Ты будешь жить, вот увидишь!..

Я стараюсь говорить как можно спокойней и убедительней, однако Саша, похоже, мне не верит. Уж он-то наверняка понимает, какую инфекцию подхватил. Девять лет стажа работы в миссии Красного Креста, четырнадцать опубликованных научных работ по вирусологии и иммунологии, из которых три – по модификациям патогенных вирусов.

– Артем, ты не довезешь меня до Хардуза. Если и получится, то даже там мне ничем не помогут, – хрипит Вишневский. – Спасайся, пока не заболел сам. Ты ведь не хуже меня знаешь, как распространяется эта зараза. А я постараюсь прожить хотя бы еще сутки.

Я достаю из кармана фонарик и заявляю:

– Не неси глупостей, я тебя не брошу. И вообще, как говорится, не умирай до расстрела. Дай-ка я лучше посмотрю твои руки.

Я щелкаю кнопкой, и на глинобитной стене как раз над головой Сашки расплывается овальное желтое пятно.

Тут он пронзительно кричит:

– Нет! Выключи свет! Выруби немедленно!..

Вишневский буквально бьется в истерике. Мне кажется, что тусклый луч света причиняет ему нестерпимую боль. Я никогда прежде не видел его таким.

Я выключаю фонарик и растерянно пячусь к выходу. Почему он не хочет, чтобы я осматривал его язвы? Боится, что и я заражусь? Но у меня для такого случая припасена пара гигиенических перчаток. Может, у Саши теперь появилось расстройство психики и светобоязнь – одно из его проявлений?

Вишневский затихает. Наверное, всплеск эмоций лишил его последних сил. Спустя несколько минут хрип прекращается. Я на цыпочках выхожу из дома, усаживаюсь на крыльцо.

Ночная Сахара дышит холодком. Круглая луна обливает мертвенным светом пологие холмы, желто-красные днем и светло-серые теперь. Редкая гирлянда электрических огоньков очерчивает центр поселка, расположенного в километре отсюда. Под пальмой темнеет наш потрепанный джип с эмблемой Красного Креста и Полумесяца.

За семнадцать дней нам с Вишневским довелось намотать на нем почти три тысячи километров. Мы, врачи миссии, сделали все, что могли, чтобы хоть как-то помочь местным жителям. В джипе не осталось даже обычной аптечки. Нам пришлось отдать ее больному и одинокому старику, живущему в одном из берберских поселков.

Спать совершенно не хочется. Я поднимаюсь и несколько раз обхожу вокруг хижины. Под ногами сухо похрустывают камушки, шелестит песок. По пути я заглядываю в окно, чтобы убедиться, что Саша заснул. В доме темно, и я не могу рассмотреть даже контура его тела под простыней.

Только теперь до меня наконец-то доходит, что я тоже, возможно, уже инфицирован этой заразой. Но мне не хочется пока думать об этом.

А утром я нахожу Сашку мертвым. Я – профессиональный вирусолог, поэтому не могу все бросить и оплакивать друга. Надо выяснить причину его смерти. Я достаю из джипа защитный противовирусный костюм с бахилами, облачаюсь в него и осторожно осматриваю тело.

На руках и груди покойного – бесформенные кровавые язвы, напоминающие ожоги. Простыня вся в сукровице, присохла к ранам. Мне приходится размачивать ткань водой, весьма дефицитной в Сахаре.

Представляю, как мучаются люди с такими язвами. Они мечутся на кроватях, сперва истошно кричат, а потом просто скулят от боли. Тело Вишневского окоченело. Значит, он умер ночью, во сне. В его ситуации это, наверное, лучшая смерть.

Мне тяжело в подробностях вспоминать, как я вез покойного в наш офис. Сперва искал в дрянном арабском поселке подходящий ящик вместо гроба, покупал в лавке колотый лед, обкладывал им тело. Потом я трясся в разношенном джипе четыреста пятьдесят километров до Хардуза.

