Текст книги "Осторожно, триггеры (сборник)"

VI. Последнее предупреждение

Итак, на страницах этой книги можно встретить чудовищ, но – как справедливо заметил Огден Нэш в моем первом сборнике рассказов «Дым и зеркала» – где чудовище, там и чудо.

Здесь вы найдете и длинные истории, и рассказы покороче. Между ними попадаются стихи, о чем, пожалуй, следует отдельно предупредить тех читателей, которых поэзия пугает, тревожит или просто приводит в крайнее недоумение. (Во втором своем сборнике рассказов, «Хрупкие вещи», я уже пытался объяснить, что стихи – это бесплатное приложение. Это просто подарки для тех людей, которых не испугать случайным стихотворением, коварно прокравшимся под обложку сборника рассказов.) Ну так вот: считайте, что вы предупреждены. Даже здесь, в этом предисловии, полным-полно маленьких триггеров, притаившихся в темноте и выжидающих удобного случая. Название книги полностью оправдывает себя. Так что теперь нам совершенно не о чем волноваться… ну, не считая всех остальных книг на свете и, разумеется, самой жизни – а она огромная, ужасно сложная и бьет без предупреждения. Проходите, садитесь. Спасибо, что пришли. Читайте о том, чего на самом деле не было никогда. А когда дочитаете до конца, наденьте на себя маску – но потом не забудьте помочь другим.

Нил Гейман

Хижина в темном лесу, 2014

Сделал стул

 
СЕГОДНЯ Я НАМЕРЕН начать писать.
Сюжеты идут, как дальняя гроза —
Ворча и посверкивая в серой дали.
А есть еще письма, введения
И книга – целая чертова книга
О некой земле, о пути и о вере,
Которую мне осталось написать.
 
 
Но я сделал стул.
Открыл картонную коробку резаком
(Резак ведь еще собрал),
Вынул детали и отнес их осторожно наверх.
 
 
«Функциональное сиденье для современного
                                                      рабочего места».
Прицепил пять роликов к базе —
Узнал, что они вставляются в паз с приятным щелчком;
Посадил подлокотники на винты,
Подивившись на левый и правый,
Потому что винты были совсем не такие,
Как в инструкции. А потом еще база,
Которая под сиденьем —
К ней шли шесть сорокамиллиметровых винтов
(Оказавшиеся почему-то шестью
                                 Сорокапятимиллиметовыми).
Потом подголовник – к спинке,
Потом спинку – к сиденью, где проблемы
                                                  как раз и начались:
Средний винт с обеих сторон
Наотрез отказался входить.
 
 
На все это уходит время. Орсон Уэллс играет
                                                        Гарри Лайма[7]7
  «Приключения Гарри Лайма» – радиоспектакль, транслировавшийся в Великобритании в сезон 1951–1952 гг. Служил приквелом к фильму «Третий человек» (1949). В обеих постановках главную роль мошенника Гарри Лайма исполнил Орсон Уэллс.


[Закрыть]
В старом радиоприемнике, пока я вожусь с креслом.
Орсон встречает даму,
И крюком согнутую гадалку, и толстяка,
И нью-йоркского мафиози в изгнании,
И успевает переспать с дамой, разгадать загадку,
Прочесть сценарий
И прикарманить деньги,
Пока я вожусь тут со стулом.
 
 
Написать книгу – почти как собрать стул.
Возможно, к ней тоже стоит давать предупреждения,
Вроде инструкций к стулу.
Такой сложенный листик бумаги, всунутый
                                                  в каждый экземпляр:
«Только один читатель зараз».
«Не садиться и не вставать на книгу».
«Пренебрежение этими инструкциями может
       привести к серьезным телесным повреждениям».
 
 
Когда-нибудь я напишу другую книгу, и когда я закончу,
Я взберусь на нее,
Как на табуретку или на стремянку,
Как на высокую старую деревянную лестницу,
Прислоненную к сливовому дереву в саду
По осени,
И только вы меня и видели.
Но пока что я буду следовать инструкциям,
И закончу уже этот стул.
 

Лунный лабиринт

ЛЕТНИМ ВЕЧЕРОМ мы поднимались пологой тропой по холму. Было уже полдевятого, но казалось, день еще в разгаре. Ярко синело небо. Солнце висело низко над горизонтом, расцвечивая облака золотыми, розоватыми и пурпурно-серыми пятнами.

