Текст книги "Ртуть"

– Боже правый, – проговорил Даниель и опёрся о стену, чтобы от головокружения не свалиться в ров.

– Договор, о подробностях которого мы можем лишь догадываться, за исключением одной: благодаря ему среди ночи появляется золото.

Ольденбург указал на речные ворота Тауэра. Осторожность не позволила ему произнести старинное название: Ворота изменников.

– Пепис мимоходом упомянул, что Томас Мор Англси наполняет флотскую казну… тогда я его не понял.

– Наш герцог Ганфлитский связан с Францией теснее, чем кто-либо думает, – сказал Ольденбург, но объяснять ничего не стал.

А так как серебро и золото имеют свою ценность от их материала, то они имеют, во-первых, ту привилегию, что их ценность не может быть изменена властью одного или нескольких государств, ибо они являются общим мерилом товаров всех стран. Деньги же, сделанные из неблагородных металлов, легко могут быть повышены или понижены в своей стоимости.

Гоббс, «Левиафан»

Чуть позже Ольденбург деликатно выставил его вон, чтобы заняться почтой. Под вежливо-любопытными взглядами стражников и полуручных воронов Даниель прошёл по Уотер-Лейн на южном краю Тауэра. Он миновал большую прямоугольную башню во внешней стене и с опозданием сообразил, что, повернув голову влево, мог бы взглянуть прямо через Ворота изменников. Теперь было поздно, а возвращаться не хотелось. Может, и к лучшему, что он не стал пялиться на ворота, – вдруг кто-нибудь за ним следит и догадается, что Ольденбург о них упомянул.

Неужто он мыслит как придворный?

Справа вставала тяжёлая восьмиугольная громада Колокольной башни. Проходя мимо, Даниель отважился заглянуть в промежуток между двумя стенами, не более пятидесяти футов шириной. Половину этого пространства занимали низкие строения Монетного двора. Пылающие горны за окнами бросали тёплые отблески на высокие стены, выхватывая из тьмы чёрные силуэты угольных телег. Люди с мушкетами угрюмо смотрели на Даниеля. Рабочие ходили из здания в здание, устало волоча ноги.

Он прошёл в арку башни Байворд, стоящей над Уотер-Лейн для защиты от нападения с суши. Ворон сидел на водосточной трубе и крикнул ему в спину: «Кромвель!», когда Даниель вступал на подъёмный мост, ведущий через ров, от башни Байворд к Средней. За Средней башней располагалась Львиная, но королевский зверинец спал, и львиного рыка Даниель не услышал. Здесь он по очередному подъёмному мосту миновал последнее ответвление рва, оказался в маленьком дворе, называемом Бастионным, и, наконец, через последние маленькие ворота вышел в большой мир, хотя ему предстояло ещё пройти по залитому луной безлюдному гласису, мимо шныряющих крыс и собачьих свадеб, прежде чем оказаться среди людей и домов.

Теперь Даниель был в лондонском Сити и чувствовал лёгкую потерю ориентации: некоторые улицы спрямили после Пожара. Он вытащил из кармана массивное золотое яйцо – одни из экспериментальных часов Гука, очередная неудачная попытка решить Задачу Определения Долготы. Стрелки показывали, что демонстрация фосфора в Уайтхолле пока не закончилась, а вот заглянуть к родственникам ещё прилично. Даниелю не очень хотелось идти к ним и не слишком верилось, что ему будут особенно рады, однако он знал, что именно так такие, как Пепис, становятся такими, как Пепис. Итак, к Хаму.

Окна горели ярко – на свечи тут явно не скупились; перед крыльцом стоял экипаж, запряжённый парою лошадей. Даниель с изумлением обнаружил на дверях кареты собственный семейный герб – за́мок, перекинутый через реку, как мост. Дом исходил дымом, словно кузнечный горн; серые клубы над огромными трубами подсвечивались желтоватыми отблесками огня. Поднимаясь по ступеням, Даниель различил пение, которое сбилось, но не смолкло, когда он постучал. Это была очень модная песенка, в которой высмеивались ум, трудолюбие и успехи голландцев. Дворецкий виконта Уолбрукского*[32]32
  * Король пожаловал Томасу Хаму титул виконта Уолбрукского.


