Текст книги "Канцлер"

Бал на Каменном острове

Супруга Анна Ивановна, урожденная Беттенгер, сказала:

– Это безумие, друг мой! Твой бал может стоит десять тысяч!

– Ни в коем случае. – Алексей Петрович подбоченился молодцевато. – Уйдет никак не менее двенадцати тысяч, а может, и все тридцать!

С каких это пор муж стал считать деньги не на рубли, а на тысячи? Анна Ивановна не удержалась от восклицания, в котором больше было удивления, даже, скажем, озадаченности, чем негодования. Она не могла знать мысли мужа, касаемые шаткости его положения, поэтому молнией сверкнула догадка, прямо как озарение, а не завел ли себе коварный муженек некую в обширных фижмах, перед которой теперь и пыжится, распускает щипаный хвост. Однако Алексей Петрович не дал пострадать ей всласть, развивая большую тему:

– Бал даю в честь славы русского оружия и фельдмаршала Апраксина. – Он решительно поднял палец и тут же направил его на жену, словно дуло смертельного пистолета.

Она вздохнула покладисто и удалилась, поскольку знала, спорить с мужем, укоряя его равно как в скупости или в расточительстве, совершенно бесполезно.

Подготовка к балу была проделана в удивительно короткий срок – в четыре дня, что по тем временам считалось совершенно невозможным. Хочешь быть роскошным, найди подобающего архитектора, он сочинит декорации в парке, пригласи композитора, чтоб написал музыку да разучил ее с оркестром, для иллюминации и фейерверка найди артиллерийского офицера, который знал бы толк в декоративных огнях и слабовзрывных смесях.

Жизнь сама вносит коррективу. В целях экономии, а главное, быстроты, Алексей Петрович на эти четыре дня оставил обязанности канцлера, целиком посвятив себя делам бальным, чем совершенно замучил главного распорядителя. Понеже все порядочные офицеры пребывают на войне с пруссаками, сжигание ракет было поручено дворовому Прошке, который в этих делах поднаторел не хуже любого артиллериста. Декораций в парке решили никаких не возводить. Эрмитажный павильон только что отстроен, еще, как говорится, краска не обсохла, прочие же представления можно осуществлять в трельяжных беседках. На шестигранные их купола повесили китайские фонарики, столбики увили гирляндами цветов. На этом декоративную часть оформления сочли законченной.

Сто музыкантов и певцов решили разместить внутри двух прямоугольных боскетов, словно в зеленых залах, стены которых представляли собой вьющиеся растения, укрепленные на невидимых глазу каркасах. Садовник у Бестужева был золотые руки, весь Петербург завидовал канцлеру. Музыканты прячутся внутри боскетов, и из зеленых кущ льется дивная музыка. Очарованные гости вертят головами, пытаясь понять, из каких таких недр струится сей дивный глас… В это время разверзаются занавеси беседок, и выходят нимфы, сильфиды и прочие обнаженные красавицы, не голые, конечно, но чтоб одежды весьма немного, а все прочее прозрачная кисея.

Все складывалось как нельзя лучше, только бы погода не подвела. Супруга, наконец, перестала обижаться и жадничать, тоже приобщилась к подготовке праздника и предложила устроить даровую лотерею:

– Подобное устроила великая княгиня в Ораниенбауме. Сама не видала, но рассказывали – весело было, огромный успех! Разыгрывали всякую ерунду: веера, перчатки да платки, но каждый рад что-то получить за нечего делать. Лотерею я возьму на себя.

– Ты, Анна Ивановна, вот еще что возьми на себя. Хорошо бы организовать народ… много. Мол, он тоже танцует и славит русские победы. А я поставлю жареного быка и три, нет… пять бочек полпива.

– Что значит «организуй»? И как его организовывать? Скажи об угощении Ивашке-камердинеру, и завтра здесь будет весь Петербург.

– Вот именно всего Петербурга мне здесь и не надо. А надо человек триста… приличных, достойно одетых. Народ, понимаешь?

– Поняла, друг мой. Приличных. Им платить аль как?

– Нет, за еду и выпивку пусть ликуют.