– Ну и как это все закончилось? – спросил я своего проводника.

– Это никогда не кончится, – ответил он.

– Но вы же сказали, он погиб! – удивился я. – В смысле, лабиринт…

О лунном лабиринте я узнал из Сети, из маленького примечания на одном из тех веб-сайтов, что рассказывают обо всякой любопытной всячине по всему миру. Обожаю местные диковинки: чем вульгарнее, безвкуснее и искусственнее, тем лучше. Сам не понимаю, что я в них такое нахожу – во всех этих стоунхенджах из автомобилей или желтых школьных автобусов, гигантских сырных ломтиках из пенопласта и неубедительных цементных динозаврах, краска с которых отслаивается прямо под пальцами.

Но, как бы там ни было, я их люблю – и они дают мне повод остановиться, выйти из машины и поговорить с людьми по-человечески. Люди радуются и приглашают меня зайти в дом, когда я от чистого сердца восхищаюсь их зверинцами из автозапчастей, домиками, собранными из консервных банок и каменных блоков и обшитыми алюминием, или магазинными манекенами в исторических костюмах и с облупленной краской на лицах. И эти люди, создатели придорожных аттракционов, принимают меня таким, каким я им кажусь.

* * *

– Мы сожгли его, – сказал мой проводник. Он был уже немолод и ходил с тростью. Я познакомился с ним в городке – он сидел на скамейке перед магазином хозтоваров. Мы разговорились, и он согласился показать мне место, где когда-то стоял лунный лабиринт. Шли мы небыстро, и я воспользовался этим, чтобы его расспросить. – Так и настал конец лунному лабиринту, – добавил он. – Сгорел в два счета. Стенки-то из розмариновых кустов были. Разом все полыхнуло и пошло трещать, что твой фейерверк. И дыму вниз с холма нанесло целую тучу. Пахло так, что пальчики оближешь, – только жареного барашка не хватало.

– А почему вы этот лабиринт назвали лунным? – спросил я. – Ради красного словца?

Старик задумался.

– Ну, я даже и не знаю, как вам сказать. Вроде и так, да не так. Мы-то между собой его звали просто дорожкой…

– Да рожки, да ножки… – пробормотал я.

– Тут были свои правила, – не обратив на меня внимания, продолжал старик. – По дорожке начинали ходить на другой день после полнолуния. То есть на другую ночь. Входишь, где положено. Идешь до самого центра, а там разворачиваешься и шагаешь обратно тем же путем. Только на полной луне мы никогда не ходили… а, ну да, это я уже сказал. На другую ночь после полной луны еще светло, так что ходить можно. А так-то ходили и в другие ночи, лишь бы света хватало. Парочки это дело очень любили. Входили, где положено… а, да, это я уже говорил. В общем, так и ходили, пока луна не состарится.

– А в новолуние никто не ходил?

– Кое-кто ходил. Да только не так, как мы. В безлунные ночи тут дети озорничали – приходили с фонариками. Шалопаи, дурное семя. Знаете, из тех, кого хлебом не корми – дай попугать друг друга. У них тут был Хэллоуин каждый месяц. Рассказывали потом всякое. Кое-кто вроде даже палача видел.

– Какого еще палача? – изумился я. Нечасто в обычном разговоре услышишь такое слово.

– Да просто палача. Ну, такого, знаете, что людей пытает. Сам-то я его не видал.

С вершины холма потянуло ветерком. Я принюхался, но не учуял ни горелой травы, ни пепла, ничего такого. Пахло обычным летним вечером. Где-то цвели гардении.

– Так вот, я говорю, в безлунные ночи сюда только ребятня шастала. А как народится новый месяц, тут уж наставало время для деток помладше. Родители их сюда приводили и вместе с ними ходили по дорожке. Дойдут до центра, встанут там и детишкам молодой месяц показывают – смотрите, мол, это небо вам улыбается. Смотрите, смотрите, какая большая желтая улыбка! А маленькие Ромул и Рем, или как там тех детишек звали, тоже улыбаются, смеются и ручонками машут, словно хотят месяц с неба стянуть и себе нацепить на личико.

А потом, как луна прирастать начнет, наставало время для парочек. Молодые сюда ходили миловаться… да и старые ходили, хотя друг с другом пообвыклись и уж, казалось, забыли давно, как оно по молодости. – Старик тяжело оперся на свою трость. – На самом-то деле ничего не забывается, – вздохнул он. – Там, внутри, оно все по-прежнему живет. Голова забывает, но, может, зубы помнят. Или пальцы.

