Текст книги "Дьюри, или Когда арба перевернется"

Глава 2
Дневник Ицы

«Почему я завела дневник? Задаю себе этот вопрос, чтобы проверить, смогу ли я писать правду.

Начала писать только потому, что было модно, а затем… Первые дневники сожгла, в них всё было фальшиво. Теперь пишу только для себя, для того чтобы понять, что происходит во мне и вокруг меня. Ведь мне не с кем поговорить. Не такая уж я плохая, как может казаться другим, и кажусь сама себе. У меня нет подруг, с кем можно поделиться… Да и никому всей правды не скажешь… Порой даже себе… Одним не хватает мужества честно взглянуть себе в лицо, такое, какое есть, без помады и кремов, у других нет привычки смотреть правде в глаза (они врут даже себе, по привычке), третьим же – и того и другого…»

Дьюри прервал чтение, слишком много того, что он называл «водой». Он перевернул страницу. Ну, вот, например… и он прочёл:

…Я верю, что послана на этот свет, чтобы осчастливить хоть одного человека. Кто-то из великих мудрецов сказал: «Мир спасёт любовь» – возможно: «Мир спасет красота». Мне кажется, это одно и то же. Что за любовь без красоты?

И что за красота без любви? Хотя… Я всё-таки с ним согласна. Я это чувствую всем своим существом, каждой своей клеточкой…

– Я тоже, – тихо пробормотал Дьюри и начал перелистывать тетрадку в поисках той страницы, где Ица, наконец, начнёт описывать их жизнь. На шестой странице он прочёл:

«Впервые мы с Дьюри встретились у моей приятельницы, когда я забежала на минутку. И почти сразу же почувствовала, что я понравилась ему, почувствовала по взгляду его глаз, которые он сразу смущенно отвёл, как девушка. Мне понравилось, и пока я была у подруги, всё время пыталась заставить его посмотреть мне в глаза, но так и не смогла. Когда он собрался уходить, я попросила его проводить меня, но он под предлогом занятости ушёл так быстро, что я даже не успела взять зонтик из другой комнаты. В течение месяца мы не сталкивались, хотя я иногда пыталась увидеться с ним. Встретились же мы, наконец, на званом обеде у моих знакомых. Он всего раз подошёл ко мне, говорили о чём-то незначительном, недолго. Весь вечер он ухаживал за Эстер. Я чувствовала, что она ему не нравится, но он упорно не отходил от неё. В этот вечер я была в ударе. Буквально всё мужское общество активно ухаживало за мной. Только Дьюри был вне поля моего влияния. В конце вечера это мне просто надоело. Поймав его взгляд, я предложила выпить за Любовь. Не помню, кто предложил пить на брудершафт, но первым возле меня был Дьюри. Мы выпили. Он скромно поцеловал меня в одну щеку, а когда собирался поцеловать в другую и губы его были близко от моего лица, я подставила ему губы. Всего на одно мгновение встретились наши губы и глаза, но этого было достаточно. Весь остаток вечера он был подле меня. Потеряв надежду вернуть Дьюри, разъярённая Эстер вскоре уехала, благо без сцен ревности. С этого вечера Дьюри рядом со мной. Он оказался щедрым поклонником. От его дорогих подарков у меня кружилась голова и, как потом выяснилось, у его родителей тоже, которые ему этого не простили, ведь он был помолвлен в Будапеште на богатой невесте, в которой они души не чаяли.

Все мои желания выполнялись беспрекословно, кроме одного – пить на брудершафт с кем бы то ни было. Это меня забавляло, при удобном случае я делала вид, что пытаюсь нарушить его запрет. Он мгновенно вспыхивал, как от пламени соломинка, я сразу ему уступала, и тогда, словно в благодарность, весь вечер он становился ручным и старался скрыть ревность. До замужества, да и долгое время потом, мне нравилось, что он меня ревнует. Мне тогда казалось, что ревность его – первый признак любви. А единственное, о чём я всегда мечтала, и мечтаю сейчас, – безумная, и всёпоглощающая любовь. От жизни мне ничего не надо, кроме Любви. Одно мгновение любви и потом… Хоть смерть… Я рождена именно для такой любви, и не для чего другого… Единственное, в чём я не сомневаюсь! Тогда я всего этого не знала, но чувствовала и мечтала… И мне казалось, что время пришло. Мы редко говорили о серьёзном, а возможно, и не говорили вообще, не помню. Он всегда старался угодить, мне это льстило и нравилось, ведь он считался лучшим женихом в городе – прекрасный адвокат с большой клиентурой, не говоря о богатых родителях в Будапеште…»

