Текст книги "Тайны земли Московской"

Нина Михайловна Молева
Тайны земли Московской

Историк искусства начинает поиск…

Неизвестная дата, затерянное во времени имя, забытый факт, лишившееся автора произведение, архитектурное сооружение, целая жизнь незамеченного потомками художника, деятеля культуры – мало ли вопросов ставит работа искусствоведа. И чтобы ответить на любой из них, нужен поиск, продолжительный или короткий, иногда успешный, иногда так и остающийся незавершенным.

Привычная теснота музейных запасников, где плотные стены холстов поднимаются к потолкам на жидких каркасах проволочных стенок, устоявшийся сладковато-терпкий запах прели в залах архивов, прошитая шорохами тишина библиотек – в них проходят часы и дни, которые складываются в месяцы и годы.

Факты. Прежде всего факты. Сопоставления. Сравнения. Критический анализ документов, памятников искусства, отдельных сведений. Новое рождается из множества находок, которые одна за другой постепенно нанизываются на нить поиска. Проверять и перепроверять, уточнять и дополнять – неумолимый закон собственно научного исследования.

Работа, казалось бы, однообразная, напряженная и лишенная ярких впечатлений. Казалось бы… А на самом деле, сколько заключено в ней увлекательных открытий, в какие далекие неповторимые путешествия уводит она по дорогам времени, и как раскрывается это далекое время во всей полноте живой, разноликой и противоречивой жизни, к которой и ведут загадки истории.

* * *

Храм потерялся. Так случается в истории архитектуры. Причин достаточно: нехватка документов, изменение ориентиров, случайные оговорки современников и очевидцев.

Но этот храм потерялся в Московском Кремле. Строили его с великим тщанием – как-никак в память только что отшумевшей Куликовской битвы, да еще по заказу супруги и вдовы великого князя Московского Дмитрия Ивановича Донского. Великая княгиня Московская, в прошлом княжна Суздальская, Евдокия Дмитриевна была рачительной хозяйкой, ни с каких дел не спускала глаз. С не меньшим торжеством освящали – в память Рождества Богородицы, дня, когда произошло великое сражение: страшно подумать, скольких мужей и воинов потеряла тогда одна Москва!

Место для храма выбрали известное – где до этого стоял деревянный, во имя Воскрешения Лазаря. Престол Лазаря сохранили возле «большого алтаря». Потому что в той старой церкви погребали не одно поколение московских княгинь.

Мастеров для росписи пригласили самых знаменитых – Феофана Грека и Симеона Черного с учениками. Нарадоваться созданной ими красоте – «лепоте» не могли.

И – потеряли. В вихре строек и перестроек. Постоянно менявшихся представлений о комфорте и моде. То оказался храм не под нужным углом к нововозведенному дворцу, то не подходила его высота, то приходило увлечение иным числом куполов, его завершавших. Пробитые стены. Заново проломленные двери. Кто бы стал обращать внимание на превосходную кладку из белого камня, которым так любовалась княгиня Евдокия, или стараться сберечь росписи стен!

Храм превратился в подклет иной церкви, более поздней. А там и в складское помещение, которое в конце концов предпочли просто замуровать, чтобы не мешало замыслам новых зодчих.

Только при Николае I, во время строительства стоящего поныне Большого Кремлевского дворца, храм нашли, чтобы окончательно потерять уже в другом смысле – уничтожив все остатки былого убранства и планировки. Император распорядился все отделать под XVII век. Понадобилось еще больше ста лет, чтобы в 1923–1928 годах архитекторы Д. П. Сухов и Н. Н. Померанцев получили возможность реставрации нижней, древнейшей, части. И еще четверть века для полного восстановления сохранившихся частей непосредственно после Великой Отечественной войны, в 1949–1952 годах.