Там я долго излагал все симптомы болезни покойного Йордану Христову, руководителю миссии в этой стране. Все наши врачи испуганно смотрели на меня. Ведь статистика не просто так утверждает, что восемьдесят процентов людей, пообщавшись с больным, тоже инфицируются. Потом умирают минимум девяносто из сотни человек, подхвативших заразу.

Я был слишком потрясен смертью Саши, чтобы вообще адекватно воспринимать происходящее. Словно сквозь толщу воды различал обрывки слов и фраз: «немедленное вскрытие», «гистологическое исследование тканей», «опасность четвертого уровня».

Уже на следующее утро подтвердились все самые худшие опасения. Смерть Вишневского Александра Яковлевича, 1979 года рождения, уроженца Санкт-Петербурга, наступила в результате заражения вирусом Эбола неизвестной модификации.

Об этом мне и объявляет Йордан, с которым мы случайно сталкиваемся во дворе миссии после завтрака.

Йордан Христов – пожилой и уверенный в себе флегматик. В Красном Кресте более двадцати пяти лет. Для меня непонятно, почему он до сих пор не вернулся к себе в Болгарию. Этот человек, обладающий невероятным опытом, наверняка смог бы профессорствовать, жить спокойно.

– Но ведь всего месяц назад Сашу вакцинировали от Эболы, – напоминаю я с убитым видом. – Как, впрочем, и всех нас. Вакцина, конечно, экспериментальная, однако показала неплохие результаты в Экваториальной Африке.

– Мы явно имеем дело с неизвестной науке модификацией вируса, – говорит Йордан и вздыхает. – По крайней мере, таковы предварительные результаты исследования. Эбола тем и опасна, что склонна к мутациям, против которых прежние вакцины совершенно бессильны. В анализах тканей покойного – нейтрофильный лейкоцитоз. Одно только это уже говорит о многом. Предварительные результаты исследования и образцы тканей покойного мы направили в наш центр, ответ ожидается через две недели…

– Да, по-моему, и так все понятно, – понуро прерываю я Христова. – И что теперь делать?

– Нам – работать в обычном режиме. На то мы и миссия Красного Креста и Полумесяца. А вот тебе, Артем, придется немного посидеть в карантине. Ты ведь тесно общался с покойным и теперь потенциально инфицирован, значит, опасен для всех нас. Впрочем, что я тебе рассказываю – ты ведь наверняка и сам все понимаешь.

2

Сон вдребезги разбивается от чудовищного воя за стеной:

– Уберите свет! Выключите его немедленно!

Я дергаюсь на кровати так, словно меня ударил электрический разряд, инстинктивно накрываю голову подушкой, пытаясь слепить из разрозненных остатков сна нечто цельное. Однако крик, летящий из соседней комнаты, настолько пронзителен, что мне кажется, будто он вот-вот перейдет в ультразвук и пробьет мои барабанные перепонки.

После такого животного вопля уже не заснуть. Я поднимаюсь с кровати, сую ноги в шлепанцы, вставляю в уши маленькие наушники и врубаю в мобильнике первую попавшуюся FM-станцию. Однако жуткие крики перебивают даже самую громкую музыку.

Так начинается почти каждое мое утро в карантине. Вопли могут нестись откуда угодно: слева, справа, от коридора, кажется, даже сверху и снизу. Люди кричат по-арабски, по-французски, по-берберски и по-английски. Но всегда с интонациями первобытного ужаса, словно под чудовищной пыткой.

Так кричал в ночь перед смертью Саша Вишневский. Только вот он орал, когда я включил карманный фонарик. Здесь же такое происходит с каждым восходом солнца.

Спустя минут десять крики обычно смолкают. Видимо, несчастные все-таки засыпают. Может, они завешивают окна одеялами или прячутся под кроватями.

Сюда меня определили сразу после беседы с Йорданом Христовым. «Карантин» – это бывшие армейские казармы, разгороженные тонкими фанерными перегородками на тесные комнатки-пеналы. В каждой по одному человеку.

Конечно, дешевле и проще было бы собрать нас всех вместе. Однако среди затворников могут оказаться и неинфицированные люди. Вот тогда-то они наверняка заразятся. Так, по крайней мере, объяснил мне комендант карантинного отделения араб Али, довольно продвинутый по местным меркам врач.