– И что, они тоже с фонариками ходили?

– Когда как. Бывало, что да, а бывало, что и нет. Чаще ходили в такие ночи, когда луна не пряталась за тучами. Но рано или поздно приходили все. Чем круглее луна, тем больше народу, и так день за днем… гм-м… то есть ночь за ночью. До чего же был прекрасен мир!

Машины они оставляли внизу, вот там же, где вы свою оставили, и на холм поднимались пешком. Да-да, все непременно пешком шли – ну, не считая инвалидов на колясках да младенцев у родителей на руках. Потом, на вершине, парочки останавливались поласкаться. А потом шли в лабиринт. Там скамейки стояли, можно было остановиться и посидеть. Они и садились – еще чуток поласкаться. Вы небось думаете, это только молодые? Как бы не так. Те, что постарше, тоже. Плоть взывает к плоти. Бывало, услышишь через стенку, как они там сопят и возятся, ну чисто звери, так и поймешь, что торопиться не надо, а лучше так и вовсе в другой поворот заглянуть. Нечасто они мне там попадались, но бывало. И я тогда сердился даже, а теперь понимаю. Понимаю, каково это. Губы к губам. Под луной.

– А сколько в точности лет этот лунный лабиринт простоял тут, пока его не сожгли? Что построили раньше – его или дом?

Мой проводник презрительно фыркнул.

– Раньше, позже… не все ли равно, когда это все уже в прошлом? О лабиринте Миноса вон до сих пор толкуют, хотя куда ему до этого. Десяток ходов под землей, да этот парень с рогами, что бродил там из года в год, одинокий, запуганный и голодный. На самом деле голова-то у него была не бычья.

– А вы откуда знаете?

– Да по зубам же понятно. Быки и коровы – они жвачные. Мяса не едят. А минотавр ел.

– А мне и в голову не приходило.

– Никому не приходит.

Тропа становилась круче.

«Нет больше никаких палачей, – подумал я. – И я не палач». Но вслух сказал только:

– А эти кусты, из которых были стенки? Что, настоящая живая изгородь?

– Настоящая, а то как же. И нужной высоты, все как положено.

– Не знал, что в этих краях розмарин вырастает таким высоким.

Я и вправду не знал. Далеко я забрался от дома.

– Зимы у нас теплые. Розмарину тут хорошо.

– Ну и почему вы его сожгли?

Старик ответил не сразу.

– Когда доберемся до вершины, вы поймете, как тут все устроено, – наконец сказал он.

– И как же тут все устроено?

– На вершине увидите.

Между тем подъем стал еще круче. Прошлой зимой я повредил колено – поскользнулся на льду. Так что быстро бегать я теперь не мог, а крутой подъем в гору или даже просто по ступенькам стал сущим мучением. С каждым шагом колено простреливало болью.

Другой на моем месте, обнаружив, что местная диковинка, которую он хотел посетить, вот уже несколько лет как сгорела, попросту вернулся бы в машину и поехал дальше. Но меня так легко не отвадить. Самые лучшие места, какие я в своей жизни видел, были мертвы: закрытый парк аттракционов, куда я пробрался ночью, дав сторожу на бутылку, или тот заброшенный сарай, где, по словам местного фермера, прошлым летом поселилось с полдюжины бигфутов. Фермер сказал, они завывали по ночам и страшно воняли. Почти уже год прошел с тех пор, как они снялись и двинули дальше, но в сарае все еще стоял густой звериный дух – хотя, возможно, это были просто койоты.

– Когда луна шла на убыль, по лунному лабиринту ходили с любовью, – сказал мой проводник. – А на растущей луне – с вожделением, не с любовью. Я вам уже рассказывал, в чем разница? Ну, про овец и коз?

– По-моему, нет.

– И больных иногда привозили. Инвалидов, парализованных. Кого-то приходилось катить через лабиринт на коляске или нести на руках. Но даже и они всегда выбирали сами, куда повернуть, по какой тропе пойти. Не те, кто их вез или нес, – нет, они сами. Никто не выбирал за них. Когда я был маленьким, таких у нас называли калечными. Хорошо, что мы их больше так не зовем. И несчастные приходили. Покинутые влюбленные. Одинокие. Бывало, даже сумасшедших сюда привозили. Говорят, это луна людей с ума сводит – ну так пусть она же и вылечит.

