Текст книги "Осторожно, триггеры (сборник)"

На завтрак я сварил нам овсяной каши и покидал в нее несколько слив, чтобы хоть как-то их размяг-чить.

Горы высились перед нами, черные и серые на фоне небесной белизны. Над ними кругом ходили орлы, огромные, с истрепанными крыльями. Колум взял шаг поумереннее, так что я просто шел рядом – хоть и на один его приходилось по два моих.

– Далеко еще? – спросил я.

– День. Может быть, два. От погоды зависит. Если тучи спустятся – два дня, а то и все три…

Тучи спустились к полудню. Мир оказался закутан в одеяло тумана, которое было похуже, чем дождь: капли воды висели в воздухе, промокая нам одежду и самую шкуру. Камень стал скользким, так что мы с Колумом замедлили подъем и стали ступать осторожней. Теперь мы карабкались в гору – вверх, по козьим стежкам и крутым, утесистым тропкам. Камни кругом были черные и гладкие как стекло; мы шли и лезли, взбираясь, цепляясь за гору, скользили, качались, спотыкались, но даже в тумане Колум знал, куда идет, а я поспевал за ним.

У плескавшегося поперек дороги водопада шириною с добрый дубовый ствол он остановился и, сняв с плеч веревку, обмотал вокруг скалы.

– Этого водопада тут раньше не было, – сказал он мне. – Я пойду первым.

Другой конец веревки он привязал себе за пояс и двинулся осторожно вперед, вдоль по тропе и в воду, льня телом к мокрому телу скалы, шаг за шагом продвигаясь через бурлящий поток.

Я боялся за него, боялся за нас обоих. Задержав дух, я смотрел, как он идет сквозь воду, и выдохнул, только когда он уже был на том берегу. Он проверил веревку, подтянул ее, сделал мне знак идти следом за ним, как вдруг под ногой у него подался камень, он поскользнулся на мокрой скале и ухнул в пенную бездну.

Веревка выдержала, и скала позади меня тоже выдержала. Колум Макиннес висел над пропастью и глядел на меня. И тогда я вздохнул, уперся хорошенько ногами в глыбу базальта и принялся тянуть его вверх. Через какое-то время я выволок его, мокрого и чертыхающегося, обратно на тропу.

– Ты сильнее, чем кажешься, – молвил он, а я проклял собственную глупость.

Должно быть, он прочел это у меня по лицу, потому что, отряхнувшись как собака и окатив все кругом дождем брызг, он продолжал:

– Мой мальчишка, Колум, пересказал твою байку о том, как за тобой пришли Кэмпбеллы, а жена отослала тебя в поля за отцом, так что они подумали, будто она – твоя ма, а ты – мелкий шкет.

– Это просто байка, – сказал я. – Так, чтобы время провести.

– Да ну? – удивился он. – Потому что я и вправду слышал про банду Кэмпбеллов, высланную несколько лет тому назад наказать одного коровьего вора. Ну, так они из дома уехали, да назад не приехали. Если такой малыш, как ты, способен уложить дюжину Кэмпбеллов… он и верно должен быть силен. И быстр.

И глуп, уныло добавил я про себя. Ну кто его, малыша, за язык тянул рассказывать ребенку ту старую байку?

Я тогда перебил их по одному, как кроликов, когда они отходили облегчиться или поглядеть, куда там запропастились товарищи. Успел порешить семерых, прежде чем жена покончила с первым. Мы закопали их там же, в долине, и сложили поверх небольшой каирн из камней, чтобы придавить им плечи и чтобы призраки не шлялись потом по земле. На душе у нас было печально – оттого что Кэмпбеллы приходили убить меня и что нам пришлось вместо этого убить их.

Убивать мне вообще не нравится: никакому мужчине не стоит этого делать, и никакой женщине. Бывает, что без смерти не обойтись, но все равно она – зло. Я не сомневался в этом тогда, не сомневаюсь и сейчас, даже после всех событий, о которых рассказываю.

