Текст книги "Стены вокруг нас"

Часть II. Заключенная № 91188-38

Мы все играли странные, трагические роли. Мы были всего-навсего жалкими статистами, изображавшими матерых преступников. Но все же играли мы хорошо.

Хизер О’Нил

«Колыбельные для маленьких преступников»

Эмбер. Больше незачем

Больше незачем мечтать. Минула полночь. Наши мечты осуществились. Прежде каждую ночь мы лежали в постели, едва дыша, и представляли, что вот-вот случится чудо – охранник сжалится и выпустит нас. И вот мы на свободе.

Разве хоть кто-то из нас мог представить, чем все обернется? Конечно же, нет. Ни в ту ночь, ни тем более в первый день заключения, когда вновь прибывшая выходила из синего автобуса и видела эти серые стены.

Хотя все было предопределено уже тогда. Каждую из нас принимали одинаково: раздевали, обыскивали, мыли и обряжали в оранжевый комбинезон. Затем фотографировали, заковывали в наручники и оставляли у стены дожидаться распределения, пока решали, в какой из корпусов отправить. Они заставляли пройти тестирование на склонность вступать в банды (у меня нулевая), высчитывали уровень угрозы для населения в случае побега (у меня умеренный). За считаные секунды решали, склонны мы к самоубийству или нет. От этого зависело, позволят ли брать очки из класса в камеру, спать с выключенным светом и носить лифчик (мне разрешили оставить очки и выдали два одинаковых унылых серых лифчика). Затем нас отводили в камеру, расстегивали наручники и наконец оставляли. Когда впервые за нами захлопнулась дверь, захлопнулась с безнадежным лязгом – вот и все, с нами покончено, – мы и подумать не могли, что все перевернется с ног на голову, замки откроются, даруя нам свободу.

Каждый вечер мы укладывались на тесные койки. Мы проводили в них ночь за ночью. Те из нас, кто в силах был уснуть, спали, погружаясь в бездумную тьму. Те, кто не мог, просто лежали, не двигаясь. Мы вели себя хорошо, и наступила очередная ночь.

Некоторые точно запомнили, что на календаре была суббота, первая суббота августа. Прочие – например, Лиан (ее обвинили в непреднамеренном убийстве, как и меня, хотя она застрелила жертву из пистолета; до конца срока ей оставалось всего девяносто девять дней, а мне бесконечно больше) – подсчитывали время. Да, такие, как Лиан, считали каждый час, оставляя зарубки на стене за койкой или на собственном теле – где-нибудь в неприметном месте, скрытом от глаз охранников под колючим казенным бельем. Одни зарубки говорят, что прошло два месяца, другие – что два года.

Были среди нас и те, кто не желал следить за временем. Их время текло, подобно поездам, отбывающим в неведомую страну, где нам не доведется побывать. Мы воображали, будто недели равны дням, а годы – неделям. Будто нам предстоит еще жить на свободе, видеть солнечный свет.

Аннемари (преднамеренное убийство, зарезала жертву поварским ножом; как только ей исполнится восемнадцать, ее должны были отправить в колонию для взрослых, и остаток срока ей пришлось бы отбывать со взрослыми преступниками) держали в четвертом корпусе для суицидниц. Для крошечной – ростом едва мне по плечо – Аннемари с наивным детским личиком время закончится вместе с переводом во взрослую тюрьму. Она считала те ночи, что ей оставались здесь, и от этих подсчетов поседела.

У некоторых сроки были не столь огромными, и все же зрело ощущение, что у нас крадут часы свободы, как осень крадет листья с деревьев. Крошка Ти из третьего корпуса (нападение на одноклассницу во дворе школы; Ти говорила, что девица сама напросилась) вся извелась, хотя ей оставался лишь месяц. Она всегда была взбалмошной, а в ту ночь просто обезумела. В ее камере протекала крыша. С потолка сочилась вода. Значит, снаружи шел дождь.

Мы до хрипоты спорили о событиях той ночи – уже потом, когда у нас не осталось ничего, одни воспоминания. Некоторые не соглашались даже с тем, что дело было в августе. Календари потеряли значение и никак не могли нам помочь. Аннемари говорила, что был июль, Лиан утверждала, что сентябрь. А Крошка Ти запомнила только, что шел дождь.

Все мы сходились на том, что было темно и душно. Замки отворились глубокой, насквозь пропотевшей ночью в самом зените невыносимого, тошнотворного лета.

Серую каменную глыбу, в которой нас заперли, построили больше века назад. Она стояла так далеко на севере страны, что тень от нее ложилась на чужую землю. Как и в любой тюрьме, в «Авроре» было полно закутков и укромных мест, о которых знали только мы. Мы разведали, как расположены вентиляционные шахты; если приложить к решетке ухо и говорить тихим низким голосом, можно было узнать из первого корпуса, как обстоят дела в третьем. Мы вычислили, что коридорчик, ведущий в столярную мастерскую, недоступен для видеокамер; если одной из нас вдруг захочется перерезать другой глотку или прижать к стене и сунуть в рот язык в склизком поцелуе – лучшего места не найти.