До вершины оставалось уже немного. Сгустились сумерки, и небо стало цвета вина, а облака на западе вспыхнули в лучах заходящего солнца, которое уже почти скрылось за горизонтом, если смотреть оттуда, где мы сейчас стояли.

– Сейчас доберемся, и сами все увидите, – заверил меня старик. – Вершина там плоская, как стол.

Мне захотелось тоже его развлечь, и я сказал:

– Там, откуда я родом, лет пятьсот тому назад один деревенский дворянин приехал в гости к королю. И король показал ему свой огромный обеденный стол, и высокие свечи, и прекрасный расписной потолок в обеденной зале, но гость, вместо того чтобы восхищаться да нахваливать, знай себе повторял: «А у меня еще лучше, а у меня еще больше, а у меня еще краше». Король возмутился и назвал его лжецом, но дворянин сказал: «А вы, ваше величество, приезжайте ко мне на следующий месяц, и сами увидите, что стол у меня больше и краше вашего, и свечи в канделябрах – выше и лучше ваших, и потолок в обеденной зале разукрашен так, что ваш ему и в подметки не годится».

Мой проводник подхватил:

– И когда король приехал к нему, дворянин расстелил скатерть на вершине холма, и поставил вокруг двадцать отважных воинов со свечами в руках, и когда они с королем сели ужинать, небо у них над головами сияло россыпями Божьих звезд. Так? В наших краях тоже рассказывают такую историю, только там не король, а босс лондонской мафии.

– Ну да, – кивнул я, слегка огорчившись, что мне не удалось его удивить. – И король признал, что дворянин был прав.

И вот тут-то мой проводник удивился:

– То есть как? Он не велел своей страже схватить его и отдать палачу?

Я покачал головой.

– А у нас говорят, что именно этим все и кончилось, – сказал старик. – Говорят, бедняга не успел даже попробовать десерт, а ведь его французский повар в тот вечер превзошел сам себя. Тело нашли на другой день. Руки у него были отрублены, язык аккуратно вложен в нагрудный кармашек, а во лбу зияла дыра – под конец его все-таки пристрелили.

– И где его нашли? Здесь, в доме?

– Господь с вами, конечно нет! Этот дурачок держал ночной клуб – там его тело и оставили. Это там, в городе, – старик неопределенно махнул рукой.

Я поразился, как быстро кончились сумерки. На западе еще догорало зарево, но остальным небом безраздельно завладела ночь во всем своем иссиня-пурпурном великолепии.

– Так вот, насчет лабиринта, – продолжал мой проводник. – Дни перед полнолунием отводились для больных и немощных. Моя сестра заболела – что-то у нее случилось по женской части. Ей сказали, что если не вырезать все подчистую, она умрет, да и если вырезать – тоже еще бабушка надвое сказала. Живот у нее разнесло, как будто там ребеночек рос, а не опухоль, хотя какой там ребенок, ей ведь уже под пятьдесят было. Она пришла сюда за день до полной луны и прошла лабиринт. Вошла, как положено, при луне, безо всяких там фонариков, и прошла всю дорогу до самого центра и обратно, ни разу не сбившись и не оступившись.

– И что было дальше?

– Она осталась жить, – коротко ответил старик.

Мы вышли на вершину холма, но я ничего не увидел: было уже слишком темно.

– То, что в ней росло, из нее вынули. И оно тоже еще пожило… какое-то время. – Старик помолчал, а потом тронул меня за плечо. – Гляньте-ка туда.

Я обернулся. Такой огромной луны я сроду не видел. Я знал, что это обман зрения, что луна вовсе не становится меньше, когда поднимается выше. Но при виде этого гигантского диска, встающего над горизонтом, в памяти всплыли обложки старой фантастики с иллюстрациями Фрэнка Фразетты, где силуэты воинов с мечами чернели на фоне исполинских лун, и какая-то картинка с волком, воющим на вершине холма, – черная дыра в форме волка, прорезанная в круге белоснежной луны. Луна, что поднималась передо мною в небо, была такая же необъятная, только сливочно-желтая, как свежесбитое масло.

– Полная? – спросил я.

– Полная, полная, – довольным голосом подтвердил старик. – А лабиринт – вон там.

