Текст книги "Дети"

Глава седьмая

После концерта Лида стала известна в высшем европейском обществе города. О ней говорили, о ней написали в газете в отчете о концерте – всё в самом хвалебном тоне. Госпожа Мануйлова осталась очень довольна выступлением Лиды. Поездка в Харбин была решена.

Заволновались, заговорили и русские друзья семьи, сулили Лиде «блестящее будущее», конечно, не сейчас, не сразу, а потом. Разумеется, никто и не собирался помочь чем-либо на деле, но все справлялись когда Татьяна Алексеевна дома, Не на дежурстве, и «забегали» поздравить, на чашечку чаю, и все как один, начинали визит с выражения неудовольствия по поводу невозможно высокой лестницы: «И как это вы тут живете, право!»

Одной из первых явилась мадам Климова.

По ее собственному признанию, она не могла равнодушно смотреть на «печатное слово», когда там появлялось имя кого-либо из близких знакомых: в нем являлось как бы что-то священное. Она принесла вырезку из газеты Лиде в подарок. «Наша, наша русская девочка! Боже, я знала ее малюткой, и вот в газете – в английской! – о ней пишут. Я испытываю такое волнение, точно это мой собственный ребенок».

Был и другой повод для этого визита, но о нем мадам Климова пока умалчивала. Она любила «строить» на благоприятных обстоятельствах, у кого бы они ни случились, и у ней назревал план, что и как «строить» на Лиде.

Несмотря на то, что, вступая во второй брак, мадам Климова, по ее выражению, начинала «новую, живописную фазу жизни», эта фаза обернулась не той стороной. – «Еще один роман разочарования!» воскликнула она. – «О, мадам Бовари, как я тебя понимаю! Вы помните этого ее Шарля? Какой бесцветный мужчина!» – говорила она, намекая на уже – увы, так скоро! – «разбитые иллюзии». Да, она вышла за генерала – и что же? Начать хотя бы с имени: никто и не подумал называть ее генеральшей Шабаловой, или – как прелестно это звучит по-французски! – «Madame la Generale», нет, по каким-то неизвестным причинам она осталась для общества той же Климовой, а генерала вдруг стали называть «мужем Климовой», их обоих вместе – «четой Климовой».

В мыслях она понимала это свое второе замужество, как восхождение по общественной лестнице. Ей грезилось нечто «в американском стиле». Она слыхала, что в Америке женщины не имеют возраста, они всегда и вообще моложе мужчин и выходят замуж – вновь и вновь в течение всей своей жизни: сначала по любви, затем, насытившись любовью и разведясь, по расчету, за деньги; составив капитал и вновь разведясь, выходят за того, кто даст высокое положение в обществе; затем за красивого молодого человека, чтобы было с кем танцевать танго и путешествовать; затем – ах, Боже мои! – мало ли из-за чего выходит замуж уже обеспеченная женщина. Заканчивается всё умилительно: если дама еще жива, она выходит замуж за проповедника, помогает ему проповедывать и дома и в диких странах, – и они вместе делают добрые дела. И вот она, Климова, побывав уже замужем по любви и не предвидя возможности выйти з а деньги, пошла за положение в обществе – и посмотрите на результат!

Это еще не всё. Женившись, генерал переменился: он потерял воинственность. Возможно, перемена эта началась и раньше, но у мадам Климовой не было времени разбираться в чужих характерах.

И вот: генерал впал в мистицизм. Вы слыхали это?

Как некоторые из насекомых, обладая «четырьмя фазами жизни» проделывают путь: личинка, гусеница, куколка, бабочка, – генерал данный период совершал четвертую и последнюю метаморфозу: генерал сделался бабочкой. Он уже не был слепой прожорливой личинкой не ползал гусеницей, не спал непробудно куколкой, – он бабочкой порхал, припадая к самым ярким и ароматным цветам жизненной мудрости: генерал сделался мистиком.

