Текст книги "Аленушка все. Киносценарии"

Аленушка все
Киносценарии
Ноэми Норд

© Ноэми Норд, 2024

ISBN 978-5-0062-7348-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Аленушка все

Где вы, таланты? Режиссеры избегают свинскую тему.

Продолжение Оруэлла в виде рукописного произведения не востребовано. Оно само творится на улицах и во дворах. Его черты узнаваемы.

Новадейский российский постмодерн не стоит создавать ради смеха. Если только ради рвотных масс во время просмотра. Реал – сплошной позор.

Фон. Цвет. Антураж. Между строк

Монитор во всю заднюю сцену.

Он сер, черен, на нем происходят действа, фонирующие пируэты на сцене.

Антураж

1. Фон огня – горят многоэтажки.

2. Фон взрыва – заводы, туннели.

3. Осколки стекол, хрустящие под ногами в них отражаются танцы неоновых дев.

4. Фон – классная авария на шоссе, заторы, сирена.

5. Обезьянник.

6. Много автозаков.

7. Фон к главе – «Сотни тысяч вышли».

8. Фон – унылый, психушка, храп рядов, уходящих в бесконечность.

9. Окопная тема, пробежка камеры по изувеченным трупам, босым ногам, синим в зеленых разводах. Крысы, ныряющие и вылезающие из перекошенного оскала.

10 Свиньи, поедающие гниль в армейских бутсах.

11.Фон. Маски темных дев. Выходят в круг на четвереньках. Пятачки. Довольное урчание.

12. Много Оруэла.

13. Имена – оруэловские

Персонажи активного негатива

Алена

Пифия

Аполлон

Пафос

Маньячка

Брошенка с трясущими губками, отравительница, любительница клопоморной герани. Ненавистница голубей. Прожженный сальмой мозг.

На экране трясущаяся, узнаваемая рука чертит крест на дверях. Молится черным крестам. Интрига в том, что молода. Откуда в молодых мозгах затмение?

Группировки

1. Хрестанутые – секта, подворовывают на подарках.

2. ЖК – банда.

3. Банда полицейских.

4. Обычная банда, которую затерли.

5.Много крови.

Тень за кадром

Тайный суд. Инквизиция.

Антураж – сплошная тень.

Глаза – периодически посверкивают из темноты.

По этим глазам можно понять задуманное:

1. Пеленг – морганием затухающих, сходящих на нет проблесков из темноты.

2. Иногда засвечивается лицо, но на каких-то пару-тройку секунд погружается в сплошную черноту.

Музыкальное сопровождение

Всегда в радость.

Оно останавливает сцены пыток и мучений, также ссор, секса, оргазма, все свинское, в крошках и рвоте.

На большом экране видны одни пальчики, они врубают громкость до упора, но дальше не могут, хотя пытаются. Пробуют крутить – берут гаечный ключ – и со скрежетом проворачивают ручку.

Удача.

Далее начинается контакт с миром звезд, шоу и гламура.

Свиноматки наряжаются в гламурненько.

Извергают по очереди несколько реплик, за, против, иногда в виде нескончаемой икоты.

Зона пижам

Свиноматки, в масках, ходят по кругу в полосатых тюремных прикидах.

Надзирательница щелкает бичом.

Много мата.

Драки, глаза освещают загзаги ударов, точные в цель.

Драки за корыто. Пижамы полосатые забивают в горошек.

Крики. Вырванные глаза, дугами взмывающие над авансценой.

Несколько глаз собираются в шайку и нависают под куполом яркой светящейся суспензией.

Но нет, это не явление природы. Из облака вытекают не слезы. А песок, старческий песок, как едкая соль, окутывает партер, поднимается до амфитеатра.

Зона старческого амфитеатра

Там тоже люди, они чихают от испарений и старятся на глазах.

Аплодисменты превращаются в стук костяшек.

Фаланги пальцев отрываются и падают вниз, летят ребра в распаде, позвонки.

Публика зажимает носы, дружно вздымаются зонты. Фаланги барабанят и барабанят по кожаным зонтам и абажурам.