Мы направились туда. Я ожидал, что увижу только груды золы. Или вообще ничего. Но в масляном свете луны передо мной и впрямь раскинулся самый настоящий лабиринт – изящный и замысловатый, сотканный из завитков и колец и заключенный в огромный квадрат. Оценить его размеры в точности при таком освещении я не мог, но прикинул, что сторона квадрата должна быть не меньше двухсот футов.

Вот только стенки, разделявшие тропы лабиринта, были совсем низкие. Просто маленькие кустики, не выше фута. Я наклонился, сорвал игольчатый лист, в лунном свете казавшийся черным, и растер его между пальцами. Втянул ноздрями воздух – и тотчас мне на ум пришел разделанный барашек, аккуратно уложенный на противне, на подстилке из вот таких же веточек и игольчатых листьев.

– А я думал, вы и вправду его сожгли, – сказал я.

– Сожгли. Да вы и сами видите – изгородей больше нет. Но кое-что так просто не убьешь. Приходит срок – и оно вырастает снова. Розмарин живучий.

– А где вход?

– Вы на нем стоите, – сообщил он.

Я посмотрел на него. Всего лишь старик с тросточкой, который ходит по городу и ведет чудные разговоры с приезжими. Никто его не хватится.

– Ну так и что же здесь было по полнолуниям?

– Мы в такие ночи по лабиринту не ходили. То была ночь расплаты – за все остальные ночи, когда ходить можно.

Я шагнул в лабиринт. Это будет легко: кустики не доходили мне и до середины икры. Если я заплутаю, то просто переступлю через них и пройду насквозь. Но пока что нужды в этом не было, и я уверенно двигался по тропинке, уводящей в глубь лабиринта. Полная луна освещала мне путь, а проводник у меня за спиной продолжал говорить:

– Кое-кто решил, что цена чересчур высока: пускай это всего одна ночь, но и этого слишком много. И мы пришли сюда и сожгли лабиринт луны. Мы поднялись на холм в безлунную ночь, с горящими факелами в руках, как в старом черно-белом кино. Пришли все до единого. Даже я. Но кое-что так просто не убьешь. Мы, конечно, попытались – но не тут-то было.

– А почему розмарин? – спросил я.

– Розмарин – трава памяти, – ответил старик.

Масляно-желтая луна поднималась куда быстрее, чем я ожидал. Теперь она сияла в небесах призрачно-бледным ликом, безмятежным, полным сострадания и белым, белым, как кость.

– Всегда есть надежда выбраться целым и невредимым, – сказал старик. – Даже в ночь полнолуния. Сначала нужно дойти до центра лабиринта. Там бьет источник. Вы увидите. Мимо не пройдете. Потом нужно повернуться и пройти от центра обратно. Только смотрите – ошибок быть не должно! Ни одного неверного шага, и храни вас Господь от тупиков! Сейчас, пожалуй, полегче стало, кусты-то совсем низкие. Так что шанс у вас есть. Не упустите его, а не то лабиринт примется исцелять вас от всех страданий. Тогда, конечно, придется бежать во весь дух.

Я оглянулся – и не увидел своего проводника. Его больше не было. Но далеко впереди, по ту сторону лабиринта, маячила черная тень на четырех лапах. Она бесшумным шагом шла по периметру квадрата. И размером была с крупную собаку, но двигалась не так, как собаки.

Потом она запрокинула голову и завыла на луну – весело и насмешливо. Огромная столешница холма откликнулась со всех сторон другими голосами, радостно подвывающими на все лады. Левая нога у меня подломилась в колене, натруженном долгой дорогой в гору, и я оступился.

В этом лабиринте была своя система; я ее уже понимал. Полная луна сияла у меня над головой, и было светло как днем. В прошлом она всегда принимала мои дары. И теперь, в ночь расплаты, она меня не предаст.

Раздался рык, и я разобрал в нем слово:

– Беги!

И под его раскатистый смех я побежал, как барашек.

Кое-что о Кассандре

ВОТ ОНИ МЫ, я и Скалли, в париках а-ля Старски и Хатч[8]8
  Старски и Хатч – персонажи либо американского полицейского детективного сериала, выпущенного в 1970-х, либо полнометражной криминальной комедии 2004 года с Беном Стиллером и Оуэном Уилсоном в главных ролях. В том и другом случае парики будут довольно выразительные.