Что можно найти из русских сочинений по мистицизму на книжном рынке в глубине Китая? Да и приобретать, по своим средствам, он мог только сильно подержанную литературу. Совершенно случайно купил генерал томик сочинений Сковороды. Он не знал, что это – Сковорода, – и начало и конец книги были оторваны. Но знай даже генерал, что он читает – это ничего не изменило бы, так как в военных кругах не имеется сведений о Сковороде.

И вот вечерком, перед сном, он открыл книжку и прочитал:

«Я блуждал посреди вселенной, прибегая к Богу, как заблудшая овца; я предпринимал большие беспокойства и старания, дабы Тебя найти вне себя, в то время, как Ты обитаешь внутри меня самого… Я запросил землю, море, пропасти и животных… Я прибег к воздуху, небу, луне и звездам… И я прибег к собственному своему. сердцу, его исследовал и вопросил самого себя».

Генерал смутился духом. По одной и той же земле блуждало их двое. Пока тот неизвестный человек вопрошал о Боге и землю, и бездну, и море, – он, генерал, где-то тут же по близости возился с пушками, воевал. Какая несообразность и какая обида! Невзначай он мог убить и того милого человека, который искал Бога. Генерал был пронзен.

В той же лавке он нашел еще книжку, обрывок «Добротолюбия»: цена – десять центов, страницы – от 34 до 128, какого тома – неизвестно. Прочел – и метаморфоза совершилась. Генерал выбросил свои военные карты. Зачем он был генералом? чего ради он воевал? Кто победил его? В чем смысл его поражения? В этом надо было разобраться при свете новых истин.

Его участие в боях жизни было закончено. Его стали манить иные видения: пещеры, пески, безмолвные пустыни, жгучие ветры – и, главное, одиночество, молчание, религиозная мысль.

Мадам же Климова мыслила житейски. Всякое увлечение отвлеченной идеей она считала признаком начинающегося сумасшествия. Поднимался спор. Привыкший или приказывать, или повиноваться генерал не умел вести спора, т. е. не умел во-время найти слово, чтобы отразить аргумент противника. Возражение приходило ему на ум лишь на следующий день, когда мадам Климова обычно уже забывала, в чем было дело. Она с презрительным сожалением отмахивалась от запоздавшего возражения и «уходил а в свой мир». Увы, этим миром снова сделался покойный герой Климов. Она задумчиво брала гитару, – свадебный подарок Дамского Комитета, – на которой булавкою была выцарапана следующая надпись:

 
Москва! Москва моя родная,
Окажи, увижу ль я тебя?
 

Она брала гитару и, обратив мысль к Климову, пела глубоким контральто, «с душою»:

 
Лишь ты да я, лишь ты да я —
Мы ничему не изменили…
 

Но генерал не понимал ее сложных эмоций, нисколько не обижался, не страдал и вообще как бы забывал, что женат и имеет подругу жизни.

Затем появились и другие «психологические» осложнения: еще одно замужество в семье. Единственная дочь мадам Климовой, балерина Алла, вышла замуж. В течение последних двадцати лет мадам Климова страстно желала и ожидала этого события. Согласно ее воле, Алла танцевала где-то в Великом океане, на разных там островах и полуостровах, словом, в местах, где всё на свете может случиться с талантливой танцующей девушкой. Это там живут раджи, у которых подвалы полны изумрудов. Житейская мудрость подсказывала ей, матери, что и танцевать надо поблизости к тем подвалам. Но счастье не захотело улыбнуться Алле, и вот в этом последнем письме были известия, совсем не походившие на блистательное завершение карьеры. Балеты терпели банкротства. Не было надежды найти «амплуа». Алла вышла замуж и ехала к матери с мужем. Муж – смешанной расы, имя – мистер Нгнуйама. Он – также безработный.

Не о таком замужестве мечтала мадам Климова для своей дочери. «Что всё это значит?» раздумывала она. «Всё это ужасно. Фантастично. Как Алла могла избрать подобного мужа? Что скрывается за этим?»