А вот и череп рухнул вниз, покатился, откусил кому-то ухо, еще…

– Он пытается сопротивляться!

– Прах! Тлен!

– Убрать его!

Партер возмущен. Много шума.

Завывают сирены скорой и полиции.

Зона автозаков

Их много.

Феномен Аленушка

Антураж легкий, непринужденный.

Панорама – экран на котором – пустые костюмы, а также, как догадались, – маски свиней, самые разнообразные по размеру и оттенкам.

Цветник цитат из скотного двора. И 1984.

Дурка М

Мистер Страх.

Маэстро Адреналин.

Господин Пафос унижен, на коленях, в горле колготки, ребра хрустят. Его топчут.

– Он слишком много говорит о русне, о тупости и нулях в мировой культуре.

– И отсутствии воображения.

– Воображение свойственно и животным. Творит, например, орангутан, который создает шедевры посредством кала и задних рук. Что движет им? И что движет художником? Механизмы таланта одинаковы. Их нужно хвалить, поощрять, не жалеть, обещать много, изобильно – и тогда даже обычный слон в угоду заказчику нарисует письку.

– По-вашему гениальность – тоже зооморфна?

– Гениальность – это зуд мозга, поэтому всегда протестна. Художник творит – и усмиряет зуд. Приговори его изо дня в день рисовать одни вагины – и он нарисует арабский ковер. С виду в нем нет ничего живого – узоры узоры, но приглядись: они все – воссоединение гендера, мечта гарема, подвиги султана.

– А почему пафос в луже?

Пафос вылезает.

Бить?

Бьем.

Дурка Ж

Скрюченная Алена выгибается на манер столбнячного ню, ее разворачивает шваброй внутрь, она наступает на грабли, встает коромыслом.

Свинки привстают на пуантах:

– Вот оно! Мейерхольд.

– Мейерхольд?

Тень Мейерхольда потирает руки и простирает их клешнями вверх

(Использовать технику Мейерхольда).

Алена

– Не мое. Мне всегда был ближе Станиславский. Мейерхольд не для меня.

Пафос

– Его не переносил и Сталин, выблевал на премьере, а потом казнил.

Свинки привстают на пуантах:

– Девочки, свинки, не будем о трупах!

Алена

– Я не из последних. Мне позволяли говорить.

Свинки:

– Но…

Алена:

– И даже состоялась la raclée с примой.

Свинки в танце с саблями:

– Драка с примой! Но…

Алена

– Дурка? Почему я здесь? У меня же аутоиммунное, очень редкое заболевание.

Свинка с тонометром:

– Не редкое. Что-то вроде понюхать кошку.

Алена:

– Да-да, редчайшее: когда клетки начинают пожирать клетки.

Свинка с тонометром:

– Мозг поедает мозг – и что остается?

Алена:

– А почему они поедают?

Свинка с тонометром:

– Формула клеток напоминает стрептококки. Поэтому организм атакуют сам себя.

Свинки

– Здорово сказано!

– Это – сглаз!

– Это – приговор за красоту!

– За молодость!

– Девка кому-то перешла дорогу!

– Не надо было la raclée…

Мейерхольд меняет позу и застывает в позиции «Пастушка раздвинула ножки».

Свинки:

– Я уверена, что не обошлось без магии.

– Аленушку увезли помирать.

– Она была красивой девочкой.

– Обзавидовались.

– Она влюбилась… Вот что стало причиной.

– Ложи аплодируют перышкам.

– Причиной стал театр. Она перешла дорогу. Ей.

– Глупая.

– Разве можно царапаться с Ею?

Ведьмы хрюкают за кадром:

– Порча! Порча!

Скотины женского рода

Пафос

– Почему скотин женского рода так ненавидят в русском языке?

Свинья – ругательное. Кабан – нет.

Собака, сука особенно, – во всех житейских ругательствах, а кобель виноват лишь в сравнении.

Змея, гиена, крыса – вездесущее определение дам.

Для мужчин действуют другие законы.

Ворон – признак мудрости. Орел – храбрец.

А женщины – тварь, сволочь, гадина, мразь, подлость, склока, ругань, зараза, драка, болезнь, срань, рвота, грязь, смута, – ну и так далее.

