Текст книги "Неделя после запоя. Бунт конформиста"

Неделя после запоя
Бунт конформиста
Нон Конформист

© Нон Конформист, 2017

ISBN 978-5-4485-4923-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Пролог

– Снова ты?

– Снова я.

– Опять будешь меня убеждать, что я не свободен?

– А зачем? Ты уже давно в это поверил.

– Тогда почему ты всё ещё здесь?

– Ну мало ли, вдруг я смогу тебя ещё в чём-нибудь убедить…

Предисловие

История эта не похожа на те, что тебе доводилось слышать раньше. Она начнётся не с описания тяжёлого, но всё же банального детства или трагичного, но пошлого расставания. Скажу больше: она вообще начнётся не с события, а с вещи – с литровой бутылки водки.

Итак, бутылка та уже несколько дней красовалась на барной стойке, ожидая того самого, кто наконец заберёт её оттуда. Гордо возвышалась она, окружённая другими чудесными и столь же крепкими напитками, ни один из которых, однако, не мог и на толику сравниться с её великолепием…

Повёлся? Да повёлся, повёлся, не ври. Нет, конечно, сей напиток достоин тысяч бессонных ночей лучших авторов и ему, несомненно, были и ещё будут посвящены тысячи страниц, но, к сожалению, не сегодня.

Предисловие второе, настоящее

На самом деле всё началось, как и положено хорошей истории, в питейном заведении, после шести. Хотя вообще-то не после шести, да и не в заведении, а, скорее, с заведения, но это, собственно, и не важно.

Заведение то в народе ласково прозвали гномьим – из-за симпатичных фигурок бородатых старичков, что стояли там на каждом столе, держа салфетки.

Несмотря на то, что кабак тот располагался близ одного довольно крупного института, студенты в нём бывали весьма редко. Можно сказать, вообще не бывали. Правда, ему это было и не нужно. Здесь и без того собирались столь известные в светском обществе личности, как Кузьмич, Семёныч и даже Михалыч – проще говоря, аристократы, интеллигенты. Ну и Саныч – на мой, сугубо обывательский взгляд, самый интересный посетитель. О нём-то и пойдёт речь – это я так, на всякий случай, если ты вдруг не понял этого по предыдущему предложению.

При первом своём появлении в гномьем баре Саныч был ещё юнцом безусым в сравнении со столь весомыми во всех смыслах джентльменами.

Однако с течением времени ему всё же удалось неплохо вписаться в коллектив. Порой, правда, находились глупцы, достаточно высокомерные, чтобы пренебрежительно назвать его «малым» или «Саньком». Но после того, как Саныч потребовал у одного такого подлеца сатисфакции, разбив ему нос, желающих дерзнуть поубавилось.

На самом же деле его звали Калинин Олег Александрович. Как ему удалось-таки стать Санычем, история умалчивает. Он был молод – на вид не больше тридцати, – а столь почтенный титул просто обязывает своего носителя почёсывать седую щетину и разбираться в сортах приманки на окуня. Подобные качества, как известно, весьма высоко ценятся в высшем обществе в целом и в подобных джентльменских клубах в частности. Тогда Саныч в силу своей молодости, к сожалению, не мог ими обладать, но так или иначе, а титул за ним всё же закрепился.

Неплохо получилось, да? «Почтенные джентльмены» и всё такое…

Закрепился, но не сразу. Например, поначалу Саныча хотели окрестить академиком. Естественно, потому, что он слыл весьма образованным и начитанным человеком. Но как-то не сложилось.

О его эрудированности и несомненной образованности почтенным мужам стало известно, когда Саныч, выбивая скидку на очередную порцию чесночных гренок, в качестве аргумента привёл невидимую руку рынка. Не вовремя, не к месту, но всё же привёл.

Саныч действительно был весьма образован. В своё время он даже был подающим надежды человеком науки – аспирантом. Его судьба могла сложиться совершенно иным образом. Он мог бы получить учёную степень, обзавестись семьёй, может, даже ректором стать… Но, к счастью, вместо этого он познакомился с Федей.