Правда была, проще, грубее, но зато глубже и человечнее, чем все догадки мадам Климовой.

Несчастья Аллы начались с детства, с того дня, как ее мать, «презиравшая будни», решила «создать сказку» из жизни дочери.

Мадам Климова была совершенно что самый легкий путь к счастью и славе – балет. На этом основании она строила о будущем дочери самые фантастические планы. «Священный материнский инстинкт» подсказывал ей, что не надо сомневаться в том, что судьба Аллы – стать прославленной балериной, танцующей на пяти континентах, несравненной по таланту на всем земном шаре, каких и не видано было доселе. Ничто не могло разубедить мадам Климову: ни неуклюжесть ребенка, ни заурядное телосложение, ни слезы, ни мольбы, ни просьбы уже подрастающей Аллы освободить ее от танцев; она ненавидела танцы. Алла росла некрасивой, сутулой, застенчивой. В школе танцев смеялись над нею, над ее костлявой фигурой, гусиной кожей, выдающейся нижней челюстью, над ее унылым и жалким видом.

Алла танцевала на сцене двадцать лет. Ее жизнь была тяжелой и грустной. Лучше и не вспоминать, не рассказывать. Но какова ни была Алла и ее жизнь, установим один лишь факт: в какой бы стране, климате, зоне, на какой бы сцене и в каком ансамбле, какие бы танцы она; ни танцевала, как бы горько ни нуждалась сама, через какие бы унижения, отчаяния она ни проходила – не было случая, ни разу за все двадцать лет, чтобы она не послала матери «священные» сто долларов в месяц и еженедельное письмо. Ее письма были нежны и милы. Она не описывала ужасов жизни, даже не намекала на них. В письмах были только обнадеживающие слова, скромные просьбы простить, что она не оправдывает надежд матери. Мадам Климова принимала всё – и деньги, и письма, и их тон, как должное. В ответ она все торопила Аллу выйти, наконец, замуж за одного из сказочно-богатых принцев Индии или другой какой страны и дать приют скиталице-матери.

И вот Алла вышла за мистера Нгнуйаму. Кто же был он?

Он был потомком многих смешанных рас и браков, даже наука едва ли могла бы с уверенностью сказать, кто он. Его появление на свет, натуральное рождение человека, было одним из тех, которые осуждаются церковью, не одобряются законом, презираются обществом, вызывают насмешки и негодование даже у родственников. Но слепая природа, равнодушная ко мнениям людей, дала ему жизнь – и он жил.

Мать не радовалась его рождению, не подарила ему первый свой взгляд с улыбкой. Отца он никогда не видел, отец был белой расы. Родные матери отказывались даже прикоснуться к ребенку. Итак Нгнуйама родился трижды парией: он был смешанной расы, незаконнорожденным, бедняком. Но он жил, он рос и стал взрослым человеком. Без покровителей, без руководителей он вошел в жизнь и начал борьбу за существование. Как он жил, что чувствовал, что думал – неизвестно. Он был чрезвычайно одинок и неразговорчив. Общество инстинктивно сторонилось его: обиженные люди дают высокий процент преступности.

В наше время всё возрастает число неразговорчивых людей. К этому должны же быть причины: возможно, людям нечего уже прибавить к тому, что происходит в мире; возможно, что человеческое слово уже бессильно помочь пониманию между людьми. Во всяком случае, слово потеряло свою прежнюю силу и очарование для человека. Делается очевидным, что времена, когда хотелось «поговорить, порассказать, потолковать и обсудить» с другими вопросы собственной жизни – прошли; глубокое и горькое молчание о собственном сердце, о тайниках своей души заступило их место. Такие, как мистер Нгнуйама, постигли это раньше других. Они не поют и не слагают песен, не ведут дневников, не собирают фотографий, не оставляют после себя книг. Они молча пьют свое кофе в ресторане, не вступая в разговор с соседом. Они молчат в трамвае, молчат в вагоне. Разговор на серьезные темы всё более и более предоставляется особым лицам, – «специалистам слова», – человечество же в целом как-то замыкается в себя, погружается в молчание.