Я забрал веревку у Колума Макиннеса и полез вверх по скале, туда, где водопад переваливал через гребень холма. Там оказалось достаточно узко, чтобы мне переправиться – и довольно скользко, но я все осилил без помех, привязал веревку, спустился по ней, кинул конец Колуму, и он тоже перешел.

Спасибо он не сказал – ни за спасение жизни, ни за переправу, да я и не ожидал благодарностей. Правда, того, что последовало вместо них, я тоже не ожидал:

– Ты – даже не целый мужик и рожею страшен. А твоя жена – она тоже маленькая и безобразная, как ты?

Я решил не обижаться, и плевать, хотел он меня обидеть или нет.

– Нет, – просто сказал я. – Она – высокая женщина, почти как ты, а когда была молода – когда мы оба были молоды – слыла самой красивой девушкой на равнинах. Барды слагали песни, восхваляя ее зеленые глаза и длинные кудри цвета червонного золота.

Мне показалось, что на этих словах он дернулся, хотя, скорее уж, я все себе вообразил… или просто очень хотел, чтобы так оно и было.

– Как же ты ее завоевал?

Я ответил чистую правду.

– Я желал ее, а что я хочу – то получаю. Я был упорен. Она сказала, что я мудр и добр и всегда смогу ее обеспечить. Так и вышло.

Облака снова заскользили вниз, мир размылся по краям, стал мягче.

– Еще она сказала, я буду хорошим отцом. И я сделал все, что мог, дабы вырастить славных детей. Которые, если тебе интересно, тоже все нормального роста.

– Я стараюсь вколотить немного ума в молодого Колума, – поделился старый Колум. – Он – совсем не плохой парень.

– Все равно ты можешь это делать, только пока они дома, с тобой, – отозвался я.

И замолчал, и припомнил тот долгий год… а еще Флору, когда она была совсем малышкой и сидела на полу с мордочкой, перемазанной вареньем, и глядела на меня снизу вверх, так, будто я был самым мудрым человеком на земле.

– Убежали, да? Я сам убежал, когда был еще мальцом. Двенадцать мне стукнуло. Добрался до самого замка короля над водой. То бишь отца нынешнего короля.

– Нечасто услышишь, чтобы такое говорили вслух.

– Я не боюсь, – буркнул он. – Только не здесь. Кто тут нас услышит? Орлы? Я видел его, короля. Он был толстяк и говорил на чужеземном языке хорошо, а на нашенском – только с трудом. Но он все равно был наш король. И если он вернется к нам снова, ему понадобится золото для кораблей и ружей и чтобы кормить войска.

– Так и я думаю, – сказал я на это. – Затем мы и ищем пещеру.

– Это дурное золото, – молвил он. – Оно – не за так. У него есть цена.

– Все на свете имеет свою цену, – пожал плечами я.

Попутно я запоминал все приметы: подъем у овечьего черепа, первые три ручья – вброд, потом вверх по четвертому до каирна из пяти камней; найти скалу, похожую на чайку, затем вверх, меж узко смыкающихся зазубренных стен из черного камня, и пусть склон ведет дальше сам.

Я знал, что смогу все запомнить. Достаточно хорошо, чтобы найти обратный путь самому. Но туман смущал меня, сбивал с толку – в чем тут можно быть уверенным…

Мы достигли небольшого озерца высоко в горах и напились чистой воды. А еще наловили крупных белых тварей, которые не креветки, не омары и не раки речные, а что-то другое, и сожрали их сырыми, будто колбаски, потому что никакого сухого дерева для костра так высоко в горах все равно не найти.

Спали мы на широком уступе возле ледяного ручья и пробудились еще до зари, прямо в облаке, когда мир кругом был голубой и серый.

– Ты плакал во сне, – сообщил Колум.

– Мне сон приснился.

– Мне плохие сны не снятся.

– Это был хороший сон, – возразил я.

И это была правда. Мне приснилось, что Флора жива. Она жаловалась мне на деревенских парней и рассказывала, как пасла скотину в холмах, и обо всяких других пустяках, и улыбалась своей весенней улыбкой, и встряхивала волосами, такими же червонно-золотыми, как у матери… хотя материнские теперь уже запорошены сединой.