Оказывается, очень приятно готовить собственный праздник. Еще обоих супругов грела мысль, что беспутный сын Антон обретается в сей момент за границей, а потому, как бы ни хотел пьяным и свинским своим поведением опорочить бал, не сможет.

Белов с депешами объявился в Петербурге в тот самый день, на который был назначен бал, а именно 3 августа, во второй половине дня, и, не застав канцлера ни в службе, ни в городском дому, что подле храма Исакия Долхматского, поскакал по наущению слуг на Каменный остров.

Здесь он к канцлеру попал без труда. Как только доложили, так и был принят в библиотеке. Официальные депеши Бестужев быстро глазами пробежал и отложил, а к малому письму отнесся с большим вниманием. Прежде чем его открыть, канцлер внимательно проверил, цел ли сургуч, после чего окинул Александра изучающим, подозрительным взглядом.

– Ты иди пока… посиди в соседней зале…

Да ради Бога! Нужны мне ваши тайны! Как был в заляпанном грязью плаще и ботфортах, так и уселся в креслице, обитое желтым китайским шелком. Велено сидеть, будем сидеть…

Назад канцлер вызвал Белова очень быстра Лицо Алексея Петровича было, как всегда, неприветливо, но каким-то подсознательным чувством Саша понял, что канцлер удовлетворен письмом и что у него даже немного повысилось настроение.

– Ты не уезжай, слышь, Белов… – сказал он низким, утробным голосом, что всегда означало благорасположение. – Говорить мне сейчас с тобой недосуг, потому что вечером здесь в усадьбе бал. Мы с тобой завтра поговорим, расскажешь во всех подробностях о ходе баталии, а сегодня вечером ты будешь, – он поднял палец, – очевидец-герой. Я сейчас распоряжусь, тебя накормят, почистят…

– Ваше сиятельство, я бы лучше домой… Осточертел мундир! Партикулярное платье хочу…

– А кому ты в партикулярном платье нужен? Не пущу! Мундир, выцветший под солнцем прусским… вот так! И еще у меня на тебя виды, слышь, Белов?

– Весь к вашим услугам, ваше сиятельство.

Скажем несколько слов о загородной резиденции Бестужева, о великолепном дворце в парке, которым канцлер отдал столько сил и забот. Много времени спустя, уже стариком, Понятовский в мемуарах даст оценку Бестужеву – смесь недостатков, пороков и достоинств, иногда вызывающих восхищение: «Он хорошо владел французским языком, но охотнее говорил по-немецки. Почти неспособный сам дописать что-нибудь и не зная, можно сказать, ничего, он по какому-то инстинкту судил всегда правильно о работе других. Он, например, не имел решительно никакого понятия об искусстве, но можно было держать пари, что из многих рисунков он выберет лучший. Господствовать без препятствий было его страстью…» Так вот, ничего не понимая в архитектуре, садоводстве, ботанике, интерьере, он сумел создать истинную жемчужину – Каменноостровскую усадьбу. Дом с двумя жилыми флигелями, украшенный коврами, бронзой, фарфором и антиками. Центральная часть дома состояла из открытой, двухъярусной колоннады, увенчанной портиком, что делало все строение необычайно легким, воздушным – кружева, бабочка, вспорхнувшая над водами. Парк или сад, называйте как хотите, был великолепен. Помимо аллей, украшенных боскетами, о которых уже шла речь, помимо цветников, беседок, гротов, галерей для гулянья, парочки «портретных сараев», оранжерей, полных диковинных пальм, померанцев и птиц, в саду имелись фонтаны, а также небольшой канал, соединенный с искусственным прудом.

Погода не подвела. Вечер был тих и сух. Гости начали съезжаться к восьми часам. Было еще светло, вернее, сумеречно, час между волком и собакой, но иллюминация в большой аллее была уж зажжена и столы подле Эрмитажа накрыты. Цветы напоминали живой ковер, фонарики опалово-нежно светились, музыка, соперничая со струями фонтана, играла необыкновенно мелодично.