В плохих делах замечены лишь женские сущности.

Но есть и дамы!

Пафос кидает на стол завреду буклет.

– Итак, об идее. Нарратив такой:

Люди ослабили друг друга, цивилизации сели на мель.

ИИ занялись серьезными делами.

Завред

– Обычная фантастика об апокалипсисе не без помощи ИИ?

Пафос

– Нет. Попытка возрождения. С этой целью ИИ создает, воскрешает или впускает в мир 9 муз. Тех самых, пухленьких, эротичных, плотоядных и весьма производительных.

И среди них, уже в самом начале можно заметить главное.

Пишущих муз – 6, а остальных мало.

Урания – научная дама,

Терпсихора – уже с четыре– с – четвертью тулупом.

Клио – милашка, подсадила зрение в библиотеках.

Остальные шесть – графоманки, источники белого шума, хаоса, орущие постоянно за войну, за жопу человечеству, каждому по чарке и все такое…

Завред

– А правда ли их было 9? Муз?

– Вот в чем загадка: была ли среди них одна самая тупая – шесть в одной? Поэзия, эротика, рэп батл, гимны вождям? Трагедия? Сатира и..уйня всякая матом? Каллиопа, Эвтерпа, Мельпомена, Талия, Эрато, Полигимния, – все вместе белый шум, избыток цифрового хаоса, нарастающая энтропия, 9 мгновений до вселенского взрыва.

Завред

– Нет. Театр одного актера – не наше.

Пафос

– Так всегда. Народ должен тупеть и смердеть. А умные вещи в топку?

Завред

– Народ должен рожать, а не писать жалобы на непонятное содержание.

– А кто пишет -то? Пишет -то кто?

Консилиум

Сцена

Палаты и койки с ремнями, рядами уходящие в бесконечность.

ПАФОС

– А не лжете, что врачей не хватает? Что ковид унес эскулапов?

Тогда почему психиатров не становится меньше? Или это глобальный эксперимент?

Сцена

Консилиум. Совещание свинок. Тушки за полукруглым столом, дугой охватывающим небольшую сцену, где Аленушка связана своим телом тройным узлом. Из нагромождения опухолей, суставов, торчит одна голова.

Свинки в белых халатиках

– Зато мы избавились от тремора. Мышца фиксирует мышцу – и пациент не жалуется.

– Алена, как самочувствие?

Алена

– Сегодня хуже, чем вчера.

Свинки в белых халатиках.

– Правильно, милая, в целом намного лучше.

– Таблеточки не пропускаете?

Алена пытается сказать, но начинает дергаться коленка где-то возле уха.

Свинки в белых халатиках

– Уведите больную.

– Нет, нет, милая, не просите, мы услышали вас.

Алену выкатывают из зала.

Свинки переговариваются. Кое-кто прикуривает, ловит пятачками веселый дымок.

– Она не наша. Ее нужно лечить в обычной больнице.

– Всех тяжелых переводят в дурки.

– А это, простите, разве не правильно?

– Вам всегда не хватает больных.

– Бюджетный рывок – наш единственный выход из нищеты.

– Аленушка никогда не развяжется.

– Не будем лишать надежды.

– Любая болезнь – усталость мозга. Взбодрим!

– Запереть, привязать – и улицы будут чисты.

– От подозрительных, мнительных, угрюмых…

– А также от дряхлых!

– Сгорбленных!

– Жирных!

– Мелких!

– Слепых и безногих!

– Они же все, кажется, оттуда?

– Только без оскорблений.

– Итак, аленушкам спать, спать, спать.

Палата 000

Аленушка пытается развязать узлы своего тела. Но они еще больше сжимаются, руки все больше корчатся, пальцы дотягиваются до шеи, но.. Эта шея оказывается не своя.

Аленушка превращается в монстра. Она орет матом, рычит, визжит свиньей. И всех нянек, которые бросаются с ремнями на визг, она сплетает в одно целое.

Бегут кабанчики, тряся накаченными боками.

– Мужчины! Ребята! Помогайте! – кричит изнутри монстра садистка Светлана Сергеевна.