Сегодня можно войти в ту постройку, которую задумала княгиня Евдокия Дмитриевна. Вытянутый с востока на запад четырехстолпный храм сохранил свой западный портал, схожий с порталами владимиро-суздальских церквей. Есть здесь восьмилепестковое окно-розетка. Есть и высокие щелевидные окна, напоминающие о европейском Средневековье. Внутри северной стены была лестница на хоры, сообщавшаяся с крохотной каморочкой – «затвором» в западной стене. Есть здесь и ниши, рассчитанные на людей, есть и ниши-шкафы. И редкая мягкость в рисунке арок и сводов хоров, невольно напоминающая, что принадлежал храм к женской половине дворца и проводили в нем немалую часть своей жизни все женщины великокняжеской семьи со своими надеждами, радостями и неизбывным горем. Княгиня Евдокия позаботилась о своих наследницах и преемницах.

«Цвете мой прекрасный…», или Исчезнувший храм

– Цвете мой прекрасный, что рано увядаеши? Винограде многоплодный, уже не подаси плода сердцу моему и сладости душе моей; чему, господине, не воззрише на мя, не промолвиши ко мне, уже ли мя еси забыл?..

Плач Евдокии Суздальской из «Повести о житии и преставлении великого князя Дмитрия Ивановича». XIV в.

Великий князь Московский Дмитрий Иванович сочинял духовную. Завещания составлялись перед каждым трудным походом, перед поездкой в Орду, когда оказывалась под прямой угрозой княжья жизнь. Менялись в зависимости от круга наследников, отношения к ним, утраченных или прибавившихся земель и богатств.

Со времени возникновения истории как науки духовные грамоты считались ценнейшим источником сведений экономических, юридических, географических, правовых. Человеческие, личные отношения оставалисъ незамеченными. Да и о каких чувствах можно было на самом деле говорить на основании простого перечисления названий местностей, земель или вещей! Так казалось. А в действительности?

Ведь вот деду Дмитрия Ивановича, как и ему самому в былое время, не ехать в Орду было нельзя. Без ярлыка на княжение добиться полноты власти на русских землях невозможно, особенно если речь шла о великокняжеском столе. Оставалось все, до мелочи, предусмотреть, додумать, ни в чем не просчитаться. Слишком часто дорога в Орду, в ханскую ставку становилась невозвратной.

Боялись не за себя – за родных: за раздоры, за гибель в неволе и нищете. Дед так и писал: «…Се аз, грешныи худыи раб божии Иван, пишу душевную грамоту, ида Ворду, никимь не нужен, целымь своимь сумом, в своем здоровьи. Аже бог разгадаеть о моем животе, даю ряд сыном моим и княгини своеи…» С веками придут новые слова, юридические формулы – «в здравом уме и твердой памяти», «без насилия и принуждения», но смысл останется неизменным.

Сыновья – им предстояло княжить. Дочери – их оставалось выдать замуж, не обделить приданым. Жена – здесь главная забота была о доходах, чтоб не знала до конца своих дней нужды: кто там станет печалиться о вдовьей судьбе! Генеалогические схемы, которые подсказывали учебники по истории, называли трех сыновей деда: Семена, Ивана, Андрея. И то немало, а была еще «княгиня с меньшими детми», видно, мачеха старшим, раз не называл для всех матерью, опасался, чтоб не обидели, грозился проклятьем, коли посягнут на завещанную княгине долю.

Иван Данилович, родной внук Александра Невского, прозванием Калита, – скопидом, «денежный мешок». То ли за рачительное хозяйствование – счет копейке знал, порядок в княжестве любил, то ли за висевший всегда у пояса кошель. Карамзин утверждал, будто никого из нищих без милостыни не отпускал. Вернее всего – с деньгами не расставался: всегда пригодиться могли, да и надежней, когда были под рукой. Изданное в 1813 году Собрание государственных грамот и договоров, хранящихся в Государственной коллегии иностранных дел, – огромный, переплетенный в рыжую кожу фолиант, словно хранил звуки неторопливой, рассудительной речи.

