Текст книги "Исповедь исчезнувших"

* * *

Жизнь одинокой матери в Узбекистане тяжела и безотрадна. Что пришлось там пережить в период дикой свободы 90-х нашей маме, чужой по крови, я начинаю понимать, лишь став взрослым. Ей тогда было столько лет, сколько мне сейчас.

Оказавшись без документов и средств к существованию в незнакомом городе с двумя маленькими детьми, мама не вернулась в гостиницу, где нас ждал дядя Сабдулла. На протяжении тех лет, которые мы вынуждены были провести в окружении трех пустынь, не раз мы с братом вспоминали его, надеясь где-либо встретиться с ним случайно. Но увы, не довелось нам заглянуть в его глаза и понять, что же тогда случилось с нами. Из рассказа эдьиий Саргылааны мы позже, по возвращении домой, узнали о том, что он все-таки приезжал в Таас Олом в поисках мамы. Вдруг под Новый год, как жуткое видение, из тумана появился Сабдулла, один, в тонких ботинках и с букетом в руках. Двойной оглушительный удар тогда сразил всех. Наконец, что-то начало проясняться в смутной истории нашего исчезновения. Одно стало очевидно в столь тревожные времена на грани развала страны мы остались совсем одни. Таай Сэмэн, сдержанный в эмоциях как истинный северянин, привыкший к суровым природным лишениям и тяготам, в ярости чуть ли не задушил пришлого узбека. С другой стороны, его приезд вдохнул в их сердца веру в то, что единственная нить, связывающая с далеким неизвестным Узбекистаном, еще не оборвалась. Провожая Сабдуллу, Саргылаана умоляла его найти нас и передала нам деньги на обратный проезд. Но он, уехав, больше вестей не подавал. Несмотря ни на что, в нашем семейном очаге, в глубине души каждого, где бы он ни находился, всегда тлела искра надежды на возвращение.

В тот день, когда нас обокрали, мы растерянно стояли на опустевшей и покрытой лужами площади, как над неминуемой пропастью. Мама плакала навзрыд, а дождь смывал слезы с ее лица и заглушал безутешный голос обиды. Много ливней еще будет в нашей жизни, но и они все пройдут. Но те слезы горести навсегда поселятся в маминой душе. И только по прошествии многих лет мы с братом поймем, насколько ей трудно было тогда отступиться от любви, отказаться от любимого человека, и простим ее за все прожитые беды и обиды. Как ни парадоксально, через тернии длиною в десятилетие пролегал наш путь к спасению.

Потеряв документы, мы вмиг лишились всего: имени, родины, гражданства, крова и денег, потому что через несколько дней наша страна распадется на осколки, и республики-сестры внезапно окажутся друг другу чужими. Наверно, никогда не забуду слова, как-то брошенные нам вслед с презрением: «Гумрохлар». Это значит, мы – заблудшие. Тогда мама обняла нас и прошептала: «Нет! Мы – исчезнувшие». Мы – затерянные в одном из пятнадцати отрезанных кусков бывшей необъятной страны.

* * *

Мерзлый снег хрустел в такт шагам Саргылааны Павловны, скрипя вдогонку ее обрывистым хаотичным мыслям: «Новый путь… К какой жизни приведет он? Что будет? Суверенная Якутия… Свободный Узбекистан… Где они? Где?». Сестренка Майя со своими мальчишками-погодками как уехали с узбеком Сабдуллой, так словно в воду канули. Почти полгода полного небытия. В маленькой деревне, где каждый знает всё обо всех, сокрушались над непростой судьбой Маайыс Чугдаровой. Жители Таас Олома, взбудораженные нагрянувшими событиями, потихоньку шептались, предполагая, что непутевая землячка попала в рабство с детьми. Телепередачи и газетные статьи на горячие темы об «уходе» хлопкового Узбекистана еще более распаляли их жуткие предположения и слухи. Страна, нещадно ломая судьбы, разрывала братские узы народов, городов, республик. Наступление новых времен в глухом таежном Таас Оломе ознаменовалось загадочным исчезновением Майи с сыновьями. Северная окраина так же, как и повсюду, через боль и страдания вступала в новый мир.

– Однако, неспроста сегодня нас собрали. Скоро совхоз наш распустят, наверно.

– Оннук. Правительство, говорят, готовит постановление о ликвидации совхозов.

– Все твердят «алмаас, алмаас[20]20
  Алмаас, як. – алмаз.


[Закрыть]». В казне золота больше нет. Видимо, алмаз только нас спасет.

