Текст книги "Я, бабушка, Илико и Илларион"

Поезд

Водитель высадил меня на привокзальной площади в городе Махарадзе и потребовал плату за проезд. Я отстегнул серебряный пояс, задрал подол просторной блузы и стал расстегивать брюки. Водитель сперва в испуге оглянулся, потом схватил меня за руку.

– Ты что, обалдел?!

– А как же тебе заплатить?

– Вот чудак! Зачем же для этого средь бела дня штаны скидывать?

– Да ведь карман-то пришит изнутри! – успокоил я водителя и продолжал свое дело.

После долгих поисков мне наконец удалось обнаружить потайной карман. Придерживая падающие брюки одной рукой, другой я стал распарывать карман. Только я извлек деньги и принялся их отсчитывать, как раздалось фырканье. Мотор несколько раз громко чихнул, затем выпустил прямо на меня густые клубы фиолетового дыма. Пока я приходил в себя, машина описала круг и остановилась перед моим носом. Из кабины высунулась красная, хохочущая физиономия водителя. Он нахлобучил мне на нос папаху и со смехом сказал:

– Ладно, хватит уж, одевайся! Не нужно мне твоих денег!

Мотор еще раз чихнул, и машина рванулась с места.

– Будь здоров! – крикнул я вдогонку.

Водитель выглянул из своей обшарпанной машины и приветливо помахал мне рукой, а я все стоял посреди площади с полуспущенными брюками и удивленно озирался.

…Доехать до Тбилиси оказалось гораздо легче, чем приобрести билет. Эту истину я установил после непродолжительной беседы с кассиршей. Поэтому я выкинул из головы всякую мысль о покупке билета и вышел прямо на перрон.

Через час пришел поезд. Людской поток подхватил меня и придавил к лесенке вагона. Я задыхался. Хотелось крикнуть, но рот мой был заткнут голой пяткой проводницы, и я беспомощно трепыхался, как подвешенная за шею курица. Вдобавок сзади напирало чье-то колено. Кто-то больно тянул меня за волосы. Когда я понял, что мой аттестат зрелости пропадет зря, я собрал последние силы и впился ногтями в голую ногу проводницы. Паровоз и проводница взвыли одновременно. Суматоха усилилась.

– Ну, чего стал?! Нажимай!

– Убери ногу с моей головы!

– Не бойся, дяденька, ноги у меня чистые!

– Ладно, клади тогда и вторую!

– А ну, засвети-ка ему!

– Что он мне должен засветить?

– Ничего особенного, не волнуйтесь, – фонарь!

– Уважаемые пассажиры, пропустите меня, я же с билетом!

– Смотри не потеряй, крепко держи!

– Держите вора!

– Брось чемодан, подлец, груши там!

– Милиция, стреляй!

– Куда стрелять? Откуда я знаю, где твой вор?

– Ну тогда в меня стреляй!

– Смелей, смелей! Жми наверх!

Раздался свисток. Потом два раза ударили в колокол, потом чей-то благословенный пинок втолкнул меня в вагон, и паровоз, словно только этого и ждал, вдруг дернулся и загудел, стараясь перекричать вопли и причитания оставшихся на перроне.

Страсти понемногу улеглись. Я забрался на третью полку, подложил под голову узелок и прикрыл нос папахой… Табачный дым ест глаза. Вагон мерно покачивается, скрипит. Колеса выстукивают монотонную дробь. И этот перестук напоминает что-то родное, близкое и в то же время такое далекое, что и не припомнить. Глаза слипаются… Я уплываю, уплываю куда-то далеко… Все вокруг заволакивает туманом… Когда хочется спать, самое тяжелое на свете – веки… Но что это стучит? Ах да, ведь я на мельнице. Стучат жернова. В ожидании помола я засыпаю. И вдруг:

– Зурико-о-о! – зовет бабушка.

– Иду! – отвечаю я, вскакивая.

– Зурико-о-о! – зовет опять бабушка, заслоняя глаза от солнца.

– Иду, бабушка, иду! – кричу я и выбегаю по затянутому туманом подъему.

– Ау-у-у! Зурикела! Куда ты? Ау-у-у… – Гудок паровоза сливается с тревожным криком бабушки.

«Илларион… Илико… Илларион… Илико…» – выстукивают колеса.

– Мост… – слышу я сквозь сон чей-то голос.

– Эй, кто-нибудь, откройте окно, задыхаюсь! – говорит кто-то другой.

– Нужно дышать по очереди, иначе до Тбилиси воздуха не хватит! – говорит третий.