Бестужева волновало одно – будет ли государыня. Приглашения и оповещение о бале были сделаны в тот же день, как пришла идея праздника. В тот самый день Алексей Петрович узнал, что молодой Двор вернулся из Ораниенбаума в Петербург и что сделано это не без указания государыни. Возвращение великих князя и княгини было весьма кстати, это означало, что они-то наверняка украсят бал своим присутствием.

Этого, однако, он не мог сказать о государыне. Причина ее отсутствия могла быть самой естественной – нездоровье, но о самочувствии государыни при Дворе говорить строжайше запрещено. Всякий понял бы ее отсутствие однозначно – если еще не опала канцлера, то первый ее знак.

– Ну, появись хоть на час… – мысленно молился Бестужев. – Хоть засвидетельствуй… Ведь не на простую пьянку собрались, а протрубить славу русскому оружию.

Господь услышал молитвы канцлера, только счел, что час присутствия государыни – многовато. Елизавета присутствовала в Каменноостровском саду ровно двадцать восемь минут. Свита ее была немногочисленна, но внушительна. Три брата Шуваловых, две супружницы – Мавра Егоровна и Екатерина Ивановна, прозванная Соляной столб. Здесь же был младший Разумовский – гетман Кирилл Григорьевич. Старший Разумовский после того, как место рядом с государыней занял Иван Шувалов, редко появлялся на приемах, однако, по рассказам, отношения с государыней имел по-прежнему самые сердечные.

Или боясь сырости, которая ощутима в сентябре, или из-за наплевательского отношения к своей внешности, которое вдруг у нее появилось, государыня была обряжена в платье-робу из тяжелой, темной парчи. Видно было, что золототканая одежда затрудняет движения, что ожерелье из крупных смарагдов тянет шею вниз. Елизавета была бледна, неулыбчива, глаза в розовых ободках, словно в них стояли и не могли пролиться слезы. Иван Иванович порхал вокруг нее мотыльком и смотрел нежно.

Принять депешу от Апраксина государыня отказалась, слушать рассказ очевидца и героя баталии не пожелала. О том, чтобы остаться ужинать, не могло быть и речи, однако с хозяйкой Анной Ивановной Елизавета была приветлива, а перед тем, как сесть в катер, и хозяину улыбнулась благосклонно.

Ну и слава Богу! Порядок соблюден, вечер протекает как должно, танцы в полном разгаре, все оживлены и веселы. Вопрос в одном – когда говорить с великой княгиней: до ужина или после? Решил – до. Никому не стал доверять записок и поручений. Сам поговорил с Понятовским, объяснил, где находится библиотека и как туда сподручнее проводить Екатерину. И вот они стоят друг против друга.

– Ваше высочество. – Бестужев склонился настолько, насколько позволяла ему болезнь, воспаление нервных корешков – радикулов. – Я осмелился просить вас о тайном свидании из-за обстоятельств чрезвычайных. – Он выпрямился молодцевато, но не удержался, схватился за поясницу, застудил проклятую, торча вечерами в парке.

Екатерина смотрела на негра не мигая. Эта неожиданная встреча обрадовала ее, она сама хотела организовать свидание с канцлером, а он, оказывается, сам постарался. Смущала несколько его многозначительность. Время было такое, что великая княгиня была готова к неприятностям, только бы они не касались Понятовского.

– Дело касается трона русского… – выдохнул Бестужев.

«Как он откровенен, опасно…» – пронеслось у нее в голове, вслух она быстро спросила:

– Вы хотите сказать, что здоровье государыни таково, что…

– И это тоже… – поморщился канцлер. – Но главное, что я хотел сказать, – следующее. Государыня желает поменять наследника. Это мне достоверно известно.

К этому Екатерина не была готова. Она почувствовала, как сердце подпрыгнуло взбесившимся зайцем, внутри у нее что-то напряглось, наверное, желудок сжался, затошнило вдруг.

– Кто? – вопрос прозвучал как вздох. – Мой сын?

Бестужев кивнул.

– При регентстве… Кто?