По моему же убеждению, никакие фанерные перегородки от заразы уже не спасут. Ведь Эбола – респираторный вирус, передающийся воздушно-капельным путем. А между перегородками и стенами зияют сантиметровые щели, сквозь которые лазят тараканы.

Еду и питье трижды в день развозят по коридору на тележках посыльные с кухни. У меня нет никакой уверенности в том, что эти «транспортные средства» потом кто-нибудь тщательно дезинфицирует, не говоря уже о самой посуде. К тому же два раза в день нас, словно в тюрьме, выводят на оправку во двор, в чудовищно грязный туалет, один на всех.

Народу тут скопилось более полутора сотен, притом публика самая разная: бедные деревенские торговцы, прибывшие на выходные в Хардуз, щеголеватые менеджеры транснациональных фирм, миссионеры протестантских церквей, моряки торговых флотов доброй дюжины стран, доставленные из единственного здешнего порта.

Люди за фанерными перегородками постоянно меняются. Три дня назад слева от меня появился какой-то подросток-араб, постоянно читавший вслух суры. До него я соседствовал с моряком из Голландии, жутко кричавшим по утрам. Ночью его тело увезли. Позавчера на рассвете подросток впервые заорал по-арабски, чтобы убрали свет, но сегодня его уже не было слышно.

К обеду по коридору прошли санитары. По шелесту пластиковой пленки, доносящемуся из-за стены, я понял, что они укладывают тело моего соседа в огромный пакет.

Я так и не успеваю выяснить, кто будет моим следующим соседом, потому что комендант Али вызывает меня, единственного врача в карантине, на конфиденциальную беседу в морг.

Меня трудно впечатлить картинами смерти. Потрошить покойников я начал еще на первом курсе медицинского. Но ничего подобного никогда прежде не видел!..

Весь морг беспорядочно завален мертвыми телами. Они повсюду – на прозекторских столах, в холодильниках, на полу, на огромных подоконниках и даже в коридорах. Приметы алиментарной дистрофии налицо. У всех заостренные скулы, выпирающие ключицы, рельефные ребра. Оно и неудивительно: полный отказ от еды и тяжелая диарея в последние дни жизни.

Здесь есть мужчины и женщины, старики и дети. Практически все трупы выглядят как кровавое месиво. На них нет ни единого живого места. Впечатление такое, что с людей заживо сдирали кожу. Однако на самом-то деле она на месте, просто кровь и сукровица неким странным образом проступили через поры. Белки глаз багровые от крови, вместо губ у большинства – бурые волдыри.

Али ослабляет защитную маску противовирусного костюма и отрешенно комментирует то, что мы видим:

– Сто двадцать четыре покойника только за последние шесть дней. Летальность более девяноста пяти процентов. Эпидемия развивается в геометрической прогрессии. Кошмар!

– Клиническая картина прежняя? – осведомляюсь я.

– Без всяких изменений. Мы пытались на первом этапе давать мощные антибиотики – бесполезно. Кислород, стимуляторы, вентиляция легких – то же самое.

– А экспериментальная вакцина? – хватаюсь я за спасительную соломинку, хотя уже от Йордана Христова знаю, что и она здесь не помогает. – Ведь в тех же Сьерра-Леоне и Нигерии уже излечиваются до восьмидесяти процентов инфицированных.

– Не действует. Перепробовали все. Никаких положительных результатов. – Али жестом приглашает меня выйти на улицу, осторожно снимает маску. – Мистер Артем, хочу тебе кое-что сказать. Мне тут из нашего Министерства внутренних дел позвонили…

– А им-то мы для чего понадобились? – искренне недоумеваю я.

– Эпидемия уже охватывает город. «Скорая помощь» не работает четвертый день – врачи и водители массово увольняются. Никакие превентивные меры не помогают. Информацию тщательно скрывают, но шила в мешке не утаишь.