[Закрыть] открыл дверь и распознал в Даниеле гостя, а не клиента, который врывается среди ночи, размахивая распиской.

Мейфлауэр Хам, урожденная Уотерхауз – светленькая толстушка, которой никто не дал бы её пятидесяти лет, скорее тридцать, – стиснула Даниеля так, что ему пришлось встать на цыпочки. Климакс наконец-то положил конец её чрезвычайно сложным и запутанным отношениям с собственной утробой – легендарной саге нерегулярных кровотечений, одиннадцатимесячных беременностей, занесённых в анналы Королевского общества, пугающих предзнаменований, выкидышей, душераздирающих периодов бесплодия, перемежаемых полосами такой плодовитости, что дядя Томас боялся к ней приближаться, опущений, загибов, изгибов и прочих перегибов, жутких маточных колик, загадочных взаимодействий с Луной и прочими небесными телами, чудовищного дисбаланса всех четырёх гуморов, известных врачебной науке, и ещё нескольких, известных только Мейфлауэр, сейсмических урчаний, слышных в соседних комнатах, рассосавшихся опухолей и – как ни трудно поверить! – трёх успешных беременностей, завершавшихся четырёхдневными родами, во время которых прочные кровати ломались, как тростинки, картины тряслись и падали со стен, а череда викариев, повитух, врачей и родственников без сил расползалась по домам. Мейфлауэр родилась со счастливой способностью всегда и везде без смущения рассказывать про своё нутро; нельзя было угадать, в каком месте разговора или письма она пустится в подробный отчёт, от которого собеседники покрывались испариной и задумывались о вещах изначальней и проще эсхатологии: сам Дрейк затыкался про Апокалипсис, когда Мейфлауэр заводила о своём женском. Дворецкие сбегали, служанки падали без чувств. Лоно Мейфлауэр правило настроениями Англии, как Луна правит приливами.

– Как… э… здоровье? – спросил Даниель, внутренне напрягаясь, но она лишь улыбнулась, извинилась, что дом не до конца отделан (впрочем, модные дома никогда не бывали отделаны до конца), и повела его в гостиную, где дядя Томас развлекал Стерлинга и Беатрис Уотерхаузов, а также сэра Ричарда Апторпа с супругой. Наряды не настолько давили роскошью, и Даниель не чувствовал себя таким уж чудовищно неуместным, как вчера в кофейне. Стерлинг приветствовал его ласково, словно говоря: «Извини, братец, но тогда это были дела».

По-видимому, они что-то отмечали. Упоминалась большая предстоящая работа, и Даниель предположил, что речь идёт о каком-то этапе проекта, связанного с застройкой. Ему хотелось, чтобы кто-нибудь спросил, откуда он, чтобы можно было беспечно ответить: мол, ходил в Тауэр, помахивая приказом государственного секретаря. Однако никто не спрашивал. Через некоторое время Даниель понял, что, если бы они и узнали, им было бы, в сущности, всё равно. Дверь, выходящая на Корнхилл, постоянно скрипела, открываясь, и с грохотом захлопывалась. Наконец Даниель поймал взгляд дяди Томаса и глазами спросил, что там происходит. Через несколько минут виконт Уолбрукский встал, будто бы по нужде, однако, выходя из комнаты, похлопал Даниеля по плечу.

Даниель вышел вслед за ним в тёмный коридор, освещённый лишь алыми отблесками в дальнем конце. Он ничего не видел за карикатурным силуэтом хозяина, но слышал, как что-то с шумом пересыпают лопатой, – видимо, забрасывают уголь в печь. Впрочем, иногда слышался ледяной звон падающей на каменный пол монетки.