«…А что золото княгине моя Оленино, а то есмь дал дочери своей Фетинье, 14 обручи и ожерелье матери ее, монисто новое, что есмь сковал. А чело и гривну, то есмь дал при себе. А что есмь придобыл золота, что ми дал бог, и коробочку золотую, а то есмь дал княгини своей с меншими детми». Лишних безделушек не было – все наперечет, все на памяти, как и рухлядь: не так много у Московского князя парадной одежды, не так легко она «строилась».

«…А ис порт моих сыну моему Семену: кожух черленыи жемчужьныи, шапка золотая. А Ивану, сыну моему: кожух желтая обирь с жемчугомь и коць великии с бармами. Андрею, сыну моему: бугаи соболии с наплечки с великимъ жемчугомъ с каменьемъ, скорлатное портище сажено с бармами. А что есмъ нынеча нарядил 2 кожуха с аламы с жемчугомъ, а есмъ дал меньшим детям своим, Марьи же Федосьи, ожерельем». Была одежонка и попроще – так ее раздать попам по церквам на помин княжеской души. Не золото же на них за молитвы тратить!

Но главным, конечно, оставалась земля, княжество. Волости, села, деревни, угодья, мельницы, бортницы с медовым оброком, луга, рыбные ловли. Уж тут тем более все знал наизусть, каждый косогор помнил, каждое селение, что к чему «потягло» – относилось. Здесь и нужна особая мудрость, чтобы была власть у старшего сына, сила, а только и младшим, чтоб не обидно, чтоб против Московского князя не бунтовали, брат на брата войной не шли. Потому рядом с уделами, дальними землями доставались каждому селения и дворы московские и подмосковные, вроде каждый на своем, а все одной семьей.

На случай татарского нашествия – и об этом загодя думать приходилось: «А по грехом моим, ци имуть искать татарове, которых волостии, а отоимуться, вам сыном моим, и княгиня моея поделите вы ся опять тыми волостми на то место». Так и видно из духовных: одни князья любили жен больше, другие меньше. Одни ценили своих княгинь за кротость, незлобивость, другие отдавали должное уму и воле, верили в их здравый смысл больше, чем в рассудок сыновей.

Но теперь Донской понимал – жизнь просто подходила к концу. Неожиданно. Непонятно. И неотвратимо. От «большой», по словам летописца, болезни «стенание прииде в сердце его». Сначала будто справился со странным недугом, потом сам отступился. А ведь еще недавно силы были, и немалые, если что ни год после Куликова поля приносила ему княгиня по сыну. Последнего родила за несколько дней до отцовской кончины, так что даже в духовную вписать не успели.

Отцу семейства подобало быть справедливым, чтобы слова его слушались, волю его, как волю Господню, беспрекословно творили. Строгий с князьями, жестокий с боярами – недаром будут его называть прямым предшественником Ивана Грозного, – в семье хотел мира, тишины и надежду всю видел не в старшем сыне, которому завещал великокняжеский престол, – в княгине своей. «А по грехом моим, которого сына моего бог от имет, и княгини моя подели того оуделом сынов моих. Которому что даст, то тому и есть, а дети мои из воли ее не вымутся…»

Древний повествователь, что оставил рассказ о житии и преставлении Дмитрия Донского, все сосчитал: «Поживе лет с своею княгынею Евдокеею 20 лет и два лета в целомудрии, прижи сыны и дщери и въспита в благочестии: а вотчину свою великое княжение держаше лет 29 и 6 месяцъ, а всех лет от рождества его 30 и осмъ и 5 месяцъ». Всего-то тридцать восемь лет, а если вспомнить, что на них пришлось!

Девяти лет осиротел. Родители ушли один за другим. Сначала отец – князь Московский Иван Иванович, за тихий, незлобивый нрав так и прозванный Кротким. Слабеть при нем Москва начала, на глазах слабеть. Потом мать – с нее и вовсе какой спрос. А там и единственный брат младший – Иван.

