Текст книги "Тайны земли Московской"

Сестры с берегов Вилии

Главный архитектор Москвы на рубеже 2002–2003 годов А. Кузьмин срывался на крик: не было! Никаких родников в этом районе никогда не было! Патриаршии пруды всегда наполнялись за счет грунтовых и водопроводных вод. Смысл проекта кардинального переустройства крошечного зеленого уголка старой Москвы заключался в том, чтобы сделать водонепроницаемым дно водоема и в дальнейшем заливать его только водопроводной водой. Какое может быть сравнение мнения историка и ведомственной инженерной экспертизы!

Все остальное становилось следствием экспертного заключения: покрыть берега гранитными плитами вместо зеленых откосов. У самой воды устроить набережную, на которой могли бы спокойно разминуться две коляски с младенцами. Срубить все старые липы. Разобрать и – скажем так – возвести заново павильон с колоннами для очередного Макдональдса или другого вида эксклюзивного общепита. Соорудить четырехэтажный примус-фонтан со струей еще на два этажа и насосной станцией под ним. Пустить по воде фигуру Иешуа шестиметровой высоты. И еще Левия. Еще Мастера и Маргариту в любовном экстазе. Еще каких-то героев булгаковского романа. Наконец, самого писателя, сидящего на разломанной вдребезги скамейке. Срок завершения работ – май 2003 года. Астрономические суммы – из бюджета города. Но главное – скорость и безапелляционность. Ни правительство города, ни главный архитектор, он же соавтор композиций, не собирались обращать внимания на отчаянные пикеты москвичей, не оставлявших их «Патрики» ни днем ни ночью на протяжении трех самых суровых морозных месяцев.

«Кремлеград». Наверху – фрагмент: Вознесенский монастырь. Внизу – фрагмент: Чудов монастырь.

У кого-то здесь прошли детские годы, у кого-то юность или время заката. Кто-то рядом жил, а кто-то находил время сделать крюк и по дороге, звавшей к неотложным делам, хотя бы на минуту присесть на скамейке, просто бросить взгляд.

Зеркало воды сквозь густую листву старых деревьев. Тенистые аллеи. Колонны маленького павильона. Торжественно выплывающая пара лебедей. Одинокая лодчонка смотрителя, направляющаяся к разместившемуся в центре пруда лебединому домику с удобными для широких сильных лап пандусами. Стайки диких уток, прилетавших из соседнего зоопарка. В зоопарке было людно и шумно. На «Патриках» тоже людно и совсем тихо. Разговоры вполголоса. Молчаливо сидящие пары. И как немыслимый подарок – одинокая трель соловья…

Своя загадка есть и у «Патриков». Их история начинается с Куликова поля. С княгини Олены, которая, овдовев, подарила московскому митрополиту лучшие свои земли – от Новинского, Кудрина до слободы оружейников, Бронников и от Бронников до Ходынского поля.

Была княгиня Серпуховская владелицей, по мужу, одной трети Москвы и подмосковных земель. Рассталась с землями ради вечного поминовения любимого супруга, ушедшего из жизни в двадцать шесть лет.

Сначала митрополиты московские, а начиная со времен Бориса Годунова, древние патриархи устраивали на дареных землях свое хозяйство. Богатая ключами и родниками земля подсказала вырыть три «деловых» пруда: рыбу разводили для стола только в прудах, для каждого вида отдельно. Три пруда обеспечивали патриарший стол «повседневной рыбой». Нынешний пруд – плотвицей, которая бывала у патриарха каждый день. Как раз плотвица нуждалась для правильного размножения в особо чистой воде. Из тех же родников шла и питьевая «водица», чистоте которой придавалось исключительное значение. Рядом на болоте процветало козье хозяйство и тоже для патриаршьего обихода. Козье молоко предпочитали коровьему, а козий пух шел на все виды патриаршего белья и одежды.