К счастью потому, что иначе история бы получилась неинтересной.

Тут-то события начали набирать обороты. Саныч тогда ещё только зарождался в теле немощного, неуверенного в себе аспиранта, апогеем жизни которого стала бы докторская, ну или там закрытие ипотеки… То ли дело теперь, когда он со скандалом вылетел из института, дав по носу одному коллеге, с которым у него случился конфликт. Весь мир лежал у его ног, и он, недолго думая, направился в пивную.

Позже, конечно, когда закончились двести пятьдесят рублей, Санычу всё же пришлось искать работу. И он, опять же недолго думая, устроился библиотекарем.

После упомянутых выше событий в жизни Саныча началась новая глава. И состояла она из двух частей: работы и кабака, в который он ходил ежедневно после неё. Оттуда он сразу же шёл домой и ложился спать, завтра нужно было снова идти на работу. А в выходные Саныч сразу шёл в кабак, после него – сразу домой.

Не то чтобы Санычу так плохо жилось. Про свои юношеские амбиции он и не вспоминал почти: некогда было, с таким-то графиком. Да и в целом его всё вполне устраивало. Зарабатывал он честным трудом, шикал на студентов и школьников, все его слушались, уважали. Всегда было что почитать, а он это дело очень любил, кстати. Ну и к тому же он всегда знал, чем ему заняться после работы. Друзей он, правда, не нажил. Вернее, в кабаке почти каждый мог назвать его своим другом, но он их таковыми не считал. Причина тому одна. На трезвую голову Санычу было, собственно, и не о чем с ними говорить, но зато, выпив, он говорил много и со всеми. И даже когда никого рядом не было, он всё равно продолжал беседу, уже, правда, с Федей – так он окрестил пластмассового гнома.

Сам он, конечно, это истово отрицал, но тем не менее, приходя в бар, всегда спрашивал: «Федя там?». Что значило: «Не занял ли кто мой стол?». Родственников у Саныча тоже почти не было, но, как ты, наверное, догадался, его такие пустяки и не беспокоили.

Так, в достатке, моральном и финансовом, прошли последние лет сорок его жизни.

Но вот уже год, два месяца и шесть дней, как в стране был запрещён алкоголь.

Зачем такая точность? Просто Саныч вёл отсчёт.

Это, конечно, был серьёзный удар по образу жизни Саныча, но он смирился. Кабак-то, конечно, закрыли, но первое время ещё можно было достать чего-нибудь выпить. Однако это становилось всё труднее.

И вот уже несколько дней, как Саныч ничего не пил. Но духом не падал! По крайней мере, у него оставалась работа…

Саныч не был глуп и, конечно, понимал, что уже стар и скоро его отправят на пенсию. Он пытался как-то к этому подготовиться, но, как известно, табуретка всегда уходит из-под ног неожиданно. Саныч попал под сокращение. Библиотеку полностью перевели в электронный вид, книги куда-то увезли, и он больше был не нужен. В пенсии и прочих выплатах его, конечно, не обидели, но это, как ты понимаешь, его и не волновало…

Действие первое, это которое в начале

Понедельник

Это был первый рабочий день после выхода Саныча на пенсию. Бесцельно слонялся он по городу, размышляя о смысле жизни и ценах на хлеб.

– Всё отобрали, нелюди… – бормотал он себе под нос, естественно, не о хлебе.

Так, бубня всякие ругательства и проклятья, Саныч сам не заметил, как подошёл к тому самому гномьему кабаку. Его двери были опечатаны, а посередине красовался плакат, гордо провозглашающий: «Пьянству нет!».

Ещё полминуты Саныч простоял в раздумьях, разглядывая мужчину, презрительно смотревшего на него с плаката.

– Да-а, однако, жаль… – послышалось позади. – И кому только это в голову пришло?

– Слугам народа, мать их… – Саныч рефлекторно выругался, – простите за мой французский, – сказал он и обернулся.

