Текст книги "Клуб любителей диафильмов (сборник)"

Черепахи

Наверное, мы хотели пошутить, но в тот же момент поняли, что не шутим. Это в июне было. То лето было прохладным, и все же, когда я приходила к Лизе – а в тот год я бывала у нее особенно часто – мы выходили на балкон и подолгу там оставались. Ее окна были вровень с верхушками деревьев, можно было смотреть на листья, а можно – вниз, на прохожих. Сквозь листву их движения скорее угадывались, чем были различимы – как в детских блокнотах, в которых рисуют одну и ту же картинку, лишь немного ее изменяя от страницы к странице, а потом быстро пролистывают и получаются движущиеся человечки.

В тот вечер я заметила на балконе фанерную коробку. Все вещи на балконе казались старыми – от дождей и въевшейся пыли; будто здесь, за внешней стеной из светлого кирпича, время шло быстрее, чем внутри квартиры. Но эта коробка была новой. Мне даже показалось, что я различаю запах свежераспиленных досок.

«Всякая всячина, – сказала Лиза, заметив, куда я смотрю, – Я должна решить, как с этим поступить».

…Мы вернулись с балкона на кухню. Лиза заварила чай. Стены кухни были выложены белым кафелем, они словно и не отсюда были, а из больницы какой-то, как будто стены разных помещений перемешались и оказываются в чужих домах. Мы пили чай, а потом Лиза сказала: «Там памятные вещи».

– Где вещи? – спрашиваю.

– В коробке. Памятные вещи. Сувениры всякие – обрывки, открытки, фотографии, фигурки. Мне нужно что-то придумать, я не могу их дома держать.

– Почему не можешь?

– Понимаешь, – сказала Лиза, – они меня держат, а я в них перестала помещаться. Вернее, я помещаюсь, но, скорее, по привычке, потому что иначе не пробовала. Посмотрю на них и вспомню про себя что-нибудь, что можно рассказать. Ты, вот, придешь, и, может, тебе расскажу.

К тому времени я была знакома с Лизой года три. Наверное, мне никогда не удастся точно вспомнить, как мы встретились. История нашего знакомства была сродни корню садовой травы, уходящему истончающейся ниточкой в рыхлую почву, в лестничные пролеты, к хлопающим дверям, узким лицам за праздничными столами, повернутым к запоздавшему гостю. Где-то там.

Я часто задавала себе вопрос, зачем я прихожу к ней. Иногда мне казалось, что вместо меня на этой кухне может сидеть другой человек. Любой другой человек, и Лиза будет точно так же наливать ему чай из прозрачного чайника – «огнеупорное стекло, капля холодной воды на него попадет, и он вдребезги», и беседовать с ним. Ее гости были сродни куколке с головой, на которой, образуя орнамент, помещалось кольцо из разных лиц – легкое движение, еле слышный щелчок, и вот уже кто-то другой пытается согреть ладони, обхватив керамическую чашку, и разглядывает – в который раз уже – выбившуюся нитку на рукаве своего свитера.

– Есть животные, у которых скелет – снаружи. Не молчи.

– Черепахи.

– Вот именно. И я себя чувствую такой вот черепахой. Как будто я внутри скелета нахожусь, среди косточек. Куда ни посмотришь, что-то о чем-то напоминает, возвращает внутрь. А внутри одни истории срастаются с другими, как вены у сиамских близнецов, и меняются при этом, и я все время там. И я подумала, что если бы всего этого не было, всех этих напоминаний, то я ведь даже не знаю, какая бы я была. Сначала бы я все помнила, но потом события бы изменились до неузнаваемости. А потом они и событиями бы быть перестали. И меня самой, как я сейчас, тоже бы уже не было.

Мне показалось, что я понимаю ее. В молодости пространство между историями заполнено гелеобразным веществом, и, по мере того, как человек становится старше, вещество это меняет свой состав. К старости оно превращается в разреженный, зыбкий воздух, в котором просматриваются матово светящиеся поплавки. И, если бы этих узелков не было, то и человека, как он есть, наверное, тоже бы не было. Он вообще не имел бы формы.

– А что ты сделаешь с тем, что в коробке?

– В том-то и дело, что я не знаю. Даже если я оставлю их там, на балконе, я буду помнить, что у меня там стоит коробка, а в ней – важные вещи, и они не на своих местах. Это ничего не решит.

– Может, раздарить?

– Мне особо раздаривать некому, – сказал Лиза, – Да и вещи эти для других людей особой ценности не представят. К тому же, я буду помнить, у кого что оказалось, и историй только прибавится.