– Вы не слышали, как человек из министерства сказал, что всех алмазов не хватит, чтобы сохранить совхозы?

– Возможно, и не подпишут злополучное постановление.

– Дьэ иэдээн[21]21
  Иэдээн, як. – беда.


[Закрыть]… Что будет?

Не обращая внимания на оживленных односельчан, гурьбой собравшихся перед сельским клубом после затянувшегося общего собрания, Саргылаана торопливо завернула за угол и скрылась в сумеречной роще. Заснеженная тропинка, изгибаясь между стволами берез, отсвечивающих лунным серебром, опять, уже в который раз, напомнила об исчезнувших: «Майка, Маайыс… Была у нас с тобой одна тропа, а затерялись мы». Женщина, отряхнув меховыми рукавицами соболью шапку от снежных хлопьев, подняла глаза к небу. На небосводе ярко мерцала Полярная звезда, указывая заблудившимся путникам курс на север. Налетевший ветер донес обрывки отдаляющихся голосов. Необычная суета кружилась с метелью над таежной деревней.

– Ычча![22]22
  Ычча, як. – межд. как холодно.


[Закрыть] Бык холода рассвирепел – рога заострились, – сквозь облако тумана, ввалившегося в распахнутую дверь, послышался знакомый голос. – Дорообо![23]23
  Дорообо, як. – приветствие.


[Закрыть] Успел-таки к утреннему чаю.

– Сэмэн, садись, хлебни горячего чаю с холода, – Саргылаана поставила на стол чашку. – Кэпсээ[24]24
  Кэпсээ, як. – рассказывай новости.


[Закрыть].

– Спозаранку спустился туман, ходишь как в молоке. Ничего не видно. Айаанка, как дела в школе?

– Таай, в Новом году я буду снежинкой. Эдьиий мне красивый костюм шьет на маскарад, – серьезно поделилась Айаана своей главной новостью, собираясь в школу.

– Ээ, детка, да у тебя уже новогодние хлопоты начались. Да уж… Время летит стрелой, – Сэмэн задумчиво погладил девчушку по голове.

– Таай, а ты меня в следующий раз возьмешь с собой на мунха[25]25
  Мунха, як. – подледная рыбалка неводом.


[Закрыть], как Тимку?

– Ну, Тимир – мальчик большой. Со временем из него хороший рыбак выйдет. Чутье у парня есть, на охоту скоро пойдет. А барышням-то зачем мерзнуть и тянуть в ледяной воде тяжелый невод?

Айаана, увернувшись от Саргылааны, с любовью за-вязывавшей ей меховую шапку, неуклюже переваливаясь в оленьих унтах[26]26
  Унты, як. – меховая обувь.


[Закрыть], подбежала к дяде и, запрокинув голову, прошептала:

– Я хочу поймать золотую рыбку, загадать желание о маме…

– Тоойуом[27]27
  Тоойуом, як. – детка.


[Закрыть], пора в школу, – тетя, слегка придвинув девочку к себе, обмотала ее круглое личико теплым шарфом.

– Вон сосед твой заждался. Замерзнет – на улице-то минус сорок. Ну, беги! – Сэмэн, взглянув в окно через морозные узоры, поторопил девочку.

– Убай[28]28
  Убай, як. – старший брат (см. убаай).


[Закрыть], нашел бы ты земляков Сабдуллы. Как там наши мальчишки? Тревожно на душе… Хоть бы строчку написала, что ли! – в сердцах промолвила женщина, с тоской наблюдая за расползающимся по полу седым туманом, укутавшим девчушку на пороге открывшейся двери.

– Да они, как перелетные птицы, уж давно улетели на зимовку. Спрашивал я у своего однополчанина в городе – обещал узнать. Говорит, стройки везде остано-вились. Вряд ли они еще приедут. Жизнь пошла по-другому. Вчера на собрании-то слышала про пай? Если совхоз закроют, будут распределять земельные паи, скот раздадут по дворам. Помнишь, отец наш, бывало, сам себе говаривал, что социализм в окружении мирового капитализма долго не продержится. Хоть и необразованный был, а будто в воду глядел. И в партию не вступал по каким-то своим убеждениям.

– Мудрый был наш отец, да вот Майю сильно избаловал…

Таас Олом гудел под впечатлением общего собрания. Над селянами нависла угроза закрытия совхоза. Труженики, чьими руками создавалось и крепло хозяйство, не могли спокойно принять весть о надвигающемся развале. Собственным добровольным решением признать несостоятельным процветающий совхоз, некогда гремевший своими трудовыми достижениями аж до ВДНХ[29]29
  ВДНХ – в СССР: Выставка достижений народного хозяйства.