– От хороших снов мужчина не должен плакать вот так, – молвил Колум. – У меня вот снов нет, ни дурных, ни хороших.

– Совсем?

– Совсем. С тех пор как я был молодой.

Мы встали.

– Ты перестал видеть сны после того, как сходил в пещеру? – спросил я по внезапному наитию.

Он не ответил. Мы двинулись по склону горы в туман. За его пеленой неторопливо вставало солнце.

Туман густел и наливался светом, а рассеиваться и не думал. До меня дошло, что мы, должно быть, в облаке. Мир тихо сиял вокруг. Вдруг мне привиделось, что я смотрю на человечка моего приблизительно роста – на низенького, горбатого человечка со спрятанным в тени лицом. Он стоял передо мной в воздухе, будто призрак или ангел, и двигался, когда двигался я. Свет обтекал его, он весь мерцал, и я не сумел бы сказать, близко ли, далеко ли он от меня. Мне случалось видать чудеса, и зло я встречал тоже, но вот чтобы такое – нет, никогда.

– Это что, волшебство? – спросил я, хотя никакой магией в воздухе и не пахло.

– Это пшик, – отозвался Колум. – Игра света. Тень. Отраженье. Ничто. Я тоже вижу человека перед собой. Он двигается, когда двигаюсь я.

Я оглянулся, но никого рядом с ним не увидел.

А потом мерцающий человечек в воздухе растаял, и облако вместе с ним – и стал день, и мы были одни.

Все это утро мы шли вверх. Колум еще вчера подвернул ногу, когда падал в водопад. Теперь она опухала на глазах, опухала и краснела, но шаг его не замедлился ни на йоту, и если ему и было неудобно или больно, то на лице это никак не отразилось.

– Далеко еще? – спросил я, когда сумерки начали размывать мир по краям.

– Час, может, меньше. Дойдем до пещеры и заночуем там, снаружи. Утром ты пойдешь внутрь. Возьмешь золота, сколько сможешь унести, а потом мы двинемся назад и вон с этого острова.

Я посмотрел на него: тронутые сединой волосы, серые глаза, огромный рост – волк, а не человек.

– Ты заночуешь снаружи? – подивился я.

– Да. В пещере нет никаких чудовищ. Ничего такого, что может выйти оттуда в ночи и забрать твою жизнь. Никто нас не съест. Но идти внутрь до дневного света нельзя.

Вскоре мы обогнули камнепад – будто реку из черных и серых камней – и увидали устье пещеры.

– И это все? – разочарованно молвил я.

– А ты чего хотел? Мраморных колонн? Или логово великана из бабкиных сказок, что рассказывают вечером у очага?

– Может, и так. Как-то оно неказисто выглядит. Скала и дырка в ней. Тень. И никто ее не охраняет?

– Никто. Это просто место, и оно такое, какое есть.

– Пещера, набитая сокровищами. И ты один знаешь, как ее найти?

Колум расхохотался – как лиса пролаяла.

– Все островитяне знают дорогу. Просто они слишком умны, чтобы приходить сюда и брать ее золото. Говорят, пещера делает тебя злым: всякий раз, как ты в нее заявляешься, всякий раз, как уносишь золото, она выедает добро из твоей души. Вот они и не ходят.

– И это правда? Она действительно делает тебя злым?

– Нет. Пещера кормится другим. Не добром и не злом. Ты можешь взять ее золото, но потом… – он помолчал. – Потом все кругом будет какое-то плоское. Меньше красоты станет в радуге, меньше смысла в проповеди, меньше радости в поцелуе…

Он поглядел на зев пещеры, и мне показалось, будто во взгляде у него промелькнул страх.

– Меньше, понимаешь…

– Немало найдется таких, кому чары золота милее красоты радуги, – возразил я.

– Да. Мне – когда я был молод. Тебе – сейчас.