Мистер Нгнуйама принадлежал к римско-католической церкви. Каждое воскресенье его можно было видеть у ранней мессы. Он редко садился, он больше стоял где-нибудь в тени, в углу, за колонной – стоял неподвижно, упорно глядя на какой-либо священный образ или символ, как бы ожидая от него внезапного раскрытия тайны.

Общество предоставляет своим пасынкам малый выбор способов добывания средств для существования. Мистер Нгнуйама избрал коммерцию, покупая и перепродавая что придется. Купить надо было дешево, продать быстро, т. к. он не обладал не только складами для товара, но и жил редко в отдельной комнате. Во время какой-либо из местных войн, он надевал мундир солдата. Воевал он как-то равнодушно, но храбро, пока платили жалованье. Ему случалось иногда сражаться поочередно на разных фронтах одной и той же войны, в зависимости от того места, где его заставал набор в армию.

О белой расе у него, однако же, сложилось определенное мнение Белым нужен был каучук, металлы, минералы, тиковое дерево, уголь и, если где есть, нефть. Они хотели, чтоб Нгнуйама добывал это для них из своей родной почвы, так как белые люди сами не могут работать в жарком климате. Они также желали, чтоб Нгнуйама работал за дешевую плату и вел бы при этом себя прилично. У них всегда были в избытке идеи религиозные, политические, экономические, которыми они охотно делились, но Нгнуйама к идеям был равнодушен, по крайней мере, внешне выказывал полное равнодушие, – и хранил упорное молчание. Друг ли он цивилизации белых людей – или же враг ее? Нгнуйама еще не сказал своего последнего слова.

Его встреча с Аллой и женитьба произошли таким образом.

Он продавал – в разнос – данные ему на комиссию подпорченные чулки из искусственного шелка. Алла всю жизнь нуждалась в чулках. Она купила – на выплату – две пары и тут же, при мистере Нгнуйама, надевая одну из них, сказала без всякого видимого повода:

– По-русски нет слова «half-caste»[7]7
  Приблизительный смысл – отверженный.


[Закрыть].

Если бы она сказала, что русские – не люди, а птицы, она не произвела бы большего впечатления. Мистер Нгнуйама выронил из рук картон с чулками и на мгновение застыл с вытянутыми над рассыпавшимся товаром, руками.

– Да, – повторила Алла, – в русском языке нет такого слова.

Они говорили по-английски, на языке чужом для обоих, и не на настоящем английском, а на том жаргоне, которым пользуются на Дальнем Востоке.

Мистер Нгнуйама нагнулся, собрал чулки, и, не говоря ни слова, покинул комнату.

Он пришел за платой на следующей неделе. Одна пара чулок уже износилась, и Алла решила взять в долг еще пару, но подешевле. Уже уходя, на пороге, мистер Нгнуйама остановился и, вполоборота, не глядя на Аллу, спросил:

– Если человек «half-caste» приедет в вашу русскую землю, то как они его там называют?

– Как называют? – повторила Алла. Она сидела на кровати, рассматривая новые чулки, растягивая их жидкую ткань «между своими длинными темными костлявыми пальцами. – Ну, скажут, иностранец приехал, – добавила она равнодушно, небрежно. – В русском языке нет слова для «half-caste». Кто не русский, тот иностранец.

– А если англичанин приедет? француз? голландец?

– Также скажут: иностранец приехал.

– «Также»… – тихо задохнулся мистер Нгнуйама.

Он ушел и не приходил довольно долго. Алла износила чулки и, не имея нигде кредита, ходила на босу ногу.