[Закрыть], казалось полнейшей нелепостью для жителей. Задушить своими руками кормильца, сломать самому себе хребет и затушить родной очаг, вокруг которого кипела жизнь, никому не хотелось. Село стояло на распутье: либо застрять на привычных гиблых ухабах, либо ухитриться и рывком повернуть на скользких гребнях колеи. Изо дня в день вспыхивали споры между супругами, возникали разногласия между родителями и детьми, случались ссоры у друзей, стали чаще происходить раздоры среди соседей, разделяя доселе тихий Таас Олом на две непримиримые стороны. Лишь одинокая звезда в молочном мареве тумана, каждую ночь отражаясь в деревенских окнах, словно своей верностью и вечностью призывала людей к примирению и единению. Она, с высоты своей недвижимой оси игнорируя мирскую суету, зажигалась в любую погоду и неизменно сияла над северной глубинкой.

Приближение Нового года, суматошно вторгаясь в дома и души людей веселым шуршанием подарков и елочной мишуры, вселяло радужную надежду. С самого утра женщины и дети толпились у сельмага в ожидании колбасы и яблок, завозимых в северные села и поселки раз в году с открытием ледовой переправы, как раз под Новый год. В магазине с необыкновенным ароматом алматинских яблок витало предпраздничное настроение. Саргылаана Павловна в куче разных игрушек выбрала две одинаковые гоночные машинки и попросила про-давца красиво упаковать. Прижав к груди подарочные свертки и кулек с яблоками, она направилась к выходу, втайне надеясь на скорую встречу с курносыми племяшками. На глаза навернулись давно сдерживаемые слезы щемящей тоски, безутешной жалости и немого ожидания. Искристый снег, накрывший Таас Олом, мерцающими блестками отгоняя неясную тревогу, предвещал новые веяния и большие перемены. Тяжелый 91-й – год несбывшихся иллюзий и неисполненных желаний – подходил к концу. Уходил последний декабрь Союза.

* * *

Наше вольное детство не было беззаботным. Тот нежданный дождь, обрушившийся на нас тяжелым ливнем на площади, казалось, разделил нашу жизнь на «до» и «после». С тех пор жизнерадостное доброе солнце скрылось от нас на долгие десять лет. Оно необычно жестоко и безжалостно палило раскаленными, жгучими лучами. Озорное баловство и ребячьи игры сменились заботой о пропитании. Вместо привычной сочно-зеленой травы, ярко-белого хрустящего снега и освежающего прохладой воздуха все вдруг оказалось кругом желтое и голубое, песок и небо, зной и солнцепек. Многочисленные сестры и братья, щедрым вниманием и любовью которых мы были избалованы, все куда-то исчезли и со временем забылись. Мы остались втроем.

Как бы мы потом ни старались понять, переосмыслить и даже оправдать историю, в которую попали по вине матери ли, Сабдуллы ли или прогнившей советской системы, разбираться уже не имеет смысла. В жизни может произойти все, что угодно. Ни милиция, ни посольство, ни департаменты не могли нам помочь. Главную роль в этой трагедии сыграло время. Время начала перемен, когда в суматохе событий никому не было дела до других, и потерянное время, которое было упущено для выживания. В таких случаях помочь могут только отдельные люди. Мир, как и во все времена, не без добрых людей. Те, кто встречался нам с добрыми помыслами на кривой линии нашей судьбы, невольно становились ориентиром в хаосе рухнувшей страны, в незнакомой среде с иными традициями и укладом жизни. Некоторые сейчас недоумевают, почему никто из них не заставил нас ходить в школу. Не помню, кто написал, но в голове застряли очень мудрые и точные слова: «Тому, кто никогда не стоял на краю, сложно понять тех, кто в этих краях уже побывал». Добавлю лишь одно, в той трудной жизни для многих, кто, не устояв, упал с обрыва или висел на волоске над пропастью, школа отошла на задний план, лишь бы были живы, здоровы и сыты. Путь к выживанию оставался либо через криминал, либо через бизнес. Большинство моих якутских сверстников вообще не помнят, какими были 90-ые годы. Счастье, что им не пришлось испытать, как быть растоптанным колесницей времени.