– Значит, на рассвете мы войдем в нее.

– Ты войдешь. Я буду ждать тебя здесь. Бояться не надо – никакие чудища не сторожат тамошних сокровищ. Никакие чары не заставят золото исчезнуть, если только ты сам не знаешь какого-нибудь заклинания специально на этот случай.

Мы разбили лагерь. Вернее, уселись во тьме, привалившись спиною к холодной скале. Какой уж тут сон?

– Ты взял отсюда золота, как возьму завтра я. Ты купил на него дом, невесту и доброе имя.

– Да, – донесся голос из тьмы. – И когда я получил их, они ничего для меня не значили. Меньше, чем ничего. И если твоего золота хватит, чтобы король за водой вернулся править нами и принес радость и процветание этой земле, тебе это будет все равно. Как будто тебе рассказали сказку о ком-то другом.

– Вся моя жизнь отдана тому, чтобы вернуть нам короля, – ответил на это я.

– Тогда отвези ему золота, – молвил он. – Он захочет еще – короли всегда хотят еще, они такие. И каждый раз, когда ты станешь возвращаться сюда, тебе будет еще больше все равно. В радуге пропадет всякий смысл. И в жизни человеческой. И в смерти.

Во тьме воцарилось молчание. Никаких птиц – только ветер кружил меж вершин и звал кого-то, будто мать – свое дитя.

– Нам обоим случалось убивать мужчин, – сказал я ему. – Убивал ли ты женщин, Колум Макиннес?

– Нет. Никогда я не убивал ни женщин, ни девушек.

Во мраке я пробежал рукой по кинжалу, нащупывая серебро и дерево рукояти, сталь клинка… Он был тут, под рукою, в руке. У меня не было намерения ничего говорить Колуму Макиннесу – только ударить, когда мы пройдем горы, один раз, глубоко. Но теперь словно что-то тянуло слова из меня, и ему, этому чему-то, было решительно все равно, хочу я говорить или нет.

– Слыхал, была одна девушка, – сказал я. – И терновый куст.

Безмолвие. Посвист ветра.

– Кто тебе сказал?

И потом:

– А, плевать. Я бы не убил женщины. Ни один человек чести никогда не убьет женщину…

Скажи я хоть слово, он замолчит, и ни звука об этом я от него не услышу. Вот я ничего и не сказал. Просто ждал.

И Колум Макиннес заговорил сам, тщательно выбирая слова, словно бы вспоминал сказку, которую слышал ребенком и давно с тех пор позабыл.

– Мне говорили, коровы на равнинах толсты и пригожи, и мужчина может стяжать себе славу и честь, если отправится на юг и пригонит оттуда доброй красной скотины. И вот я отправился на юг, и ни одна корова не была мне достаточно хороша, пока на склоне одного холма на равнинах не увидел я самых отличных, и красных, и толстых коров, какие только представали глазам человека. И взял я их, и повел обратно, той же дорогой, которой пришел.

Она нагнала меня с палкой в руке. Коровы принадлежат ее отцу, сказала она, а я – бродяга, мошенник и сволочь, и всякие другие подобные вещи. Она была прекрасна, даже во гневе, и не будь у меня уже молодой жены, я бы обошелся с нею добрее. Но я вытащил нож и приставил ей к горлу, и тем призвал к молчанию. Видит бог, она замолчала.

Я не стал убивать ее – я не тронул бы женщины, и это истинная правда, – а просто привязал за волосы к терновому кусту, а нож у нее с пояса забрал, чтоб она не освободилась слишком быстро, и вогнал клинок поглубже в дерн. Да, я привязал ее за длинные волосы к колючему кусту, и ушел с ее скотиной, и больше о ней не думал.

Лишь через год мне снова случилось оказаться в тех же краях. За коровами я в тот день не охотился, а просто шел себе долиной. Уединенное это место, и если специально не искать, можешь и проглядеть. Наверное, ее никто не искал.

– Я слышал, искали, – сказал я ему. – Хотя одни полагали, что ее украли разбойники, а другие – что она сбежала не то с лудильщиком, не то просто в город. Но все же они искали.