– Чей это чемодан? Уберите сейчас же, иначе выброшу его в окно!

На этот раз я свешиваюсь с полки и вижу говорящего. У него острый, похожий на топор нос, да и все лицо какое-то острое.

– Попробуй тронь! Вылетишь вслед за ним! – огрызнулся полный пассажир с веснушчатым, словно индюшиное яйцо, лицом. – Этого чемодана четыре оболтуса ждут не дождутся.

– Не знаю, кто там ждет, но эту мозоль я не напрокат брал. Убери, говорю, чемодан, не то выброшу в окно! – повторил угрозу «топор».

«Индюшиное яйцо» нехотя взял свой чемодан и взглянул наверх.

– Эй, как тебя зовут? – окликнул он меня.

– Зурико.

– Так вот, сходи сейчас же вниз! Развалился там, как князь Багратион-Мухранский! Место это для чемоданов, понял?

– А я чем хуже вашего чемодана?

– Э, брат, в этом чемодане на три тыщи продуктов, а у тебя в голове – что?

– Зачем вы меня оскорбляете, дядя?

– Приношу свои извинения, уважаемый! А теперь скатывайся вниз! Да поживее!

– Не сойду! Думаете, дома у меня не было чемодана? Был, но я его с собой не тащил. Нечего чемодану разъезжать в поездах! Его место под тахтой! Да!

– Нет, ты только посмотри, как он со мной разговаривает, этот оболтус! Да у меня, если хочешь знать, четыре сына, и каждый старше тебя! – вскипел «индюшиное яйцо».

– И приятно тебе будет смотреть, как твоего сына сгоняют с места? – спросил «топор».

– Ах так? И ты туда же? Пожалуйста, в таком случае пусть мальчишка лежит на полке, а мой чемодан на твоей мозоли. Мне наплевать! – сказал «индюшиное яйцо» и сел.

– Сойди вниз, сопляк! Слышишь! – теперь уже набросился на меня «топор».

– Не сойду! – сказал я и уставился в потолок.

– Проводни-ик! – завопил «индюшиное яйцо».

Проводник просунул в дверь сперва фонарь, затем – нос и потребовал предъявить билеты. Но тут же сам усмехнулся своей наивности и велел приготовить деньги.

У двоих пассажиров оказались билеты. Проводник иронически оглядел их и вышел.

Наступило молчание. Каждый думал о чем-то своем. Убаюканный ровным покачиванием вагона, я вновь задремал на отвоеванной полке… Словно наяву, я вижу, как во двор входит Илико. Он тащит на плече мешок с кукурузой. Вот он снял свою ношу, положил ее под мушмулой, сам присел тут же в тени и задымил самокруткой.

– Илико, дай закурить! – прошу я.

Но Илико не обращает на меня внимания, он смотрит куда-то вдаль.

– Дядюшка Илико, дорогой, ну, угости же меня табаком! Ведь это я, Зурико, не узнаешь меня?

Илико встает и исчезает в тумане.

– Илико-о! – зову я.

– Кто там?

Я вздрогнул словно ужаленный и проснулся. Пассажиры дремали. Потоки дождя хлестали в окна вагона. Промокшие деревья, перегоняя друг друга, спешили укрыться куда-то… Вдруг на лоб мне упала холодная капля, затем вторая, потом капли забарабанили чаще. Я отодвинулся. На полке собралась небольшая лужица, я проложил ей пальцем дорогу, и вода потекла вниз, на чью-то голову.

– Эй, что там с тобой, несчастный?! – завопил пострадавший, вытирая лоб ладонью и подозрительно нюхая мокрую руку.

– Со мной – ничего. Это дождь, – ответил я спокойно.

– Так ты сообрази там что-нибудь…

– А что я могу сообразить? Подняться и черепицу поправить?

– Не болтай лишнего, сукин сын! Дырку-то заткнуть можешь?

Я присел на койке, нащупал в потолке небольшое отверстие и вставил в него палец. Вода потекла по вытянутой руке и собралась за пазухой. Я расстегнул пояс и дал ей дорогу. Вскоре я почувствовал, что мои сапоги до половины наполнились водой.

– Ничего не получается! – сказал я и стал спускаться вниз.

– За что с нас деньги сдирают! – возмутился пассажир с билетом.

– Уж ты бы помолчал! Едет бесплатно и еще обижается! – огрызнулся безбилетный.

Я спрыгнул на пол, и вода из сапог фонтаном брызнула до самого потолка.

– Скинь, парень, сапоги, простудишься, – посоветовал мне «топор». – Протяни-ка ногу, я подсоблю!