– Чего уж таить, – говорю я и угрюмо вздыхаю. – У всех умерших есть родственники, друзья и соседи…

– Многие из которых даже отказываются забирать из морга тела, чтобы не подцепить инфекцию, – подхватывает мой собеседник. – Ты знаешь, что на окраинах уже встречаются трупы, которые никто не подбирает? Сотня тел на улице, и начнется повальный мор. С учетом нашего североафриканского климата это неизбежно. Люди очень напуганы, по окраинам распространяются самые нелепые и чудовищные слухи. Полицейские информаторы даже зафиксировали призывы сжечь карантин со всеми нами, чтобы зараза не распространялась дальше. – Огромные оливковые глаза Али неожиданно увлажняются. – Ты ведь в Хардузе не первый год, наверняка знаешь, что у нас есть и религиозные фанатики, и просто маргинальные личности, которые в случае чего на карантине не остановятся. Будешь звонить своим, попроси мистера Йордана быть готовым к самому худшему! Я ему уже и сам говорил, но думаю, если ты расскажешь, что видел в морге, то это будет поубедительней.

Я возвращаюсь в свою комнатку в полной депрессии. Самое худшее, кажется, уже произошло. «Испанка» начала прошлого века с ее семьюдесятью миллионами жертв – всего лишь невинное ОРЗ в сравнении с тем, что нас тут ждет.

Неделя жизни в таких вот условиях – достаточный срок, чтобы даже самый здоровый человек начал сомневаться в своем ближайшем будущем. Особенно если ты профессиональный вирусолог с восьмилетним практическим стажем и успел поработать с миссией Красного Креста и Полумесяца в четырех африканских странах.

Каждое утро я начинаю с внимательного осмотра рук, ног и груди. Малейший прыщик, которого еще не было прошлым вечером, заставляет мое сердце пронзительно екать. Я по несколько раз в день рассматриваю в зеркальце белки глаз, раскрываю рот, тщательно изучаю язык и нёбо, мерзко гримасничая и кривляясь.

Клиническую картину я уже представляю достаточно неплохо. Инкубационный период – от недели до двух, в зависимости от иммунитета организма. Затем едва заметные воспаления кожи, легкий озноб, небольшая температура. После этого резкое ухудшение. Жар под сорок, заплывшие кровью глаза, мгновенный упадок сил, диарея и сыпь по всему телу, включая ротовую полость. Уже на следующий день эта самая сыпь превращается в огромные кровоточащие раны, напоминающие ожоги. Максимум двое суток – и мучительная смерть. А начинается все с мелочи.

На восьмой день пребывания в карантине я понимаю, что моя болезнь и летальный исход максимум в недельный срок практически предопределены. Если уж смертность составляет девяносто пять процентов, то где гарантии, что именно мне повезет попасть в число немногих счастливчиков?

Я перестаю следить за календарем и бриться, чтобы не нанести себе микротравмы лица, через которые в организм может проникнуть инфекция. Так есть шанс прожить на несколько дней дольше.

Я не читаю газеты и книги, которые с оказией передают мне коллеги из миссии, тщательно прислушиваюсь к своим ощущениям и невольно готовлюсь к самому худшему. Так, наверное, ощущают себя в одиночной камере люди, приговоренные к казни. Смерть может постучать в дверь в любую минуту дня и ночи, и спасенья ждать неоткуда.

Вскоре, однако, здравый смысл берет верх, и я осознаю, что этот путь ведет в никуда. Биться за себя надо до последнего дыхания, даже в самых безнадежных ситуациях. А вот излишняя мнительность способна повредить рассудок даже совершенно здорового человека. А я ведь еще здоров. Проснулся с утра, и если не боишься дневного света, не кричишь как резаный, значит, пока все в порядке.

И тут я дохожу до очевидного вывода. Светобоязнь, судя по всему, и является основным признаком новой мутации Эболы. Но почему об этом не догадался никто до меня?