Прошлое вдруг разом свалилось тяжёлым грузом, чуть не разорвав сердце. Дьюри перестал читать, откинулся на спинку стула, стараясь глубоко дышать. А перед глазами мелькали лица: разгневанное отца, заплаканное матери и растерянное невесты. А в ушах постоянно звучала гневная фраза отца: «Чтобы ноги твоей в моем доме не было. ВОН!!!» Благодаря тебе я всё потерял, а ты… хотя знаешь об этом, но как ни странно, это не влияет на твои поступки… – Воспоминания настолько не давали покоя, что он решил продолжить читать дневник.

«Понемногу я стала узнавать этого человека уже после замужества, вернее, в медовый месяц, когда мы, путешествуя, надолго оставались одни.

Выяснилось, что нам не о чем друг с другом говорить. А вокруг столько красивых, начитанных, возвышенных, утончённых, богатых мужчин, что просто глаза разбегались. Вернулись мы раньше намеченного времени. В меня влюбился один джентльмен. Дьюри от ревности закатывал мне каждый вечер истерики, и вечером вместо приятного общества, где я ожидала увидеть моего ухажёра, мы оказалась на вокзале. Пока носильщик вносил вещи, во мне постепенно нарастала ярость. Я была настолько потрясена его выходкой, что потеряла над собой контроль. В поезде я устроила ему впервые скандал… Тогда я начала понимать, до чего может довести его ревность и как она вскоре начнёт отравлять мне жизнь. Жалость к себе придала мне уверенность. В эту минуту мне трудно было владеть собой. Дьюри вначале возмутился, затем, боясь скандала, начал успокаивать меня, но я больше и больше распалялась. Несмотря на его мольбы успокоиться и взять себя в руки у меня не хватало сил, а обещание вернуться обратно в город, я из гордости отвергла. Постепенно успокаиваясь, я вдруг почувствовала, что равнодушно слежу, как бы со стороны, за собой и за ним, и уже не эмоции руководят мной, а чистый расчёт. Мне стало стыдно. Я села и замолчала. Дьюри, очевидно, решил, что его слова подействовали, присел ко мне и стал нашёптывать что-то ласковое и нежное и вскоре потушил свет. Впервые за вечер, я ему была благодарна. За окном стояла тёмная ночь. Колёса стучали на стыках, словно отстукивали время, а также и расстояние, которое всё увеличивалось между нами и тем городом, где мне было так хорошо. Этого я, конечно, не могла простить Дьюри, ведь я ему пока не изменяла, мне просто доставляло удовольствие кокетничать, но сейчас я поняла без особой радости, но с полной уверенностью, что с этой минуты хозяйка Я и только Я. Мне вдруг стало страшно. Я хотела убежать, вырваться из вагона, где стены, диван неподвижны, а поезд мчался… За окном жизнь, полная страстей и перемен. Я как зачарованная смотрела в окно. Ночь настолько тёмная, что я не могла разобрать, где небо, где земля. Я упорно смотрела в окно в поисках своей звезды…»

Дьюри прекратил читать. – Опять «вода», – раздраженно пробурчал он, – когда же, наконец, она напишет, чего она хочет? Пробегая глазами написанное, он перевернул несколько страниц в поисках именно тех слов, которые объяснят ему многое. Когда же Ица кончит «лить воду» и начнёт описывать прожитую жизнь? Его внимание привлекла фраза: «…у меня родилась дочь…». – Ну, наконец, пошла жизнь, – облегчённо вздохнул он, и перелистал несколько страниц назад, найдя, как ему показалось, начало жизнеописания. Дьюри продолжил чтение.