Мы выведали кучу маленьких секретов. Если запрокинуть голову у противопожарного датчика во втором корпусе в снегопад, на лицо будут падать снежинки. А если закрыть глаза, поедая то, что в нашей столовой называли мясной запеканкой, то просто так, без всякого праздника, можно ощутить вкус шоколадного торта из детства, испеченного бабушкой, которой давным-давно нет на свете. К любому месту привыкаешь, начинаешь считать его своим домом. Многих из нас роднил страх, который мы постоянно испытывали в той, прежней, жизни. Оттуда хотелось сбежать, покинуть тонущий корабль, да поскорее. Говорят, дом там, где сердце. Не только. Дом там, где тоска, где отчаяние и безнадежность. Да, в тюрьме мы чувствовали себя совсем как дома.

Нас распределили по четырем корпусам, камеры в которых были расположены в два яруса по периметру. Из своей клетки нам было видно только камеру напротив. Наши голоса отдавались эхом в гулком холле на первом этаже. Там мы проводили время после занятий, отмучившись положенный срок над древними истрепанными учебниками. В холле мы играли в карты и, безбожно привирая, рассказывали друг другу истории из прошлой жизни – о мальчиках и преступлениях, за которые нас сюда упекли.

Если соседки по камере вдруг подружились, то делились своими секретами и там.

Нас держали по двое. Мы спали на двухэтажных кроватях. Верхняя койка располагалась под самым потолком, испещренным трещинами.

В узких тесных камерах стояло по два узких стола, на которых с трудом умещалась даже тетрадка, над столами – книжные полки, поставить на которые можно было всего две книжки, и то не очень толстые. На стене висело небьющееся зеркало из неизвестного сплава, такое крошечное, что рассмотреть себя в нем удавалось только по частям.

Еще в камере были две тумбочки и два крючка. Унитаз и старая раковина. Выкрашенная в зеленый дверь и покрытые плесенью стены. Тараканы и муравьи. Крысиные норы в стенах и мыши на чердаке. На внешней стороне двери висели пластиковые ящики, в которые мы совали тапочки перед тем, как войти. В камере полагалось находиться в одних носках.

Окошко в двери, затянутое мелкой сеткой, предназначалось для охранников. Они могли заглянуть, когда им вздумается, – мы переодевались, спали, пытались застегнуть лифчик, заведя руку за спину, либо приникали к окошку с другой стороны, глядя им прямо в лицо.

Зато окно в стене принадлежало только нам. Горизонтальная прорезь почти под потолком. В камерах первого яруса из окна виднелся лес за тюремной оградой. Со второго яруса в узкую прорезь было видно лишь небо.

Моя соседка по камере Дамур (арестована за хранение наркотиков, говорит, что ее об этом попросил парень; срок – полтора года) спала на верхней койке. Наша камера находилась во втором корпусе. Дамур спала лицом к окну и каждую ночь пыталась отыскать луну на небе.

Когда шел дождь, те, кто мог заснуть, засыпали, а те, кто не мог, вроде меня и Дамур, вместо того чтобы считать овец, подсчитывали совершенные ошибки.

И вот однажды замки открылись.

Так и подмывает сказать, что нам было знамение, что холодок предчувствия вдруг пробежал по нашим спинам, но это прозвучит сопливо-романтически, и это неправда. Время шло тихо и незаметно. Минуты бежали вперед, не принося с собой предупреждений.

Первой закричала Лола из третьего корпуса. Она распахнула глаза и увидела, что Кеннеди, соседка по камере, застыла возле ее койки, сливаясь с мертвой каменной стеной.

Делить камеру с Кеннеди – тяжкий крест: она грызла ногти, постоянно тянула в рот волосы и ходила во сне. В камере далеко не уйдешь; не хотелось проснуться и обнаружить рядом извращенку, тем более что мы подозревали ее в неодолимой тяге к чужим волосам.

В последнее время Кеннеди повадилась смотреть, как Лола спит. Она ее не трогала, просто нависала над подушкой, молча вглядываясь в лицо.

Неудивительно, что Лола завопила.

До конца срока ей оставалось еще прилично. В «Аврору» она попала за то, что избила продавщицу в магазинчике по соседству. Судья счел, что Лола беспощадна и напрочь лишена эмпатии, поэтому вкатил ей по полной. Теперь она пребывала в уверенности – а мы ей поддакивали, – что темная ярость надежно заперта в ее личном подвале. Но в ту ночь, в который раз обнаружив подле себя Каннибальшу Кеннеди, Лола слетела с катушек.

Все мы слышали тот крик. Затем последовал хлопок – мешковатое тело впечаталось в каменную стену. Хруст, треск, шлепки, клекот.

По ночам из их камеры часто доносился шум. Мы давно привыкли, что Лола орала на Кеннеди, как привыкли к тому, что новенькие в первую ночь в «Авроре» начинали рыдать и звать мамочку – чаще всего именно те, что при свете дня казались неуязвимыми.