3

Так проходят еще два дня жизни в карантине. Я уже потихоньку привыкаю и к истошным крикам «уберите свет!» за фанерными перегородками, да и к тому, что соседи за ними постоянно меняются. Вскоре и еду на тележке нам привозит другой кухонный посыльный. Мой вопрос «а где прежний?», судя по опечаленному взгляду новичка, звучит очень бестактно.

Удивительно, но у меня до сих пор нет никаких симптомов Эболы, хотя, по всем показателям, я давно уже должен был бы угодить в пластиковый чехол. Каждый день внимательно осматриваю в зеркальце полость рта – все чистенько! Нет ни сыпи, ни жара, ни слабости, ни тошноты, словом, ничего, что может указывать на инфекцию. А главное в том, что я по-прежнему люблю жизнь, щедрые африканские рассветы, солнечный свет, каждое утро подхожу к окну и подставляю лицо под его лучи.

До конца моего карантина остается всего два дня. Я уже потихоньку строю планы, чем займусь в нашей миссии после выхода из заточения. А дел, судя по всему, у меня будет очень много.

Поздней ночью, буквально за несколько часов до выписки, я просыпаюсь от беспорядочных выстрелов и криков, доносящихся со стороны улицы. Я поднимаюсь и осторожно подхожу к окну.

На ярко освещенной площадке перед нашим зданием стоят несколько машин и длиннющий автобус, из которого торопливо выскакивают какие-то вооруженные люди. В руках некоторых – зажженные факелы. Люди эти невероятно агрессивны. Они кричат, жестикулируют и пытаются прорваться за металлические ворота. Несколько факелов летят через забор. Эти неизвестные личности явно хотят поджечь здание карантина. Однако гореть тут, к счастью, нечему. На площадке появляются все новые машины, толпа быстро густеет, с каждой минутой становится все злей и напористей.

Я названиваю в офис миссии, но Йордан Христов почему-то не отзывается. Не отвечают на вызов и другие наши сотрудники, даже те, которые работают в приемном отделении, хотя телефон там обычно включен круглосуточно.

Тем временем в толпе перед воротами происходит бурление. Несколько человек пытаются перелезть через ограду, но тщетно. Верхушки металлических прутьев заострены, словно копья, и густо переплетены колючей проволокой. Сквозь утрамбованную людскую массу медленно проплывает микроавтобус, на крыше которого стоят двое вооруженных людей. Они галдят, угрожающе машут кулаками в сторону наших окон, но стреляют пока только в воздух. А машины с людьми все подъезжают.

Вскоре появляется комендант карантинного отделения Али. Я сразу узнаю его по фигуре даже со спины. Али ожесточенно жестикулирует, пытается отогнать буйствующих туземцев от ворот.

Трещит короткая автоматная очередь. Комендант взмахивает рукой и падает наземь. Ворота карантина тут же с разгона таранит джип. Они с мерзким грохотом рушатся. Неуправляемая толпа вооруженных людей, беспорядочно стреляя в воздух, врывается в карантинный дворик.

И тут до моего слуха доносится пронзительный вопль по-арабски:

– Уничтожить заразу! Сжечь их всех заживо!

Я лихорадочно осматриваю комнатку, прикидывая варианты. Самое рискованное в такой ситуации – открыть окно и попытаться спуститься с третьего этажа. Здание карантина сложено из светло-серых бетонных блоков и подсвечивается снаружи прожекторами. Так что любой человеческий силуэт на этом фоне будет прекрасно виден с улицы. Но дверь в мою комнатку наглухо закрыта снаружи, со стороны коридора. А в соседях, обитающих за фанерными перегородками, я и вовсе не уверен. Вряд ли они мне хоть чем-то помогут.

Так что выбора у меня теперь, кажется, уже нет. Я с треском рву простыни на длинные полосы, скручиваю их в жгуты, связываю и распахиваю окно. В комнату врывается кислородная свежесть ночной улицы.

Один конец самодельной веревки я привязываю к оконной раме, другой бросаю вниз. До земли, конечно, связанные простыни не достают, но это лучше, чем вообще ничего. Я проверяю связку на прочность, хватаюсь за жгут, осторожно перемещаюсь наружу, за окно.