«…С момента нашего приезда и до моего первого обморока, который произошёл на вечере у наших знакомых, когда я танцевала с одним из поклонников, ничего нового в моей жизни не произошло. Почти каждый вечер мы с Дьюри посещали наших знакомых. Обычно вечера заканчивались танцами. Я много танцевала. И хотя у меня было много поклонников, насколько я помню, никто мне не нравился настолько, чтобы хоть как-то повлиять на мои отношения с Дьюри. Я просто бездумно порхала. Наверное, поэтому никаких воспоминаний у меня не осталось. Обморок больше всех напугал Дьюри, но он сразу успокоился, узнав, что причина – беременность. Меня – наоборот. И хотя, утешая меня, утверждали, что это бывает со многими, меня нисколько не утешало. Я испугалась обморока так же, как первой менструации. Тогда я думала, что просто умираю, истекая кровью. На моё счастье няня заметила и объяснила мне, что я не умираю, а стала взрослой и могу продолжить род человеческий. Если я успокоилась, что не умираю, то меня продолжало волновать, почему нужна кровь, как предупреждение о возможности рожать? Или обморок – предупреждение, что я ношу уже у себя, в себе…»

Чтобы хоть как-то сдержать раздражение и желание выбросить исписанные листки, Дьюри провёл рукой по глазам, сжал виски, закрыл глаза, стараясь успокоиться. С первых лет совместной жизни с Ицей не понимал её желания копаться в том, что не зависело от неё, чего требовала природа, и на что не мог ответить иначе, чем фразой: «Так хочет природа». В самые первые годы «ковыряния в себе», как он окрестил эти поиски, забавляли его, но позже он чаще всего пропускал всё мимо ушей. После рождения Чиллы, когда Ица, наконец, полюбила его настолько, что стала абсолютно «ручной», такие разговоры начали его раздражать, и он с трудом их дослушивал. А позднее они ни о чём не говорили… Но это чувство, видно, засело в нём настолько, что даже сейчас, когда он получил возможность узнать, чего же она хотела от него, или от жизни, ему трудно было спокойно читать… Почувствовав, что немножко успокоился, Дьюри открыл глаза и продолжил чтение, пропустив несколько предложений типа «воды».

«…Меня постепенно перестал интересовать мир вокруг меня. Всё мое внимание переключилось на мой живот, на растущее в нём существо, на его развитие. Боясь причинить ребёнку вред, я не испытывала сексуальной потребности, что абсолютно было непонятно Дьюри, который, наоборот, настойчивее стал приставать ко мне. Вначале он предположил, что я влюбилась в кого-то, затем, поняв, что бессмыслица, начал ревновать к ребёнку. После того как я призналась, что боюсь навредить ребенку, когда он будет получать наслаждение, он сначала рассмеялся, но, видя, что его смех не повлиял на мою решимость, начал насмехаться над моей невежественностью, но и это на меня не подействовало. Чем больше рос мой живот, тем больше я была против половой жизни, и тем настойчивее был Дьюри, а несколько раз… даже противно писать, изнасиловал меня…»

Дальше Дьюри не хотелось читать. Ица даже те годы, которые ему казались безоблачными в их жизни, превращала в кошмар. Он перелистал несколько страниц в поисках описания именно того периода жизни, с которого и начался для него кромешный ад, в котором он находится и по сей день. Его внимание привлекла одна фраза, и хотя это было не то, что он искал, Дьюри продолжал читать:

«…Этот период моей жизни был самым спокойным. Как-то странно я устроена. В жизни у меня мало сил. Если я не увлечена, то всё во мне спит, мне ничто не интересно. Живу я чем-то одним. В этот период я жила одной Чиллой. Не могу объяснить почему, но я чувствовала себя виноватой перед этим созданием. Возможно, потому, что девочка была некрасива, и я предчувствовала, как ей трудно будет жить, и пыталась загладить свою вину перед ней, хотя бы в детстве, пока её жизнь во многом зависит от меня».

– И ненадолго хватило у тебя этого чувства, – со злобой и раздражением буркнул Дьюри и, перевернув несколько страниц, продолжил чтение.