Первый, кто протянул нам руку помощи, был дедушка в темном национальном халате с лохматыми бровями. К сожалению, имени его ни я, ни брат не помним. Но перед моими глазами сохранилась картина, как он, сгорбившись, шел впереди нас сквозь буйство дождя. Его седая борода и подол длинного халата, словно черные паруса, развевались под порывами ветра. А вслед нам под дробь тяжелых капель во всю мощь динамиков доносилась красивая песня «Сияй, Ташкент, звезда Востока…»

* * *

– Бэрман, гэль!..[30]30
  Бэрман, гэль, уз. – иди сюда.


[Закрыть] Бэрман, гэль!

– Мама, смотри, какой-то дед нас зовет. Пойдем… пойдем… – Алгыс, всхлипывая, потянул ревущую в голос маму за руку. Майя, пытаясь остановить рыдания, немного успокоилась и решительно прошлепала по луже в сторону бело-синей торговой палатки, из которой седобородый старик усиленно махал им рукой. Старец, окинув суровым взглядом промокших до ниточки детей, что-то быстро и сердито пробурчал. Увидев, что женщина не понимает его речь, осуждающе покачал головой и накинул на продрогших мальчишек потрепанное стеганое одеяло.

– Вы так громко плакали. Дочка, что случилось? – участливо спросил старик на ломаном русском языке. – Откуда приехали? Где ваш дом?

При напоминании о доме лицо Майи исказилось от разрывающей душевной боли, а на глазах выступили слезы:

– У нас украли документы, деньги. Всю площадь обежали – не нашли. Как же мы теперь доберемся домой, в Якутию?

– А-а шундай денг![31]31
  А-а шундай денг, уз. – Да что вы говорите! Вот оно что!


[Закрыть] С Севера?! – старик удивленно уставился на детей. – Я думал, вы корейцы. Их здесь много. А где отец детей?

Майя промолчала. Помня наставления молодой узбечки, ей не хотелось откровенничать с незнакомцем, а врать она не умела с детства. Под пытливым взглядом человека почтенного возраста страх, скребущий у нее внутри, перерос в парализующую панику – она не знала, как себя вести, о чем говорить, а голова вмиг предательски опустела. Взглянув на взъерошенных мальчишек, с испуганными глазами молча восседавших, как мокрые воробышки, на полосатых баулах, украдкой вытерла выступившие слезы и еле слышным шепотом выдавила:

– Идти нам некуда… Домой уже не вернуться… Мне страшно…

– Вы не хотите сказать, где Ваш муж? Он узбек?

– Нет, не узбек. Я сама их привезла. Это я во всем виновата… – Майя, предчувствуя, на какую беду обрекла своих детей, более не могла сдерживаться. Медленно отвернулась и присела на корточки, обхватив голову руками, как бы пытаясь спрятаться от собственных страхов.

– Не хотите говорить – Ваше дело. Позднее раскаяние пользы не приносит, – помедлив, произнес старик. – Слезы не помогут, нужно дело делать. Вставайте, пойдем.

– Куда?

Старец, из-под насупленных бровей задумчиво оглядев малышей, почти засыпающих под теплом мягкого одеяла, произнес:

– Пересидели бы смутные времена дома. Там и стены помогают. Ведь так говорят? Ладно, пойдете со мной. Будете жить у нас, помогать, пока документы не восстановите.

Майя насторожилась. Неожиданный поворот событий испугал ее. Может, вернуться к Сабдулле, чем под чужое крыло? Или все же идти со стариком, так похожим на отца? Тихий страх, навеянный странным перевоплощением любимого человека, накатив тягучей горячей волной, отмел все сомнения. Терзаемая безысходностью и неизбежностью, женщина взяла на руки сонного Айтала и, волоча старшего сына, неуверенно последовала за развевающимся халатом, как за спасительным кораблем. Холодные струйки, омывая лицо, с волос стекали прямо за ворот. Майя, проглатывая солоноватую воду, мысленно обратилась к отцу, как это всегда делала в трудные моменты: «Аҕаа[32]32
  Аҕаа, як. – отец.


[Закрыть], может, ты увидел нас с небес и направил его к нам? Мне бы хотелось верить в это… Наверно, ты пожалел нас и плачешь дождем, утираешь, как в детстве, мои слезы…» Погруженная в свои безрадостные думы, она не заметила, как оказались на темной узкой улочке. Огни широкой площади скрылись за глинобитной стеной плотно выстроенных домов, сверху опутанных трубами и проводами. Старик, не обращая внимания на удивленный возглас за спиной, устремился вглубь по извилистому переулку-коридору к резным дверям.