Сиротство было тем горшим, что не умел покойный родитель князей в своей воле держать. В междоусобицах о недавней силе Москвы стали забывать не то что воинственные тверичи, крепкие рязанцы, гордые суздальцы – даже муромцы. Не диво, что тогдашний Ордынский хан Наврут не колебался – ярлык на великое княжение немедля передал Нижегородско-Суздальскому князю Дмитрию-Фоме Константиновичу.

Одно счастье, что пошли у татар «замятни». Сами Навруза порешили, а на его место объявились два хана. Тот, что за Волгой, – Авдул поддерживал сидевшего во Владимире Дмитрия-Фому. Тот, что в Орде, – Мурат склонился на сторону Москвы. Сумели московские бояре исхитриться – выхлопотать ярлык на великое княжение малолетнему княжичу. То ли в одиннадцать лет, может, и того раньше, довелось Дмитрию Ивановичу в первый раз съездить на поклон к хану.

Хорошо, что получил ярлык. Того лучше, что остался жив. На великокняжеский престол вступил – «покняжился» во Владимире – двенадцати лет. Год спустя и Авдул свой ярлык прислал – рассчитал, что в союзе с московским боярством надежней. Только тогда возмутился Мурат. От себя передал права все тому же князю Суздальскому Дмитрию-Фоме, а тот не замедлил явиться с войском во Владимир.

Снова спорили. Снова бились. И тем опаснее стала распря для Москвы, что в страшное, отмеченное суховеями и буранами лето 1365 года от вспыхнувшей в Чертолье (у нынешних Пречистенских ворот) Всехсвятской церкви сгорел в одночасье вместе со всем городом и посадами Кремль. Не просто дворы и терема – сколько раз доводилось их заново ставить! – а дубовые кремлевские стены, срубленные всего-навсего 25 лет назад. Каково было Москве остаться без защиты, да еще с пятнадцатилетним князем!

Сильным духом Дмитрий Иванович от рождения был. Властным и крутым с годами стал. Но вот строптивости не знал. И тут не стал своей воли творить. Держал совет с боярами, с близкими, согласился со словами своего духовного опекуна, мудрого московского святителя митрополита Алексея.

Сын черниговского боярина Бяконта Елевферий, в юности принял постриг в московском Богоявленском монастыре, рядом с Красной площадью, под именем Алексея. Прославился ученостью. Перевел на славянский язык Новый Завет. Побывал и в Царьграде-Константинополе, где и был поставлен в сан митрополита еще при Иване Ивановиче Кротком.

Дмитрий Иванович при нем родился, при нем вырос. Вот и теперь прислушался к совету митрополита не тратиться на деревянный город, возвести белокаменный. По словам летописца, «тое ж зимы князь великый Дмитрей Иванович, погадав с братом своим с князем Володимером Андреевичем и с всеми бояры старейшими и сдумаша ставити город камен Москву, да еще умыслиша, то и сотворише». В ту же зиму повезли к городу строительный материал. А ведь дело было совсем новое. На Владимиро-Суздальских землях каменная крепость сооружалась впервые. До того пользовались камнем для оборонных сооружений одни псковичи и новгородцы. Надо было учиться и надо было спешить. Сколько можно городу стоять без защиты!

Какой же удачей стало, когда через год – и снова с помощью митрополита – сладилась свадьба с дочерью суздальского князя, того самого Дмитрия-Фомы Константиновича, который уже дважды отнимал у Дмитрия Ивановича великокняжеский стол. На том договорились, что московские войска помогли Суздальскому князю отнять у собственного младшего брата Бориса Константиновича Нижний Новгород и сесть там на княжение.

И вот под радостный перезвон колоколов вступили в белокаменную Воскресенскую церковь Коломенского кремля Московский великий князь Дмитрий Иванович и суздальская княжна Евдокия. Первый раз они поглядели друг другу в лицо под сенью брачных венцов. После слов супружеской верности.