Аленушка накидывает на очередную добычу скорченные клетки, ребра– кости, и слышно, как трещит, растет уродливый хрюкающий визжатник.

Аленушка поднимает глаза вверх. Она что-то вспоминает. Читает роль. Голос меняется от низкого до фальцета, и обратно.

Ее уже ничто не может остановить. Гигантский шприц вставлен в угол глаза, раскачивается в такт монологу.

Она в одеянии Спящей Красавицы. На лбу сверкает диадема.

АЛЕНУШКА

Мир летит в пропасть, большую зловонную дыру.

Невозможно ничего исправить, изменить.

На горизонте ядерные грибы, пожары.

Тошно от ликов.

Хочется заснуть и проснуться через сто лет.

И вот… мое желание исполнено.

Меня будит программа ровно через сотню лет.

Вокруг ничего нет кроме пустоты.

Куски скал летят рядом с хрустальным гробом.

Наш мир уже сейчас приговорен.

Выходи!

Свинки в белых халатиках

– Бедняжка!

– Это ее последняя роль.

На пороге появляется Очкарик. Он нервно протирает полой халата стеклышки.

– Я ничего не понял.

Свинки в белых халатиках.

– Пять кубиков хватит?

Вид на угол, где копошится стая кабанчиков, спеленутых в шар рук-ног, чушек – жоп.

– Ничего страшного. Обычный день в палате 000.

Тысяча лет одиночества

Над чем смеется противник: в бронежилетах вместо металла – картон. Пайки – персроченой давности.

Можно было бы этому не верить, но вот уже и по другую сторону спецфронта:

‎‎‎«Рассказываю, моего парня на прошлой неделе забрали на учения, а завтра отправлют. Из снаряжения каска, которая не подходит по размеру и автомат. Ни броника, ни рации, ничего… Я молюсь всем богам, чтобы он вернулся живой и здоровый. Но почему это вообще возможно???»

И это не все.

Похоронки.

Радость свинок.

Хрюканье сливается в Марш Славянки.

Свиноматки

Бабы, которые совершенно не заботятся о помете. Родила – и кинула в песочник. Ничему приплод не учат. Музыка и наука – под запретом. А зачем? Чтобы чадо выросло умнее поросятника?

Вот и ненавидят других детей. Даже тех, кто в шахматах поднаторел, вундеркиндов ненавидят особенно.

Наука им не доступна. Да и вообще – образование не обязательно, если для девчонок завидная судьба – эскорт, а для пацанов – закладки.

Если все рядом гэ – то это как-бы и незаметно.

Только спрашивается: для чего такое гэ в Европу впускать?

Детки Фаллаута

Дождь. Ледяные кольца в лужах, наледь в окопах. Из развороченной земли торчат обглоданные кости. Струи дождя лениво обклевывают их. Сквозь густой туман доносится зловещая суета. Семейство кабанчиков наслаждается пиршеством. Человеческая перистальтика извивается в жиже и смердит.

Пара сосунков пяти – шести лет уныло разглядывает мрачный пейзаж. На спинах болтаются подобранные автоматы, винтовки, за поясом боевые ножи, карманы топорщатся, из них периодически вываливаются гранаты.

У мальчика на шлеме добротный фонарик. У девочки на шее маска противогаза.

– Мы остались одни. Никто не стонет, не стреляет.

– Холодно.

– Смотри сколько танков. В них можно жить.

– В них живут одни самовары, они заползли туда перед тревогой.

– Самовары?

– Так называют тех, кто остался без рук и ног.

– Смешно.

– Кто смеется – тому прилетит.

– Заткнись!

– Слышишь – коптер? Кинет на тебя гранату.

– Бежим, под танки.

– У него тепловизор, все равно увидит, хуже будет.

– Надо белый флаг. Тогда он поговорит.

– А если это другой?

– Тогда прилетит.

– Мы же дети.

– Тогда нас украдут.

– Зачем мы им?

– Сделают из нас.

– Улетел. Ничего не взорвалось.

– Там кончились ракеты. Или последняя застряла где-то.

– Где? Где могла последняя ракета застрять? Не в облаках же?