В коридоре становилось всё более жарко и душно; наконец они попали в обложенное кирпичом помещение, где рабочий в исподнем засыпал уголь в раскрытую дверцу плавильной печи, которую заметно расширили, когда отстраивали дом после Пожара. Другой рабочий ногами качал мехи, взбираясь по бесконечной лестнице. В старые времена печь была как для выпечки пирожков – в самый раз для ювелира, который изготавливает ложки и серьги. Сейчас она выглядела так, словно в ней можно переливать пушки, и половина веса здания приходилась на трубу.

На полу стояли чугунные сундуки, частью пустые, частью наполненные серебряным монетами. Один из старших приказчиков Хама сидел на полу в луже собственного пота и вслух отсчитывал монеты на блюде: «Девяносто восемь… девяносто девять… сто!» – после чего вручил блюдо Чарльзу Хаму (младшему из братьев; Томас был старшим), который высыпал монеты на чашку весов, взвесил при помощи медной гири и ссыпал в плавильный тигель размером с хорошую корзину. Операция повторялась, покуда тигель не заполнился почти доверху. Затем раскалённую дверцу печи распахнули – в комнату вонзились кинжалы голубоватого огня, Чарльз Хам надел чёрные рукавицы, поднял с пола огромные клещи, сунул их в печь, попятился, потянул и вытащил другой тигель: чашу бело-жёлтого, словно нарцисс, огня. Поворачиваясь с большой осторожностью, он переместил тигель (Даниель мог бы проследить его движения с закрытыми глазами, по жару) и наклонил. Ток светящейся жидкости дугой устремился в глиняную форму. Другие формы стояли по всей комнате – жёлтые, оранжевые, красные, тускло-бурые до чёрного; однако, когда на них падал свет, они поблескивали серебром. Наполнив форму до краёв, Чарльз Хам поставил её на весы, потом взял клещами тигель с монетами и сунул его в печь. Всё это время человек на полу не переставал отсчитывать монеты, осипший голос напевно выкликал числа, монеты звякали – дзинь-дзинь-дзинь.

Даниель шагнул вперёд, нагнулся, взял монету из сундука и повернул, как зеркальце в Исааковом телескопе. Он ожидал увидеть тусклый шиллинг с полустёртым портретом королевы Елизаветы, может быть, старый пиастр или талер из тех, что иногда попадали к Хамам при обмене. Однако увидел он новёхонький профиль Карла II, оттиснутый в яркой лужице блестящего серебра, – саму безупречность. Сияющий профиль напомнил о ночных событиях 1666 года. Даниель бросил монету в сундук. Потом, не веря своим глазам, запустил туда руку и вытащил пригоршню. Они были все одинаковые. Гуртики, только что из хитроумной машины мсье Блондо, едва не резали пальцы; монеты были тёплые, как парное молоко.

Жар выматывал. Даниель вместе с дядей Томасом вышел в уличную прохладу.

– Они ещё тёплые! – воскликнул он.

Дядя Томас кивнул.

– С Монетного двора?

– Да.

– Вы хотите сказать, что деньги, отчеканенные сегодня на Монетном дворе, той же ночью переливают в слитки на Треднидл-стрит?

Теперь Даниель приметил, что трубы апторповой лавки, через два дома от них, тоже дымятся, как и в других златокузницах по всей Треднидл.

Дядя Томас ханжески поднял брови.

– И куда они отправляются потом? – спросил Даниель.

– Такое мог спросить только член Королевского общества, – сказал Стерлинг Уотерхауз, вышедший вслед за ними.

– О чем ты, брат? – спросил Даниель.

Стерлинг медленно шёл к ним. Вместо того чтобы остановиться, он раскинул руки, обнял Даниеля и поцеловал его в щеку. В дыхании – ни намёка на спиртное.

– Никто не знает, куда они отправляются. Это не важно. Важно, что они отправляются – движутся, и движение не останавливается. Это кровь в жилах коммерции.

– Но вы должны что-то делать с серебром…

– Мы передаём его джентльменам, которые дают нам что-то в обмен, – пояснил дядя Томас. – Спрашивает ли торговка на Биллинсгейтском рынке, куда отправляется её рыба?