– Дочка, вот и наша махалля[33]33
  Махалля, уз. – жилой квартал.


[Закрыть]. А это мой дом.

– Мне очень нужно отправить телеграмму родным. Денег совсем нет.

– Давайте договоримся так. Вы будете помогать месить глину для кирпича. Завтра пойдете на почту, деньги я Вам дам. А теперь проходите в дом.

– Спасибо, дедушка! – взволнованная Майя растерянно замешкалась в дверях.

Наутро она проснулась с температурой. Кое-как встав с мягкой, сложенной вдвое курпачи[34]34
  Курпача, уз. – национальный матрас.


[Закрыть], вышла на улицу. В предрассветных сумерках где-то на задворках гремели кухонной утварью, черпали ведрами воду и разливали по корытам. День у жителей махалли, оказывается, начинался с первыми лучами солнца. Несмотря на рань, Майе показалось, что изнуряющий безветренный зной сильно опалил просторный тенистый двор, хотя проливной дождь лил всю ночь. Вчера по дороге старик подсказал, что надо подавать заявление в правительство о восстановлении документов и хорошенько попросить чиновников. Она сейчас прямо туда и направится. Поджидая сыновей под незнакомым деревом, по-хозяйски широко раскинувшим ветви посреди двора, Майя почувствовала сильное недомогание. При виде повеселевших после сытного завтрака мальчишек у нее в глазах как будто мир посветлел. Зажав в кулачке мятую купюру, полученную от дедушки-узбека, она распростерла руки навстречу малышам. Какую судьбу она уготовила им в благодарность за их бескорыстную любовь и привязанность к ней? Страх быть никем, заглушая панику и сильную головную боль, погнал ее, еле стоявшую на подкашивающихся ногах, с уютного двора, чтобы постучаться в чиновничьи двери.

Жар в сорок градусов внутри и сорок градусов жары снаружи некстати свалил незваную гостью с ног на много дней. Мысли о сыновьях и украденных документах, слова Сабдуллы, обрывками всплывая в ее мутном сознании, терялись в кромешной тьме. Издалека, эхом отдаваясь в ее голове, доносилось многообещающее чиновничье: «Ждите». Сколько ждать? Как долго еще будут преследовать ее эти томные очи? В отражении этих глаз она не увидела себя. Вконец, обессиленная, в бреду покорилась своей заплутавшей судьбе.

– Чай не пьет. Откуда силы возьмет? Почти месяц лежит, – пожаловалась старику пожилая узбечка, накрывая дастархан[35]35
  Дастархан, уз. – скатерть, сервированный стол.


[Закрыть].

– Если у нее с документами не получится, отправят на хлопок помогать совхозу, пока вопрос не решится, – дед, нахмурив седые брови, поделился новостью, услышанной в чайхане[36]36
  Чайхана, уз. – чайная, столовая.


[Закрыть], где старейшинами решаются вопросы быта махалли.

– Бедняжка, солнца не терпит. Даже не знаю, как она там на открытом поле выдержит.

– А кирпичи? Бобо[37]37
  Бобо, уз. – дед.


[Закрыть], Вы сказали, что она будет помогать нам, – подала голос девчушка, до сих пор молча перебиравшая золотистый маш[38]38
  Маш, уз. – бобы, фасоль азиатская.


[Закрыть].

– Хватит перечить. Как раис[39]39
  Раис, уз. – глава.


[Закрыть] решит, так и будет, – отрезал дед.

– А сыновья-то шустрые. Алгыс говорит: «Вместо мамы буду работать, кормите брата!» Кормилец маленький! Ай, хорошие мальчики, хорошие. Внученька, иди, посмотри, как она там? Воды теплой подай.

Недовольно встряхнув заплетенными косичками, девочка скрылась за дверью.

– Майя-опа[40]40
  Опа, уз. – сестра старшая.


[Закрыть], выздоравливайте скорее. Алгыс и Айтал грустные ходят, – безобидные слова маленькой хозяйки вонзились в самое сердце женщины. Майя, исхудавшая более от переживаний, чем от болезни, шатаясь, встала с топчана и краем запекшихся губ улыбнулась девочке:

– Вот, видишь? Сколько у тебя косичек?