«День рождения Чиллы, который Дьюри отметил на широкую ногу, был в моей жизни переломным. Было много гостей, цветов. Все были нарядны, беззаботно веселы. И среди всего, что радовало глаз, гость из Будапешта, красавец Аттила. Когда нас представляли, я увидела, как у него светились глаза, а когда он стал пожимать мою протянутую руку, дрожь пробежала по ней и, стало трудно дышать от радости… Праздник. Я проснулась… Да, проснулась от спячки, в которую я погрузилась в какой-то мере и из-за своего чувства вины перед девочкой… Я вдруг поняла, что Чилле нужно не моё горе, а моя радость… Ей тоже нужна радость… Радость, как и мне… Радость беззаботного, свободного человека…»

– Только слова, чтобы оправдать свою похоть, – ударив по тетради кулаком, в знак своего возмущения, рявкнул Дьюри, – и тебе не стыдно? Ведь весьма сомнительное оправдание, а пишешь, что будешь писать только правду. Где же правда? Радость, счастье… Оставила нас, меня и Чиллу радоваться, когда сбежала с Аттилой? Всё ты врёшь… – сердце сжалось, он с трудом глубоко вздохнул. Обычно помогало, но сейчас спазм не отпускал. Дьюри постарался выпрямиться, сесть ровно и затем несколько раз глубоко вдохнуть, и тогда чуть полегчало, он продолжил свою полемику с Ицей.

– Ты часто меня обвиняла в том, что я только о себе думаю… Да не о себе я думал… Я всегда думал только о тебе, делал всё, чтобы угодить тебе… удержать тебя… И тем самым потерял тебя… Возможно, если бы я хоть чуть – чуть подумал о себе, этого не произошло бы. Но где взять силы рабу твоему, у которого ничего своего не осталось, кроме полового влечения, которое заполняет образовавшуюся пустоту во мне. Тебе стыдно даже вспоминать, как я тебя несколько раз… Да как я тебя не убил, и сейчас не могу понять. Ведь единственная пружина в твоём организме – похоть. Надо быть слепым, чтобы этого не видеть. Ты ведь оживаешь, вся светишься только при виде мужчины, а когда я подхожу… и требую своё законное, ты строишь из себя монахиню. Не могу понять, за что я влюбился в такую лицемерку. Почему я не бросил тебя после дня рождения?! Как я ещё мог думать о тебе без отвращения, после того как увидал в твоих глазах столько ненависти… или когда я увидел глаза Чиллы, утром, после ночного поиска её исчезнувшей матери… Утопающий хватается за соломинку. Я схватился за бутылку. Возможно, переборщил. Если так, то ты… только ты меня довела до этого… – Дьюри хотя и не выговорился, но замолчал, сердце опять заныло. Он опять постарался глубже вдохнуть и успокоиться, чтобы дочитать до конца Ицын дневник. Посидев немного с закрытыми глазами, Дьюри решил продолжить чтение, хотя и не почувствовал облегчения. Спазм не отпускал.

Первая фраза, которая ему попалось, была: «Аттила оказался таким внимательным», – не дочитав предложения, Дьюри перескочил целый абзац, в котором похвалы Аттиле, но затем продолжил чтение:

«… Дьюри от ревности или из-за своего бахвальства начал много пить, спаивая Аттилу, но сам напился так…»

– Это я спаивал Аттилу? – возмутился Дьюри, – да он приставал ко мне, он меня спаивал, если бы не он, я в тот вечер не нализался бы так… и, возможно, жизнь не стала бы впоследствии столь кошмарной… Хотя, кто его знает? – Ему совершенно не хотелось читать, где она описывает его попойку, когда проснулся, как потом всё было, но ему было совершенно необходимо знать, когда она ушла из дому, она бросила его, или уехала с Аттилой удовлетворить свою похоть. Он с волнением искал это место и нашёл.

«… Я даже не посмотрела, убил Аттила Дьюри или просто сбил с ног. Я была вся в мерзости с ног до головы. Я бросилась в ванную комнату и влезла под душ. Я готова была содрать с себя кожу, лишь бы избавиться от слизи и запаха… Сколько я простояла не помню, но помню, что Аттила в смокинге стоял под душем. Долго решали, как быть дальше, но знали, что так больше жить нельзя. Он долго уговаривал уехать в Будапешт. Не видя выхода, после долгих колебаний я согласилась поехать, но с условием, что только на другой день. Он был счастлив, глаза его снова сияли, он снова стал прежним, неотразимым и после долгого прощания ушёл. А мне предстояло всё убрать… Как я выдержала, одному Богу известно, но именно во время этой уборки я решила окончательно, бесповоротно. Всё, хватит с меня.»