[Закрыть] (плюс бакенбарды), в пять часов утра на берегу Амстердамского канала. В начале вечера нас вообще-то было десять, включая Роба (это собственно жених). Последний раз указанную личность мы видели прикованной к спинке кровати в квартале красных фонарей. Нижние ее регионы были обильно покрыты пеной для бритья, и над ними, помахивая опасной бритвой, нависала некая шлюха. Шлюху, давясь от смеха, похлопывал по крупу будущий Робов шурин. Где-то на этой минуте игрового времени я посмотрел на Скалли, Скалли посмотрел на меня, потом Скалли прошептал: «Решительно отказать?» – и я кивнул, потому что есть в жизни ряд вопросов, на которые совсем не хочется отвечать. Да на них даже ответов знать не хочется, и вопросы невесты по поводу того, как вы, парни, провели мальчишник и как вы теперь объясните вот это, безусловно относятся к их числу. Короче, мы потихоньку смылись, якобы за горячительным, благополучно оставив восьмерых джентльменов в париках а-ля Старски и Хатч (один из них при этом был практически гол и, как я уже говорил, прикован к кровати пушистыми розовыми наручниками – и, кажется, уже начинал сомневаться, так ли уж хороша была, в конце концов, вся эта затея) в комнате, благоухавшей дезинфектантом и дешевыми благовониями.

И изошли они двое, и сели на берегах вод, и выпили изрядно светлого голландского пива, беседуя о днях, давно минувших.

Скалли (на самом деле его звать Джереми Портер, и сейчас люди его так и зовут, но когда нам было по одиннадцать, его величали исключительно Скалли) и свежеиспеченный жених, Роб Каннингем, учились со мной в одной школе. Потом нас разнесло в более-менее разные стороны, потом мы лениво нашлись не то на Френдс Реюнайтед, не то на Фейсбуке, не то еще где-то, и вот мы со Скалли снова встретились – в первый раз с тех пор, как нам минуло девятнадцать. Парики а-ля Старски и Хатч были его идеей. Из-за них мы теперь выглядели братьями из какой-нибудь телекомедии: Скалли был короткий, толстый брат с большими усами, а я – длинный. Учитывая, что со школы я зарабатывал в основном модельным бизнесом, я бы еще уточнил: «Длинный и интересный», – но, увы, невозможно выглядеть интересно в парике а-ля Старски и Хатч, да еще с бакенбардами. К тому же от парика все ужасно чешется.

Вот так мы и сидели у канала; пиво давно кончилось, но мы все говорили и говорили и смотрели, как потихоньку восходит солнце.

Когда я видел Скалли последний раз, ему как раз исполнилось девятнадцать и он был по уши полон грандиозных идей. Он только что поступил курсантом в воздушный флот и намеревался освоить сразу две профессии: летать на самолетах и тайком перевозить наркотики – ну, чтобы и стране послужить, и самому внакладе не остаться. Такими великими планами он фонтанировал всю школу. Обычно у него все разваливалось еще на этапе реализации. Впрочем, несколько раз он успевал попутно втравить остальную часть компании в неприятности.

К теперешней отметке «двенадцать лет спустя» (шестимесячная карьера в военно-воздушных силах безвременно оборвалась из-за неких неопределенных проблем с лодыжкой) Скалли подошел старшим менеджером в фирме по производству окон с двойными стеклопакетами и разведенным владельцем дома (куда более скромного, чем он, по собственному мнению, заслуживал) и золотистого ретривера (в качестве единственного спутника жизни).

Нет, он спал с какой-то теткой из двойных стеклопакетов, но даже не надеялся, что она бросит ради него своего постоянного бойфренда – да и в общем-то считал, что так оно проще.

– Конечно, я иногда просыпаюсь и реву. После развода-то, – признался он мне. – А кто бы на моем месте не ревел?

У меня никак не выходило вообразить его в слезах, тем более что сказал он это с фирменной ухмылкой а-ля Скалли – от уха до уха.