Позади, на лавке, что располагалась прямо напротив парадного входа, сидел весьма необычного вида старик. Он был одет в бежевое осеннее пальто с поднятым воротником, поверх которого был небрежно намотан красный шарф. Он был настолько ярким, что создавал вокруг своего владельца нечто вроде ореола, выделяющего его на сером фоне ранней весны. Образ его венчали старомодные очки, походящие на пенсне. Но не очки и даже не этот самый ореол делал старика столь необычным. У него под мышкой была газета! Притом что их уже пару лет не печатали и втрое дольше не читали.

– Я, конечно, понимаю, что знакомство обычно начинают не с этого, но это что у вас? Газета?

– Ну, как видите, – улыбнулся старик.

– Где же вы её взяли?

– Дома взял.

– А дома она как оказалась?

– Как и любая другая газета. Я её купил. Просто очень давно.

Когда Саныч подошёл поближе, оказалось, что газета была действительно довольно старой. Во всяком случае, выглядела потрёпанно.

– И вы её до сих пор не прочитали?

– Прочитал, и не раз.

– Наверное, она очень интересная?

– Да вообще-то, не особо. Всё как обычно: пьют, воруют…

– Зачем же вы её читаете?

– А что мне остаётся? Другой-то у меня нет.

– Ну что ж, – сказал Саныч, почёсывая голову, – логично.

– Флаксман Фёдор Сергеевич! – неожиданно громко объявил старик. – К вашим услугам, – добавил он и протянул руку.

– Сан… то есть Калинин Олег Александрович, к вашим, – ответил Саныч, присаживаясь рядом. – Мы случайно не знакомы?

– Смотря что вы подразумеваете под словом «знакомы». Я часто видел вас в баре, но мы ни разу с вами там не разговаривали.

– Странно, кажется, я вас там не видел.

– Не видели? Да я каждый день туда ходил. Сидел напротив вас, у окна.

– Да? Хотя, кажется, помню. Только вы, наверное, были не в этом шарфе…

– Шарф? Ну да, как ни странно, я привык снимать его в помещении.

– Вы ещё, наверное, уходили рано, потому что я помню вас только когда приходил.

– Ну, помимо всего прочего, причиной тому мог служить алкоголь.

– Да, возможно, – слегка пристыжено ответил Саныч, – но мне кажется, я знал вас и раньше. «Флаксман» – не такая распространённая фамилия, а мне она точно знакома.

– Ну-у, – протянул старик, – вполне может быть, что мы виделись где-то ещё, мир тесен.

– Пожалуй… – сказал Саныч неуверенно. – Что же вы здесь делаете?

– Помимо чтения газеты? Смею предположить, то же, что и вы. Грущу о потерянном друге, – лицо старика расплылось в странной гримасе – смеси вселенской печали и детского восторга.

– Да нет, я просто это…

– В этом нет ничего постыдного, – вмешался старик, – этот бар стоял тут аж с девяносто второго. Жаль. Но вообще…

– Нет, есть, – перебил Саныч, – я-то не только по бару тоскую…

– Да, пожалуй, – старик тут же подхватил ход мыслей Саныча, – в этом есть нечто постыдное, но нет ничего сверхъестественного. Вы пили каждый день, лет тридцать кряду, представляю, как вам сейчас нелегко.

– Откуда вы знаете, сколько я пью?

– Молодой человек, – сказал старик лет семидесяти старику лет шестидесяти, – я в этом баре подольше вашего и помню даже ваш первый день.

– И чем же я столь примечателен, что вы меня запомнили?

– Сейчас почти ничем, но в тот день вы явно выделялись из толпы монтёров, которые составляют костяк посетителей этого бара. Вы были примерно вдвое моложе среднестатистического монтёра и во столько же раз образованней.

– Это так заметно?

– Не знаю, как для остальных, но для меня да. В основном об этом говорит ваша речь. Сейчас вы, конечно, обзавелись говором, весьма характерным для такого заведения, но раньше в ней присутствовали неслыханные до той поры в этом кабаке термины, фразеологизмы…

– Да, было дело…

– А вы, кстати, кем работаете?