– Ничего, дядя, не беспокойтесь! – Я ухватился за полки, подтянулся на руках и легко вылез из сапог.

– Ого! – воскликнул «индюшиное яйцо». – Разве можно так безбожно истязать себя? Сшил бы себе на номер больше!

Вокруг засмеялись. Я с трудом втиснулся между двумя попутчиками. Дождь перестал, все облегченно вздохнули. Я согрелся.

– Слушай, – начал опять «топор», – убери хоть сейчас свой проклятый чемодан, иначе, вот те крест, выброшу его в окно!

«Индюшиное яйцо» молча взял чемодан и забросил его на мою полку.

Снова наступило молчание.

Вдруг кто-то робко чихнул.

– Будь здоров! – отозвались хором со всех сторон.

Потом чихнул еще кто-то. А спустя полчаса в купе только и слышно было, что пожелания здоровья, долгой жизни и благополучия, как будто встретились после долгой разлуки близкие родственники.

– Ну нет, так дело не пойдет! – заявил вдруг «топор». – Пока мы все не схватили воспаление легких и на этом вагоне не поставили красный крест, нужно что-то сообразить!

– Видать, не такой уж он балда, каким казался! – сказал «индюшиное яйцо» и вытащил откуда-то бутылку водки.

– У меня есть вино, целый пуд, вон там, на третьей полке, снимем бочонок… – вмешался в разговор молодой блондин, которого до сих пор никто не замечал.

– Нет, вино сейчас не пойдет. Выпьем-ка лучше водки! – ответил «топор», радостно потирая руки.

– Воля ваша, – вежливо согласился блондин.

– Ты лучше вынь пробку из бочонка. Как бы он не лопнул и не залил всех нас! – обратился чисто одетый пассажир с билетом к молодому блондину.

Блондин молча выполнил приказ и снова сел.

Пассажиры стали доставать разную снедь. Кто-то пожертвовал нам еще бутылку водки, «топор» добавил от себя две и сам же занял пост тамады.

– Товарищи! Среди вас нет ни одного, кто бы был моим товарищем, но знаете ведь, как бывает в поезде? В поезде люди сближаются, становятся друзьями. Кто мы? Откуда нас черт несет?

– Я из командировки возвращаюсь, – заявил пассажир с билетом.

– Прекрасно! – продолжал тамада. – А он кто? Откуда? Черт его знает! – «Топор» указал пальцем на «индюшиное яйцо».

– Как это «черт его знает»! – подпрыгнул тот. – Ты что это разошелся?! Придержи язык, а то…

– Дай же произнести тост! Что взбеленился? Так о чем я говорил? Да. Знаете вы меня? Нет. Знаю я вас? Тоже нет! В другое время плевать я на вас хотел, но в том-то и заключается сила поезда! Поезд соединил, сблизил, сроднил нас! А поэтому – да здравствует поезд! – закончил он и опрокинул в рот стакан.

– За наш поезд!

– Да здравствует поезд!

– М-да… Действительно странно… За поезд! – сказал чисто одетый пассажир с билетом и передал стакан мне.

– Я, товарищи, первый раз еду в поезде, – начал я.

– Счастливый ты человек! – сказал «индюшиное яйцо».

Перед отъездом Илико и Илларион предупреждали меня – в поезде, мол, много жуликов и проходимцев, нужно держать ухо востро. Выходит, ошибались они. Вот этот, например…

– Как вас зовут, дядя? – обратился я к «топору».

– Амбако!

Да, Амбако. Когда я впервые увидел его, подумал: «Куда этого типа черт несет?»

– А вас как звать? – спросил я «индюшиное яйцо».

– Меня зовут Антипо, а тебе хватит болтать! Выпей и садись!

– Да. А Антипо мне сначала показался сумасшедшим.

– А теперь?

– Теперь что, теперь поезд нас сдружил! Да здравствует поезд! – закончил я и выпил.

Тамада снова наполнил стакан. Второй тост он хотел провозгласить стоя, но, больно стукнувшись головой о полку, тотчас же сел и начал:

– Когда Бог научил обезьян говорить, то первое слово, которым они обменялись друг с другом, было «здравствуй»! Потом вырубили леса, возвели дома, построили железную дорогу, пустили по ней поезд, в этот поезд сели мы, сказали друг другу «здравствуй», и…

– Я никому не говорил «здравствуй»!

– Это вопрос вежливости…

– Так пусть всегда живет это теплое слово «здравствуй»! – закончил Амбако.