– А если вынести их на улицу? Пусть, кто хочет, забирает.

– Нет, так я тоже не могу. Я бы так сделала, если бы эти вещи для меня уже ничего не значили. А они значат. В том и дело. Я не могу их так вышвырнуть, безадресно.

И тогда мы посмотрели друг на друга. Нам это одновременно пришло в голову.

Я сказала: «Зачем же безадресно?»

А Лиза: «Разве на свете мало есть адресов?».

Я сказала: «Да взять хоть телефонный справочник. Он полон точных адресов совершенно посторонних людей.»

«Это выход из положения, – говорила Лиза, – В мире всё находится в движении и ничего не исчезает. Всё превращается друг в друга, но ничто не прибавляется и не убавляется. Горные гряды постепенно разрушаются на одних равнинах и образуются на других. Скелеты динозавров стали камнями. Поленья тлеют в костре, а дым заполняет собой воздух. Так же должно быть и с памятью. Чем больше мы забываем, тем больше помнят другие. То, что уходит из нашей памяти, возникает в воспоминаниях других людей. Правда, это могут оказаться детали совсем других, неизвестных нам историй».

Я сказала: «Это всего лишь предположение».

А Лиза: «Тащи справочник».

«Я отправляю важную для меня вещь незнакомцу, – говорила Лиза, – Человек получает ее неизвестно откуда. Вещь исчезает из одной жизни и появляется в другой. Возможно, она окажется там недостающим звеном. Возможно, она сама станет началом истории».

– Жаль, что мы об этом ничего не узнаем, – сказала я.

– Это условие задачи, – сказала Лиза, – Отправила – отрезала.

…Мы решили действовать наугад. Когда я пришла к Лизе в следующий раз, фанерная коробка стояла в комнате, на столе. Крышки на ней уже не было. Смеркалось, но Лиза пока не включила свет. При таком освещении – когда закат завершился, но сумерки еще не перешли в темноту – выступавшие из коробки предметы различались как скопление параллелепипедов, кубов, пирамид и шаров, нагроможденных друг на друга. Их очертания ничем не отличались от контура протянутой к ним руки. Казалось, когда Лиза опустит руку в коробку, выступавшие оттуда углы и грани проступят сквозь ее ладонь, или, наоборот, исчезнут в ней, будут срезаны надвинувшейся на них тенью. Я зажмурилась. В коробке что-то переворачивалось, позвякивало и постукивало. Потом все стихло. Я открыла глаза. В руках у Лизы я разглядела небольшой узкий цилиндр. Лиза поднесла цилиндр торцовой стороной к глазу, повернула. Я услышала, как внутри что-то сыпется. Крошечные осколки. «Калейдоскоп, – Лиза направила цилиндр на свет лампы. Он был из синей пластмассы. На его поверхности были заметны потертости и мелкие царапины, – Не знаю даже, как он ко мне попал. Но в шесть лет он у меня уже точно был. Я думала, что это – подзорная труба, и удивлялась, как же в нее смотрят капитаны кораблей. Они же должны видеть там море, острова, другие корабли. Я думала, что смотрю в эту трубу как-то неправильно. Я недавно поняла, что и сейчас еще так думаю».

Мы открыли справочник на первой попавшейся странице. Взяли первые, выхваченные взглядом, имя и адрес. Некая Мария О., западная часть города. Мы упаковали калейдоскоп в жестяную коробку из под круглого печенья. Обложили его ватой, чтобы совсем не разбился. Лиза еще сказала, что, если калейдоскоп окажется лишним, то коробка как раз может очень даже и пригодиться – хранить в ней пуговицы, например.

…С тех пор, в каждый мой приход, из коробки извлекались несколько вещей. Поначалу в наших действиях было что-то азартное. Никто не знал, какая вещь окажется следующей. Книги, рисунки, бусы, марки, камешки и ракушки, шкатулки, часы – десятки предметов, составлявших для меня трудно восстановимую в памяти мозаику, наподобие узора в калейдоскопе, отправленном нами в первый день. О некоторых предметах Лиза мне рассказывала. Дружбы, любовники, незваные гости, дальние поездки, дни, проведенные вопреки планам, маршруты, измененные в последний момент, смены городов, времен года, медленное истончение давно запомнившихся лиц. Но не обо всех, конечно. А потом я стала замечать, что Лиза меняется. Азарт отступил. Во взгляде появилась решимость – довести начатое до конца, опустошить коробку, избавиться от ее содержимого. Чем дальше, тем в большем молчании проходили эти вечера.