– И с меня тоже, – отложив тетрадь, решил Дьюри, но, взглянув на часы, убедился, что времени у него предостаточно до закрытия бюро, в сомнении немного повертев в руках тетрадь, всё же продолжил читать, но, конечно, только то, что сейчас его больше всего интересовало, – почему она вернулась.

«… Когда после долгой разлуки я увидела Дьюри, что-то во мне ёкнуло.

Почти год, прожитый в Будапеште, многое стёр в моей памяти, многому научил. В минуты, когда меня обижал Аттила, я вспоминала Дьюри, не всё в нем было так уж плохо, но я, конечно, не собиралась возвращаться к нему. Дьюри в отличие от Аттилы всегда чувствовал, когда мне особенно плохо, когда я на волоске от смерти, хотя бы мысленной. Откуда он мог почувствовать, ума не приложу, ведь он жил в другом городе? Но именно в этот момент он появился, согласный на всё, лишь бы я вернулась. После долгих уговоров я согласилась, но с требованием полной свободы. Дьюри дал слово. Он умел держать слово, это я знала. Оплатив квартиру и небольшие мои долги, он повёз меня с Чиллой сначала отдыхать на Балатон, а затем домой. Весь месяц, который мы провели на Балатоне, он вёл себя как до нашей свадьбы. Я спала с Чиллой. За это время Чилла привязалась ко мне, мы были неразлучны. К чести Дьюри он нам не мешал…»

– А, знаешь, какой ценой я смог сдержать своё слово? Мастурбацией. Иначе я мог сойти с ума. – Раздраженно пробурчал Дьюри, потирая виски, потом продолжил читать дальше:

«… Перед отъездом, когда Чилла уснула, я, в знак благодарности, пришла к нему. Вскоре после возвращения домой мне стало плохо, часто кружилась голова, и я почувствовала, что я вновь стану матерью».

Дьюри от волнения прекратил читать. Его давно волновал вопрос, чья дочь Габи: его или Аттилы? Для него это не праздный вопрос… Отцов Тыко и Яно он знал, и никаких претензий к ним не имел, но с Аттилой у него были другие счёты. Дьюри считал, что беды в его жизни начались от Аттилы, и поэтому… если бы он мог, он бы ему отомстил… Уж, не поэтому ли его так тянет к Габи? Дьюри старался успокоиться, но, чувствуя тщетность своих усилий, решил продолжить читать и, наконец, выяснить, чья Габи.

«… Естественно, я сразу задумалась, чьё дитё я ношу в себе. И у Дьюри и у Аттилы были равные шансы стать отцом ребёнка. Я хотела, чтобы ребёнок был от Аттилы, несмотря на то, что к нему дорога отрезана. В данном случае я думала не о себе, а о внешности будущего ребенка. Кто-то из моих знакомых утверждал, и якобы это научно доказано, что внешность ребенка ещё в утробе матери формируется генами и тем образом, который носит мать в своём воображении. И хотя, я не очень верила, но, тем не менее, я часто вызывала образ Аттилы, даже когда была близка с Дьюри. В то время я ничего не имела против Дьюри. Я его не любила, но он вёл себя безукоризненно, и я была ему благодарна. Если бы не Чилла и вторая беременность, я, наверное, не вспоминала бы столько раз Аттилу, рисуя перед собой его образ. И может быть, смогла бы менее предвзято относиться к Дьюри, не доводя его до озлобления.»

– Везде проклятый Аттила поперёк моей жизни, – с ненавистью, процедил сквозь стиснутые зубы Дьюри. – Ну, погоди, я тебе отомщу… И на нашей улице будет праздник… – со злорадством добавил Дьюри и продолжил читать, пропуская «воду», в поисках самого главного ответа на вопрос, чья же всё-таки дочь Габи.