– Хороший тост!.. Подумать только, что такое доброе приветствие? Пустяк! А вот находятся люди, которые не хотят сказать человеку этого доброго слова! Вот есть у меня товарищ, вместе в университете учились…

– Вы из какого села, уважаемый?

– Из Нигоити!

– Хорошее село, а какой нынче урожай?

– Благодарю, неплохой… Так вот, есть у меня товарищ…

– Который с тобой не здоровается? Знаем мы про это!.. А ты-то знаешь, что у нас всего один стакан? Выпей, ради бога, поскорей!

…Очередь снова дошла до меня. Я держал в руках стакан с водкой, смотрел на живительную жидкость, наполняющую тело теплом, и мне хотелось рассказать этим незнакомым людям про бабушку, про Илико и Иллариона, про Мери, хотелось петь и кричать. Но я стыдился чего-то, стыдился так, как стыдится каждый деревенский мальчик своих залатанных брюк и дырявых чувяков.

– Будьте здоровы, друзья, – сказал я, прослезившись, и быстро сел.

– Э-э-э… наш герой, никак, плачет! – обратился «топор» к «яйцу». – Сколько же в водке градусов?

– Все восемьдесят!

– Двадцать, готов биться об заклад! – сказал я и вытер слезы. – И плачу я вовсе не от водки, просто в глаз что-то попало!

– Ладно, не беда… Я продолжаю, товарищи! – повысил голос тамада. – Вот мы говорили, что Бог создал обезьян, потом от обезьян произошли мы. Ерунда это… Большинство людей произошло от собственных родителей! Не будь наших родителей, мы и этой водки бы не выпили. А не имей мы водки, не смогли бы выпить за родителей. Я не видел еще пьяного человека, который не вспомнил бы своих родителей!

– Когда я напиваюсь, я ничего не помню, – сказал молодой блондин.

– Хорошо еще, что ты хоть об этом помнишь! – сказал «индюшиное яйцо».

После тоста за родителей мы осторожно подняли блондина и уложили на третьей полке, рядом с его бочонком.

– Поверните его лицом к стенке, что-то он подозрительно икает! – предупредил нас «топор», но было уже поздно.

Блондин взорвался, словно вулкан. Не успели мы опомниться, как башлык нашего тамады окрасился в пурпурный цвет, «индюшиное яйцо» и чисто одетый пассажир с билетом в ужасе глядели друг на друга. Один лишь я, чудом спасенный от неожиданного извержения, стоял, словно Христос среди грешников, и дико хохотал.

– Ах ты, мерзавец! – взвизгнул «топор» и, сорвав с плеч свой поруганный башлык, вышвырнул его в окно.

– Стащите его вниз, свинью этакую! – зарычал «индюшиное яйцо».

– Представляете, какой ужас! Что же мне теперь делать? Главное – не моя! – стонал пассажир с билетом, вытирая платком сорочку.

– Завяжите ему рот полотенцем, – посоветовал кто-то из соседнего купе.

– В чем дело, товарищи? Неужели лопнул бочонок? – раздался вдруг тихий голос блондина.

С верхней полки, из полумрака, выглянуло его сконфуженное, бледное, словно мел, лицо.

– Ты еще издеваешься над нами, подлец?! «Лопнул бочонок»! У тебя что, винегрет в бочонке?! А?! Вот я тебе!.. – Разъяренный Амбако ринулся на полумертвого от страха блондина. Его с трудом удержали.

…Спустя полчаса тосты возобновились. Вскоре за трапезой остались лишь я и Амбако.

– Я хочу, чтобы ты, дядя Амбако, познакомился со мной ближе, – попросил я.

– Кто ты такой?

– Я – Зурикела Вашаломидзе!

– Что ж, фамилия у тебя хорошая, и выпить ты, видать, не дурак. А чей ты сын?

– Я сын моей бабушки, Иллариона и Илико.

Амбако вытаращил глаза.

– Может, еще чей-нибудь? – спросил он наконец.

– Больше ничей. Только троих. Я петь хочу.

– И потому едешь в Тбилиси?

– Нет, в Тбилиси я еду учиться. Ведь у меня есть аттестат зрелости. А у тебя есть? Нету? Ты и знать не знаешь, что такое аттестат зрелости. Да здравствует учение! – сказал я и опорожнил стакан.

– Я вот что тебе скажу… Ты, видать, неплохой парень… Ты слушаешь меня? Да перестань же смеяться как дурак! Слушай! Я – Амбако Горделадзе и тоже еду учиться. «Куда тебе, старый хрыч, учиться!» – скажешь ты. Вот и напрасно. Учиться, брат, никогда не поздно… Вот когда царя Николая с престола свергли… Да ты держись, не падай!.. Когда Николая, говорю, свергли с престола, я был таким же, как ты, молокососом. И думал я, что сидел царь на большой тахте[18]18
  Игра слов: «тахта» по-грузински – «тахта» и «престол».