«… А даст ми бог сына, и княгини моя поделит его, возьмя по части у болшие его братья. А у которого сына моего убудет отчины, чем есмь его благословил, и княгини моя поделит сынов моих из их оуделов. А вы, дети мои, матери слушайте…»

На браках замирялись земли, княжества, государства, заключались союзы. Расчет был прежде всего. Но только была и любовь. Великая. Верная. А вместе с ней забота о супруге, почтение к нему. Древний повествователь мог ограничиться простым перечнем дел Дмитрия Донского, но не мог он обойти плач Евдокии по мужу – как убивалась над ним, что говорила в те недолгие часы, которые отделяли кончину от погребения. Хоронить полагалось в день смерти.

«Како умре, животе мой драгий, мене едину вдовою оставив? почто аз преже тебя не умрох? како заиде, свет очию моею? где отходиши, сокровище, живота моего? почто не промолвише ко мне?..»

Построение первого каменного Кремля в Москве в 1367 г. Миниатюра из Остермановского летописца (середина XVI в.).

Сердцу и тогда ничего нельзя было приказать. Захватывая московские земли, Юрий Долгорукий и Андрей Боголюбский казнили одного из их владельцев – боярина Стефана Кучку. А боярская дочь неволей выдана была за князя Андрея не столько за красоту, сколько ради умиротворения родственников и приближенных убитого. Но не примирилась со своей судьбой княгиня Улита Стефановна. Не один год с мужем прожила, детей рожала, но при первой же возможности взбунтовала родственников против князя, добилась страшной его гибели, хотя и сама погибла от тяжких ран. Похоже, ее погребение нашли недавно археологи под Соборной площадью Московского Кремля, на месте самого древнего кладбища. У Дмитрия и Евдокии жизнь сложилась иначе – с общими заботами, с великой любовью и нерушимым согласием. Дмитрий и дальше укреплял Москву – послушался очередного совета митрополита Алексея опоясать город и слободы земляным валом – от старого устья Неглинной у нынешних Пречистенских ворот до ворот Сретенских. Позже поднялись по этому валу стены Белого города.

Постройка Кремлевских стен в 1491 г. Миниатюра из Царственной книги (середина XVI в.).

Верно и то, что новоявленные родственники далеко не всегда собирались помнить о кровных узах. На радость Евдокии, в 1374 году собралась в Москве на крестинах ее второго сына, Юрия, вся семья – отец, братья. Тут и напали татары на оставленный Дмитрием-Фомой Константиновичем Нижний Новгород. И хоть отбились новгородцы и без князя, все урон понесли немалый.

Искал Московский князь могучего союзника, нашел только верную супругу. За три года до Куликова поля послал в помощь тестю свое ополчение. Только оплошали его начальники: были побиты на реке Пьяне. Пришлось в 1378 году Дмитрию Ивановичу самому выступить на подмогу и разбить на речке Родне посланного Мамаем мурзу Бегича, а там и собирать под своими стягами войска для страшной битвы на берегах Дона и Непрядвы. Битвы, в которой князь Дмитрий Константинович предал зятя – не выставил своего войска, договорился втихомолку с татарами.

И сказал князь великий Дмитрий Иванович: «Сосчитайте, братья, скольких воевод нет, скольких служилых людей». Говорит боярин московский, именем Михаил Александрович, а был он в полку у Микулы Васильевича, счетчик был гораздый: «Нет у нас, государь, сорока бояр московских, да двенадцати князей белозерских, да тринадцати бояр – посадников новгородских, да пятидесяти бояр Новогорода Нижнего, да сорока бояр серпуховских, да двадцати бояр переяславских, да двадцати пяти бояр костромских, да тридцати пяти бояр владимирских, да пятидесяти бояр суздальских, да сорока бояр муромских, да тридцати трех бояр ростовских, да двадцати бояр дмитровских, да семидесяти бояр можайских, да шестидесяти бояр звенигородских, да пятнадцати бояр угличских, да двадцати бояр галичских, а младшим дружинникам и счета нет; но только знаем: погибло у нас дружины всей двести пятьдесят тысяч и три тысячи, а осталось у нас дружины пятьдесят тысяч…»

Сказание о мамаевом побоище

Потомки станут спорить: всего двести тысяч полегло с обеих сторон – русской и татарской. Всего! Что им до «гораздого счетчика» – лучше, чтобы победа досталась более дешевой ценой. А современники будут все так же скорбно повествовать, что понадобилось пятидесяти тысячам наших воинов больше недели, чтобы погрести своих павших, да и то еле управились.