Со смертью особенно им почитаемого патриарха Адриана Петр I отменил институт патриаршества. Земли вместе с прудами отошли к городу. Два пруда оказались очень быстро засыпанными: строились москвичи стремительно и в участках нуждались всегда. Третий пруд остался. Причин тому было несколько: как самый большой, как источник считавшейся целебной воды и как место для общественных гуляний. Вокруг него появились ухоженные аллеи. А после Отечественной войны 1812 года город решил превратить его в памятник счастливо окончившейся кампании. Как Манеж. Как Александровский сад. Как памятник Минину и Пожарскому.

Путеводители по Москве 1830-х годов охотно описывают этот «памятник тишины и покою», где можно послушать весной самых удивительных соловьев. Сюда перебирается на постоянное житье из Огородников, у Чистых прудов, «патриарх русской поэзии», по выражению Н. В. Гоголя, баснописец Иван Иванович Дмитриев. Сюда он каждый день приходит прогуливаться со своим знаменитым ручным журавлем. Напротив приобретает себе дом Е. А. Баратынский. Среди их многочисленных гостей П. А. Вяземский, А. С. Грибоедов, Н. В. Гоголь, Денис Давыдов, и все они оказываются в этом «памятнике тишины и покою».

Между тем на Малой Бронной со временем располагается со своим знаменитым цыганским хором Илья Соколов, к которому привозит приехавшего в Москву с концертами Ференца Листа его русский друг композитор Варламов. Это здесь венгерский композитор впервые слышит цыганские напевы, ставшие частью его души и сочинений.

Городские барские усадьбы соседствуют с едва ли не первыми доходными домами, составившими московский Латинский квартал. Небогатые квартирохозяйки сдают комнаты московским студентам «с кипятком» для нехитрой трапезы из ситного и в лучшем случае куска колбасы, или даже с полным пансионом, также не обременявшим худосочные студенческие кошельки.

И подробность, никогда не фигурирующая в литературоведческих трудах о Блоке. В ту единственную зиму, которую он с Любовью Дмитриевной проводит в Москве, поэт, по словам современника, учится видеть город в узкой щели Малой Бронной и, конечно же, посещает каток на Патриарших прудах.

Каток здесь был традиционным. Рядом находился Зоопарк с его очень модным и превосходно оборудованным катаньем – именно туда приезжает толстовский Левин повидать Китти. На Патриарших все уютней, скромнее и привлекательнее для пар, искавших тишины. Легенда или нет, но принято считать, что именно сюда привозил Лев Толстой кататься на коньках свою юную супругу.

Была у здешнего катка и своя особенность. Несколько дней в неделю здесь играли вперемежку духовые полковые оркестры, привлекая слушателей необычным репертуаром и манерой исполнения. Зимой. Летом полковых музыкантов сменяли соловьи. И их сюда тоже специально приезжали слушать.

И все-таки все начиналось с княгини Олены и того обстоятельства, о котором не говорит даже специальное «Москвоведение»: треть Москвы в конце XIV столетия не принадлежала великому князю, а жили его совладельцы в Кремле и вблизи Патриарших прудов.

И рече князь Дмитрий Иванович брату своему князю Владимиру Андреевичу: «Брате милый, сами есмя собе два брата, вынове асми великого князя Ивана Даниловича, а внучата есми великого князя Данилы Александровича, а воеводы у нас велми крепци… А дорога им сведома, а перевозы у них ставлены, но еще хотят главы своя положити за землю Русскую…»

«Задонщина». XV век

Семья была одна, а судьбы родственников складывались по-разному. По сравнению со старшим братом младший сын Калиты осиротел совсем рано – тринадцати лет от роду. Получил в удел от отца Серпухов, звался князем Серпуховским, а жил в Московском Кремле, на дворе, который стоял между Архангельским собором и двором князей Мстиславских. Правда, век его оказался коротким, хотя след по себе Андрей Иванович и оставил: не мечом – дипломатическими ходами.

Вечными недругами Москвы были беспокойные, воинственные литовские князья. Великому князю Гедимину удалось и владения собственные расширить, и Тевтонскому ордену противостоять, и не один дипломатический розыгрыш решить в свою пользу, благо мира между удельными князьями никогда не было.