– Общеизвестно, что серебро просачивается на Восток и оседает в сокровищнице Великого Могола либо китайского императора, – сказал Стерлинг. – По дороге оно может сотни раз перейти из рук в руки. Я ответил на твой вопрос?

– Я уже не верю в то, что увидел, – промолвил Даниель и пошёл назад в дом.

Сквозь тонкие кожаные подошвы чувствовалась каждая неровность булыжной мостовой, пуританское платье висело жёсткими складками, железные перила холодили ладонь. Он был пылинкою в грязной луже и хотел одного: вернуться к огню, жару и цветному свечению.

Некоторое время он стоял в литейной и глядел, как плавят серебро. Больше всего ему нравилось, как жидкий металл собирается в носике наклонённого тигля, потом переливается через край и прочерчивает в воздухе светящуюся дугу.

– Ртуть есть первичный материал всех металлов, ибо все металлы при плавке превращаются в неё, и она их поглощает, ибо имеет одну с ними природу…

– Кто это сказал? – спросил Стерлинг, приглядывая за переменчивым младшим братцем.

– Какой-то чёртов алхимик, – отвечал Даниель. – Сегодня я оставил всякую надежду когда-нибудь уразуметь деньги.

– На самом деле это просто…

– И всё же не так просто, – сказал Даниель. – Они следуют простым правилам, подчиняются логике, следовательно, натурфилософия должна их охватывать и объяснять; я, знающий и разумеющий больше почти всех остальных членов Королевского общества, должен был бы их понимать. Но нет… мне этого не постичь… Если деньги – наука, то ещё более тёмная, чем алхимия. Она отделилась от натурфилософии тысячелетия назад и с тех пор развивается по собственным законам.

– Алхимики учат, что рудные жилы в земле суть ветви огромного древа, ствол которого расположен в центре земли, и металлы поднимаются по ним, словно сок, – сказал Стерлинг. Отблески огня лежали на его задумчивом лице.

Даниель так устал, что сперва не понял аналогии; а может быть, он недооценил брата. Ему подумалось, что тот просит подсказки, где искать золотые жилы. Только в карете Стерлинга по пути к Чаринг-Кросс до него дошло, что хотел сказать брат: рост денег и коммерции с позиций натурфилософии подобен разрастанию огромного подземного древа. Его можно подозревать, ощущать, иногда использовать практически, но никогда – постичь до конца.

Таверна «Голова короля» была темна, но не закрыта. Войдя, Даниель увидел там и сям – на стенах и на столах – островки зеленоватого света и услышал, как знатные люди говорят приглушёнными голосами и время от времени взрываются озорным смехом. Но вот свечение померкло, и служанки горящими лучинами зажгли лампы. Теперь Даниель увидел Пеписа, Уилкинса и Комстока, а также герцога Ганфлитского, сэра Кристофера Рена, сэра Уинстона Черчилля и – за лучшим столом – графа Апнорского, одетого во что-то вроде трёхмерного персидского ковра, отороченного мехом и осыпанного бусинками цветного стекла; а может, это были драгоценные камни.

Апнор рассказывал про фосфор трём сухопарым дамам, обклеенным чёрными мушками:

– Адептам алхимии известно, что каждый металл создают лучи определённой планеты, проникающие в глубь Земли. Так, Солнце рождает золото, Луна – серебро, Меркурий – ртуть, Венера – медь, Марс – железо, Юпитер – олово, и Сатурн – свинец. Открытая господином Роотом новая элементарная субстанция заставляет предположить, что есть неизвестная науке планета – возможно, зелёного цвета – за орбитой Сатурна.

Даниель двинулся в сторону стола, за которым говорили, отрешённо глядя в пустоту, Черчилль и Рен.

– Он смотрит на восток и расположен довольно далеко на севере, ведь так? Быть может, король захочет назвать его Новым Эдинбургом?

– Да, чтобы пресвитериане возгордились! – колко произнёс Черчилль.

– Он не так далеко на севере, – подал голос Пепис из-за соседнего стола. – Бостон лежит севернее на полтора градуса широты.