И всего два года, чтобы снова испытать на себе силу татарского воинства. И русского предательства – все того же суздальского семейства.

Пусть умер на обратном пути с великой сечи сам Мамай. Ни мира, ни тишины ничто Москве не принесло. Извечный соперник Мамая, хан Белой Орды Тохтамыш, тут же прислал своих послов с сильным войском требовать обычной дани. И победитель Куликова поля принял все их условия. Не мог не принять, еще не зная, что приехали послы для отвода глаз, что готовит Тохтамыш поход на всю Русскую землю, что княжеский тесть отправит к нему двух своих сыновей в качестве союзников, а князь Олег Рязанский выдаст хану все броды на Оке, лишь бы обошло татарское войско стороной Рязанскую землю.

А когда узнал, никого из удельных князей не смог собрать под своими стягами. Напуганные мамаевым побоищем, не захотели они воевать. Дмитрию Донскому пришлось бежать с семьей в Кострому, предоставив Москве самой решать свою судьбу.

Москва была охвачена ужасом. Одни хотели бежать из города, другие его защищать. На помощь защитникам пришел литовский князь Остей, внук Ольгерда. Тохтамыш готов был отступить, если бы не предательство сыновей суздальского князя. Это они, Василий и Семен Дмитриевичи, родные братья великой княгини, уговорили москвичей. Убедили, что воевать Тохтамыш собирается только с великим князем, а с них возьмет лишь самую легкую дань. Что хан всего-то «хочет град сей увидеть, а вам всем дает мир и любовь».

Кремлевские ворота растворились. Первым был зверски убит князь Остей, а дальше…

И до той поры, прежде, была Москва для всех градом великим, градом чудным, градом многолюдным, в нем было множество народа, в нем было множество господ, в нем было множество всякого богатства, и в один час изменился облик его… И не на что было смотреть, была разве только земля, и пыль, и прах, и пепел, и много трупов мертвых лежало, и святые церкви стояли разорены, словно осиротевшие, словно овдовевшие…

Летопись

Богоматерь Донская Ф. Грек (?). Конец XIV в.

Вернувшемуся в Москву Дмитрию Донскому оставалось только раскошеливаться на погребения. За 80 преданных земле мертвецов платили один рубль. Всего пошло из казны триста рублей. Иначе – двадцать четыре тысячи мирных москвичей, не державших в руках оружия.

Все приходилось делать сразу. Согласиться на новую, тяжелейшую дань Орде, которой татары требовали «от всякого без послабления». По полтине с каждой деревни. И еще от князя – золотом.

Добиваться приезда ханского посла с пожалованьем – милостивым разрешением начать заново отстраивать город. Свою столицу.

Отправлять собственного первенца, княжича Василия Дмитриевича, в ту же Орду – «тягаться с князем Михаилом Тверским о великом княжении». Уговаривать. Улещать. Сыпать дорогими подарками. Подкупать ханских советников и любимцев.

И три года ждать возвращения сына, ставшего татарским заложником. Спасибо, сумел Василий Дмитриевич изловчиться, бежать из Орды и кружными дорогами добраться до Москвы.

Успеть за это время найти союзника – воинственного гордого князя Витовта, с которым ударили по рукам: просватали за Василия Дмитриевича княжну Софью Витовтовну.

Вот только сыграть свадьбу пришлось поручить своей княгине: «большая болезнь» сроку на нее не отпустила.

Поручений княгине было множество. Престол оставлялся старшему сыну. Наблюдение за всем и всеми – вдове. Знал Дмитрий Иванович цену своей супруге.