– Здесь, как вы понимаете, много возможных кандидатур…

Оставим этих государственных особ за важнейшей, исторической беседой и вернемся в парк, где неприкаянный и злой бродил меж беседок и боскетов Белов. Какого черта ему не дали поехать домой и выспаться – этого он не понимал. Ужин задерживали. Народу полно, разговоры пустые, дамы старые, а хорошенькие все куда-то подевались. Вина, правда, было в избытке, и оно было очень неплохим.

Он только пригубил бокал, когда к нему опять подошел юный и чрезвычайно вежливый польский посол… как его… Понятовский. Час назад буквально на бегу Бестужев представил Белова послу. Канцлер наговорил про Белова поляку с три короба, и все быстро, заикаясь, словно куда-то опаздывал: герой войны, умен, отлично владеет шпагой, говорит на трех языках, недавно был во Франции, в Вене с дипломатическим поручением, имеет связи… Хорошенький поляк радостно кивал, а потом убежал вслед за Бестужевым.

– Как вам здесь нравится, господин Белов?

– Благодарю вас, сударь. Мне бы здесь очень нравилось, если б я не так устал с дороги.

– Да, да… Я знаю. Алексей Петрович рассказывал.

«Вежлив, мил, спесив, как все поляки, чего это он меня обхаживает?» – подумал Белов.

– Алексей Петрович сделал из этого парка райский уголок, – продолжал Понятовский.

– Это не он сделал. Это мой родственник сделал, – ворчливо сказал Александр, его раздражал Понятовский.

– Вот как? А я и не знал. Кто же он?

– Головкин Гаврила Иванович, дед моей жены Анастасии Ягужинской.

Брови Понятовского поползли вверх, но он вовремя их остановил и сказал участливо:

– Я слышал об этой печальной истории. Дочь канцлера Головкина, в замужестве Ягужинская…

– А вторым браком – Бестужева. Анна Гавриловна уже четырнадцать лет живет в ссылке под Якутском. Она была замужем за братом Алексея Петровича.

– Да, да… – закивал головой Понятовский, – он сейчас посол в Париже, – голос его звучал столь участливо, а печаль была так искренна, что Белов простил ему спесь и праздное любопытство.

– Канцлер Гаврила Иванович был троюродный брат Петра Великого, – продолжал Александр. – Государь ему этот остров и подарил. А лет десять назад Бестужев купил Каменный у кузена моей жены и оформил имение на свою супругу.

– Тогда она сказочно богата!

– Не в этом дело. Просто русские хитры и дальновидны. Вдруг политическая ситуация изменится, и канцлер попадет в опалу с конфискацией имущества…

– Это он десять лет назад предвидел подобное? – потрясенно переспросил Понятовский, и Белов прикусил язык – что это он разболтался? Совсем не обязательно сообщать подобные подробности этому милому молодому человеку.

Однако Понятовский был другого мнения, он был в восторге от Сашиной родни и его непринужденного поведения.

Позвали к столу. Белов так и не понял, случайно ли его место оказалось рядом с Понятовским или Бестужев успел об этом позаботиться.

Чуть ли не с самых первых тостов Белов очутился в центре внимания. Да будет благословенная Виктория! За несокрушимость русского воинства! Виват Их Величеству! Виват Их Высочествам! Смельчакам и победителям славным – виват, виват, виват! С Беловым чокались, его поздравляли, какие-то девицы осыпали его мелкими и чрезвычайно колючими розами, а гости с дальнего стола, где сидела молодежь, кавалеры да фрейлины, все пытались после первого тоста вытащить его из-за стола, чтобы подбросить в воздух: качать, господа, качать. Белов не дался, но когда над аллеями парка взвился фейерверк, роскошный, надо сказать, Бестужев не поскупился, а Прошка не подкачал, шалая молодежь повторила попытку с подбрасыванием, и на этот раз это им удалось. Сноп разноцветных огней и шутих взвился в небо, и Александр летел вверх, словно пытаясь догнать это красочное великолепие. Чей-то пьяный, восторженный, до чрезвычайности глупый голос выкрикивал призывно по-латыни, де, пусть станет негостеприимным гостеприимное. Таковая надпись украшала медаль, выбитую в 1696 году в честь взятия Петром Азова, и под гостеприимством понималось Черное море, но это не смущало патриота, который ненавидел пруссаков и славил русскую армию. Белова злил этот глупый голос, и, стараясь перекричать весь этот гвалт и ракетную пальбу, он кричал:

– Но мы же отступаем! Господа, мы проиграли Гросс-Егерсдорф, мы отступаем!