Ну, я, конечно, рассказал о себе: до сих пор работаю моделью, помогаю приятелю в антикварном магазинчике, все больше рисую. Мне везло – людям нравились мои картины. Каждый год я устраивал небольшую выставку в «Маленькой галерее» в Челси, и хотя поначалу на них что-то покупали только мои же знакомые – фотографы, прежние подружки и тому подобный люд, – теперь мои работы уже начали коллекционировать! Мы со Скалли говорили о тех временах, которые помнил уже, наверное, только он – когда мы с ним и с Робом были не разлей вода: неразлучная, непобедимая троица. Мы болтали о подростковых сердечных драмах, о Кэролайн Минтон (ныне Кэролайн Кин, замужем за викарием), о том, как в первый раз просочились на фильм «детям до 18» – хотя что это был за фильм, так никто и не вспомнил.

А потом Скалли возьми да и ляпни:

– Мне тут Кассандра на днях написала…

– Кассандра?

– Ну, твоя прежняя подружка. Кассандра. Не помнишь, что ли?

– Нет…

– Которая из Рейгейта. Ты еще ее имя писал на всех тетрадках.

Я, должно быть, выглядел каким-то исключительно тупым или пьяным, а может, сонным, потому что он принялся терпеливо объяснять:

– Ты с ней познакомился, когда катался на лыжах. Ох, ради бога! Твоя первая баба. Ну, Кассандра же!

– А! – сказал я, вспоминая. – Кассандра!

Вспомнил я, надо сказать, действительно все.

– Ну да! – обрадовался Скалли. – Она мне написала коммент на Фейсбуке. У нее любительский театр где-то в Восточном Лондоне. Ты бы с ней сам поговорил.

– Да ну?

– Я подумал… ну, если читать между строк… она все еще к тебе неровно дышит. Она о тебе спрашивала.

Созерцая воды канала в свете раннего утра, я задумался, насколько он пьян и насколько пьян я. Я что-то сказал, не помню что, потом спросил, не помнит ли Скалли, случаем, где наш отель, потому что я-то забыл, Скалли ответил, что он тоже забыл и что помнить должен Роб, у которого все где-то записано, и что нам бы хорошо пойти и найти его, и спасти, если нужно, из когтей той шлюхи (впрочем, довольно симпатичной) с наручниками и набором для бритья. Что, в свою очередь, было бы куда проще, если бы мы помнили, как попасть туда, где мы его бросили. Обшаривая карманы в поисках хоть какой-то подсказки, где сейчас томится Роб, я обнаружил в заднем карточку с адресом отеля, так что мы туда и отправились. И последнее, что я сделал, оставляя в прошлом гостеприимную набережную и весь этот странный вечер вместе с ней, – это стянул с головы чесучий парик а-ля Старски и Хатч и швырнул его в воду.

Тонуть, зараза, отказался.

– Между прочим, он был под залог, – кротко заметил Скалли. – Не хотел носить, дал бы мне, я бы его сдал… А ты бы написал Кассандре, – добавил он в заключение.

Я потряс головой. Интересно, с кем он вообще там разговаривал, в Сети, учитывая, что это определенно не могла быть Кассандра?

С Кассандрой, видите ли, есть одна закавыка. Я ее выдумал.

Мне было пятнадцать, почти шестнадцать. Я был ужасно неуклюжий. Только что пережив подростковый скачок роста, я вдруг оказался выше большинства друзей – и в полном осознании собственной невыносимой дылдовости. Мама владела небольшой конюшней для проката лошадей, я ей, естественно, помогал, но девушки – уверенные в себе, рассудительные и, как правило, верховые – меня до крайности пугали. Дома я кропал плохие стихи и рисовал акварельки (по большей части пони в пейзаже); а в школе (в которой были только мальчики) играл в крикет (довольно хорошо), немного кривлялся в театре, но в основном тусовался с друзьями и крутил пластинки. Тогда как раз появились компакт-диски, но плееры для них были редки и дороги, зато почти каждый из нас унаследовал от родителей или старших братьев-сестер пластиночный проигрыватель с колонками. Когда мы не трепались о музыке и о спорте, мы трепались о девушках.

Скалли был старше меня, Роб тоже. Им, в общем, нравилось, что я с ними тусуюсь, но и подразнить меня они тоже любили. Относились они оба ко мне как к ребенку, но ребенком я давно уже не был. У них обоих с девушками уже все случилось. Вернее, нет, не так: у них уже с девушкой все случилось – с одной и той же, по имени Кэролайн Минтон, щедро расточавшей свои милости и всегда готовой расточить еще немножко, особенно если у претендента имелся мопед.