Со стороны карантинного дворика тут же звучит резкий, рвущий уши треск автомата. Оконные стекла водопадом обрушиваются вовнутрь моей комнатки. Я спускаюсь как можно быстрей, все это время ощущая себя живой мишенью. Ноги проваливаются в пустоту, тщетно ищут опоры. Простыня обжигает ладони. Секунды словно растягиваются, делаются неимоверно длинными и емкими. Следующая очередь выбивает бетонную крошку в каком-то сантиметре от моего плеча.

Когда до земли остается метра три, я группируюсь и отпускаю импровизированный трос. Приземляюсь вполне удачно – на ноги – и тут же боковым зрением замечаю, как в мою сторону бросаются сразу двое автоматчиков, беспорядочно стреляя на ходу.

Я тут же шмыгаю за угол, в хозяйственный дворик. Там сейчас наверняка темно. Если скрыться во дворике, до того как погромщики достигнут угла здания, есть шансы перемахнуть через забор.

Кусты, мусорные баки, бетонные блоки, вновь кусты, пищеблок и невысокое кирпичное ограждение с ажурной металлической решеткой по верху. Я запрыгиваю на капот чьей-то машины, припаркованной у забора, оттуда на крышу, быстро перебираюсь через решетку. Неужели получилось?!

Автоматная очередь гремит спустя секунду после того, как я спрыгиваю наземь с внешней стороны забора. На мои плечи валятся пальмовые листья, сбитые пулями.

И тут мне несказанно везет. У самого забора отдыхает старенькая малолитражка. Водительская дверка приоткрыта, и в замке зажигания – о чудо! – торчит ключ. Видимо, владелец этого чуда техники услышал стрельбу, бросил свое богатство и в панике убежал в один из ближайших домов.

Мне надо удирать как можно дальше от карантина – к черту, к дьяволу, к шайтану, только бы не видеть этих жутких людей, решивших сжечь все здание вместе с ни в чем не повинными больными!

Я плюхаюсь за руль, проворачиваю ключ. Двигатель тут же отзывается мягким металлическим рокотом. Не включая фар, осторожно выруливаю из переулка, то и дело бросая тревожные взгляды в обзорное зеркальце. Никого не видно. Наверное, преследователи решили, что срезали меня из автоматов, и поленились проверять. Тем лучше.

Я не слишком хорошо знаю этот район и потому не сразу нахожу выезд из этих трущоб. Однако минут через двадцать наконец-то выезжаю на проспект, носящий имя президента Мухаммеда и тут же вжимаю в пол педаль тормоза.

Проспект, всегда очень даже нарядный, теперь затянут плотным дымом. В ядовито-желтом смоге мелькают призрачные силуэты, где-то впереди зловеще мерцает багровое зарево пожара. Кажется, горит гипермаркет.

Из клубов дыма перед самым капотом машины материализуются двое громил с огромным плазменным телевизором в картонной коробке. На шее одного болтается «Узи», из-за спины другого торчит ружейный ствол. К счастью, эти милые ребята так заняты своей поклажей, что не обращают на меня никакого внимания.

Чувство все возрастающей опасности накрывает меня с головой. Почему никто не тушит пожар? Как полиция позволила толпам бандитов напасть на карантин, тем более что она обо всем знала? Почему стражи порядка не пресекают мародерство? Откуда у всех этих людей оружие?

Я приоткрываю дверку и тут же захлопываю ее. Салон наполняется удушливым смрадом, выбивающим из глаз жгучие слезы. Я задерживаю дыхание, даю задний ход, осторожно разворачиваюсь.

Добраться до нашей миссии можно и через набережную. Достаточно сделать крюк по одному из переулков, которые нарезают центр города на ровные квадраты. Дым пожарищ, кажется, охватил весь город. Я веду машину едва ли не вслепую, готовый затормозить в любой момент.

Поворот, еще один, парк Независимости, ровные ряды фонарей, слабо подкрашенный электричеством старый город, за которым празднично белеет громада президентского дворца. Кажется, оттуда тоже доносятся автоматные очереди. Но дыма тут значительно меньше. Его, наверное, разогнал ночной бриз.