Таланты отца унаследовали два его сына от одной жены – князья Ольгерд и Кейстут. Первыми среди сыновей Гедимина поняли они, что в одиночку противостоять тевтонскому нашествию не смогут, что нуждается Литва в единой сильной власти и, изгнав из Вильнюса третьего, непокорного брата, освободили великокняжеский стол. Занял его формально Ольгерд, но правили братья вместе и в полном согласии, хотя и жен взяли совсем разных, и к христианству подошли в разное время.

Об Ольгерде известно, что принял он православие вместе с женитьбой на витебской княжне Марье Ярославне; Кейстут, оставшийся в народной памяти воплощением идеального рыцаря, предпочел руку жмудинки Бируте. У обоих появилисъ среди детей дочери; у Ольгерда – Олена, у Кейстута – Марья. Рука княжны Марьи означала для Москвы их поддержку и помощь. Ее-то и получил потерявший первую свою супругу Андрей Иванович. Поселились супруги на своем кремлевском дворе. Здесь пришлось вековать свой вдовий век вдвоем с единственным сыном Владимиром Андреевичем Марии Кейстутовне – князь Андрей умер, имея от роду 26 лет.

Ни о ком другом серпуховская княгиня думать не хотела. О возвращении на родину и не толковала. Все горевала над могилой мужа. Из Кремля переселилась в основанный ею в 1336 году Рождественский монастырь, приняла монашеский постриг и там же была похоронена. Монастырь задумала как убежище для женщин, которых осиротила Куликовская битва, – для вдов и матерей, потерявших сыновей.

Для Владимира Андреевича Храброго, или Донского, как его стали называть после участия в мамаевом побоище, кремлевский двор представлял место зимнего пребывания, подмосковное село Ясенево – летнего. Князь Серпуховской и Боровский не хотел расставаться со своим двоюродным братом Дмитрием Донским, жил с ним, по словам грамот тех лет, «в любви и дружбе», в раздоры не входил, помогал защищать Москву от набегов Ольгерда, защищал от ливонских рыцарей Псков. Оставалось у Владимира Андреевича время и на собственное удельное княжество. Еще в 1374 году, за 6 лет до Куликова поля, князь «заложи град Серпухов дубов», а чтобы привлечь в него население, дал «людем и всем купцам ослабу и льготу многу».

Не изменил Владимир Андреевич Москве и после смерти Дмитрия Донского, когда великокняжеский стол занял Василий I Дмитриевич. «Докончание» – договорная грамота о союзе князей 1401–1402 годов обещала Москве по-прежнему поддержку князей серпуховских и боровских, но условием их верности ставила соблюдение прав и границ родовых владений, в том числе принадлежавшей Владимиру Храброму одной трети Москвы с Садовой-Кудринской площадью. «А трети Ми Московские, отдела и вотчины брата своего, князя Володимера, и его детей, и всех их вотчины, и тех мест, которых ся есмь им отступил в вудел и в вотчину, того мне и моим детем под своим братом и под его детьми блюсти, и боронити, а не обидети, не вступатися», – обещал за себя и за всех своих потомков Василий I Дмитриевич.

Правивший в Вильнюсе Ольгерд Гедиминович вмешивался в дела Новгорода и Пскова, добился немалого влияния в Смоленске, хотел вместе с золотоордынским ханом «воевать Москву», но после очередной неудачи предпочел породниться с Московским князем, женившись на сестре его жены – тверской княжне Ульяне Александровне.

Только не утихомирило родство буйного Ольгерда. Попытки «воевать Москву» продолжались. Между двумя московскими походами, за девять лет до Куликовской битвы, Ольгерд отдал свою дочь Олену за серпуховского князя. Так оказался Владимир Андреевич женатым на двоюродной сестре собственной матери.