– Сорок, опа, сорок! – радостно хлопнув в ладоши, маленькая красавица, пританцовывая и игриво раскачивая косичками из стороны в сторону, выбежала из комнаты. Майя с грустью вспомнила свою Айаану: когда-нибудь и она, ласково поглаживая волосы дочурки, заплетет ей сорок золотых косичек. «А теперь пора встряхнуться. Узнать про свой запрос на документы. И домой! Итак засиделась на шее у незнакомых пожилых людей. Как стыдно! Мальчишек забросила,»– оглядывая в зеркало свое осунувшееся лицо, Майя мысленно укоряла себя за упущенное время. В первую очередь, она должна отдать долг хозяевам, приютившим ее детей, отработать за проживание и уход. Она все-таки решила найти Сабдуллу.

Вечерние вылазки на площадь дождя, как прозвали мальчики то место, где их подобрал бобо, были безрезультатны. Никто из троих не смог вспомнить, на какой стороне, в какой гостинице оставил их Сабдулла. После трудной черной работы выходить в город было тяжко. Ноги, спозаранку месившие вязкую глину с песком и соломой, к вечеру просто-напросто становились свинцовой гирей.

– Айтал, ну, ты ведь днем лихо танцевал на кирпичах. Потерпи немного, малыш!

– Ийээ, я-то хочу идти, но они каменные.

– Ну все, птенчики, не найдем мы Сабдуллу, – Майя, чувствуя одновременно опустошение и облегчение, тайком утерла нахлынувшие слезы. Вот уже месяц, как глаза не просыхают. Она еще не знала о том, что впереди их ждет, и как горько душа ее будет плакать, обжигающе сухо, без слез.

Подзабытую было обиду на Сабдуллу распалил ее визит на почту, где без паспорта с ней даже не стали разговаривать. Как бы она ни просила посмотреть, есть ли для нее телеграмма или перевод «до востребования», девушка-оператор вежливо делала вид, что не понимает по-русски. Люди, измотанные длинными очередями повсюду, вытолкнув ее из толчеи, злобно прошипели за спиной: «Бараны, когда же поймут, что государственный язык учить надо!» Майя, доселе равнодушная к политике, поймала волну опасения и кожей ощутила витающий в воздухе страх перед неизвестностью. Она, оглядевшись кругом, как будто прозрела, и впервые с осознанным ужасом ощутила себя чужаком в своей большой стране.

– Бобо, – острожно обратилась Майя после ужина, когда старик закончил благословение за столом. – Помогите с документами. Без Вас не получится. Сегодня меня выгнали из здания почты за то, что я не знаю язык.

– Плов отменный, дочка. Узбеки говорят, ты родился – у тебя плов, ты женился – у тебя плов, ты умер – у тебя плов. Онасим[41]41
  Онасим, (опасим), уз. – почтенная.


[Закрыть] говорит, что у Вас золотые руки. Дочка, Вы научились готовить настоящий узбекский плов. Я постараюсь помочь.

От слов старика у Майи словно прорезались крылья. Уложив сыновей, присела у тандыра[42]42
  Тандыр, уз. – печь-жаровня, мангал.


[Закрыть], помешивая хворостиной затухающие угли. Мысли ее, порхая цветными бабочками над родным аласом, устремились далеко на север: «Завтра последний день лета. У нас, в Якутии, золотая осень. Как же там красиво сейчас! Тропинка моя словно золотом усеяна. Пробежаться бы по шуршащей листве…» Впервые в Ташкенте Майя, не боясь глухой непроглядной ночи, уснула спокойно, как засыпала у себя дома в Таас Оломе. Ночь тихо опустилась на маленькую махаллю.