Выпитое есть выпитое, иначе Белов, конечно, сразу бы вспомнил, как он вдруг очутился сидящим на лавке, с которой ему непременно надо было встать, потому что перед ним стоял Бестужев.

– Ты что орешь на весь парк, – «отступаем»? Не отступаем, а переходим на зимние квартиры.

Александр кивнул, ох тяжела голова была, так и гудела! Бестужев тоже порядком выпил, но себя держал, только шепелявил больше обычного.

– Все это зело неразумно, – продолжал Бестужев, важно вышагивая вдоль садовой лавки той же походкой, какой мерил кабинет в минуту задумчивости. – Другой указ будет подписан, а именно: выйти к Тильзиту, защитить Мемель и вперед на Кенигсберг! В противном случае, что нам скажут союзники? У нас открыта дорога к столице Пруссии, а мы пошли по другой дороге.

Сколько бы Белов ни пил, в случае необходимости он умел трезветь и теперь уловил в словах канцлера что-то актерское, надуманное. «Перед кем спектакль? – Александр оглянулся, но в аллее было пусто. – Перед собой, – догадался он. – Это канцлер с собой не в ладу, перед собой и проигрывает наступление. Но поздно уже думать об этом… поздно».

– Мне везти этот указ? – он встал, щелкнул каблуками, на это у него в любом хмелю доставало сил.

– Нет, не ты. Я тебе дома дела найду.

Первый вопрос, который ему задал на следующий день Бестужев, был:

– Ну как, подружился с Понятовским? Вот и славно… Завтра же к нему и поезжай. А теперь расскажи, как вы пруссаков под Гросс-Егерсдорфом побили. И, пожалуйста, со всеми подробностями.

Служебная дверь

Екатерине казалось, что на бестужевском балу за ней следят тысячи глаз, поэтому все, что она себе позволила, это два танца с Понятовским. Большую часть вечера она просидела в беседке своим кружком, мило беседуя с друзьями. Понятовский сидел рядом, глядя ей в лицо, потом вдруг исчезал, ссылаясь на дела. Какие дела могут быть на балу? Она видела издали сердечного друга говорящим с каким-то гвардейским офицером. Может, этот офицер и есть «дела»? Очарование беседы с друзьями было нарушено появлением Александра Ивановича Шувалова, явился вдруг в беседку, встал в проеме, буравя всех глазами, щека его со шрамом нервно пульсировала.

Бал совершенно измотал силы Екатерины. Она явилась в Летний дворец под утро. «Наверное, это мой последний бал в этом сезоне, – думала она, – дальше мне не удастся скрывать беременность. Да и не до веселья теперь». Разговор с Бестужевым все перевернул. Его новость ужасна. Весь вечер она говорила себе: об этом пока не думать… для этих мыслей надо иметь ясную голову…

В кроне клена, стоявшего у ее окна, пел дрозд. Крона был еще зеленой, но пыльной, словно уставшая листва говорила о наступлении осени.

Владиславова – камер-юнгфера[12]12
  Камер-юнгфера – придворная горничная, степенью выше камер-медхен.


[Закрыть] и близкий человек, неторопливо раздела Екатерину и уложила в постель. Простыни были холодными, низ живота тянуло. Может, ей уже и танцевать нельзя?

Она сделала Владиславовой знак удалиться и закрыла глаза. Вот теперь можно все обдумать. День, по всей видимости, будет жарким, солнце уже печет… Ее задача сделать все так, чтобы в случае смерти Елизаветы она могла спасти государство, семью и детей. Мысленно она причисляла к Павлу и этого, не рожденного, она была уверена, что будет мальчик. А если «эта колода» не умрет? Если она так и будет влачить существование с одышкой, кашлем, сердечными приступами? Да так можно жить сколько угодно, страной правят Шуваловы, им не важно, больна или здорова Елизавета – была бы только жива!.. Но почему, собственно, ей самой нужно думать об этих неприятных вещах? Бестужев точно сказал: «Через неделю, от силы две, я представлю проект». И представит… Вот тогда и будем думать и переживать…

Яркость дня, призывающая мозг работать, была обманчива. Неожиданно для себя Екатерина уснула. После полудня проснулась ненадолго, не поднимаясь с кровати попила кофе, пожевала какие-то сухарики и опять уснула с книгой в руке. Какие шутки иногда выкидывает с нами беременность!