А две княжны с берегов Вилии как нельзя лучше подошли друг другу и обе сердцем прикипели к Москве. Так случилось, хотя и на недолгое время, с двумя родными братьями Олены – Андреем Полоцким и Дмитрием Брянским, воспетыми все той же «3адонщиной»:

«Славий птица! абы еси выщекотала сии два брата, два сына Ольгердовы, Андрея Полоцкого и Дмитрия Брянского. Те то бе суть сынове храбри, на щите рожены, под трубами повити, под шеломы взлелеяни, конець копия вскормлени, с вострого меча поени в Литовской земле. Молвяше Андрей к своему брату Дмитрию: „Сама есма два брата, дети Ольгердовы, внучата Гедымонтовы, правнуки Скольдимеровы. Соберем себе милую дружину, сядем, брате, на свои борзые комони, посмотрим быстрого Дону, испием шеломом воды, испытаем мечев своих литовских о шеломы татарские, а судиц немецких о байданы бесерменские (басурманские кольчуги. – Н. М.)“.

И рече ему Дмитрий: «Не пощадим, брате, живота своего за землю Русскую и за веру христианскую, за обиду великого князя Дмитрия Ивановича. Уже бо, брате, стук стучит, гром гремит в славном граде Москве: то ти, брате, не стук стучит, не гром гремит, стучить сильная рать великого князя Дмитрия Ивановича, гремять удальцы русские злачеными шеломы, червлеными щиты. Седлай, брате Андрей, свои борзые комони, а мои ти готови напреди твоих оседлани».

Вид Никольских триумфальных ворот с частью Цейхгауза. Гравюра 1765 г.

Но как не успокаивался воинственный Ольгерд, так не уступали отцу и сыновья. В Куликовской битве князь Андрей участвовал с псковскими войсками, пробыл на московской службе еще пару лет, а там вернулся в Литву, отнял у брата Полоцк, в 1386 году тем же братом был взят в плен и заключен в Хенцынский замок. После бегства из заключения Андрей Полоцкий перешел на службу к литовскому князю Витовту, под знаменами которого и погиб, тогда как дочь Витовта Софья стала невесткой Дмитрия Донского и великой княгиней Московской. Кровные связи значили при случае много и могли подчас не значить ничего. А жены – что ж, в бесконечной неразберихе междоусобиц обычно выбирали собственного мужа, за него болели, о его интересах только и думали. Здесь верность подразумевалась сама собой.

Владимир Андреевич поделил в духовной грамоте между членами своей семьи уделы, поделил и московскую часть. Сыну Ивану приходилось «село Колычевское на Неглимне мельница», Ярославу – тони рыбные у Нагатино, Андрею – Калитниково село, Василию – «Ясеневское село с деревнями да Паншина гарь». Лучшие же московские дворы отходили княгине Олене. Тут и «село Коломенское со всеми луги и з деревнями», тут и «Ногатиское со всеми луги и з деревнями», «и Танинское село со Скоревым», и «Косино с термя озеры».

И хоть подумать о кончине княгини было страшно, жизнь брала свое, и составлять завещание приходилось на все возможные случаи: «а розмыслит бог о княгине моей, по ее животе», пусть берет Иван Коломенское, Семен – Нагатинское, Василий – Танинское. При жизни матери дарить Семена каким-нибудь подмосковным селом Владимир Андреевич почему-то не захотел.

Оказался князь прав в своей заботе об Олене. Пережила Елена Ольгердовна мужа. Пережила всех сыновей. И когда в 1433 году составляла собственную духовную грамоту, думала уже о невестках-вдовах да внуках. Семен Владимирович не дождался Ногатинского – передавала его княгиня Олена, тогда уже монахиня родового Рождественского монастыря Евпраксия, вдовой Василисе. Жена умершего Василия Владимировича Ульяна получала село Богородское с деревнями. Видно, не была Олена лютой свекровью. Пеклась и о внуках.

В «Истории Москвы» И. Е. Забелин допустил ошибку, утверждая, что Елена Ольгердовна передала часть своего двора на кремлевском Подоле, под скатом обращенного к Москве-реке холма, супруге великого князя Василия II Васильевича Темного. Великой княгиней и в самом деле была внучка Олены Марья, но только не Ивановна, о которой хлопотала бабка, а Ярославна. Это Марье Ивановне отказала она место «под двором под старым на Подоле, где были владычии хоромы (двор Коломенского владыки. – Н. М.), а по животе внуку Василию». Василий Ярославич оставался последним представителем мужской части когда-то такой многолюдной княжеской семьи.