Наконец, мистер Нгнуйама появился снова. Он не настаивал на уплате долга, а предложил – опять в кредит – две пары более прочных и почему-то – более дешевых чулок. Уходя, и опять на порога полузакрыв свои и без того узкие глаза, он тихо и раздельно спросил:

– Если случится, что в вашей стране родится незаконнорожденный ребенок – что скажут люди?

Эта тема вызвала у Аллы довольно горячий интерес.

Что скажут? – ответила она живо. – Скажут, отец, должно быть, был подлецом, но при чем же тут ребенок?

Мистер Нгнуйама заметно вздрогнул.

– А когда мальчик вырастет?

– До того времени и он сам и все другие позабудут об этом.

Не говоря ни слова, мистер Нгнуйама покинул комнату.

Балетная труппа обанкротилась. Балерины разыскивали по свету родственников, куда бы поехать на гастроли. Алла оставалась безработной. Мистер Нгнуйама пришел с аккуратно завязанным большим узлом. Он продавал пижамы, уцелевшие после какого-то пожара.

– Мистер Нгнуйама, – сказала Алла грустно, – не знаете ли вы места, где я могла бы танцевать?

Мистер Нгнуйама не знал. Он ловко развязал узел, но Алла отказалась смотреть пижамы.

– В вашей стране… – начал он, нагнувшись низко над своим узлом.

Алла перебила его:

– Опять вы про мою страну! – Но вдруг какая-то мысль осенила ее, и она внимательно посмотрела на мистера Нгнуйаму. Он случайно поднял голову, их взгляды встретились.

– Знаете что, – сказала она просто и мило, – я поняла вас. Мы – русские – не очень-то хороший народ, не из лучших. И у нас люди ссорятся, часто ищут оскорбить и унизить другого человека, но лишь за то, в чем он сам виноват, что сам сделал, а не за то, в чем он обижен судьбою, что от него не зависит… Русские не будут издеваться над человеком родившимся слепым, горбатым, незаконнорожденным…

– До свидания, – едва слышно прошептал мистер Нгнуйама и покинул комнату. Но за дверью он остановился. Казалось, он несколько мгновений не дышал. Затем, взвалив узел на плечи, он ушел к себе, в туземную часть города.

Балетная труппа обанкротилась совершенно и бесповоротно. Антрепренер покончил самоубийством. Прима-балерина сбежала с коммивояжером. Партнеру Аллы повезло: он поступил главным лакеем в отель. У Аллы же открылся туберкулез. В стране не было ни бесплатных докторов, ни санаторий, и она – беспомощная, в отчаянии – одна боролась со смертью на своей постели.

В одну из страшных минут тоски и страданий, когда Алла, как бы уже из могилы, возвращалась к жизни после приступа кашля – дверь тихо отворилась, и вошел мистер Нгнуйама.

Им понадобилось немного слов, чтобы решить, заключительный этап своей общей судьбы. Нгнуйама женился на Алле, чтобы заботиться о ней. У него есть сбережения – хватит на два билета третьего класса до Тяньцзиня. Он увезет Аллу к матери. Сам он постарается найти работу, и всё, что заработает, будет отдавать Алле. Там лучше климат. Там она станет лечиться. Около матери ей будет хорошо. Алла поправится.

Алла не возражала ни на одно из его предложений. Они расписались в конторе нотариуса и были на пути в Тяньцзинь, к мадам Климовой.

Такова была история замужества Аллы.

Не были сказаны, не произносились слова любви, радости, надежд. Это не был союз любви. Это был печальный союз двух людей, крайне униженных, растоптанных жизнью, союз двух человеческих отчаяний, из которых одно – еще на ногах – старалось поддержать другое, уже наполовину сошедшее в могилу.

Но какой же это роман? Разве Нгнуйама походил хоть чем-либо на сказочного принца, которого двадцать лет ждала мадам Климова? Такое замужество – было ошибкой, преступлением со стороны Аллы. Три месяца уже, как не было и денежных переводов. О дети, дети! Как вы неблагодарны!