Неожиданно метрах в двадцати передо мной вырастает какой-то развязный юнец, напоминающий кинематографического палестинского боевика: серый камуфляж, грязная арафатка, автомат Калашникова. Этот субъект, широко расставив ноги, торчит на дороге прямо под фонарем. Я вижу, что он неторопливо, с явным удовольствием от собственной вседозволенности, наводит на меня оружие, целится прямо в лобовое стекло.

В таких ситуациях люди скорее действуют на инстинктах, чем осознанно. Да и времени на размышление не остается. Я пригибаюсь к рулю и резко даю по газам. Малолитражка взвизгивает протекторами и с ревом летит на автоматчика. Последнее, что я фиксирую сквозь клочковатые клубы дыма, – лицо юнца, изуродованное ужасом, широко раскрытые глаза и рот, разорванный криком. Машина с тяжелым вязким звуком ударяет негодяя бампером и тут же подпрыгивает. Этот поганец еще и угодил под заднее колесо.

Я кое-как осознаю, что произошло, но вины за собой не чувствую, твердо знаю, что в этой ситуации мог выжить лишь один из нас. Тот, у кого сильнее нервы и острее реакция.

Я на всех парах рву по переулку к морю и едва не врезаюсь в танк, перегораживающий проезд. Торможу, даю задний ход, выруливаю на узкую улочку, заставленную мусорными контейнерами, с трудом маневрирую и наконец-то вывожу машину на набережную, абсолютно пустынную. Надсадно ревет двигатель, пронзительно визжат шины на виражах, рваные клочья пара клубятся перед капотом, горячий пот градом катится с моего лба.

А вот и наша миссия – военный госпиталь, построенный во времена французского колониального владычества. Она выглядит на удивление темной и зловещей. Электричество не горит даже в приемном покое. Во всем здании царит глубокая тишина. А ведь миссия Красного Креста и Полумесяца работает круглосуточно!

Вокруг, кажется, ни души. Улица выглядит как странный сюрреалистический коллаж, слепленный на скорую руку из далекого зарева пожаров, лунного блеска и непроницаемых бездонных теней. Все окна окрестных домов затемнены. Не светятся даже вывеска отеля напротив и неоновая реклама небольшого магазинчика на углу, обычно работающего круглосуточно.

Я глушу двигатель, выхожу из машины и без всякой надежды дергаю входную дверь миссии. Как и следовало ожидать, она наглухо закрыта. Видимо, в здании не осталось даже сторожа, все разбежались.

Я усаживаюсь в машину, упираюсь лбом в пластик руля. Только теперь ощущаю, что у меня нестерпимо горят руки, стертые простыней, а левая нога, ушибленная при прыжке, сильно ноет. Мне не хочется даже задаваться вопросом, совершенно естественным в моей ситуации: что делать и куда ехать. Накатывает странная апатия, когда на все наплевать. Будь что будет, ведь ничего уже не изменишь!

Да и менять-то, честно говоря, нечего. Вакцины против мутированной Эболы нет и не предвидится. Так что все мы теперь смертники. Вопрос лишь в том, сколько времени нам осталось жить.

Неожиданно в кармане оживает телефон. Странно, но мобильная связь в Хардузе все еще работает!

– Алло.

Телефон отзывается взволнованным голосом Йордана Христова:

– Артем, с тобой все в порядке? Ты еще в карантине?

– Уже нет. Мне пришлось уйти оттуда раньше времени. А что тут, черт возьми, происходит?

– В столице военный переворот. Причиной всему – вирус Эболы. Все подробности потом, сейчас нет времени. Если у тебя есть возможность, то срочно приезжай в международный аэропорт. В восемь утра миссия эвакуируется, для нас уже готовят самолет. У тебя мало времени.

– Как эвакуируется? Куда?.. Где теперь все наши?

– Пока мы переезжаем в глубь страны. Сейчас решаем, куда именно. А наши уже в аэропорту. Все, кроме тебя, Артем. Так ты сможешь приехать или нет?