С самой же коробкой, меж тем, стало происходить что-то странное. В каждый мой приход она была полна доверху. Я предполагала, что Лиза заполняет ее в мое отсутствие. Но предметы, которые она оттуда доставала, никогда раньше не попадались мне на глаза. Да и вид их был таков, что мне все труднее становилось представить себе, о каких событиях они могли бы напоминать Лизе, чему в ее жизни соответствовать. Там были фотографии в рамках из плотного картона, с барышнями в строгих длинных платьях, с накрахмаленными воротничками до подбородка, в шляпках с перьями; там были неровные медные монеты со скачущими всадниками по обеим сторонам; были граммофонные пластинки; лорнеты в потускневшей серебряной оправе; пустые гильзы; дверные ключи в локоть длинной. В тот период мы уже почти не разговаривали с Лизой. Объяснялись, скорее, жестами. В ее лице теперь читались одновременно растерянность и упрямство. И нам казалось, что, если мы прервем это наше занятие – нелепое и даже вовсе лишенное смысла, когда смотришь извне – разрушится что-то важное, расстроится расположение точек на неизвестной нам карте – мерцающих, исчезающих в одних координатах и появляющихся в других, по логике, которую мы никогда не смогли бы восстановить, но почувствовали бы, окажись она нарушена. И мы продолжали отправлять эти посылки, из раза в раз.

Почтовое отделение было рядом с Лизиным домом. Буквально, за углом. Мы тщательно упаковывали бандероли в оберточную бумагу и относили их туда. Листы бумаги были рыхлыми на ощупь. У них был странный запах – будто из такой бумаги где-то делают макеты кораблей. Муляжи парусников в натуральную величину, при полной амуниции. Запах корабля, минус запах моря.

Почтовая служащая в круглых очках в металлической оправе, с одутловатым лицом, казалось, не обращала внимания на частоту наших визитов. Она вообще не смотрела на нас, мы были для нее лишь парой рук, протягивавших в полукруглое окошко коробку или сверток. Мы ждали, что она спросит нас про обратный адрес, спохватится. Но такого почему-то ни разу не произошло. Раздавался глухой удар деревянного штемпеля, и посылка исчезала из виду – за спиной служащей было еще одно окошко, куда она передавала коробки и свертки. Мне казалось, это и есть ключевой момент. Послание исчезает из виду, за ним закрывается окошко. А потом, спустя несколько дней, где-то еще откроется окошко, и вещь окажется в руках нового владельца. Предмет исчезнет из одной жизни и возникнет в другой. Мне хотелось проследить их путь в этом исчезновении. Я понимала, конечно, что там – почтовые фургоны, механические ленты, третья смена. Еще я понимала, что увидеть что-то в момент исчезновения, в принципе, невозможно.

Но однажды мне это удалось. В тот вечер Лиза вытащила из коробки конверт из тонкого картона. Конверт был запечатан, на него была наклеена марка – лодка движется к гавани. В отдалении, на мысе, светит маяк. За ним виден пустынный скалистый берег. Надпись на марке была латиницей, но на неизвестном нам языке. В тот вечер была Лизина очередь выбирать адрес. Она написала его на конверте. Почему-то в справочнике даже не было указано имя. Только инициалы. Некто Э. Ю., северная часть города. Я собиралась уходить, хотела зайти по дороге домой на почту. И тут, уже в прихожей, Лиза вспомнила, что почтовое отделение закрылось на ремонт. «Придется сделать перерыв, – сказала она, – не знаю, на сколько». Но письмо было уже у меня в руках, с надписанным адресом. Уже началось, то что должно было начаться. Мне уже не хотелось останавливаться. И я предложила: «Давай я его сама отвезу. Положу там в подъезде в почтовый ящик, и все дела». Это было нарушением условий, конечно; но и сам этот вечер был не как другие вечера – с самого начала: письмо вместо вещи, закрывшаяся почта. И Лиза согласилась, как-то неожиданно легко: «Да, отвези, пожалуйста». Она посмотрела на меня, и я вдруг подумала, что это первый раз, за много времени, когда мы друг на друга смотрим; и что и раньше, до всего этого, мы редко встречались взглядом – только если сначала собраться с духом, не отдавая себе в этом отчета, а потом случались несколько секунд. И я подумала, что помню каждые эти несколько секунд; и что события вокруг них разрежены, и я могу как ни в чем не бывало, находясь в одних таких секундах, увидеть другие; и, если я когда-нибудь тоже решу изменить свою форму, взломать изнутри свой скелет, мне необходимо будет что-то с ними сделать. И тогда Лиза вдруг обняла меня. У нее оказались очень легкие руки, почти невесомые. Мы стояли так, несколько мгновений. А потом Лиза улыбнулась и сказала: «Ну, пока». И я ответила: «Пока».