– Да вот, на пенсию вышел, – нехотя ответил Саныч. Он не любил подобные разговоры, знал, что скоро последует вопрос про образование, а эту тему он не любил ещё больше и потому начал обдумывать план, как её избежать.

– Поздравляю!

– Чему ж тут радоваться? Будь на то моя воля, я б ещё лет двадцать работал, пока концы не отдам.

– Какая-то мрачноватая перспектива, вам не кажется? И что же это за работа такая интересная, с которой уходить не хочется?

– Да ничего особенного. Я библиотекарь, точнее, был библиотекарем.

– Что ж, благородная профессия, – старик грациозно поправил шарф.

– Ну, не жалуюсь, – Саныч тоже хотел что-то поправить, но не придумал что.

– И вы всегда хотели быть библиотекарем?

– Да нет, подвернулось как-то. А вы кем работаете? Или работали?

– Я уж давно на вольных хлебах, – Фёдор Сергеевич улыбнулся, – но раньше лекции читал по философии и иногда по социологии.

– О, – Саныч склонил голову в знак уважения к профессии. – А вы, часом, не там лекции свои читали? – спросил он, указав в направлении близлежащего института, в котором как раз и не доучился.

– Там.

– Так может, это я вас там и видел?

– Не думаю, – быстро ответил старик, как будто чем-то обеспокоенный. – Я там только последние лет десять работал.

– Понятно, – сказал Саныч слегка разочарованно.

– А вы там учились, что ли?

– Да, было дело, учился, но до конца дело не довёл… Ушёл я, в общем.

– Эх, это вы зря, – старик говорил назидательным тоном, который так не любил Саныч. – Почему же?

– Да там… – Саныч немного замялся. – Долгая история…

– Да я вроде никуда не тороплюсь.

– А я вот, к сожалению, тороплюсь, – сказал Саныч, – мне это, надо кое-куда, в общем, сходить, – он быстро попрощался и засеменил прочь от лавки.

– Что ж, и вам не хворать! – крикнул старик вдогонку уходящему собеседнику, больше похожему на беглеца.

На самом деле, так оно и было. Уходя, Саныч чувствовал себя последним трусом. Он сбежал потому, что старик наводил его на мысли, которые он последние лет сорок старательно глушил.

На улице зажглись фонари, пошёл дождь…

Я понимаю, что про детство Саныча нужно было бы рассказать в самом начале, но что теперь поделать, расскажу сейчас. Саныч родился при коммунизме в тысяча девятьсот восьмидесятом году. Он уже видел один сухой закон, но его он не коснулся. Зато коснулся отца. Тот, конечно, переживал, но не так сильно. «У него тогда хоть работа осталась», – думал Саныч.

Вообще, коммунизм у Саныча ассоциировался только с хорошим: порядок, все при деле. Идеология коммунизма глубоко проникла в его личность. Труд он считал высшим благом, бессознательно ассоциировал его со свободой, со счастьем…

В юности Саныч состоял в каких-то коммунистических дробь революционных кружках, но, став старше, счёл коммунизм утопией и ушёл из них.

Вторник

Сегодня погода была отличная, светило солнце, было довольно тепло. Саныч с самого утра был на пустынной улице. Ему не хотелось встречаться с тем стариком и снова будоражить воспоминания, но не проведать свой кабак ему казалось предательством. Поэтому он отправился туда рано утром, когда профессора, да и вообще кого-либо, там быть не должно было.

Но план не сработал: новый знакомый будто и не уходил с той лавочки. Саныч хотел было пройти мимо, сделав вид, что не заметил его, но они встретились взглядами, и ему ничего не оставалось, как подойти поздороваться.