Не обратили внимания позднейшие историки. Приняли как должное современники. Не удивились словам духовной: «А если, по грехам, отнимет Бог кого из сыновей моих, то княгиня моя (не великий князь! – Н. М.) разделит его удел между сыновьями моими. Что кому даст, то тому и будет». Даже в случае перемены великого князя решать предстояло земельный передел только ей: «А если, по грехам, возьмет Бог сына моего, князя Василия, то кто будет после него из сыновей, то тому моему сыну – удел князя Василия, а наделит его моя княгиня. А вы, дети мои, слушайтесь свою мать – что кому даст, то тому есть…»

Знал Дмитрий Иванович цену своей княгине, недаром увещевал так детей. Сама, без мужа младших детей поднимала, сама уму-разуму учила, дружбе братней наставляла. Ни один против старшего брата голоса не поднял. Под стягом великого князя в походы ходили. Всегда скопом держались.

Первенец Евдокии, Василий Дмитриевич, когда умирал, жену с сыном поручил тестю да двум братьям: Андрею и Петру. Андрей в уделе имел Можайск, Верею, Медынь, Калугу, Белозерск. Петру достались Дмитров и Углич, но, когда старший брат захотел заменить Углич на другие земли, слова не сказал. Ходил по приказу Василия воевать литовцев и ливонцев в помощь Новгороду Великому. Во время нападения хана Едыгея был оставлен великим князем защищать Москву.

А Углич понадобился самому младшему, Константину, которого Василий I позже наместником своим посылал то в Новгород, то во Псков. Один раз только Константин взбунтовался – не захотел признать над собой власти племянника, сына Василия I. О том же долгие годы спорил и второй сын Донского – Юрий, князь Звенигородско-Галицкий. Но все это уже много позже смерти матери.

Не потому ли так болела за порядок и лад в семье Евдокия, знала, как они нужны были всему княжеству Московскому. Вот и плакалась, прощаясь с любимым мужем: «Осподарь всей земли Росьской был еси ныне же мартв лежише, ни в кем же не владееши; многие страны примирил еси и многия победы показал еси ныне же смертию побежден еси изменися слава твоя, и зрак лица твоего пременися во истление; животе мой, како повеселюся с тобою? за многоценные багряница худыя сия бедныя ризы приемлеши, за красный венець худым сим платом главу покрываеши, за полату красную гроб приемлеши; свете мой светлый, чему помрачился еси?»

Отнесли 20 мая 1389 года Дмитрия Ивановича из княжьего терема в Архангельский собор Московского Кремля, чтобы положить рядом с отцом, дедом, всеми предками.

Другие, вдовые княгини сразу после похорон думать о монастыре начинали. Евдокия такой доли принять не могла. Что за мужнины дела тут же взялась – осудили. Что через год после смерти князя свадьбу старшего сына сыграла – то ж не добром запомнили. А что ей было делать, когда еще во время поездок по западным землям высчитал Дмитрий Иванович невесту наследнику – дочь литовского князя-воителя Витовта? Обо всем договорился, а до свадьбы не дожил. Евдокия опасалась, как бы не расстроилось дело – значит, нужное, коли мужем было задумано.

Теперь лишь про себя оставалось повторять слова давнего плача: «Еще бог услышит молитву твою, помолися о мне, княгини твоей; вкупе жих с тобою, вкупе и умру с тобою, уность не отъиде от нас, и старость не постиже нас; кому приказываеши мене и дети своя? не много народовахся с тобою, за веселие плач и слезы приидоша ми, а за утеху и радость сетование и скорбь яви ми ся: почто аз преже тебе не умрох, да бых не видела смерти твоея и своея погибели?»

Память мужа – ради нее берется Евдокия за необычное для княгини дело: решает поставить в Кремле новую белокаменную церковь во имя того праздника, в день которого совершилась Куликовская битва, – Рождества Богородицы. Ей этот праздник дорог вдвойне: белокаменный Рождественский собор украшал родной Суздаль. Построенный еще в начале XIII века при участии одного из авторов Киево-Печерского патерика, выдающегося писателя тех времен, владимирского епископа Симеона, славился Суздальский собор каменной резьбой, золочеными медными вратами, богатой утварью и среди нее изделиями мастеров далекого французского Лиможа.