Проснулась она окончательно оттого, что под дверью надсадно мяукал кот. За окном была ночь, низкие звезды казались махровыми, как крохотные маргаритки на огромном лугу. Екатерина улыбнулась своим сладким видениям – отрывкам сна, в котором показывали ее немецкое детство. Кот опять мяукнул тоном отчаяния, звезды плутовски подмигнули, и Екатерина сразу села.

– Main Gott![13]13
  Мой Бог! (нем.).


[Закрыть] Это же Нарышкин!

Этот шалун Левушка взял за привычку мяукать под ее окнами, но еще никогда он не мяукал под дверью. Екатерина накинула пенье, взялась за ручку. Дверь открылась бесшумно, и она увидела смеющееся лицо своего проказливого друга. Он прижал палец к губам и на цыпочках вошел в спальню.

Нет, положительно, на этого человека нельзя сердиться!

– Я за вами, ваше высочество, – прошептал Левушка ей в ухо. – Мы должны немедленно поехать навестить родственницу – Веру Никитишну.

– Это еще кто? – улыбнулась Екатерина, угадав, что за этим именем скрывается какая-то шутка или каверза.

Застань кто-нибудь здесь Нарышкина и донеси об этом государыне… неприятности могут быть огромны, непредсказуемы, например, принудительное знакомство с Тайной канцелярией.

– Это родственница жены старшего брата. Она больна. У нее желудочные колики. А ведь еще так молода!.. Помочь ей может только один врач – вы!

– Но как вы попали во дворец?

Оказывается, через покои великого князя. Петр Федорович пировал в компании офицеров, там были и дамы, большинство из них – фрейлины Екатерины. Левушка утверждал, что если они пройдут тем же путем, то их никто не заметит, коридор пуст.

– А как мы выйдем из дворца?

– О, я знаю одну дверь, которая никогда не запирается и никем не охраняется. Но лучше… безопаснее, ваше высочество, если вы наденете мужское платье.

– Спрячьтесь, – Екатерина показала на ширму и, как только Нарышкин скрылся за ней, позвала негромко: – Парфен…

Он явился немедленно, мальчик-калмык, пожалуй, уже юноша. Казалось, его раскосые глаза не знают сна. Он был предан Екатерине безоговорочно, но даже ему не следовало видеть здесь Нарышкина. Мало ли… Калмыка может забрать Тайная канцелярия, и не нужно обременять память юноши лишними сведениями. Через минуту Парфен принес мужской офицерский костюм и с поклоном удалился.

Все было так, как предсказывал Нарышкин. Коридор в покоях великого князя был пуст, дверь в столовую распахнута, хохот, пение, звуки скрипки, табачный дым.

– Когда вы будете возвращаться, – прошептал Левушка, весело сверкнув глазами в сторону Екатерины, – они уже будут все под столом.

Они вышли через дверь, ведущую во двор, караульного не было, более того, самого места, обустроенного под караул, не предусмотрели.

– Это дверь для прислуги, – пояснил Нарышкин, – для службы. Бежим?

И они побежали. О, какое это восхитительное чувство, мчаться сломя голову по пустым улицам, да еще в мужском костюме? Кто бы знал, как стесняют ее движения фижмы и полотняные нижние юбки, ты чувствуешь, что у тебя ноги в клетке, бедра в клетке, талия словно скована обручем, еще ошейник на шее – жемчуга, которые холодят кожу, затрудняя дыхание.

Фонари, чуть наполненные конопляным маслом, горели слабо, чадно, переменчивые тени деревьев, подталкиваемые ногами, стремительно убегали назад. «Сторони-и-ись!» – раздался голос форейтора на соседней улице. Прочеркнув наискось площадь, прогромыхала карета, и опять никого. Однако она устала… Тяжела, голубушка… так говорят русские, тяжела.