«…После родов некоторое время меня перестал занимать вопрос, чья дочь родилась, Аттилы или Дьюри. Гпавное, девочка, которую мы назвали Габриэллой, была на редкость красивой. Я днями и ночами молила Бога, чтобы она не менялась. Возможно, Бог услышал мои молитвы. Габи, подрастая, больше хорошела. Таких в роду Дьюри не было, и хотя родственников Аттилы я не знаю, мне казалось, что именно такими они должны были быть. Я часто смотрела на Габи и искала сходство с Аттилой. И хотя общее сходство было очевидным, отдельные черты при сопоставлении не имели нечего общего…»

– Ну, Аттила, – почти запел Дьюри, с трудом сдерживая радость от предоставленной возможности получить желанное, и, отбросив тетрадь, взял свидетельство о рождении Ицы и вышел из дому.

Сделав необходимое в похоронном бюро, он поспешил домой, чтобы закончить чтение дневника Ицы и узнать, почему Ица покончила жизнь самоубийством. Правда, она несколько раз пыталась это сделать, но как ему тогда казалось, она только пугала их, да и себя тоже. Ведь принимала-то она яд всегда в мизерном количестве. А в этот раз, она ошиблась или действительно перестала бояться смерти? И кто же теперь повинен в этом?

Когда он пришёл домой, Габи и Тыко сидели за столом, дожидаясь, когда Чилла нальёт им суп в тарелки. Яно, к счастью, спал. Не найдя на столе на привычном месте дневника, он спросил у Чиллы, которая нехотя сообщила ему, что она спрятала дневник от детей.

После обеда, когда он решил утешить детей в их горе, больше всех он ласкал Габи. Чилла, убирая со стола, позвала Габи помочь ей, но та притворилась, что ничего не слышит и всё больше ластилась к Дьюри. Когда Чилла начала мыть посуду, она вновь позвала Габи, но уже более раздражённо, но Габи, вместо того чтобы помогать Чилле, залезла к Дьюри на колени. Чилла увидела это и, подойдя к Габи, дернула её за косу так, что Габи взвизгнула от боли. Дьюри набросился на Чиллу, обозвав её бездушным существом и монстром. Чилла в слезах убежала к себе. Габи, довольная, тут же выскочила во двор с Тыко. За столом Дюьри остался один с грязной посудой. Всё произошло в одно мгновение. Он даже не успел никого окликнуть, остановить… И когда появилась Чилла с дневником Ицы и положила его перед ним на стол, он готов был просить у неё прощения, но не успел и рта раскрыть, как Чилла исчезла. Некоторое время он смотрел на дневник, вспоминая, что же он ещё хотел узнать, прежде чем начнёт читать всё подряд. Перелистав больше половины тетради, он начал читать:

«… Любовь всегда чудо. Поэтому, она необходима. Она уничтожает ложь, привычку, она озаряет светом повседневную жизнь, превращая в чудо. Разве не чудо? Идёшь по улице, проходят люди, такие тусклые, такие чужие… И вдруг навстречу тебе идёт один такой же чужой, как и все, и если вы случайно не встретитесь взглядом, останетесь такими же чужими, как и были, но стоит вам увидеть друг друга, и в одно мгновение ближе, роднее нет на земле человека.»

– Ну, конечно, – чудо, когда ради похоти ты можешь бросить детей… и побежать с первым встречным на край света… – еле сдерживая нарастающее раздражение, пробубнил Дьюри, он быстро просмотрел несколько листов и снова продолжил чтение:

«… Я живу, когда горят глаза партнёра. Когда осязаю, что он наэлектризован моим присутствием, это даёт мне ту энергию, без которой жизнь бесцветна…»

Дальше Дьюри не мог читать и снова перевернул несколько страниц, вздохнув глубже, продолжил:

«Раньше, когда у меня силы бывали на исходе, когда все валилось из рук, мне достаточно было выбежать на улицу, дождаться хоть одного мужчину, неважно какого, конечно, лучше красивого, увидеть, загораются глаза… и тогда я могла спокойно вернуться в свою дыру и влачить дальше своё существование. Когда впервые это произошло при Дьюри, он устремился за мной, наверное, думал, что я собираюсь убежать из дому. Ведь я так стремительно выбежала. Однако увидев, что я стою как вкопанная у калитки, он, чуть успокоившись, спросил меня:

– Тебе не хватает воздуха в доме?

– Да.

… Это его вполне удовлетворило, и он спокойно ушёл домой».