[Закрыть], а потом пришли к нему рабочие и крестьяне, взяли его за ноги и стащили с той тахты… Так я тогда думал. А почему я так думал, знаешь? Неучем был, вот почему! Зато сыновья у меня ученые. Понял? Да здравствует учение!..

– Да здравствует дядя Илларион!

– Амбако мое имя!

– Нет, Илико!

– Амбако!

– Говорю тебе – Илико! Но когда у тебя вырос второй глаз?

– Слышь, сынок, меня зовут Амбако!

– Дядя Илларион, дай-ка я тебя поцелую!

– Черт с тобой, Илларион – так Илларион, но если, бог даст, протрезвишься, зови меня Амбако!

– Не хочешь меня поцеловать?

– Чудак ты! Отчего не поцеловать хорошего парня?

Амбако вытер губы рукавом и громко чмокнул меня. Я положил голову на плечо Амбако и закрыл глаза.

– Помнишь, Илларион, как ты подстрелил бедного Мураду?

– Помню, сынок, как же не помнить!

– А помнишь, что ты тогда сказал?

– А ну-ка напомни!

– Утешал меня: не плачь, мол, Зурикела.

– Да, да, вспомнил!

– А ты? Ты ведь тоже плакал!

– Я плакал? Ну да, конечно, плакал!

– А табак помнишь? Тот, которым нас угощал Илико?

– Как же, отличный был табак!

– Да нет, я спрашиваю про наперченный табак!

– Помню и про наперченный.

– Ты ведь знаешь: ты и Илико для меня дороже всех на свете!

– Знаю, знаю, сынок… А теперь засни!

– Бабушка уже спит… Нет, не спит… Думает обо мне…

– Конечно, думает, а как же? Ведь любит тебя…

Мчится поезд, плавно покачиваются вагоны, качается земля и все вокруг… Как бы поезд не сошел с рельсов… Впрочем, мне бояться нечего – я сплю на груди Иллариона… Мозолистая шершавая рука его нежно гладит меня по влажному лбу… Постукивают на стыках колеса… Поезд мчится, гудит.

– Аа-у-у, Зурикела, куда ты, ау-у-y!

– Иду, иду, бабушка! – кричу я и бегу сквозь легкий туман.

– Спи, сынок… – успокаивает меня кто-то.

Что такое дом

Я уже студент экономического факультета. Богатство мое по-прежнему состоит из одной пары брюк и одного «хвоста» – по политической экономии. Пока я учился на первом курсе, мою стипендию аккуратно получала моя домохозяйка, причем при каждой получке она упрекала меня:

– Мог бы, лентяй, стать отличником…

Теперь в связи с «хвостом» домохозяйку лишили стипендии, и поэтому к политэкономии мы готовимся вместе.

– Ну как, когда сдаешь? – спрашивает она каждое утро.

– Отвяжись, ради бога, тетя Марта! – злюсь я. – Что ты пристала, точно моя бабушка!

– Пропадите вы оба пропадом! – кричит хозяйка. – Нужны вы мне… Ты думаешь расплатиться со мной или нет? Или забыл про управдома? Сегодня опять он меня предупредил – держишь, говорит, непрописанного жильца, а про благодарность забыла.

– Ну и поблагодарила бы его! Жалко тебе хороших слов, что ли!

– Не скаль зубы, дурак! Садись и занимайся! Если тебе через два дня не восстановят стипендию, выгоню из дому!

– А может, аспирантуру закончить за два дня? Подумаешь, дом! Мышеловка какая-то…

– Каков поп, таков и приход! Может, ты желал комнату с горячей ванной?

– Да, кстати, принеси-ка, пожалуйста, стакан горячего чаю!

– Гроб тебе принесу дубовый!

– И не забудь положить сахару!