– Здесь, – сказал вдруг Левушка, и они остановились около небольшого особняка с черепичной крышей и широким подъездом, украшенным двумя спящими, довольно плохо исполненными, мраморными львами. Кажется, Екатерина уже бывала тут, четыре стройные березы на торце казались очень знакомыми, и эти львы… Впрочем, редкий дом в Петербурге, из приличных, конечно, не украшен спящими львами. Вид у особняка был сонным, подъезд темен, окна первого этажа тоже темны, и только мезонин светился мягким светом, словно в глубине комнаты стояла одинокая свеча, при которой хозяйка читала или предавалась мечтам.

Левушка потянул великую княгиню за руку, взбежал на крыльцо и толкнул ногой входную дверь. Екатерина на цыпочках вошла вслед за Нарышкиным, оба они очутились в совершеннейшей темноте, тихо было, как в могиле.

– Мы вот они! – вдруг весело и гулко сказал Левушка, и тут же пространство взорвалось музыкой и светом. Екатерина не могла понять, каким образом десять, а может, и того больше, человек могли сохранить, соблюсти такую молчаливость. Сейчас музыканты пиликали по струнам, флейтисты дули что есть мочи, женщины смеялись, мужчины наливали вино, и бокалы музыкально звенели. Здесь были все, кого хотела видеть Екатерина: и Елагин, и Ададуров, и сестры Нарышкины, и Сенявина с Измайловой. А вот и он, сокол, свет очей, идет навстречу, голубой, под стать глазам, камзол, расшит серебром, и парик отливает серебром, алые губы дрожат, не дошел, с истинно польским изяществом упал на одно колено:

– Счастье приходит в дом, где слышен смех…

Цитата, казалось, и не очень к месту, но произнесена была так страстно, что все захлопали. Это был чудный вечер. Хозяйка дома мнимая Вера Никитишна предложила Екатерине несколько платьев на выбор, но та предпочла остаться в мужском наряде и в танцах исполняла мужскую партию. Уже в конце менуэта Понятовский заставил ее танцевать за даму, и все немало забавлялись, глядя, как великая княгиня делает реверанс. Ребенок тяжело ворочался в чреве. «Тихо, тихо, – шептала ему Екатерина. – Я больше не буду танцевать, я буду смирной». Ужинали, сидя на полу, на разбросанных там и сям подушках.

– Что за офицер был с вами вчера? – спросила Екатерина Понятовского.

Граф непритворно удивился. Как, она не помнит этого отличного молодого человека? Он поспешил пересказать историю Анастасии Ягужинской.

– Я все вспомнила, – кивнула Екатерина. – А зачем этот человек Бестужеву?

– Как зачем? Он наш связной…

– Нам уже нужен связной? Без связного мы уже не можем встретиться? Это вам Бестужев сказал?

– Он мне ничего не говорил, – растерялся вдруг молодой человек. – А что, Белову нельзя доверять?

– Можно… Думаю, что можно. Он мне когда-то жизнь спас, – голос Екатерины зазвенел, за столом вдруг все замолчали, и в наступившей тишине раздался несколько ревнивый голос Понятовского:

– Как это случилось? Расскажите.

– Как-нибудь потом. Это давняя история. В парке рухнула катальная горка. Сейчас не хочется вспоминать.

Екатерина встала и с отвлеченным видом пошла к двери – первой попавшейся, главное, чтобы она вела во внутренние покои, в какую-нибудь непроходную комнату. Понятовский бесшумно последовал за ней. Компания, казалось, не заметила исчезновения главной своей гостьи. Да и отсутствовали они всего, если быть точными, семь минут с небольшим, ну, восемь. Екатерина торопилась во дворец. Хозяйка дома предложила ей легкий экипаж, сопровождали великую княгиню Нарышкин и Понятовский. Когда до дворца осталось метров двести, Екатерина решительно вылезла из кареты.

– Дальше я сама, не провожайте меня.

– Но найдете ли вы нужную дверь, ваше высочество?