– Мы не ошибёмся, посоветовав ему назвать его в свою честь…

– Чарльстаун? Это название уже использовано – опять-таки в Бостоне.

– Тогда в честь его брата? Однако Джемстаун уже есть в Виргинии.

– О чём речь? – спросил Даниель.

– О Новом Амстердаме. Наш монарх получил его в обмен на Суринам, – сказал Черчилль.

– Говорите, сэр Уинстон! Ещё могут быть бродяги в Дорсете, которые вас не слышали! – захохотал Пепис.

– Король просил Королевское общество подыскать название для города, – очень тихо продолжал Черчилль.

– М-м-м… его брат ведь вроде как завоевал это место? – спросил Даниель. Он знал ответ, но не мог указывать таким людям.

– Да, – со знанием дела произнёс Пепис. – Это была часть атлантической кампании Йорка: перво-наперво он отбил у голландцев несколько гвинейских портов, богатых золотом и рабами, а затем с попутным пассатом отплыл к следующей добыче – Новому Амстердаму.

Даниель отвесил ему лёгкий поклон и продолжил:

– Если вы не можете использовать имя «Джеймс», быть может, воспользоваться титулом… в конце концов, Йорк – город на севере нашего восточного побережья, но не так далеко к северу…

– Уже думали, – мрачно отвечал Пепис. – Есть Йорктаун в Виргинии.

– А может, «Нью-Йорк»? – предложил Даниель.

– Умно… однако слишком очевидное производное от «Новый Амстердам», – заметил Черчилль.

– Если мы назовём его Нью-Йорк, то получится, что в честь города Йорка, а нам надо в честь герцога Йоркского, – ехидно возразил Пепис.

Даниель сказал:

– Вы, разумеется, правы…

– Да полно вам! – Уилкинс хлопнул ладонью по столу, разбрызгивая пиво и фосфор во все стороны. – Не педантствуйте, мистер Пепис. Все поймут, что это означает.

– По крайней мере, все, кто достаточно умён, чтобы иметь хоть какой-нибудь вес, – вставил Рен.

– Э… ясно… вы предлагаете более тонкий подход, – пробормотал сэр Уинстон Черчилль.

– Давайте занесём его в список, – предложил Уилкинс. – Чем больше мы придумаем названий с «Джеймс» и «Йорк», тем лучше.

Сэр Уинстон Черчилль одобрительно хмыкнул – а может, он просто прочищал горло или подзывал служанку.

– Как вам будет угодно… моё дело маленькое, – сказал Даниель. – Я так понимаю, что демонстрация господина Роота была принята благосклонно?

По какой-то причине все разом покосились на графа Апнорского.

– Она шла успешно, – отвечал Пепис, придвигаясь к Даниелю, – пока мистер Роот не пригрозил отшлёпать графа. Не смотрите на него, не смотрите на него.

Продолжая спокойно говорить, Пепис взял Даниеля под руку и развернул от Апнора. Очень некстати, потому что Даниель только что различил слова «Исаак Ньютон» и намеревался подслушать.

Пепис провёл Даниеля мимо Уилкинса, который в этот момент добродушно шлёпал по задику служанку. Трактирщик позвонил в колокольчик, и все задули свет; теперь в таверне светился лишь обретший новую силу фосфор. Все сказали: «Ух ты!», и Пепис вытащил Даниеля на улицу.

– Вы знаете, что господин Роот получает фосфор из мочи?

– Ходят такие слухи, – отвечал Даниель. – Мистер Ньютон разбирается в алхимии лучше меня; он сказал, что Енох Красный пытался по старинному рецепту получить из урины философскую ртуть и случайно наткнулся на фосфор.

– Да, и рассказывает целую историю о том, как нашёл рецепт в Вавилонии. – Пепис закатил глаза. – Придворные слушали как зачарованные. Так или иначе, для сегодняшней демонстрации он собрал мочу из Уайтхолла и выпаривал её бесконечно на барже посреди Темзы. Не стану мучить вас подробностями, довольно сказать, что, когда он закончил и зрители перестали хлопать, все придворные как один начали сравнивать лучезарность короля с лучезарностью фосфора…

– Полагаю, это было обязательно…

Уилкинс, грохнув дверью, вышел из таверны, по-видимому, с единственной целью: посмотреть, как Даниелю будут пересказывать эту историю.