Помнила мужа Олена, весь век свой помнила. Сама постилась, зато на кухне приказывала готовить любимые княжьи лакомства, чтобы раздавать их на помин его души нищим и убогим. Ни одной из вещей мужа до самой смерти не отдавала – всю рухлядь при себе берегла, любовалась, чтоб цела была, заботилась. По весне выезжала, куда князь Владимир на охоту отправлялся. Внукам во всех мелочах о деде рассказывала. В последнюю минуту Коломенское рассудила отдать великому князю – не зря наказывал Владимир Андреевич дружбу с ним держать. А о Рождественском монастыре, «где ми самой лечи», решила – передать для вечного поминовения их с мужем да всех родных село Дьяковское, рядом с Коломенским, со всеми деревнями и село Косино с тремя озерами.

Так случилось, и случалось нередко. И род многолюдный, и обещания Московским великим князем даны были крепкие, и завещательницы сравнительно недавно не стало, а все московские земли рода Владимира Храброго вошли в 1461 году в духовную великого князя Василия II Васильевича Темного как его собственность и владение. Только за княгиней Василисой, вдовой Семена Владимировича, продолжало состоять село Ногатинское, которое «по животе ее» переходило к великой княгине.

Вопросы наследования относились в Древней Руси к самим сложным и спорным. Земля давалась в удел или в вотчину, за службу, при разделе родительских владений. Владения женщин – княгинь – делились на дареные, прикупленные, наследственные, но и то права их должны были каждый раз подтверждаться. Чаще всего небольшая часть мужниных владений сохранялась за вдовой только пожизненно. Отходили к великому князю и земли князей, умиравших без наследников мужского пола. Немалая доля завещалась ему всякими родственниками и родственницами, чтобы укрепить княжеский стол, обеспечить благорасположение к многочисленной родне. В духовной грамоте великого князя Василия II Васильевича закреплялось за его княгиней «село Дьяковское, что выменила у княгини у Василисы». Существовал и подобного рода «промен» владений, к которому обращались и великие, и удельные князья.

Да и век князей в те неспокойные времена постоянных нашествий и междоусобиц долгим обычно не был. В походы начинали отправляться рано, ходили часто и трудно. А как было уберечься от ран, от смерти на поле боя, еще труднее – от моровых поветрий. Младший из семерых сыновей Владимира Храброго, Василий Владимирович, на большую долю рассчитывать не мог. Ладно и то, что стал Серпуховско-Перемышльским князем с придачей половины Углича, поделенного с братом Андреем. Что записали летописцы о его жизни? Ходил 20 лет от роду в великокняжеский поход против Нижнего Новгорода – не хотели нижегородцы подчиняться Москве, несмотря на выданный великому князю ханский ярлык. А в 1427 году, когда «мор бысть велик во всех градех русских, мерли прыщом» – язвой, князь Василий в одночасье скончался, оставив бездетную вдову Ульяну. После смерти Ульяны выморочное Ясеневское все равно отходило к великому князю. Так укреплял свое положение и единовластие правитель Московского государства.

В 1433 году заключает с великим князем Василием II Темным договор о верной дружбе внук Владимира Андреевича Храброго, князь Серпуховско-Боровский Василий Ярославич. Больше того, отдает за великого князя свою сестру. Казалось бы, так и жить всю жизнь в дружбе. Но Василий Ярославич со временем стал московскому князю не нужен. В 1456 году подвергся он жестокой опале в Угличе. А когда сторонники Ярославича попытались его освободить, чтобы бежать с ним в Литву, заговор был раскрыт. Даже летописец содрогнулся от жестокости их казни и записал, что казнены они таким страшным образом не «княжьим велением, а злого дьявола научением». А великой княгине, отличавшейся редкой мягкостью нрава, оставалось только молчать и скрывать родственные чувства. И еще делать вклады в монастырь на поминовение невинно убиенных. Все в тот же Рождественский на Рву, у Трубной площади.