Старик выглядел так же, как вчера, но сегодня к его облику добавились обезоруживающая улыбка и заразительный оптимизм. В этот раз диалог завязался сам собой. Фёдор Сергеевич, видимо, понял, почему Саныч вчера убежал, и больше не поднимал темы ошибок молодости. Беседа была непринуждённой – на отвлечённые, несерьёзные темы. Саныч так ей увлёкся, что даже начал было забывать, что его уволили, а кабак закрыли. Первый раз за последний месяц Саныч улыбался…

– Да, да, а потом ещё линейку соляриев на солнечных батареях запустим, – Саныч весело излагал свой план, откинувшись на спинку скамейки.

– А вы, господин, я посмотрю, тоже не без коммерческой жилки!

– Ну так, как говорится, не без неё… Эх, а вообще, знаете, ведь действительно сработать может…

– В смысле?

– Так капитализм же, общество потребления, главное – чтоб на крышке надкусанное яблоко было. Вроде дали людям свободу, а как они ей распорядились?

– Ну и как же? – скептически поинтересовался профессор.

– Да никак, тут же её продали – и дело с концом, – не заметил подвоха Саныч.

– Так, так… Я, конечно, понимаю, что подобные вопросы на первом, вернее, на втором свидании задавать неприлично, но всё же… Вы, часом, не коммунист?

– Коммунист?! Да не то чтобы, просто… Тут дело касается свободы. Человек в некотором смысле лишается свободы, становясь рабом навязанных ему потребностей…

– Это, конечно, может быть и так, но неужели, по-вашему, человек до этого был свободен?

– Вроде как да, – уже слегка неуверенно ответил Саныч.

– М-да, тогда нам стоит разобраться, что же такое свобода.

– В смысле?

– Ну вот в школе нам всучили это псевдоопределение. Дескать, свобода – это разумное самоограничение.

– Так, тут не спорю, чушь.

– Несомненно! Подобное могло быть придумано лишь чтобы мы существовали в рамках правил, установленных в обществе. И ничего плохого в этом, собственно, и нет, но к свободе это никакого отношения не имеет. Тем временем наше слегка демократичное общество также утверждает, что каждый человек рождается свободным.

– А вы не согласны?

– Либеральная чушь! – с несвойственной ему до тех пор резкостью воскликнул Флаксман. – Человек рождается рабом, он раб своих потребностей, и на свободу он должен заработать. Вы, конечно, можете сказать, мол, Ротшильды, масоны или ещё кто-то там хотят, чтобы я так думал, но тогда я вас попросту уважать перестану.

– Как бы мне ни было дорого ваше уважение, именно так я и подумал.

– Все они абсолютно, никоим образом с этим не связаны. Может быть, они и усложнили процесс приобретения свободы созданием несправедливой финансовой системы или ещё чем-то, но ведь суть от этого не меняется: принципы всё те же.

– Ну вот смотрите, вы же сам говорите: заработать, а кто же тогда навязал вам эту шкалу измерения? Почему свободу вы измеряете деньгами?

– Лучше молчите, сударь. С каждым словом вы зарываете себя всё глубже, – старик нервно поправил очки. – Под словом «заработать» нужно понимать не только получение денег, но любую добычу пропитания, в общем, удовлетворение потребностей. Это было необходимо тысячу лет назад, две тысячи лет назад и пять тысяч лет назад!

– Интересно, интересно… А как тогда быть свободным, по-вашему?

– Вопрос сложный, но я на него отвечу просто: никак.

– Как пессимистично. А по-моему, выход есть, – затевалась очередная словесная вакханалия. – Вот, например, коммунизм! – игриво провозгласил Саныч. – Коммунизм подразумевает получение каждым человеком свободы.

– Что-то сомнительно как-то звучит, вам не кажется?

– Кажется, но я же о настоящем, идеальном коммунизме говорю. При таком коммунизме человек должен хотеть выполнять свою работу, то есть его не принуждает общество или чувство голода, он сам хочет это делать и делает. Ну и получает он за эту работу всё необходимое, то есть «по потребности». И, вероятно, он не должен хотеть большего, об этом, правда, не упоминается…

– Но мы ведь об этом уже говорили: человек должен получать всё необходимое.