– Ее могло заклинить в сцеплении. Она еще себя покажет.

– Врешь! Такое не может быть. Ракета должна была взорваться.

– Послушай – как тихо! Только дождь стучит в ледяные лужи. Один дождь.

Скрип. Медленно открывается люк танка.

Послышался стон. Кто-то выглядывает из люка и ловит перекошенным ртом струи дождя.

ДЕТИ

– Смотри – самовар проснулся.

– Как они выживают? У них ни рук, ни ног.

– Поэтому и выживают – ни рук ни ног.

– Они ползают, поэтому могут еще родине послужить.

– Как могут?

– Обвеситься минами и ползти под танки, а тем, кто не полз – надевают таймер.

– Какой таймер?

– С миной.

– Наверно, таймер не сработал.

– Гляди – ОН смотрит на нас.

– Хенде хох!

Самовар испугался, нырнул обратно в танк.

– Ладно, найдем себе другой танк. В этом все обосрано.

– Вон там другой танк лежит на боку, но целый.

– Там на нас нападут.

– Кто?

– Кабанчики. Видишь, доедают.

– Подождем.

Самовар

Пафос тащит по развороченному воронками полю тело. Он не замечает, что раненый уже скончался, и продолжает что-то декламировать сквозь зубы.

ПАФОС

– Зевота одного побуждает зевать пещеру.

Аппетит стаи поднимает больного птенца.

Слезы женщин плавят мозги мужчин.

* * *

Когда видишь воронки, усеянные трупами твоих людей, хочется рядом лечь, исчезнуть и сгнить, вместе с ними.

Откуда это ужасное чувство? Солидарность? Коллективизм?

Идти в бой – со всеми, в одну ногу, в один шаг, спрятаться в одной могиле, стать общим глиняным горшком.

– Самоваром! Ты уже самовар!

– Да, именно так. Самовар. Станем одним большим самоваром.

* * *

Искореженные танки справа и слева. В них тихо, ни стона, ни шелеста.

Камера упирается в небо. Хруст костей.

Танки ожили. В них самовары, им снится всякое, но в основном приказ «давить».

Они спят и давят, крутятся миксерами на точках. Внутри слышно, как кости хрустят и лопаются барабанные перепонки. Это громче криков, потому что в твоей голове.

Он знает, убил бы того санбрата, который доебывал мальчишку, пока оторванные пальцы бегали по глине в поиске рук.

Санбрат еб, еб… Мальчика. А девочка стояла рядом и писалась под себя. Струйки бежали по бедрам, и ослепительно сверкали в лучах заката.

Он уже тогда хотел убить этого санитара, и полз к нему, опираясь на калаш, но кишечник запутался в кукурузе, и обрубки смогли выбраться из клубка.

Он все полз, полз, господи, открой тайну тайн: какой длины человеческий кишечник?

Говорят, у чукчей всего 3 метра, а у индийцев 16. Но он же русский, остановился на шестом метре. Где-то посередине рас.

Нет, нет, нужны доказательства.

Самовар ползет к разбросанным телам и проводит разные манипуляции с трупами.

Через энное время, на сцене – располагаются вытянутые кишечники, по длине.

Самовар в ужасе.

– Они все разной длины! Это ужасно! Нации нет! Гены разные, мозги не равны друг другу.

Черепа! – вот что главное! Вес!

Самовар ползает по траншеям, скатывая черепа, отсекая их от тел, громоздя кучу, она настолько большая, что он долго, с трудом вползает на нее, показывая всем – череп, крича:

– Я нашел его! Вот он, идеальный!

Куча черепов раскатывается под ним, и усеченное тело увлекается куда-то вниз.

Некоторое время обрубки рук еще живы и загребают пустой воздух, но и они вдруг проваливаются в тартары.

Бравый Швейк

Окопы свиваются извилинами мозга, и, как гигантский змей вползают в чей-то мраморный мозг.

Окопы сдираются с ландшафта, он преображается ярко– изумрудным, майским цветущим. Покрывается маками и хороводами девушек.

Между тем окопный змей переполняет мраморный мозг. Это бюст Карела Чапека, он узнаваемый, под ним подпись.