Литовская княжна и золотой пояс

Золотой пояс Дмитрия Донского – под этим именем он известен историкам. Почему-то оказавшийся в руках не той ветви великокняжеской семьи, обнаруженный на одном из торжественных застолий, силой отнятый у тогдашнего владельца и, по мнению многих исследователей XIX века, ставший непосредственной причиной самых жестоких междоусобиц среди непосредственных потомков полководца. Предметом споров служило значение инцидента на свадьбе великого князя Московского Василия II Темного. Темного – ослепленного своими противниками – в отчаянной, яростной борьбе за справедливость. Князья умели постоять за свою правду. И неправду. Истина значения не имела, зато земли, «рухлядь» – движимое богатство, власть!

Так или иначе, именно пояс положил начало открытому переделу власти. Если бы не крутой нрав невестки Дмитрия Донского, может быть, все могло бы обойтись меньшей кровью, меньшими потерями для удельных княжеств. У каждого из участников затянувшейся на десятилетия научной дискуссии имелись свои доводы и соображения. Вот только никто не обратил внимания, что в духовной великого князя Московского Дмитрия Ивановича Донского никакого пояса подобного рода не было. Не получал он его и в наследство. Не заказывал никаким мастерам. Первой и главной загадкой оставалось: о какой вещи шла речь, что она в действительности из себя представляла и какой символической ценностью обладала?

Между тем сюжет розыгрыша золотого пояса был популярен в XIX веке и в живописи. Императорская Академия художеств неоднократно предлагала его в качестве программы на золотые медали, которые открывали перед академическими выучениками перспективу шестилетнего бесплатного пребывания в Италии в качестве так называемых пенсионеров. В 1861 году победителем становится Павел Петрович Чистяков, создатель в будущем знаменитой философско-педагогической системы воспитания художников. Системы, которая дала России Сурикова и Репина, братьев Васнецовых, Поленова, Остроухова, Валентина Серова, Врубеля, Борисова-Мусатова, не говоря о сотнях высокопрофессиональных и вдохновенных учителей рисования во всех школах. Россия на рубеже ХIХ—ХХ столетий была наиболее грамотной в отношении изобразительного искусства страной, и авангард должен был заявить о себе именно в ней.

П. П. Чистяков. Картина: «Великая княгиня София Витовтовна, на свадьбе великого князя Василия II Темного, в 1433 году, срывает с князя Василия Косого пояс, некогда принадлежавший Дмитрию Донскому».

Но открытия Чистякова, как и его педагогическая деятельность, были делом будущего. Пока откровением явилась сама по себе его картина, носившая название в точном соответствии с академической программой на 1-ю золотую медаль: «Великая княгиня София Витовтовна, на свадьбе великого князя Василия II Темного, в 1433 году, срывает с князя Василия Косого пояс, некогда принадлежавший Дмитрию Донскому». Для историков русского искусства чистяковское полотно стало откровением – оно положило начало нашей исторической живописи. В ней были характеры, бурное кипение близких к реальной жизни страстей. И хотя театральной, в духе представлений о Древней Руси специалистов середины XIX века, была обстановка терема-гридницы, где происходило торжество, тем более костюмы действующих лиц, сама манера их поведения, главное – исторический эпизод обрел и жизнь через переживания современного художника.

В описании картины значилось: «У левой стены великокняжеского терема – шатер; под ним, на возвышении, стол новобрачных. В задней стене – два яруса хор, занятых гостями и зрителями. Перед шатром – столы для пира. София, с венцом на голове, стоит посредине картины и в поднятой правой руке держит конец пояса, сорванного с Василия Косого. Василий порывается удержать пояс. Среди бояр – смятение. Налево – Дмитрий Шемяка бросается на помощь брату; бояре не пускают его. Направо – наместник Ростовский, Петр Константинович; он встал из-за стола, возле которого, на полу, прижался шут».