У меня мопеда не имелось. Я был слишком мал для него, и мама не могла нам позволить такую роскошь. Папа наш умер очень давно, от случайной передозировки анестетика, когда лег в больницу на мелкую операцию – какой-то, прости господи, абсцесс на пальце ноги. С тех пор я не люблю больницы. Кэролайн Минтон я встречал на всяких там вечеринках, но она приводила меня в такой ужас, что даже будь у меня мопед, я бы не решился в первый раз в жизни отправиться в постель именно с ней…

Скалли с Робом могли похвастаться даже подружками. Та, что гуляла со Скалли, была выше его ростом, имела огромные груди и интересовалась футболом. Это означало, что Скалли усердно имитировал интерес к этой игре и даже болел за «Кристал Пэлэс». Девушка Роба считала, что у них непременно должны быть общие вкусы, так что Роб забил слушать электропоп середины восьмидесятых (который нравился нам всем) и взялся за хиппи-бэнды той дремучей эпохи, когда никто из нас еще и на свет не родился. Это было плохо. Зато он попутно сумел попастись в поистине крутой коллекции старого ТВ на видео-кассетах, принадлежавшей ее папаше, – а вот это уже хорошо.

У меня же девушки не было.

Даже мама уже начала потихоньку прохаживаться на этот счет.

Должна же она была откуда-то взяться, эта Кассандра, хотя бы имя – да хоть сама идея! Но нет, этого память не сохранила. Помню только, как начал писать ее имя на всех своих тетрадях. И после этого специально, демонстративно молчать.

– Кто такая Кассандра? – спросил Скалли в автобусе в школу.

– Никто, – сказал я.

– Ну, должна же она кем-то быть. Ты написал ее имя на тетради по математике.

– Просто девушка. Встретил ее, когда катались на лыжах.

Мы с мамой действительно ездили недавно в Австрию, к тете и кузинам, кататься на лыжах.

– Ты нас с ней познакомишь?

– Она из Рейгейта. Наверное, познакомлю. Рано или поздно.

– Смотри у меня! И что, она тебе правда нравится?

Я помолчал, выдержал приличную случаю паузу, потом сказал:

– Ну, она реально хорошо целуется.

Дальше Скалли ржал, а Роб настойчиво выяснял, был ли это французский поцелуй, с языками и всем прочим, или нет, но единственное, что я сказал: «А ты как думаешь?» – и к концу дня они уже оба верили в Кассандру.

Мама тоже была чрезвычайно довольна, что я наконец-то кого-то встретил. На все ее вопросы – типа, чем занимаются ее родители, – я неопределенно пожимал плечами.

Мы с Кассандрой три раза ходили на «свидания». Каждый раз я садился на поезд, ехал в Лондон и отправлялся в кино. Получалось в некотором роде даже волнующе!

С первого рандеву я вернулся с новыми сказками о поцелуях и даже, не побоюсь этого слова, о грудях.

На втором (в действительности это были «Чудеса науки»[9]9
  «Чудеса науки» – американский фильм 1985 года о двух подростках, создавших киберженщину Лизу. По его мотивам в 90-е был снят популярный телесериал.


[Закрыть] в кинотеатре на Лестер-сквер) мы, согласно докладу маме, просто держались за руки и «смотрели картинки», как она до сих пор называла подобные мероприятия. Скалли же и Робу (а на протяжении недели и еще нескольким одноклассникам, которым разболтали эти два паразита – между прочим, поклявшиеся держать язык за зубами – и которые теперь желали лично удостовериться, что сенсация – правда) была неохотно выдана информация, что то был великий день – День, Когда Я Потерял Невинность. Случилось это в лондонской квартире Кассандриной тети. Тети дома, конечно, не было, зато у Кассандры имелся ключ. В качестве доказательства я предъявил упаковку из трех презервативов, один из которых загодя выбросил, и полоску черно-белых снимков, выловленную из мусорки при фотобудке на вокзале Виктория. На них красовалась девушка примерно моего возраста с длинными прямыми волосами, не совсем понятно какого цвета – темный блонд? рыжий? светлый шатен? – и приветливым, веснушчатым, довольно миловидным лицом. На занятии по ИЗО я сделал карандашный набросок третьей из картинок, которая нравилась мне больше всего: голова наполовину отвернута, словно она говорит с кем-то за занавеской кабинки. Мнимая Кассандра вышла такая классная… прямо жалко, что она не моя подружка.