– Да. Я видел то, что видел. Наверное, чтобы увидеть, надо было встать точно туда, где стоял я. Очень злое дело я сделал… наверное.

– Наверное?

– Я брал золото из пещеры туманов, – ответил он. – И больше не могу сказать, что добро, а что зло. Из ближайшей харчевни я послал весточку с мальчишкой, велел передать, где она и где ее можно найти.

Я закрыл глаза, но темнее в мире не стало.

– Есть на свете зло, – сказал я ему.

Он так и стоял у меня перед глазами – скелет, лишенный одежды, лишенный плоти, белый и голый. А каким еще быть, когда висишь, будто детская кукла, на терновом кусте, привязанный к ветке над головою за длинные червонно-золотые волосы?

– На рассвете, – молвил Колум Макиннес, буднично, будто речь шла о провизии или о погоде, – ты оставишь тут свой кинжал, ибо таков обычай, войдешь в пещеру и вынесешь столько золота, сколько сможешь взять. И ты привезешь его с собой на большую землю. Тут кругом нет ни души, никто не узнает, что ты везешь и откуда оно, никто не заберет у тебя добычу. Потом отошли его королю за водой, пусть он заплатит им людям своим и накормит их, и купит им ружья. Когда-нибудь он вернется. В тот день и расскажешь мне о том, что есть на свете зло, малыш.

* * *

Когда встало солнце, я вошел в пещеру.

Там оказалось сыро. Я слышал, как по одной из стен бежала вода, и ощущал на лице ветер – что странно, ибо не было ветра в горе.

Мне представлялось, что пещера будет полна золота. Золотые бруски будут поленницей сложены вдоль стен, а между ними уютно устроятся мешки и сумы с монетами. Там просто обязаны быть золотые цепи и кольца, и непременно тарелки – высокими стопками, будто фарфор в доме у богача.

Я воображал себе несметные богатства, но ничего подобного там не нашел. Только тени. Только голый камень.

Впрочем, что-то там все-таки было. Что-то ждало.

У меня есть тайны, а среди них такая, что спрятана глубже всех прочих. Даже детям моим она неизвестна, хотя жена, возможно, подозревает. Вот эта тайна: мать моя была обычная смертная женщина, дочка мельника, а отец пришел с запада и на запад же возвратился после того, как возлег с нею. Никаких иллюзий я насчет родителя своего не питаю: уверен, он о ней больше не думал, а обо мне – так и вовсе не знал. Зато он оставил в наследство мне тело маленькое, быстрое и сильное, а возможно, и не только его – но о том мне неведомо. Я безобразен, а он был прекрасен – так, по крайней мере, говорила мать. Хотя он вполне мог ее обмануть.

Интересно, что я увидел бы в этой пещере, если б отец мой был, скажем, трактирщик с равнин?

Ты увидел бы золото, ответил мне шепот, который шепотом не был, из самого сердца горы. Одинокий голос, рассеянный и давно соскучившийся.

– Я увидел бы золото, – промолвил я вслух. – Оно было бы настоящее или просто морок?

Шепот это позабавило. Ты думаешь как смертный, для вас вещи всегда либо что-то одно, либо другое. Смертный увидел бы золото, дотронулся до него. Он унес бы его с собой, чувствуя, как оно тянет ему руки своим весом, а потом обменял бы у других смертных на то, что ему надобно. Какая разница, настоящее оно или нет, если он его может увидеть, пощупать, украсть… убить за него? Ему нужно золото, и золото я ему даю.

– А что забираешь за то золото, которое дал?

О, самую малость, ибо мало нужд у меня и я стара, слишком стара, чтобы последовать за сестрами на запад. Я вкушаю людские наслаждение и радость. Я кормлюсь тем, что людям не нужно, чего они все равно не ценят. Отведать чуток сердца, лизнуть исстрадавшуюся совесть, куснуть душу… А взамен частица меня покинет пещеру вместе с ними и станет смотреть на мир их глазами, увидит то, что увидят они, – пока жизнь их не подойдет к концу и то, что мое, не вернется ко мне.