Сюжет был заимствован «из 5 тома Русской истории Карамзина». Касаясь вопроса о своем отъезде из России, Чистяков писал Д. В. Поленову, отцу художника: «Закончил тяжелый академический курс. Картина моя наполовину не окончена, но, несмотря на это, Академия приобрела ее для себя и послала на Лондонскую выставку, – это, кажется, лишнее, ну, да не мое дело, пусть так». Речь идет о Всемирной художественной выставке 1862 года в Лондоне. Впоследствии она экспонировалась на Нижегородской художественной выставке 1863 года. Эта выставка, непосредственная предшественница передвижных выставок, поскольку на ней были широко представлены «артельщики», также принесла успех Чистякову. Фактическим ее организатором был И. Н. Крамской, и от него лично в значительной мере зависел отбор картин. Первым среди целой плеяды ведущих критиков В. В. Стасов назвал ее «блестящей». Но и в 1900 году, оглядываясь на весь пройденный русским искусством путь, В. М. Васнецов писал Чистякову: «Надо помнить, что русская историческая настоящая живопись началась с Вашей Софьи Витовтовны».

После Академии художеств картина попала в Русский музей, и тем самым ей был произнесен смертный приговор: она исчезла из глаз зрителей. Места для нее в экспозиции не оказалось. На первую персональную выставку Чистякова в 1954 году, организованную в залах Академии художеств СССР в Москве мною и известным живописцем и теоретиком искусства профессором Э. М. Белютиным, Русский музей отказался ее отправить… ввиду значительности ее размера.

Осталась загадкой для зрителей, да и для специалистов, картина о золотом поясе. Остался загадкой интерес Н. М. Карамзина к событию на свадьбе Василия Темного. Чтобы ответить на эти вопросы, надо было увидеть во времени характер великой княгини Московской, понять, чем вызывался ее необычный поступок. А главное – откуда вел свое начало предмет спора.

Итак, начинала великая княгиня Евдокия Суздальская после погребения с задуманной мужем свадьбы их первенца. Так велел ее государь…

Той же осенью [1390] бояре великого князя Александр Поле, Александр Белеут, Селиван приехали из Немецкой земли в Новгород с княжною Софьей Витовтовной… а в Москву прибыли 1 декабря, а взял ее в жены великий князь Василий 9 января [1391].

Ермолинская летопись

Свойственником московским князьям буйный Витовт Кейстутович уже приходился. Это на его родной сестре Марии Кейстутовне был женат Андрей Серпуховской, так что родным племянником приходился ему Владимир Андреевич Донской, или Храбрый.

С детства князь Витовт в походах с отцом – слишком хитрыми и беспощадными были их враги: дядя Ольгерд и двоюродный брат Ягайло. С тринадцати лет скрывался вместе с отцом во владениях Ливонского ордена. Двадцати – ходил в поход на немцев, двадцати двух – на Москву и снова – на немцев. В 1382 году бежал, переодевшись в платье служанки, к князю Мазовецкому. Исповедовал католичество. А в 1384-м – перешел в православие под именем Александра. Тут и стал для него выгоден союз с Москвой – сватовство дочери. Вот только настоящего союза получиться не могло: независимыми были оба князя. Василий Дмитриевич умел ладить с татарами. Современники ставили ему в вину, что неохотно брался за меч, куда охотнее «за серебро и злато», подкупая ханских правителей. Так, за деньги приобрел он ярлык на княжение и в Нижнем Новгороде, и в Суздале. Изловчился присоединить к Москве Городец, Мещеру, Муром, Тарусу.

Богоматерь Владимирская. Начало XII в.

А когда через четыре года после великокняжеской свадьбы двинулся на Москву Железный Хромец, как называли современники Тамерлана, вернее, среднеазиатского правителя Темир-Аксака, московским боярам пришлось уговаривать Василия Дмитриевича встать во главе собранных ими полков. Но все обошлось без сражений. Простояв две недели в разграбленном им Рязанском княжестве, Железный Хромец неожиданно увел свои полки.