Хозяйка уходит. А я грустно смотрю на свои конспекты. Тетя Марта живет в крохотном двухкомнатном домишке в конце Варазис-Хеви. Моя хозяйка – некрасивая, сварливая, но добрая женщина. У нее всего один жилец, да и тот – я. Я занимаю одну комнату, в которой, кроме меня, помещаются одна кушетка, один стол, Софья и вышитая женщина с рыбьим хвостом на стене. У Софьи – зеленые глаза. Утром после моего ухода она старательно чистит и вытирает мою единственную тарелку, потом весь день сидит на подоконнике и глядит на старое тутовое дерево и прыгающих на нем воробьев. Это дерево и тетя Марта, оказывается, ровесники, но еще никто не видел его плодоносящим. Софья – очень хитрая и себялюбивая. Вечерами она терпеливо ждет, когда я лягу и согрею постель. Лишь после этого она сходит с подоконника и осторожно лезет ко мне под одеяло. Я очень люблю Софью, нет, не то что люблю, просто очень привык к ней, – наверное, это и есть любовь. Откуда она пришла к нам – этого не знаем ни я, ни моя хозяйка… Было это вечером. Она молча вошла в мою комнату, задрала хвост, потерлась боком о ножку кушетки и вопросительно взглянула на меня, словно спрашивала: «Я нравлюсь тебе?» Она была похожа на соседскую девушку, и поэтому понравилась мне. «Софья, Софья!» – позвал я ее. Она повернулась ко мне спиной и не спеша направилась к двери. «Куда ты, Софья, останься, пожалуйста!» – попросил я. И Софья осталась. С тех пор мы живем вместе…

Софья чувствует, что дела мои обстоят неважно, и всячески старается поддержать меня. Я в десятый раз перечитываю конспект и в отчаянии кладу его под подушку. Вчера вечером тетя Марта сказала мне, что я отъявленный безбожник, отсюда и все мои беды. Я ответил, что, по-моему, самый безбожный безбожник – это сам Бог, который лишил меня покоя, а ее – стипендии. Тетя Марта заявила, что Господь не простит мне подобного богохульства. Я сказал, что чихал я на этого Бога. Тогда тетя Марта потребовала, чтобы я немедленно пал на колени и вымолил у Всевышнего прощения, иначе он лишит меня дара речи. На это я ответил, что Всевышний уже лишил меня языка: второй раз выхожу на экзамен и ни разу не могу вымолвить ни слова! Тогда тетя Марта испуганно перекрестилась, плюнула и с шумом захлопнула за собой дверь…

…Сегодня утром я снова иду на экзамен. На всякий случай я решаю последовать совету тети Марты, становлюсь на колени перед кушеткой, воздеваю руки к потолку и молю Бога:

– Боже, прежде всего прошу тебя, сделай так, чтобы этот прогнивший потолок не обрушился мне на голову… Потом, Боже всемогущий, сегодня, в десять часов утра, у меня экзамен по политэкономии. Ты знаешь, что такое товар?[19]19
  Игра слов. В грузинском языке слова «скот» и «товар» обозначаются одним словом «саконели».


[Закрыть] Корова, свинья и козел – это не товар, как я думал раньше. Но, с другой стороны, корова, свинья и козел могут стать товаром. Не понимаешь? Я тоже не понимаю. Потому и прошу тебя – помоги мне сдать этот предмет! Не позорь меня перед Илико, Илларионом и бабушкой! Только не говори, что в мои годы ты учился на круглые пятерки! Это ты брось! Илларион тоже так говорит! Вы, старики, только и умеете, что читать молодым нравоучения!.. Если уж ты такой умный, забудь про вчерашнее и помоги мне на экзамене! Вот это будет по-божески! Нет, в самом деле, что тебе стоит подбросить мне одну захудалую тройку?! Ну как, Боже, ты слышишь меня?!

– Эй, кто ты такой?! – раздался вдруг громкий окрик.

У меня со страха кровь застыла в жилах, во рту пересохло.

– Тебя спрашивают! – повторил голос.

– Я… Я… Я – Зурико…

– Вашаломидзе?

– Да, Вашаломидзе!

– И не стыдно тебе жить без прописки?

– Что?

– Ступай немедленно за мной в милицию! Там я тебе покажу «что»!

Кровь снова потекла по моим жилам.

– А кто ты такой? – спросил теперь я и обернулся.

Передо мной стоял высокий, тощий мужчина в видавшей виды шляпе, с истертым портфелем под мышкой, – наш управдом Доментий.

– Дядя Доментий! – состроил я гримасу.

– Черт тебе дядя! – состроил гримасу Доментий.

– Товарищ Доментий! – поправился я.

– Какой я тебе товарищ? – оборвал меня Доментий.

– Ну, тогда мне все равно, кто ты, – взорвался я, – отстань от меня, я спешу на экзамен!

– Придержи-ка язык! Одевайся поживее и марш со мной! – рявкнул Доментий и засунул руку в карман.

– Вынь руку из кармана, а потом разговаривай со мной! – повысил голос я.

Доментий даже застонал от удивления.