Бюст разлетается на куски.

ПАФОС

– Чапек с нами!

Помнишь, Алигьери обожал прогуливаться по Аду? Но с нами не пошел.

Пройдемся со Швейком.

Они вместе идут по кольцам ада.

Перед ними раскрывается мир потерянных теней.

К ним тянут руки из темноты, им пытаются что-то рассказать, о чем-то страшном предупредить, там, впереди то, о чем лучше не знать.

– Остановись! Услышь! Не возвращайся из мира теней! Здесь найдешь успокоение, мир, тишину.

– Воины хотят передышки, но не те, чьи губы запомнили лед детских век.

– Не те, кто стоит по колено в обломках сожженных домов.

– Не те, чьи слезы превратились в каменные кристаллы.

– Не те, кто связанный корчится под землей.

– Только добрые руки, только точные зрачки способны остановить неизбежное.

– Имена героев, а не координаты потерь – вот что следует извергать на головы почитателей.

– Жаль, что о сумасшедших подвигах мы узнаем лишь из уст врагов. Например, как один растрелянный пошел врукопашную на взвод.

– Их отправляют в атаку рядами. Впереди бегут безумцы, их тактика – опередить шквальный огонь. За их спинами бегут мечтатели. Они надеются уцелеть под щитами живых спин. Избежать огневую атаку нельзя. Конвой добивает всех, кто залег или ранен, выстрелом в лицо. Так тебя не найдут, не опознают.

– Ты будешь вечно жив. Такую ты выбрал свободу.

Бомжи, бомжи, бомжи

Сцена.

То ли площадь, то ли расчищенное место.

С высоты коптера – гигантская воронка, обсиженная, как мухами, людьми.

Их много, они сидят, вытянув руки к костеркам.

Кто-то носит книги в костер, тащат на носилках, везут на тачках. Складывают, расматривают, кто-то плюет, кто-то в гневе топчет.

Искры вздымаются вверх.

Женщины суют в костер палки с насиженными крысами и птицами. Пьют что-то, морщатся, сплевывают.

Кое-кто пытается из осколков собрать убежище, ветер сносит дощатую кровлю.

Появляется стража и прикладами винтовок сносят ветхие времянки. Кому-то в челюсть.

Люди умоляют, плачут.

Появляется бульдозер и отчищает от домиков пространство. Мусор скатывается на дно воронки, туда, в самый центр, и видно, как там зарождается вихрь, который поглощает все это дерьмо, и детский плач, и крики рожениц. Самоубийца летит, и черным крестиком на миг перечеркивает зев ада.

Пасть закрывается. Ураган стихает.

ПАФОС

– Боги придуманы голодным желудком. Смерть придумана сытым. Ее боятся лишь те, кому есть что терять. Бомжам она в радость.

БОМЖИ

– Снова Пафос выполз из своей рвоты, давит крыс.

– Он теперь не за нас.

ПАФОС

– Мир – иллюзия. В нем нет правды, образы праведников лживы.

БОМЖИ

– Эх, растоптать бы рупор.

– Самого бы растоптать.

Одноногий тащит мешок, высыпает что-то перед костром.

БОМЖИ

– Че добыл? Иконы?

– Кто-то выбросил на свалку.

– Старухи мрут, клопов не давят..

– Никому не нужны, а красота.

– Иди ты…

– Глянь, запретный крест.

– Почему запретный?

– Он двуперстный.

– Да, брось, никаких запретов, одна вонь.

– Вонь, да. Но от тебя.

– Воды нет, не спорю.

– Нужен Пафос, Остался лишь Шепелявый.

– Сколько ему сидеть?

– Еще 18.

– Шепотом добьемся больше.

– Подходишь, такой к важному, костыль в затылок и тихо, так, чтобы только ему одному слышно было: уходи.

– Уйдут.

– И мы погреемся, как раньше. На той, Марьинке. Помнишь, разогнали, а у меня там хавчик в холодильнике.

– Только не там.

– А что?

– Там теперь трупы. Что ни ковер – испорчено. И это бы ладно.

– А что не ладно?

– Дети в сумках.