– И совсем я не был спокоен, но что я мог сделать, если я не мог выгнать тебя или сам уйти, Я был как птица в клетке, думал не только о себе, о твоих детях…

Вечерело. Стало трудно разбирать написанное. Дети бегали во дворе. Дьюри зажёг свет и продолжил читать дневник.

«…В глаза Дьюри я давно не смотрю. Я даже забыла его лицо. Недавно ночью, когда мне хотелось выбежать на улицу и броситься на грудь первому попавшемуся, согреться, проснуться… Почувствовать, что я ещё женщина и способна зажечь и дать жизнь и счастье другому… Меня настолько захватили эти чувства, что я вскочила и готова была выбежать на улицу, если бы не встретила Дьюри, который, шатаясь, направлялся в туалет. В этот момент мне вдруг все мужчины стали противны, и я с мерзким чувством поплелась к кровати. Постель остыла. Когда я легла в неё, мне показалось, что я легла в гроб. И тут мне захотелось увидеть лицо Дьюри, который увидит меня в гробу, но не смогла, сколько я ни пыталась…»

– А я… Эх! Стоит закрыть глаза, как ты и только ты стоишь передо мной. Стоишь и смотришь на меня своими огромными зелёными глазами. Цвет твоих глаз зависит от освещения, от цвета одежды, от погоды, но больше всего от твоего настроения и от субъекта, на которого ты устремляешь свой взор. Если тебе понравился мужчина, глаза становятся цвета малахита, сочные, глубокие и светятся из бесконечной глубины, и если заглянуть в них, то закружится голова, потому что будешь всё время куда-то проваливаться… На меня ты последнее время смотрела стеклянными, плоскими глазами бутылочного цвета. Так ты смотришь на всё, что тебе безразлично. В период беременности глаза у тебя были, словно у котёнка, которого только что накормили молоком и ласкают его, он мурлычет… Я могу в точности сказать, где, какая и каких размеров родинка на твоём теле. Меня всегда поражало, что они расположены не хаотично, а подчинены какому-то закону. И когда я смотрел на тебя обнажённую и видел тебя всю от ягодиц до шеи, я мог мысленно соединить родинки. Если провести прямые линии между ними, можно увидеть ковш. Точно такой же ковш я видел в школьном учебнике по астрономии, и называется он Большой Медведицей, когда я это открыл для себя, во мне что-то изменилось и не только по отношению к тебе. Эту перемену заметили даже посторонние, а на работе даже интересовались, что со мной происходит? Кто сочувствовал, кто старался дать совет… Я даже не думал, что у меня столько доброжелателей… но только ты ничего не видела, ничего не замечала, – в волнении от нахлынувших чувств тихо бормотал про себя Дьюри, – да я… Эх ты! – И не найдя подходящих слов, чтобы выразить чувства, что накопилось в нём, несколько раз глубоко вздохнул и продолжил читать.

«…Разве можно жить с таким человеком, который даже цветы не любит, жалеет на них деньги, ведь это единственное удовольствие, которое мне осталось в жизни… Он мне мстит, лишая меня последней радости…»

В висках у Дьюри застучала кровь. Дальше читать не смог. Ему хотелось кричать от столь несправедливого мнения… Что-что, а цветы он любил, и не жалел он денег на цветы, а их просто не было. К тому времени многого уже не было, но она упорно ничего не хотела замечать. Да и не видела. К примеру, она считала, что он цветы не любит потому, что каждый день их не покупал. Её излюбленная фраза: «…Цветы – это моя душа, и я не могу видеть, как она увядает».

Поэтому уже на второй день цветы, ещё свежие, приходилось выбрасывать, правда, он их не выбрасывал, а дарил соседке, которая души в нём не чаяла. Дьюри перевернул страницу, и хотя было много исписанных листов, записи в дневнике кончались всего двумя короткими абзацами, которые Дьюри начал внимательно читать.

«…Я не могу жить без любви: сердце моё редко бывает незанятым, в нём всегда царит чей-то прекрасный образ, которому я поклоняюсь. Мне важно любить, чтобы сердцем не завладел мрак.