– Да ты!.. Да как!.. Как ты смеешь! Молокосос!..

– Говорю тебе по-человечески: оставь меня в покое, сегодня у меня экзамен! Завтра я сам пойду в милицию!

– Нет. Ты пойдешь сегодня, иначе завтра тебя поведут силой!

Я понял, что Доментий не шутил. Софья догадалась, что я оказался в безвыходном положении, и начала истошно мяукать.

– Заткни ей глотку, не то вышвырну в окно! – сказал Доментий.

Софья испугалась и замолчала. Я оделся. Через пять минут мы уже спускались по Варазис-Хеви.

– Нет у тебя сердца и жалости! Человек собирался на экзамен, а ты его тащишь в милицию, – сказал я.

– Это у меня нет сердца? – обиделся он.

– У тебя! У кого же еще?

– А у тебя оно есть? Вот ты живешь без прописки и не думаешь о том, что отвечать-то за тебя придется мне! Скажут – Доментий покрывает непрописанных, Доментий с них… А ты мне что-нибудь давал? Ну скажи, давал ты мне хоть одну копейку?

– Нет!

– То-то! А то – Доментий взяточник, Доментий грабитель, Доментий обманщик… А кто вор и мошенник?

– Кто?

– Сколько ты платишь за комнату? – спросил вдруг Доментий.

– Двести пятьдесят в месяц, – ответил я.

– Откуда у тебя такие деньги?

– Бабушка присылает.

– А у бабушки откуда?

– Занимает у Иллариона.

– А Илларион где достает?

– Если урожай хороший – продает вино, а нет – занимает у Илико.

– А где достает Илико?

– Да что ты ко мне пристал?! А тебе-то самому кто их дает?

– Никто. Потому и веду тебя в милицию!

– Говори прямо: что тебе от меня нужно?

– Мне – ничего. Отведу тебя в участок, сдам по всем правилам правительству и доложу. Вот гражданин… Какая у тебя профессия?

– Пока никакой.

– Прекрасно!.. Вот гражданин без определенной профессии, без прописки, провалившийся на экзамене… Ты по какому предмету провалился?

– По политэкономии…

– Тем хуже для тебя… Политически неграмотный, верующий… Ведь молился Богу?

– Молился.

– Замечательно!.. Сдам тебя правительству, и… ты в тюрьме сидел?

– Нет…

– Ну, так пожалей же себя! В два счета оформлю тебе прописку – комар носа не подточит, – сказал Доментий и остановился около закусочной. – Понял?

– Нет…

– Болван! О чем с тобой говорить, когда ты даже не понимаешь, что значит дом и прописка!.. Ну, что ты на меня уставился? Зайдем к Риголетто, закусим…

По правде говоря, я был очень голоден. Я посмотрел на Доментия благодарными глазами, нежно улыбнулся и последовал за ним в подвал.

Мы подсели к столику в углу закусочной. Доментий отогнул скатерть, чтобы не запачкаться, отодвинул тарелку с мухомором, втиснул портфель между спинкой стула и собственной спиной, вытер лоб и заботливо спросил:

– Ну, что будешь есть?

– Все! – живо ответил я.

– А пить?

– За твой счет – хоть керосин! – пошутил я.

Доментий улыбнулся и стукнул по столу рукой:

– Риголетто!

Из-за стойки вышел хромой буфетчик и замер на одной ноге у нашего столика.

– Аджан!

– Привет, Риголетто! Знакомься: свой парень, хлебосольный, сегодня распоряжается он!

Я встал, вежливо поклонился, крепко, по-тбилисски, пожал руку Риголетто и назвал свое имя.

– Сагол[20]20
  Сагол – одобрительный возглас, «молодец».


[Закрыть], видать, крепкий парень! – сказал Риголетто и с сожалением посмотрел на меня. – Что прикажете подать?

– Два пива, два сыра, две зелени, редиску не забудь! Два хлеба и бутылку водки! Икра есть?

Риголетто глупо улыбнулся. Вскоре стол был накрыт.

Доментий наполнил стаканы, чокнулся со мной и молча выпил. Второй стакан выпили за наше знакомство. Потом Доментий произнес тост:

– Я, Доментий Хачапуридзе, – маленький человек. Но Наполеон тоже маленький был, а мой отец – еще меньше него, но горы сворачивал. Я – управляющий домами, и сердце у меня мягкое. От меня зависит – жить человеку в доме или на улице. Тебе приходилось жить на улице?

– Что я, беспризорный, что ли? – обиделся я.

– А вот захочу – и выгоню тебя на улицу, потому что ты непрописанный!