Вдове не так уж просто было с деньгами. Как ни считался с матерью сын, а права свои великокняжеские ревниво берег. Все равно изловчилась Евдокия Дмитриевна и место выбрала для всех княгинь дорогое. Велела разобрать старую деревянную церковь Воскрешения Лазаря, под которой, по словам легенды, находилась усыпальница всех великих княгинь, пока не построили здесь же, в Кремле, Воскресенский женский монастырь.

Слов нет, памятников великой сече в Москве хватало. Заложил сам Дмитрий Иванович церковь Всех Святых на Кулишках, в конце улицы Варварки, по которой возвращался с битвы. Основал Высокопетровский монастырь. Но хотела Евдокия непременно и свою лепту внести. Новая церковь Рождества Богородицы предназначалась для женской половины великокняжеской семьи. Вот и должны были все княжны и княгини из рода в род каждый день молиться за свою семью в стенах, которые бы напоминали о великом подвиге Дмитрия Ивановича Донского.

С 1393 до 1396 года возвели мастера храм из белых каменных блоков с тонкими швами, двери с перспективными – словно уходящими вглубь, в тоненьких колонках порталами, круглые окна, оформленные наподобие раковин.

И еще – был храм расписан знаменитым иконописцем Феофаном Греком вместе с Симеоном Черным и учениками. Немалую славу принесла Феофану знаменитая «Донская Божья Матерь» – образ, побывавший на Куликовом поле. К тому же он первым написал вид Москвы – в палатах Владимира Андреевича Храброго, а затем на стене Архангельского собора. Уж очень красив стал к тому времени стольный град! Как писал летописец, «…град Москва велик и чуден… кипяще богатством и славою превзыде же вся грады в Русской земле честию многою».

Так деятельно и успешно занималась Евдокия Дмитриевна мирскими делами, что и этого не простили ей добрые люди. Поползли в теремах слухи, будто «нечестно» живет великая княгиня в своем вдовстве, будто не хранит верности памяти великого князя. Что посторонние! «Смутились» даже родные сыновья, пришли к матери за ответом.

Тогда княгиня, как повествуют историки, распахнула перед детьми роскошные великокняжеские одежды и показала иссохшую, почерневшую грудь, увешанную веригами. По кончине Дмитрия Ивановича втайне приняла Евдокия монашеский обет и до поры до времени соблюдала его тайно. Только подняв младших детей, уверившись в царившем в семье мире, отошла от дел, открыто постриглась под именем Евфросиньи. Скончалась княгиня в 1407 году, не дожив до пятидесяти лет.

«…Не слышыши ли, господине, бедных моих словас? не смилятъ ли ти ся моя горкыя слезы? Звери земныя на ложа своя идуть, и птица небесныя ко гнездом летять, ты же, господине, от дому своего не красно отходиши. Кому уподоблюся? остала [потеряла] бо царя; старыя вдовы, тешите мене, молодыя вдовы, поплачите со мною, вдовия бо беда горчее всех людей…»

Церковь не сочла ее ни праведницей, ни угодницей – слишком много времени и забот отдавала семейным делам, слишком горячо любила мужа и не примирилась с его потерей. Исчез и сооруженный княгиней кремлевский храм. Его не снесли – просто использовали как подклет для новой Рождественской кремлевской церкви, а там и просто замуровали.

«Моя княгини» не искала себе славу, не отличалась честолюбием. Она хотела раствориться в любви к мужу и детям. И растворилась в них, чтобы навсегда остаться в одном из лучших памятников древнерусской литературы: «Солнце мое, рано заходиши; месяць мой прекрасный, рано погибаеши; звездо восточная, почто к западу грядеши? Царю мой! како приму тя или послужю ти? где, господине, честь и слава твоя, где господьство твое?.. Не слышите ли, господине, бедных моих словес?..»