* * *

Возможно, дед бы помог нам. Но наутро наступило 31 августа, последний день советского Узбекистана, круто изменивший историю страны. Два дня все сидели, не отрываясь от экрана телевизора. А вечером во всех дворах жители, воодушевленные и ликующие, варили плов в честь объявления независимости республики – таким запомнился мне день, надолго выкинувший нас за борт. Мы тоже радовались со всеми, и все были счастливы. О том, что новый поворот в судьбе узбекского народа обернется для нас катастрофой, уверен, никто и не предполагал. В махалле, на улицах Ташкента, на базаре – везде говорили о свободе и свободной стране. Я не совсем понимал, что это значит. Будущее, каким бы неопределенным оно тогда ни было, представлялось светлым. Я никогда не чувствовал себя сыном Советского Союза в силу своего маленького возраста. Мое представление о жизни сложилось в независимом Узбекистане. Как я сейчас понимаю, 90-ые у всех были разные: каждый воспринимает через призму своей судьбы. Удивительно одно, что с годами образ советской родины, теплой, светлой, мирной, у меня все больше ассоциируется с ликом седобородого узбека-бобо, имени которого я совсем не помню. Он приютил нас в самый трудный для всех час. Ни разу не позволил себе и другим повышать на нас голос, когда мама лежала больная. Кормил нас задаром, и те наши утомительные дни, когда работали с сырой глиной, мама всегда вспоминала с благодарностью. Это последний кадр, запечатлевшийся в памяти, из моего советского детства. За годы наших суровых скитаний простые узбеки не раз проявляли к нам милосердие и великодушие. Но, видимо, политика суверенитета в те непонятные времена накладывала свой отпечаток на их сознание. Наш бобо пытался нам помочь, но не мог противиться устоям махалли и слову ее всемогущего аксакала. Телеграмма, которую он лично отправил в Таас Олом, почему-то осталась без ответа и привета. Это вызвало разные домыслы участливых обитателей махалли. Может быть, адрес дед написал не так или перепутали на почте, либо почтальон случайно обронил где-нибудь, а может, ее просто выкинули как ненужную весточку в новую Россию. Об этом говорила вся махалля. Как и везде по всему бывшему Союзу, царил бардак. Лишь вернувшись на родину через десять лет, мы узнали, что ни телеграммы, ни писем, залитых слезами матери, наша родня не получала. Кроме последнего письма, предсмертного. Можно лишь догадываться, что в ту пору молодое независимое государство и его свободные граждане, наверно, старались побыстрее избавиться от «колониального советского наследия». Тем более, Узбекистан никогда напрямую не граничил с Россией, и письма, пересылаемые через двойной кордон, запросто могли затеряться. Об этом наша бедная мать догадалась слишком поздно. Вот так мы и пропали без вести для своих родных. Мама, отчаявшись, в один прекрасный осенний день собрала наш незатейливый скарб, и мы сорвались в Каракалпакстан, запутав и без того уже затерянные свои следы.

Осень в Узбекистане особенная, ароматная, домашняя. Видимо, та безмятежная пора природы, нагнетая душевную тоску и безысходность, окончательно лишила маму покоя. Оставаться дальше в махалле, где отношение к чужакам в открытую становилось недоброжелательным, было небезопасно. Да и подвергать старика и его гостеприимную советскую семью косым взглядам соседей, нападкам старейшин матери также не хотелось. А без документов деваться было некуда – только в никуда. Начинались наши беспризорные 90-ые.

* * *

Нукус. Вот уже несколько дней вертится в голове Майи название неизвестного ей города, созвучное якутскому слову «нукус – неожиданно ослабеть, подкоситься» и напоминающее родное имя Ньукуус. Так звали родители Нюргуна, оставшегося незаживающей раной в душе Маайыс Чугдаровой. Она всегда знала, что Ньукуус для нее – это единственный, первый и последний, навеки вечный человек. Но кто же ей теперь поверит? То, что она наломала в жизни дров – правда. От костра сгоревших дотла дров было жарко и больно всем, кто оставался с ней рядом – ее родным. Прохлада после знойного ташкентского августа освежила в ее уставшем сердце давно забытые воспоминания. Как много лет прошло! Больно думать, как было и что стало!

…А был октябрь. Первый снег. Огромные хлопья снежинок, налетая белыми звездами, садились снаружи на окна аудитории. Майя кое-как дождалась конца бесконечно долгих занятий, боясь упустить завораживающее зрелище снежного танца. Наспех набросив пальто и на бегу надевая свои модные кепи, купленные с первой стипендии, выбежала на улицу и оказалась в прохладных объятиях долгожданного снега. Ей нравились все времена года, но снег она любила больше всего. Летом, особенно на сенокосе в сухие жаркие дни, ей хотелось трескучего холода, кутаться и купаться в морозном тумане. Заснеженный Якутск в огнях уличных фонарей и редких автомобилей сиял белизной. Майя, раскинув руки, вприпрыжку бежала навстречу густо падающим с небесной бездны снежинкам. Жаль, что Ньукуус не любуется с ней такой красотой. Она издалека увидела свет в заветном окошке на третьем этаже старенькой обшарпанной общаги.

– Ньукуус, Ньууккаа! – подставив лицо пушистым снежинкам, громко крикнула Майя. Ей не хотелось уходить от белого волшебного великолепия и, задрав голову, ожидала отклика Нюргуна. Форточка тут же приоткрылась, и высунулась незнакомая круглая, как шар, голова. Майя оторопела от неожиданности, но, присмотревшись к лысой голове, узнала черты дорогого ей человека и, указывая пальцем вверх, начала хохотать от нелепого вида худого головастика.