Но надо было «спасать лицо», надо было предпринять что-то, как-то «осведомить общество», подготовить почву к появлению Аллы с ее Нгнуйамой. Мадам Климова то здесь, то там «бросала» фразу, что Алла «кажется» приедет навестить мать, познакомиться с отчимом-генералом. Если приедет, – тут хитро мигнув глазом, – то не одна. Надо было начать с того, чтоб показать Аллу в самом выгодном свете – на сцене. Тут и начиналась «постройка» на Лиде. Можно организовать концерт: Алла и Лида. Сбор пополам.

Алла на сцене, Алла в «тю-тю» и на пуантах, – остальное пойдет уже само собою. И вот, по ее словам, «раздавленная» заботами, мадам Климова кинулась на чердак, где жила Лида, – с подарком в руках и планом организации блестящего «gala»-концерта в голове.

Глава восьмая

– Наконец! – воскликнула мадам Климова, распахивая дверь. – Наконец… но, Боже, какая лестница! Как вы тут живете?.. Наконец, Лида, и ты взялась за ум, позабыла своего американца и начала делать карьеру. Поздравляю! Русское искусство царит по свету! Взять, к примеру, хотя бы Аллу… знаменита почти с колыбели… с молоком матери всосала любовь к балету. Да, мы, русские матери, много дали нашим детям!.. Постойте – здравствуйте! – прервала себя мадам Климова, тут только вспомнив, что она еще не поздоровалась, – Вот, Лида, тебе подарок! Это – вырезка из газеты. Пора, пора тебе давать концерты! Помогу, чем в силах помочь. Организуем для тебя… распространим… обставим… Будут, будут и слава и деньги!

– О Боже, как ненавижу я бедность! – вдруг воскликнула она из глубины сердца, и, вздохнув, стала усаживаться на стул, пододвинутый Лидой. – Вот и у вас… Я и в кино хожу исключительно на картины, где роскошь: отели, туалеты, ковры. Если действие происходит в деревне, или там на ферме, или в городе, в одной комнате, – меня оно уже не трогает, не возвышает над повседневным. Ах, лучше всего и богаче – американские картины – счастливые концы! Как это великодушно придумано, как брошено в утешение бедняку! Не то, что у нас! – она повздыхала и вдруг совершенно переменила тон, – Давайте-ка, Лида, организуем для тебя хороший концерт, зарабатывай выходи на дорогу успеха и красоты! Вот Алла приезжает – и с ее опытом на сцене как же она будет тебе полезна!

На минуту Лида оцепенела:

– Алла приезжает? В Тяньцзинь?

– А то куда же? – грубо оборвала мадам Климова.

Лида не находила слов. За годы знакомства с Климовой при постоянных баснословных сообщениях о выступлениях Аллы, ее великолепии, ее успехах – Алла превратилась для Лиды в миф. Алла – на пороге к мировой славе, Алла, у ног которой «положительно валялись» принцы, Алла, благородно прощавшая интриги против себя всяким бесчестным выскочкам в балете, Алла (и это уже факт!) двадцать лет содержавшая мать в комфорте – эта Алла приезжает в Тяньцзинь.

– А ее можно будет увидеть? – прошептала Лида.

– Как же, как же! И знаешь, пользуйся случаем, Лидочка, организуй концерт, она потанцует, ты споешь что-нибудь, сбор пополам…

– Но я не посмею, – испугалась Лида. – Я ведь только начинаю…

– Ничего, не бойся. Алла замажет промахи. Сбор пополам. Ее муж…

– Алла замужем? – тут уж удивилась и мать Лиды.

– Как же, как же, вышла.

– За кого? – почти крикнула Лида.

– Ну, что ты кричишь? За кого? За своего мужа, конечно.

– Как теперь ее фамилия?

Мадам Климова дважды открывала рот и дважды закрывала его, прежде чем произнесла: Нгнуйама..