– Как бы да, но моя версия звучит куда менее лестно. Ну да это неважно. В коммунизме есть одно серьёзнейшее упущение, которое не даст ему работать.

– И какое же из?

– Человек лишается мощнейшего стимула к развитию – отсутствия свободы, – игнорировал провокацию Саныч, – а ведь это оно порождает конкуренцию в борьбе за эту самую свободу. Проще говоря, кто будет работать больше, то есть по возможности, если вознаграждение останется прежним, по потребности? Для эффективного функционирования коммунизма необходим новый эволюционный виток, который сделает людей кем-то вроде муравьев. Ну или массовое промывание мозгов, на худой конец.

– Какая-то странная подмена понятий. В смысле, я вас отнюдь не обвиняю, просто не могу понять, зачем вы это делаете?

– Делаю что?

– Подменяете свободу счастьем или даже пресловутой удовлетворённостью потребностей.

– Это не подмена понятий, просто в моём понимании это как бы одно и то же. Счастье и свобода, в смысле.

– Как одно и то же? Странное какое-то у вас понимание тогда. При коммунизме человек не становится свободным. Он, может, конечно, и счастлив, но не свободен.

– Может, я действительно чего-то не понимаю, но в чём разница?

– Ну например, он, наш гипотетический человек, не может перестать работать, в смысле совсем. Он хочет работать и будет работать. Он порабощён своим счастьем, – с некоторой издёвкой сказал Флаксман.

– Ха! Ловко вы меня уели! А вам не кажется, что вы как-то всё чересчур буквально воспринимаете? Неужели вы действительно думаете, что все… м-м… борцы за свободу подразумевали свободу от физиологических потребностей? А либералы тогда обещают народу, что им не придётся работать или они больше не будут испытывать голод? Окститесь, речь шла и идёт лишь о степени свободы! – Саныч победно откинулся на спинку скамейки. – «Порабощён счастьем», это ж надо…

– А! – недовольно воскликнул старик. – Тогда это, как бы поточнее выразиться, кидалово какое-то, а не свобода. Свобода – понятие однозначное, у неё, как у нуля, нет степеней. Вообще, есть основания полагать, что свободы в целом не существует. А все, кто о ней говорят, прямо как вы, лишь подменяют понятия.

– Ну, по мне, так опять чересчур категорично, но спорить не буду, может, оно и так…

Воцарилось молчание. Казалось, оба обдумывали услышанное и сказанное. Первым заговорил Саныч.

– Так, погодите. Это вроде как вы коммунизм критиковать собирались, а критиковал только я. А ну, господин, объяснитесь! – Саныч, видимо, хотел изобразить джентльмена с уязвлённой гордостью, но получилось что-то весьма несуразное – разгневанный продавец семечек или вроде того.

Профессор облизнул губы и прочистил горло, очевидно готовясь к очередной вехе беседы.

– Критиковать коммунизм? – он вопросительно посмотрел на Саныча. – Это я могу, – театральная пауза, – но не стану.

– Почему?

– Ну как по мне, так это не худший вариант. Только большинство людей не совсем понимают, как он должен работать.

– Ну так просветите нас, несмышлёных.

– Я как раз собирался, – Фёдор Сергеевич прервался, чтобы осмотреться. Мимо проходил мужчина, что-то недовольно бормоча. За ним шёл парень лет двадцати, на вид глуповатый, но крепкий. Он что-то выглядывал в небе и беспрерывно улыбался. – Вот смотрите, есть Вася, опять же гипотетический. Вася всё время недоволен. Ему не нравится его работа, да и жизнь в целом его не устраивает. Работает Вася лишь потому, что нужно, потому, что должен, чтобы было что съесть и что надеть. По большей части это и делает его несчастным, ну и несвободным, если позволите.

– Позволю.

– Во-от, а есть, значит, парнишка – сын его. У него жизнь ничуть не лучше. Но в его жизни есть один весомый плюс. Парнишка наш недалёкий. Так вот, он почти никогда ни о чём не мечтает, вернее не задумывается. С детства его убеждали, что он, да и «вообще все», будут работать в порту или на заводе. У него не было мечты стать футболистом или ещё кем, потому что телевизор он воспринимал как абстракцию, а в реальном мире у него был лишь один авторитет – «батя».