Как странно устроены люди, говорят о вечной любви, а желают только тело, которое не вечно и быстро теряет красоту и привлекательность. Меньше внимания обращают на душу, которую можно совершенствовать до бесконечности и до самой гробовой доски. Значит, если бы их чувствами руководил разум, то, возможно, можно было бы поверить в вечную любовь. К сожалению, моя душа никому не была нужна, все хотели только тело, а оно состарилось…

Недавно в компании моей подружки появился на редкость воспитанный молодой человек. Он так галантно ухаживал за нами, что трудно было различить, кто же ему нравится больше, я или моя подружка. В один прекрасный день он предложил нам поехать к нему на дачу. Пока мы решали ехать или нет, на улице стемнело. Боясь опоздать на последний поезд, начали торопиться. Когда мы были на полпути к вокзалу, начал накрапывать дождь. Моя подружка Вера предложила вернуться, но я упёрлась настолько, что уломала её, и мы всё-таки добрались до вокзала. В вагон мы вбежали под проливным дождём. С шумом устроились в купе. Наш кавалер сразу начал нам помогать снимать мокрые вещи. Он попеременно помогал нам обеим но… когда он помогал Вере, он весь трепетал от страсти, движения его были лихорадочны, суетливы. Молодой человек сначала стоял от неё на почтительном расстоянии, но чувствовалось, что его сильно тянет к ней… Тогда я поняла, Я ЛИШНЯЯ…. Хотелось плакать, кричать, даже орать, бежать… но куда? Поезд нас мчал на дачу, где была мне уготована пытка, которой я не могла избежать… В купе я больше не могла находиться, извинившись, я вышла в тамбур и в отчаянных чувствах прижалась к окну носом. Окно плакало. Мне трудно было разглядеть что-либо за ним. Ночь поглотила день. Она даже в меня вошла. Мы мчались по безлюдным местам, возможно, полям, так как за окном нельзя найти хоть какой-нибудь ориентир. Я как всегда искала свою звезду… без ориентира любой огонёк мог показаться звездой… Дальше жить не стоит… Я поблёкла, ни у кого не загораются глаза при встрече со мной, а если смотрят, то сквозь меня… Я чувствую, что опускаюсь ниже и ниже… Я готова просить, умолять любить меня… А без любви жить не стоит… И я ухожу без слёз и сожаления, никому не нужная…»

Дьюри сидел измученный, опустошённый. Не было сил возмутиться. Вскоре он уснул, положив голову на дневник Ицы.

* * *

Прошло три тяжелых года. Дети подросли: Габи училась в третьем классе, Тыко ходила в детский сад, Яно – в ясли, Чилла, обременённая домашними заботами, с трудом окончила школу и даже не пыталась поступить в гимназию. Дьюри перестал пить. Он всё делал, чтобы в доме наладилась жизнь, но почему-то становилось хуже и хуже. После смерти Ицы Габи и Тыко старались всё делать наперекор Чилле, несмотря на то, что им часто попадало от неё за это. Единственный, кто объединял семью, был Яно, который ластился ко всем, кому было не лень его приласкать. Чилла, ещё не став взрослой, осунулась, стала истерически нервной. Но, несмотря на усилия Дьюри, ни разу не мог угодить ей. Хотя один раз он всё же, кажется, ей угодил, когда купил ей печатную машинку. После подарка Чилла как будто смягчилась, но ненадолго. В один пасмурный вечер, избив Габи, ушла из дому и не вернулась. Поиски, которые вёл сначала Дьюри, потом полиция, оказались безрезультатными. И хотя Чиллы несколько месяцев не было дома, Дьюри не мог привыкнуть к этому. Он ждал, что не сегодня, так завтра откроется дверь, и он увидит свою единственную дочь и бросится к ней, она всё поймёт и простит ему…. Стоило ему увидеть эту печатную машинку, как он тут же вспоминал свою Чиллу. Но, сразу же, всплывал и болезненный вопрос: «Почему ушла?» Он как-то вспомнил, что Чилла тоже вела какие-то записи. Именно тогда вдруг его осенила мысль, что он, возможно, мог бы найти ответ в них. Дьюри не сразу удалось отыскать рукопись. И вот она у него в руках. Дождавшись, когда дети лягут спать и, потушив везде свет, он оставил гореть только настольную лампу, чтобы никому не мешать. Наконец Дьюри сел за стол и, раскрыв стопку напечатанных листов, начал с волнением читать.