– Ньу… Ньу… ха-ха… это ты? Ха-ха… Выходи-ии!

Нюргун вместо того, чтобы поторопиться к любимой девушке, распахнул окно и, высунувшись чуть ли не по пояс, помахал клочком бумаги:

– Лови-ии! – бумажка, кружась юлой среди мохнатых снежинок, плавно приземлилась у ярко-оранжевых ног. Потоптавшись на толстых подошвах, ради которых проторчала две ночи в очереди у сельмага, Майя подняла загадочный листок.

– Это что? – удивленно спросила она, поднимая глаза к третьему этажу.

– Повестка, – Нюргун, подойдя сзади, прошептал на ухо. Когда же он успел подбежать? – В армию иду. Давай сходим сегодня в кино?

– Погоди. Как в армию? А я? – не веря глазам, Майя, наклонив голову и шевеля губами, внимательно прочитала вслух:

– Повестка. Гражданину Мандарову. На основании Закона СССР… А если я ее выкину? Как будто ты ее совсем не получал? – повертела в руках намокшую от липкого снега серую бумагу с четкой печатью.

– Тогда меня в тюрьму упекут. Из университета исключили. В общаге живу зайчиком. Нет. Домой к родителям съезжу и пойду выполнять свой священный долг.

– А почему ты вообще в драку полез, а?! Без тебя не могли выяснить свои отношения эти городские паиньки?! Маменькины сыночки! Тебя выкинули, а им хоть бы хны… После школы, помнишь, когда всему классу коллективно дали путевку на производство, на ферму, мы не хотели идти. Мы мечтали учиться…

– Маайыс, ты меня будешь ждать? – обхватив девушку за плечи, Нюргун заглянул в ее раскосые глаза, обрамленные заиндевелыми ресницами. – Я тебе буду писать.

Майя, прислонившись к гранатовому дереву, вдохнула терпкий плодовый аромат и притронулась холодными пальцами к своим глазам, припоминая его ласковые и нежные прикосновения. Она тогда промолчала. Молчала и тогда, когда после просмотра нашумевшего фильма, они как бы случайно оказались одни в комнатушке-малосемейке сестры Нюргуна, которую вдруг позвала подруга на ночевку. Понял ли он в ту единственную и последнюю, прощальную их ночь ее многословное молчание, она уже никогда не узнает. Не узнает до конца их нераскрытую любовь, их недочитанную книгу жизни без эпилога, их непройденный, оборванный путь. Дальше… Дальше она постаралась все вычеркнуть из сердца. Любовь, тоску, одиночество и… презрение.

Тень от раскидистого дерева узором упала на лицо Майи, укрывая ее мокрые ресницы. Она, пытаясь отогнать нахлынувшие воспоминания, не утирала их. Непрошеные слезы несбывшихся надежд катились по щекам, подсыхая на остуженном воздухе. Щемящие юношеские чувства, спрятанные далеко в потайных уголках души, вырвались и все-таки догнали ее.

– Майя Чугдарова, танцуй, тебе письмо! Отгадай, от кого? – услышав на проходе долгожданную фразу, девушка кинулась вырвать из вытянутой вверх руки однокурсницы, дежурной на вахте, сокровенный конверт. Она до сих пор помнит запах свежей бумаги, который исходил от письма. В тот счастливый день Майя пролежала до вечера, перечитывая солдатское послание. И, бережно вложив в толстую тетрадь с записанными лекциями, больше никогда не расставалась с ним, пока однажды душа предательски не струсила, и она не решилась на отчаянный шаг. Кто же ее тогда надоумил, дурочку деревенскую, ревущую в подушку по ночам? И вот теперь, по прошествии многих лет, зрелая Майя, прислонившись поудобнее к теплому стволу фруктового дерева, мысленно пытается перевернуть закрытую страницу своего прошлого. Да что думать, разве она когда-либо кого-нибудь слушалась? В следующем письме Ньукуус сообщил, что ему пишет полкласса девчонок. Рассказал о своих новых армейских друзьях. То ли шутя, то ли всерьез писал, что его однополчанин из Туркестана, увидев общую фотографию их класса, попросил адрес Майи, и чтоб она ждала от него письма. Девушку задел его насмешливый тон, но она, стараясь сохранить девичью гордость, как бы в шутку ответила, что рада познакомиться с казахом. После этого Ньукуус пропал, не было письма и от казаха. Девушка, каждый день проходя через вахту, глазами выискивала среди разбросанных на длинном столе конвертов знакомый почерк.