Одни видели причину бегства в приближении осени: 26 августа повалил снег. Другие – в перенесении иконы Владимирской Божьей Матери из Владимира в Москву. Однако оставить чудотворный образ в своем стольном граде навсегда Василий Дмитриевич не решился – ограничился тем, что поручил любимому своему иконописцу Андрею Рублеву сделать с него копию – «Запасную Владимирскую». Только в 1480 году подлинная Владимирская была во второй раз, и теперь уже окончательно, перенесена в Москву, чтобы навсегда остаться в Успенском соборе.

Витовту же довелось трижды встречаться на тропе войны со своим зятем: в 1406-м – близ Крапивны, в 1407-м – у Вязьмы, в 1408-м – на Угре. И все три раза расходились князья с миром. Не исключено, что сыграла здесь свою роль Софья Витовтовна, но главным образом – неурядицы в Орде. Двенадцать лет Василий Дмитриевич мог благодаря им не ездить в Орду и даже не посылать туда дани, обогащая тем самым великокняжескую казну.

Все изменилось, когда двинулся на литовские земли ногайский хан Едигей, многие годы являвшийся фактическим правителем всей Золотой Орды. Собрался на Литву, а развернулся на московские земли.

…И вот некто, спешно примчавшись, поведал, что рать [Едигея] уже вблизи города. Василий же не успел даже малой дружины собрать, приготовил город к осаде, оставив в нем своего дядю Владимира [Храброго], и брата, князя Андрея, и воевод, а сам с княгинею и детьми отъехал к Костроме. И пришел город в ужасное смятение, и побежали люди в страхе, не заботясь ни об имуществе, ни о чем другом, и поднялась в людях злоба, и начались грабежи. Повелели же и городские посады жечь, и жалко было смотреть, как чудные церкви, создаваемые в течение многих лет и высокими главами своими придававшие величие и красоту городу, в одночасье исчезали в пламени… Это было страшное время: люди метались и кричали, и огромное пламя гудело, возносясь к воздуху, а город был окружен полками беззаконных иноплеменников… Была же тогда жестокая зима и небывалая лютая стужа, и погибель была христианам…

Повесть о нашествии Едигея

Так выглядела Москва. Татары не собирались брать Кремль приступом. Они разоряли все Подмосковье. Грабили. Брали людей в полон. Софья Витовтовна сама со временем скажет, что был ее супруг «не всегда к бою охоч».

Как и шестнадцатью годами раньше, при великом князе Дмитрии Ивановиче, помощь пришла не от военачальников – от чудотворной Богородичной иконы. И от просчета Едигея. Вести о «замятнях» в Орде заставили его поспешить в собственные края. Если бы москвичи имели точные сведениям о неприятеле, они могли бы и не платить назначенный впопыхах ханом выкуп в три тысячи рублей. Деньги оказались прощальным подарком. К 20 декабря 1408 года Едигей со всей своей ратью исчез. Великий князь вернулся в стольный град. А еще через семь лет подарила ему княгиня нечаянную радость – наконец-то родила сына. Первенец великокняжеской четы умер в раннем детстве, полтора десятка лет наследника Василий Дмитриевич не имел, но супругой своей продолжал дорожить.

15 марта [1415] у великого князя родился сын Василий. Перед его рождением его мать, великая княгиня Софья, тяжело болела, так что близка была к смерти; великий же князь о том весьма горевал. Был тогда некий святой старец в монастыре святого Иоанна Предтечи, под Бором, его же великий князь любил и послал к нему, прося, чтобы он помолился Богу о княгине его, будет ли жива. Старец же так отвечал ему: «о княгине своей не беспокойся, ибо сего дня родит тебе сына». Так и было по слову его.

Ермолинская летопись

И это на двадцать четвертом году супружества. К великому неудовольствию следующего по возрасту брата великого князя – князя Юрия Звенигородского, удачливого и смелого полководца, отца взрослых и таких же отважных сыновей – Василия Косого, Дмитрия Большого Шемяки, Дмитрия Меньшого Красного. Они стояли у престола в ожидании своего часа, как то завещал в своей духовной Дмитрий Донской.