– Ты покажешься мне?

В темноте я вижу лучше, чем любой человек, рожденный от мужчины и женщины. Что-то задвигалось в тенях, а затем сами тени сгустились и двинулись, являя формы, бесформенные и смутные, на самой границе, где берега телесных чувств встречаются с водами воображения. Испугавшись, я быстро сказал то, что положено говорить в такие мгновения:

– Явись предо мною в облике, который не причинит мне вреда и не оскорбит мой взор!

Ты этого хочешь?

Где-то далеко звук капели…

– Да, – сказал я.

И он вышел из мглы и уставился на меня пустыми глазницами, улыбаясь выглаженной ветром обнаженной улыбкой. Он был весь сплошная кость – кроме волос, а волосы были червонного золота и впутанные в колючую ветку боярышника.

– Этот облик оскорбляет мой взор!

Я извлекла его из твоей головы, сказал шепот, парящий вокруг скелета. Нижняя его челюсть не шелохнулась. Я выбрала то, что ты любишь. Это твоя дочь, Флора, такая, какой ты видел ее в последний раз.

Я закрыл глаза, но образ остался.

Тот разбойник ждет тебя близ устья пещеры. Он ждет, когда ты выйдешь, безоружный и нагруженный золотом. Он убьет тебя и заберет золото из твоих мертвых рук.

– Но я выйду отсюда без золота, так ведь?

Я подумал о Колуме Макиннесе с его волчьей сединой и стальными глазами, с молнией клинка. Он был гораздо больше меня, но все люди гораздо больше меня. Возможно, я окажусь сильнее его и, уж конечно, быстрее, но ведь и он быстр. И силен.

Он убил мою дочь, сказал я себе и спохватился, моя ли то мысль, или она украдкой заползла мне в голову из тьмы.

– А другой выход из пещеры есть? – спросил я вслух.

Ты выйдешь так же, как вошел, – через врата моего дома.

Я стоял неподвижно, а разум мой бился, как зверюшка в капкане, перескакивая с мысли на мысль и не видя ни выгоды, ни выхода, ни утешения.

– Я безоружен, – сказал я. – Он сказал, сюда нельзя входить с оружием. Таков обычай.

Таков обычай – не входить в мой дом вооруженным. Но так было не всегда. Иди за мной, молвил скелет моей дочери.

И я пошел за ней, ибо мог ее видеть даже в кромешной тьме, где не было видно больше ничего.

Прямо у тебя под рукой, сказали из мрака.

Я встал на колени и нащупал его. Рукоятка на ощупь была костяная – возможно, рог. Осторожно, вслепую ощупав лезвие, я понял, что нашел скорее не нож, а длинное шило, тонкое, острое на конце – лучше, чем ничего.

– Есть и цена, ведь так?

Всегда есть цена.

– Тогда я ее заплачу. Но попрошу еще об одном. Ты говоришь, что теперь видишь мир его глазами…

Глазницы черепа были слепы, но он кивнул.

– Тогда скажешь мне, когда он уснет.

Она ничего не ответила. Просто растворилась во тьме, и я почувствовал, что остался один.

Время шло. Я пошел на звук капающей воды, нашел лужицу и напился. Потом размочил последние овсяные печенья, набил ими рот и жевал, пока они не растворились на языке. Я уснул, потом проснулся и снова уснул, и во сне увидал свою жену, Мораг. Она ждала меня, а времена года сменяли друг друга – ждала, как мы ждали нашу дочь… ждала меня вечно.

Что-то – как будто бы палец – коснулось моей руки: не твердая кость, а мягкая плоть, подобная человеческой, но слишком холодная.

Он спит.

Я вышел из пещеры в синем предутреннем свете. Он вытянулся поперек входа в чутком кошачьем сне, так что легчайшее касание пробудило бы его. Держа оружие перед собой – костяная рукоять и лезвие-игла из почерневшего серебра, – я нашарил и взял то, что хотел, не потревожив спящего.