– И вот парнишка своего добился – стал как батя, – перехватил инициативу Саныч. – Работает на заводе, там же, где и батя, обзавёлся собственной Марфой – женой, детей завёл и так далее. Живёт-то он, может, и не хуже соседей, но разве это свобода? Больше похоже на смирение какое-то. Он смирился с предначертанной ему судьбой, принял позицию общества вместо своей собственной. Или даже так: общество заставило его принять свои ценности. Счастлив ли он? Может, конечно, и да, но есть и на этот счёт сомнения.

– Вот и я о чём.

– Так, погодите, что-то я опять ничего негативного не услышал.

– Плохо слушали, значит. Какой существенный плюс был в жизни парнишки?

– То, что он недалёкий?

– Бинго!

– А! – Саныч улыбнулся. – То есть так, по-вашему, коммунизм работает?

– Ну почти, – улыбнулся в ответ профессор.

– Тут я с вами согласиться не могу. Как я уже сказал, чтобы коммунизм работал, во всяком случае так, как оно задумывалось, нужен новый эволюционный виток, коллективное сознание например. Коммунист будет счастлив, когда счастлива его коммуна, а она будет счастлива, когда счастлив коммунист.

– А в чём разница? Вернее, так ли она существенна? Общественное мнение, общественное признание лишь прообраз коллективного сознания. Человек счастлив и свободен, когда подменяет свои стремления стремлениями общества. При коммунизме всё происходит примерно так же…

– Может быть, может быть, – слегка попятился Саныч, – но в вашем случае общество его обмануло или заставило, а в моём – он сам осознал себя его частью. Короче, чтобы работал ваш коммунизм, всех надо сделать недалёкими, а чтобы работал мой – наоборот. По-моему, разница всё-таки существенна.

– Да, ваша правда, разница есть. Но всё же к коммунизму и моим путём прийти можно.

Собеседники снова замолчали, погрузившись каждый в свои мысли. Наконец профессор вздохнул и, не глядя на Саныча, произнёс:

– А вообще, сдаётся мне, моя версия коммунизма куда более правдоподобна.

– Слушайте, давайте не про политику, а? Достаточно на сегодня, по-моему.

– А я и не про политику.

– Про что же тогда?

– Я к биологии веду.

– К биологии, – экспертным тоном высказался Саныч, почёсывая бороду, – ну давайте, раз к биологии.

– Так вот, скорее даже не более правдоподобна, а более вероятна.

– Ну и почему же?

– Да потому что новый эволюционный виток практически невозможен.

– Как это невозможен? В смысле – нет для этого необходимости? Так появится, перед лицом…

– Постойте, постойте, – прервал его Фёдор Сергеевич, – какой ещё необходимости?

– Ну в смысле, как у обезьян. Обезьяне понадобилось достать с ветки банан, так она на задние лапы и встала! – блеснул познаниями Саныч.

– Отличная версия эволюционного процесса. Была бы она ещё и правильной…

– А что не так?

– Примерно всё. По-вашему, человек, который живёт в лесу и ест одни грибы да ягоды, в итоге обезьяной должен стать?

– Нет, конечно!

– А в чём разница? Он всё время нагибается за грибами, на четвереньках ему проще было бы.

– Ну так там это же… – пытался собраться с мыслями Саныч.

– Не утруждайтесь, – прервал его изыскания старик, – поясню. Эволюция происходит за счёт мутаций, примите пока на веру.

– Приму.

– Во-от, мутации – это неконтролируемый, случайный процесс, и он уж точно не обусловлен желанием обезьяны достать банан. Есть полезные мутации, а есть вредные…

– Раз мутации – штука случайная и неконтролируемая, – перебил Саныч, – то кто же тогда решает, что остаются только полезные мутации? А остаются ведь только они, иначе бы не было никакой эволюции, наверное.