Я ехала на автобусе в северную часть города. Я не разбирала, по каким мы едем улицам: шел дождь, окна запотели, в них можно было разглядеть лишь желтые всполохи фар и фонарей, и красные – светофоров. Автобус был полупустым; на редких остановках пассажиры выходили из него, но никто в него не заходил. На сиденьях передо мной сидели старушки в вязаных беретах. Но вскоре вышли и они. А потом водитель включил в кабине свет, и я заметила в окне свое отражение. И я будто увидела себя со стороны. Моя куртка была доверху застегнута на молнию, воротник поднят, голова втянута в плечи. Это была упаковка. Я сидела, держась обеими руками за поручень переднего сиденья. Я знала, что уже никогда больше не увижу Лизу. Не зря же мы не писали на бандеролях обратный адрес. Они не должны возвращаться. И теперь, когда я поняла это, я могла перестать участвовать. Мне надо было выйти, выскочить из этого автобуса на первой же остановке. Но я не сделала этого. Это был тот самый момент, между двумя окошками, возможность наблюдать за исчезновением; эксперимент над самой собой. «Кто там? Это мы, Розенкранц и Гильденстерн; откройте нам, пожалуйста».

Я сошла с автобуса и сразу увидела этот дом. Трехэтажное строение. В свете фонаря была видна полукруглая табличка с номером. Час был относительно непоздний, но я заметила, что светятся лишь два или три окна в облупившихся деревянных рамах. Квартира была на последнем этаже. Я долго звонила, но никто не отзывался. Тогда я толкнула дверь. Она медленно открылась, даже не скрипнув. Я нащупала выключатель. Зажгла свет. Квартира была пуста. Видимо, дом расселяли – большая часть жильцов уже съехала. На обоях виднелись следы от висевших здесь когда-то фотографий или, может быть, картин. Под подошвами моих ботинок хрустели осколки стекла. Пол был покрыт пылью, но осколки все равно поблескивали под светом электрической лампочки, и было видно, что они разноцветные – прозрачные, зеленые, синие, красные. Пахло сыростью, но мне казалось, что к этому запаху примешивается запах свежераспиленных досок. Я стояла в центре комнаты и понимала, что теперь мой маршрут завершен. Глядя на меня со стороны, было бы невозможно сказать, откуда я здесь появилась. Где-то, в другой жизни, кто-то забывал меня. Я подошла к окну, но, при электрическом свете, в нем было видно только мое отражение. Ничего не изменилось. Упаковка. Панцирь. И тогда я бросилась к двери, распахнула ее настежь, побежала вниз по лестнице. Я слышала, как там, наверху, на последнем этаже дверь захлопнулась. Мне даже показалось, что щелкнул замок. Я бежала по узкой улице, потом быстро шла, вдыхая пропитавшийся дождем ночной воздух. На следующем повороте оказалось, что я стою напротив транспортной развязки. Огромный транспортный узел – трамваи, автобусы, поезда. Можно выбирать любое направление, и ехать, и смотреть в окно.

Ракушки

Ленка – дура, а я вас спасу, вы только не волнуйтесь. Очень скоро, хоть вы об этом еще не знаете. В вашем положении спасения ждать, конечно, неоткуда. Вы, наверное, увидев меня, не поверите. Решите, что это мозг ваш умирает и показывает вам сказки, чтобы вы не расстраивались. Так бабушка говорит. В книжке, которую я нашла на шкафу, было написано, что после смерти люди видят себя со стороны, а потом улетают в светящийся туннель. Бабушка мне тогда объяснила, что это всё – химия нашего мозга. «Гость из сказки» – вы так и подумаете. Вообще-то я не гость, а гостья, но сейчас это неважно.