Потом я подошел ближе, и тут же рука его ухватила меня за лодыжку, а глаза открылись.

– Где золото? – спросил Колум Макиннес.

– У меня его нет.

Ледяной ветер стелился по склону. Когда Колум Макиннес попытался меня сцапать, я проворно отскочил назад. Он остался на земле, только оперся на локоть.

– Где мой кинжал? – осведомился он.

– Я взял его. Пока ты спал, – сообщил я.

Он сонно поглядел на меня.

– И с какой же стати ты так поступил? Если бы я хотел тебя убить, я бы сделал это еще по дороге сюда. У меня было с десяток возможностей.

– Но тогда у меня не было золота.

Он промолчал.

– Если ты думал нагрести золота из пещеры моими руками и надеялся, что, не ходя туда сам, спасешь остатки твоей жалкой души, то ты дурак, Колум Макиннес.

– Дурак, вот как? – сон незаметно слетел с его глаз.

Он был готов ринуться в драку. Это очень хорошо – злить людей, готовых ринуться в драку.

– Не дурак. Нет, – продолжал я. – Случалось мне встречать дураков и блаженных, и щеголяли они с соломой в волосах и были счастливы в дурости своей. Ты же для дурости слишком мудр. Ты ищешь беды, и носишь ее с собой, и одну лишь беду навлекаешь на все, чего ни коснешься.

Он встал, ухвативши рукою камень на манер топора, и кинулся на меня. Я мал, и у него не вышло ударить меня так, как он ударил бы человека нормального роста, под стать ему самому. Он наклонился надо мной, и тем сделал большую ошибку.

Я покрепче взялся за костяную рукоять и ужалил вверх острием шила, быстро и сильно, будто змея. Я знал куда метил, и знал, что делает такой удар.

Он выронил каменюку и схватился за правое плечо.

– Рука, – сказал он. – Я не чувствую руку.

И начал ругаться, оскверняя воздух угрозами и проклятиями.

Каким голубым и красивым делает все горный рассвет! Даже кровь, которой на глазах пропитывались его одеяния, выглядела в этом сиянье пурпурной. Он шагнул назад, оказавшись между мной и пещерой. За спиной у меня всходило солнце, я был весь на виду.

– Почему ты не принес золота?

Рука у него безвольно свисала вдоль бока.

– Для таких, как я, там золота нет.

Он прянул вперед, побежал на меня, врезался со всей силы. Шило рассталось с моей рукой, я покрепче обхватил ногу врага, и мы полетели с обрыва.

Вот его голова надо мною, и победой сияет лицо, а вот там уже небо, а потом – дно долины, и я лечу вверх, к нему навстречу, но тут же оно оказывается снизу, и смерть раскрывает мне объятия.

Удар выбил дух из меня, и вот мы уже кувыркаемся по склону горы, и мир превратился в тошнотворный водоворот камня, боли и неба, и я знаю, что я – мертвец, но все равно цепляюсь изо всех сил за ногу Колума Макиннеса.

Вот летит золотой орел, только сверху или снизу – уже не понять. Он там, в рассветном небе, в разбитых осколках времени, чувств и телесной муки. Я не боялся – страх привязан к времени и к месту, а у меня больше не было ни того, ни другого. И в разуме кончилось место, и в сердце. Я падал сквозь небо, держась за ногу человека, который хотел меня убить; мы бились о камни, сдирали кожу, мяли кости…

… а потом мир остановился.

И сделал это с такой силой, что от меня, кажется, мокрого места не осталось, и это мокрое место еще чуть-чуть и сорвалось бы с Колума Макиннеса и улетело бы вниз, к неминуемой гибели. В незапамятные времена склон горы тут откололо и ссадило, оставив голую каменную стену, гладкую и равнодушную, как стекло. Но это было ниже нас. А там, где мы приземлились, оказалась ступень, а на ней – чудо: горбатый и малорослый, весь искореженный, далеко над границей лесов, где никаким деревьям расти уже не положено, стоял уродливый боярышник – не выше куста, хоть и старый, как горы. Этот-то старикан и поймал нас в свои седые объятия, ухватившись покрепче корнями за мясо скалы.