– Вид решает.

– В каком смысле вид?

– Как обычно, в прямом. Вот, допустим, есть стая волков. Родился волк с мутацией – с более короткими лапами. Он бегает медленно, никого поймать не может, мало ест, и вообще в стае он аутсайдер. Перспективы у него нерадужные. Если он и не умрёт от голода, то самок ему точно не достанется и потомства он не оставит. Он умрёт от старости, и вместе с ним исчезнет вредная мутация. Негативная мутация отмерла. А вот если волк родится с более длинными лапами и это позволит ему бегать быстрее, то он будет лучше питаться, станет больше, победит предыдущего альфа-самца и, как следствие, оставит большое потомство, передав свою мутацию целому поколению волков в стае. Полезная мутация прижилась.

– А тогда с обезьянами как это произошло? Другие ведь тоже могли доставать бананы, ненадолго встав на задние лапы.

– Ну, может быть, к тому времени обезьяна уже взяла в руки палку, а палкой орудовать сподручней, когда передние лапы свободны.

– Ладно, согласен. А почему с людьми этого больше не произойдёт? Да, более длинные ноги нам не особо нужны, но человек может мутировать в другом направлении.

– Конечно, может, и я думаю, даже мутирует, но мутации либо не приживаются вообще, либо приживаются, но очень медленно. И тому есть две причины.

– Ну рассказывайте.

– Первая причина – моногамия.

– А что с ней не так?

– Помимо того, что это скучно, – бойко отвечал профессор, – это ещё и деструктивно! Вот родились вы с мутацией. Допустим, вы очень умный, но, как ни странно, моногамный. Вот вы стали успешным человеком, богатым и так далее. Тут вы женитесь, делаете пару-тройку детей – и на том всё. Вы передали свою мутацию только двум-трём людям. Это из семи миллиардов. Мутация хоть и распространяется в геометрической прогрессии, но среди семи миллиардов. Я точно не уверен, как это работает, но возможно, в итоге она растворится в массе посредственных, обыкновенных людей. Но это не единственное препятствие на пути к коммунизму.

– К коммунизму? А, точно…

– Вторая проблема – само общество, которое, вероятно, не примет большинство полезных мутаций. Я вот слышал истории о том, что рождались люди с шестью полностью функциональными пальцами. Не знаю, правда ли это, но это, собственно, не важно. Допустим, родился мальчик с шестью более тонкими пальцами. Мутация определённо полезная. Думается мне, что крепость хватки уже не так важна или скоро станет не так важна, как умение производить какие-то более мелкие операции или быстро набирать текст на клавиатуре. Шесть тонких пальцев годятся и для того, и для другого. Но никакого потомства он не оставит, у него же шесть пальцев! Какая женщина захочет, чтоб у её детей было по шесть пальцев?

– Убедили, убедили, – Саныч в знак капитуляции поднял руки. – Выходит, у коммунизма нет будущего.

– Не падайте духом, товарищ! Есть же ещё и мой вариант.

– Да, как же я мог забыть, – мрачно пробормотал Саныч.

– Хм, я думал, вы обрадуетесь.

– А чему радоваться-то?

– Ну как, поглупеть люди могут куда быстрее, чем эволюционировать.

Саныч улыбнулся.

– Ну, в общем-то, да.

Разочарование в коммунизме, вероятно, и привело к нервному срыву, который заставил его разбить нос практически ни в чём неповинному человеку. Саныч нередко пускал в ход кулаки – они у него, кстати, были довольно увесистыми, но никогда он так сильно об этом не жалел, как в тот раз. Потом он сильно поругался с ректором, которого считал тогда своим другом и наставником. С тех пор они не разговаривали. Саныч уже забыл имя коллеги, имя ректора, лиц их тоже не помнил, но всё равно был готов многое отдать, чтобы всё исправить. Правда, извиняться не шёл: гордость не позволяла, к тому же ему не хотелось признаваться в том, что он библиотекарь. Но так было раньше. Последние лет десять он и об этом уже не помнил.