– О, да! Я хорошо ее запомнила, главное, чтоб она была открыта.

– Она не закрывается никогда… – нежно пропел Левушка.

На повороте Екатерина оглянулась, громадина кареты все еще темнела под вязом, рыцари сторожили ее шаги. Но почему так болит живот? Врач Гюйон говорит, что прогулки при беременности только полезны. Значит, и бег не может быть им вреден.

Решетка ограды была мокрой от росы. Тень от деревьев была темна, как чернила. Теперь пересечь двор, вот она – дверь. Екатерина уверенно взялась за ручку, дернула… Может, она открывается внутрь? Тоже безуспешно. Дверь была заперта.

Это было столь нелепо и чудовищно, что Екатерина даже не успела испугаться. В конце концов она может пройти к главному входу. Караульные отдадут ей честь и с поклоном проводят до ее покоев. Но завтра весь дворец будет знать, что она в четыре часа утра… Нет, это невозможно!

Над дверью для прислуги находилось крохотное оконце, видимо, оно выходило на пролет лестницы. Может быть, попытаться найти окно ее спальни, где в соседней комнате на сундуке спит верный Парфен. Если найти окно, то можно бросить камень… Но стекло разобьется, на шум сбегутся караульные… Да и добросит ли она камень до второго этажа? Только бы найти нужное в тысяче темных, безгласных окон! Боже мой, что делать? В трудные минуты Екатерина всегда призывала на помощь русского, православного Бога.

Она почувствовала, как заломили, заболели глаза под веками, сейчас, хоть она и не хочет этого, появятся слезы. Как это унизительно! Она топнула ногой и замерла. Не ухо, а все ее существо уловило какой-то неясный звук, который творился там, за смотровым оконцем в глубине коридора. А может, ей только показалось, что в окошке мелькнуло чье-то бледное лицо. Щелчок – тишайший, словно шорох сверчка в ночи, и дверь распахнулась.

– Пожалуйста, ваше высочество, – прошептала, казалось, сама темнота на чистейшем, восхитительном немецком, потом показалась хорошенькая девичья головка в ночном чепце, нежная ручка поманила Екатерину, и та последовала за девушкой.

Вначале они шли в темноте, потом в руках у девушки появилась зажженная свеча, очевидно, она стояла где-нибудь на подоконнике или столике. Девушка быстро шла вперед, прикрывая от сквозняка пламя, ладошка ее нежно светилась.

Они миновали покои великого князя. Веселье в его покоях сменилось симфонией храпов, кто-то по-детски беспокойно вскрикивал во сне. Вот, наконец, ее гостиная. Екатерина упала в кресло.

– Ты кто?

– Помощница акушерки, ваше высочество, – и девушка низко присела. – Меня прислали к вам десять дней назад.

– Как тебя зовут?

– Анна… Анна Фросс.

Как грациозна, и голосок звенит… как флейта, как сказал бы великий князь. Надо будет узнать, кто ее порекомендовал на эту должность.

– Объясни мне, Анна, почему ты открыла мне дверь? И почему не спишь, как все?

– О, ваше высочество, простите мне мою нескромность. Я видела, как вы уходили.

– Тебе велели следить за мной?

– Помилуйте, ваше высочество, от такой напасти! – с непритворным испугом сказала девушка, упав на колени. – Я случайно оказалась в коридоре. Мне велели принести воды их высочеству, чтобы разбавить вино…

– Разве это входит в обязанности помощницы акушерки? – насмешливо спросила Екатерина. – Разве, кроме тебя, никого не было?

– Я не знаю… на этом настояли их высочество, – она заторопилась, смущенно теребя оборку на юбке.

«Приставал к бедной девочке», – подумала Екатерина.

– Продолжай…

– Потом я ушла из покоев их высочества, но мне велели ждать в коридоре. Мне не хотелось, чтобы меня нашли, и я спряталась. И тут увидела, как горничная статс-дамы… я забыла, как ее зовут, кажется, Варвара, закрыла дверь… И ушла. Я решила дождаться вас.

– И правильно сделала, милая Анна. Но как ты нашла ключ?