На голове у меня ветки, я их прикрепила ремнем от джинсов – это называется камуфляж. Чтобы Ленка ничего не заметила. Будет теперь знать. И зеленый свитер тоже для этого. Вообще-то я его не люблю – он колючий, и Ленка говорит, что меня в нем не отличить от мальчика. Ну и пусть не отличает, мне теперь все равно. Она меня, конечно, разоблачит, но будет уже поздно, вы уже будете на свободе. А то, что произойдет потом, надо будет как-то пережить, но я справлюсь. Да и что будет, по большому счету? Ничего не будет. Скажет что-нибудь, да и всё. «Девочки не дерутся» – так Ленка говорит. В высокой траве меня не должно быть заметно – я, перед тем как за вами идти, всё продумала. «Без права на ошибку» – фильм такой был, но бабушка мне смотреть не разрешила, его поздно показывали.

Вообще, если вы сейчас себя со стороны видите, это плохо, конечно. Ничего приятного, и вас это зрелище точно не утешит. Хотя, может, вам иначе кажется. И лежите вы в корыте, где прошлым летом лягушка утонула, но об этом вы не знаете. Мы тоже тем летом не сразу узнали. Потом долго там, за сараем, не играли – ни Ленка не хотела, ни я.

Но с лягушкой мы были ни при чем, а тут этого не скажешь, все-таки. Хотя мы вам вред причинять не собирались. Если бы вы были пустыми, мы сделали бы из вас бусы. Но, раз вы там, внутри, вы должны были стать моллюсками в лавке морских диковин. Вот и всё. Я сказала, что сегодня моя очередь быть продавщицей, а Ленка ответила, что ей играть расхотелось, и что она на меня смотреть не может, после того, как я за вами в пруд залезала, в самую тину, и чтобы я никогда больше к ней не приходила. А я и не к ней иду, я – к вам. Это и неправда совсем, кстати – про тину. Вы там как раз и не водитесь. Вы в прозрачной воде были, у самого берега, вы всегда там. А жука-водомера Ленка уже потом сама поймала, вивисекторша. Тебя тоже выпущу.

Вообще, не повезло Ленке, что их участок – рядом с водокачкой. Издалека она напоминает марсианина из «Войны миров», громоздится над всем дачным поселком на своих сваях-раскоряках. А если под ней стоять, то там всегда тень, в любое время, и трава темная и густая. Каждый вечер поселковый сторож подходит к ее свае, той, что ближе всего к сторожке, и бьет по ней молотком, шесть раз. Будто склянки отбивает, но это, конечно, никакие не склянки, пусть он себя не обманывает. На свае уже слезла краска и образовалась вмятина. Когда дед это слышит, он берет ведро и идет за водой. «Артезианская, – он говорит, – одно здоровье». Вода льется из трубы к вам в пруд; вам, наверное, тоже приятно. А мне – нет. Я на эту водокачку вообще стараюсь не смотреть, хоть это и непросто. Там в баке, величиной с трехэтажный дом, стоит вода, черная и пустая. Может, только водомер по поверхности проскользнет, хотя откуда ему там взяться. Иногда я представляю себе, как с этим баком что-то случится, какая-то поломка, и у него распахнется днище. Оттуда хлынет вода, все эти накопившиеся артезианские кубометры, всё это прольется на землю. Думаю, мы тогда станем почти как вы, мало чем будем отличаться; так что я вас хоть чуть-чуть, но могу понять, мне кажется.

Я уже двигаюсь к вам, уже продвигаюсь. Нужно ползти по-пластунски, чтобы ничем себя не выдать. Но я точно приду, а не как тот человек, который Элиягу[6]6
  Пророк Элиягу (то же, что Илья-пророк). В еврейских общинах разных стран принято ожидать прихода пророка Элиягу по окончании пасхальной трапезы (седера). Для него распахивают настежь дверь, и присутствующие встают и произносят: «Благословен входящий!»


[Закрыть]. Дед с бабушкой о нем недавно вспоминали. Дед сказал, что состарился, но так и не понимает, как это – ждать этого самого Элиягу и знать, что в этот раз он не придет. Класть для него яйцо на пасхальное блюдо, и знать, что оно останется нетронутым. Предвкушать встречу и знать, что она не состоится. Готовиться к веселью, которое заранее отменено. И так из года в год. И про всю жизнь наперед это знать. А бабушка мыла таз для варенья и ничего ему не ответила. Так вот, мне сейчас не до веселья, я не он, и я приду – пусть даже вы меня и не ждете. Может быть, только надеетесь, а на что, и сами не знаете. Я соберу вас в марлю, в которой бабушка отжимает творог, и побегу к вашему пруду, так быстро, как только могу. Вас будет обдувать ветер, и слепить солнце. Непривычная для вас среда, но вы потерпите, совсем немного.