– Граф Апнорский высказался в том духе, что причиной всему некая особая субстанция – королевский гумор, пронизывающая тело монарха и выделяемая с мочой. Когда все придворные согласились и отвосхищались философскими познаниями графа, Енох Красный сказал: «По правде говоря, бо́льшая часть мочи принадлежала королевским гвардейцам и лошадям».

– Тут граф вскочил! Рука его потянулась к шпаге, – разумеется, чтобы защитить честь короля, – вставил Уилкинс.

– А что его величество? – спросил Даниель.

Уилкинс изобразил руками весы и покачал ими вверх-вниз.

– И тут мистер Пепис перевесил чашу весов. Он рассказал историю времён Реставрации. В тысяча шестьсот шестидесятом году он был на корабле с королём и некоторыми приближёнными, включая графа Апнорского, тогда двенадцати лет. Ещё на борту был любимый старый пёс короля. Пёс нагадил на палубу. Молодой граф пнул пса и хотел выбросить за борт, но король остановил его, сказав со смехом: «По крайней мере в некоторых смыслах короли ничем не отличаются от простых смертных!»

– Он правда это сказал?! – вскричал Даниель и тут же почувствовал себя полным болваном.

– Разумеется, нет, – отвечал Пепис. – Я просто пересказал историю таким образом, поскольку это казалось мне полезным.

– И помогло?

– Король рассмеялся, – сказал наконец Пепис.

– И Енох Красный спросил, не пришлось ли отшлёпать графа, чтобы научить его почтению к старшим.

– К старшим?

– Пёс был старше графа… слушайте внимательнее! – сурово нахмурился Пепис.

– Мне кажется, это были опрометчивые слова, – пробормотал Даниель.

– Король ответил: «Нет, нет, Апнор всегда был учтивым малым» – или что-то в таком роде, и дуэли не произошло.

– Однако Апнор злопамятен…

– Енох отправлял в ад людей получше Апнора, за него не тревожьтесь. Займитесь собственными недостатками, молодой человек, – излишней серьёзностью, например…

– Склонностью к беспокойству, – вставил Пепис.

– Недолжной трезвенностью… Идёмте назад в таверну!

Он проснулся когда-то на следующий день в наёмном экипаже по пути в Кембридж – в замкнутом пространстве вместе с Исааком Ньютоном и его разнообразными приобретениями: шестью томами «Theatrum Chemicum»*[33]33
  * Огромный, мутный, невразумительный компендиум алхимических знаний.


[Закрыть], многочисленными ящичками, набитыми соломой, из которой торчали горлышки реторт и пахло чем-то незнакомым. Исаак говорил:

– Если будешь ещё блевать, то, пожалуйста, в эту миску: я собираю желчь.

Эту просьбу Даниель удовлетворил сразу.

– Думаешь преуспеть в том, что не удалось Еноху Красному?

– О чём ты?

– Хочешь получить философскую ртуть?

– А чем ещё можно заниматься?

– Королевское общество в восторге от твоего телескопа, – сказал Даниель. – Ольденбург просит тебя о нём написать.

– М-м-м… – рассеянно проговорил Исаак, сравнивая отрывки из трёх книг сразу. – Не подержишь минуточку?

Так Даниель стал живой подставкой для книг; впрочем, сейчас он ни на что лучшее и не годился. Следующий час у него на коленях лежал фолиант в четыре дюйма толщиной, оправленный в золото и серебро и явно изготовленный за столетия до Гуттенберга. Даниель едва не ляпнул: «Он небось обошёлся тебе в чёртову уйму денег», но при ближайшем рассмотрении обнаружил вклеенный экслибрис с гербом Апнора и дарственной надписью:

Мистер Ньютон!

Пусть этот том будет так же драгоценен для Вас, как для меня – воспоминания о нашей нечаянной встрече.

АПНОР