Как? ахнула Лида. – Боже какое слово!

– Лида, – вмешалась мать, – успокойся, что с тобою? Что ты вскакиваешь с вопросами? Извините ее, – обратилась она к мадам Климовой. – Знаете, девочки любят расспрашивать про свадьбы.

Но в интересах самой рассказчицы было поставить кое-какие точки над i – и сделать это именно здесь, у хороших, у добрых людей, чтобы из этого чистого источника пошли первые известия об Алле.

– Влюбилась и моя дурочка, вот как ваша Лида. Сколько горя причинила она другим своим отвергнутым поклонникам, сколько слез! Но сердце матери! «Люби» – послала я ей в ответ телеграмму. И сама я, как вспомню покойного Климова… – и вдруг она расплакалась.

Причина слез ее была, конечно, не та, какую подозревали Лида и ее мать. «О, Боже мой, и через столько лет…» подумали обе, каждая обращаясь к памяти своего сердца.

– Он – иностранец, конечно, – опять заговорила мадам Климова, – по вере – католик, французский подданный…

Теперь всё было сказано. Она встала:

– Ну, Лида, вот и твой шанс. Используй. Обдумай и начнем действовать.

Мадам Климова спустилась вниз за генералом, который зашел к графу Диаз. Ее всегда удивляла та легкость, с какой ее муж входил в любое общество, как свой, и в любой дом, как в своей собственный.

Без особых поклонов, без лести и комплиментов. Вот и сейчас, это он был приглашен к графу, она же нарочно подстроила свое посещение на чердак в то же время, чтоб зайти «к графам» по необходимости.

У входа, на ступеньках, сидел мальчик Карлос, на каникулы приехавший домой, и с ним Собака. Мальчик что-то быстро рассказывал по-испански, Собака мрачно слушала. Чтобы пройти, надо было толкнуть или мальчика-графа или Собаку. Мадам Климова толкнула Собаку. На это Собака вдруг встала, выпрямилась, ощетинилась и глубоким раскатом зловеще зарычала. Мадам Климова схватилась за сердце. Мальчик Карлос потянул Собаку за ошейник.

– Проходите, не бойтесь, – успокоил он мадам Климову. – Она вас не тронет: она только что покушала.

– Вам еще не надоел мой муж? – с этим игривым вопросом вступила Климова в гостиную «графов». Разговор шел о Европе. Семейство Диаз, получив наследство, решило покинуть Китай и поселиться в Париже. Мадам Климова, никогда не бывшая ни в одной из столиц ни на одном континенте, невольно исключалась из разговора. Она занялась рассматриванием журналов. Мальчик Карлос вошел с Собакой и усадил ее в кресло, а сам сел на полу, на ковер. Мадам Климовой это показалось возмутительным: графиня не видит, а собака пачкает бархатное кресло. Она взмахнула рукой, чтоб прогнать Собаку и угодить графине.

– Еще нагадит! – сказала она вслух.

У Собаки окончательно лопнуло терпение. Она поднялась и, глядя прямо и упорно в глаза мадам Климовой, издала ужасный гортанный звук. Ее нос собрался в мельчайшие складочки, и они волною задвигались вверх и вниз, открывая – Боже, какие! – зубы. Граф кинулся к Собаке, графиня кинулась к Собаке. Мальчик Карлос повис всей тяжестью своего тела на Собаке, все старались ее успокоить. Они все укоризненно смотрели на мадам Климову, говоря, что собак нельзя бить без причины, особенно собак из породы бульдогов.

Но Собака уже успокоилась, ограничившись лишь небольшим приступом икоты, а несчастная, испуганная мадам Климова слишком поздно вспомнила мудрую китайскую пословицу: «Прежде чем ударить собаку, узнай, кто ее хозяин». Светская приятность визита была испорчена, еще одна попытка быть приятной в высшем обществе потерпела фиаско.