Я выпустил ногу и слез с тела Колума Макиннеса. Умостившись на узкой ступеньке, я бросил взгляд в отвесную бездну. Пути вниз отсюда не было. Совсем, никакого.

Потом я посмотрел вверх. Если лезть медленно, подумал я, да при известной удаче, по горе можно будет взобраться. Если дождь не пойдет. Если ветер не слишком проголодается. Впрочем, какой у меня выбор? Или так, или смерть.

– Значит, бросишь меня тут помирать, гном? – сказал голос.

На это я ничего не ответил. А что тут ответишь?

Его глаза были открыты.

– Я не могу шевельнуть правой рукой, которую ты проткнул. И, думаю, ногу сломал при падении. Я не могу лезть вверх с тобой.

– Возможно, у меня все получится, а возможно, и нет, – ответил на это я.

– У тебя все получится. Я видел, как ты лазаешь, – после того, как спас меня на том водопаде. Ты скакал по камням, как белка по дереву.

Мне бы его уверенность в моей сноровке!

– Поклянись мне всем, что для тебя свято. Поклянись своим королем, что ждет за морем с тех самых пор, как мы прогнали его подданных с этой земли. Поклянись тем, что дорого таким тварям, как ты, – тенью клянись, и орлиными перьями, и тишиною. Поклянись, что вернешься за мной.

– Ты знаешь, что я такое? – спросил его я.

– Ничего я не знаю. Только то, что хочу жить.

Я задумался.

– Я клянусь всем этим, – сказал я ему. – Тенями клянусь и орлиными перьями, и тишиной. Клянусь стоячими камнями и зелеными холмами. Я вернусь.

– Я бы убил тебя, – молвил разбойник в терновом кусте – весело, будто самую забавную шутку, какую только слыхал один человек от другого. – Я собирался тебя убить и забрать золото себе.

– Я знаю.

Волосы трепетали вокруг его лица, словно волчье-серый нимб. На щеке, ободранной при падении, алела кровь.

– Ты мог бы вернуться с веревками, – сказал он. – Моя все еще лежит там, у пещеры. Но одной тебе не хватит.

– Да, – отвечаю. – Я вернусь с веревками.

Я поглядел на гору над нами, всматриваясь в каждый уступ, в каждую впадину. Если лазать по скалам, между жизнью и смертью расстояние невелико – в один верный взгляд. Я увидел, где мне надо быть в этот момент и в тот, прочертил свой путь вверх по лику скалы. Кажется, отсюда видать даже закраину у входа в пещеру. Да. Ну, что ж…

Я подул на ладони, чтобы высушить пот перед началом пути.

– Я вернусь за тобой, – сказал я, не оборачиваясь. – С веревками. Я поклялся.

– Когда? – спросил он, закрывая глаза.

– Через год, – ответил я. – Я вернусь за тобой через год.

И полез вверх. Его крики следовали за мной по пятам, пока я шагал, и полз, и протискивался, и ластился к голому камню, и мешались с криками птиц. Они следовали за мной на обратном пути с Мглистого острова, но что такое чьи-то там крики против боли и времени? И они будут звучать, на самом краю моего разума, в те мгновения, когда он падает из сна в явь и наоборот, до последнего из отпущенных мне дней.

Дождь так и не пошел. Ветер налетал, толкал и тянул, но так и не сорвал меня со склона. Я лез долго, но я добрался до верха в целости и сохранности.

Вход в пещеру казался в полдневном сиянии пятном густой тени. Я отвернулся и двинулся прочь от горы и от мглы, уже сгущавшейся потихоньку в расселинах скал и глубоко под сводами моего черепа, и пустился в долгий обратный путь с Крылатого острова. Сотня дорог и тысяча тропок приведет домой, на равнины, где меня давно уже ждет жена.