– А ты возьми и пропиши меня – и делу конец!

– Я-то возьму, но ты разве даешь?

– Что? – не понял я.

– Ладно, выпей! – сказал Доментий и наполнил стаканы.

Мы выпили. И тогда я заметил, что глаза Доментия начали косить.

– Ты знаешь, что такое дом? – продолжал он.

– А что тут знать? Дом – это дом!

– А все же?

– Ну… комнаты, перекрытые черепицей, или соломой, или дранкой…

Доментий захихикал и снова взялся за стакан.

– Чудак ты! Дом – это прежде всего семья! Есть у тебя семья?

– Нет!

– Ну и дурак же ты, братец мой! В твои годы, если хочешь знать, у меня была уже вторая жена. Теперь я опять живу с первой… О чем я говорил? Да! Семья и дом неотделимы друг от друга. Не имеешь дома – не сможешь жениться, не женишься – не сможешь жену в дом привести? А ты знаешь, как появился дом?

– Знаю!

– Скажи!

– Из кирпича, досок, извести, камня, черепицы…

– Замолчи, жалкий ты человек!.. До того, как придумали кирпич, человек жил на дереве…

– В пещере, – поправил я.

– Одни жили в пещерах, другие – на деревьях… Потом человеку надоело жить на дереве и он спустился на землю… А потом, знаешь, что с ним случилось?

– Прошелся туда-сюда и снова полез на дерево…

– Нет, сперва он гулял, а потом ему стало холодно! И что он сделал?

– Надел пальто и согрелся!

– Идиот! Где тогда были пальто?! Взял он кремень, высек огонь, развел костер и согрелся. Но ты же знаешь, природа коварна. Подул вдруг холодный ветер с востока. Взял человек и возвел стену с восточной стороны – чтоб огонь от ветра оградить. Подул потом ветер с запада, возвел тогда человек вторую стену, с запада. Потом как налетит, как засвистит сквозной ветер – с севера на юг! Что оставалось делать бедному человеку? Поставил он еще две стены – с севера и с юга. А дело было осенью. Хлынул дождь – холодный, проливной. Видит человек – плохо дело, гаснет огонь. Что делать? Тут он и сообразил перекрыть стены соломой!

– Дальше?

– Дальше – новая беда: горит костер, дым ест человеку глаза – хоть плачь! Он туда, он сюда – что делать? Не разбирать же стены? Но он все же человек был, а мы тем и отличаемся от животных, что кое-что соображаем и говорить умеем.

– Сам ты животное, Серапиона ты, вот кто! – сказал я и схватился за бутылку.

– Поставь бутылку, глупец!.. Где ты меня остановил?

– …Человек в дыму задыхался!

– Да, чуть не задохнулся, несчастный. Потом он догадался: пробил отверстие в потолке, дым вышел, вздохнул он свободно… Сидит человек у костра, греется. И захотелось ему узнать – не перестал ли дождь. А как узнать?

– Очень просто: высунул руку!

– Куда?

– В окно, куда же еще!

– Болван! Окна-то ведь не было? Вот он и решил сделать в стенке окно… А потом ему потребовалось выйти… Ну, сам понимаешь зачем… Риголетто! Два по сто! – Доментий икнул и продолжал: – Пробил он дверь, и получился… Что?

– Отверстие! – ответил я.

– Вот идиот! Дом получился, понимаешь ты, дом!

– Не знаю, мой дед иначе дом строил…

– А мой совсем не строил, он в чужой вошел, но это неважно… Потом человек привел из лесу собаку, поручил ей сторожить дом, а сам ушел. Привел жену, поручил ей вести хозяйство и снова ушел. Принес дичь… Стали они есть да похваливать… А потом пошли у них дети, внуки, правнуки, праправнуки… Появилось село, затем район, затем город и, наконец, столица… Столица Грузии – Тбилиси… Вот видишь, с каким трудом создавался наш Тбилиси? А ты свой труд вложил сюда? Нет! Так как ты смеешь после этого жить в Тбилиси без прописки?! Но ничего, не огорчайся… Ты мне нравишься… Как звать тебя?

– Зурико!

– Зурико… С Мартой я поговорю отдельно, а с тебя возьму всего-навсего двести рублей, не больше… Смотри только не проговорись!.. Как тебя звать?

– Зурико!

– Да. Значит, молчок! Понял, Зурико? – Доментий лукаво подмигнул мне, да так и остался с закрытым глазом.

Тогда он подмигнул вторым глазом и тоже не смог открыть. Так и заснул.

Я наполнил водкой стакан и подозвал Риголетто.