Странным было то, что на шум не примчались охранники. Кеннеди тяжкой тушей сползла на пол. Лола улеглась обратно в постель.

Если замки были отперты уже тогда, то ни Лола, ни Кеннеди об этом не знали.

Первой потрясающее открытие сделала Джоди, девушка из второго – моего! – корпуса. Ее камера была в нижнем ярусе.

Как обычно, Джоди проснулась посреди ночи, чтобы предаться любимому занятию. У нее было нечто вроде хобби – она разбегалась и таранила головой дверь камеры, словно бык во время корриды. Ей нравилось, как при ударе сотрясаются мозги в черепушке. Потом она с наслаждением ощупывала новую шишку на лбу. Намеренная боль приносила ей утешение. Хоть в этом она была сама себе хозяйкой: бейся головой о дверь, когда пожелаешь.

Джоди сверзилась с верхней койки и приняла низкий старт. Оттолкнувшись от унитаза, метнулась к двери. Там было два шага, не больше.

Джоди не ожидала, что дверь поддастся и она кубарем покатится по кафелю, которым выложен пол в коридоре.

Охранники издеваются?.. Выходка вполне в духе Рафферти, но он работает только днем.

Джоди отскребла себя от плитки и огляделась. Охранники исчезли. На посту, где обычно дремал Вулингс, никого не было.

Джоди прекрасно помнила, что на ночь дверь запирали. Нас всех запирали. По всем корпусам, во всех камерах. Однако теперь почему-то электронный замок был открыт. Причем не только на двери в ее камеру – на всех дверях, во всех корпусах.

Электронную систему установили недавно, тем же летом. Пульт управления от нее прятался в офисе где-то в глубине здания. Нам в голову приходило множество заманчивых мыслей. В мечтах мы рисовали себе, как врываемся туда и нажимаем большую красную кнопку. Нам представлялось, что там обязательно должна быть большая красная кнопка, открывающая все двери.

Как мы мечтали об этом, проигрывая сцену в голове раз за разом! Я бы сказала, для нас это было сродни молитве. Но замки в тюрьме казались надежнее молитв.

До той августовской ночи.

Джоди первой выбралась из камеры. Даже до этой грубиянки (ее приговорили к году заключения за то, что пробила голову одному парню из их полукриминальной компании) дошло, что вкус свободы следует разделить с остальными.

Джоди вовсе не славилась добротой. Однажды она ткнула в бок новенькой заточенную пластиковую вилку всего лишь за то, что та пронесла с собой с воли резинку для волос, украшенную разноцветным пасхальным яйцом. Но в противостоянии с охранниками все мы были заодно. Заодно против начальника тюрьмы. Против судебной системы. Против всего мира.

Джоди прокричала соседкам, чтобы те попробовали открыть дверь. Затем побежала по коридору, зовя остальных. Новые и новые девочки с колотящимися сердцами толкали двери онемевшими руками. И двери поддавались.

Тут мы поняли, что свободны.

Я медлю

Я медлю на пороге у таблички «Смит 91188-38», которая кочует за мной из камеры в камеру последние три года. Сюда мы выходили на перекличку каждое утро, а потом еще после занятий и перед сном. Затем нас по двое запирали в тесных каморках.

Однако теперь никто не собирался ни считать нас, ни загонять обратно в камеры. Поблизости не было ни одного охранника. А даже если бы и были, у них ничего не вышло бы. Из всех заключенных во втором корпусе, кажется, одна я стояла неподвижно. Джоди издала боевой клич и умчалась прочь. Миссисипи (незаконное хранение заряженного огнестрельного оружия, семь месяцев) и Шери (шестнадцать недель за домогательства к полицейскому в штатском – чистый наговор, по словам самой Шери) притаились в тени. Остальные – в темноте не разобрать, сколько – протискивались к выходу из корпуса.

Позади в камере возилась заключенная № 98307-25 – Дамур Вайатт. Она рылась в прикроватной тумбочке с кодовым замком, где хранились наши личные вещи. Скорее всего, Дамур припрятала там наркотики, которыми торговала Пичес, – ей тайно поставляли их в тюрьму. Хотя точно не знаю. Дамур никогда не показывала мне, что у нее в тумбочке; впрочем, я тоже не посвящала ее, что храню в своей. Как-то во время обыска – а обыскивали нас регулярно, примерно раз в несколько недель – я заметила, что у Дамур очень мало вещей, хотя она провела в «Авроре» долгие месяцы. У нее даже расчески не было.

Дамур подселили ко мне сразу, как только она к нам попала. Первую неделю она была в ступоре, никак не могла осознать, что ее вправду посадили в тюрьму к малолетним преступницам. Приходилось ей все объяснять. Помню, как она еле таскалась по коридорам, шаркая подошвами. Как бессмысленно таращилась зелеными, как бутылочное стекло, глазами. Как то и дело шмыгала носом.

В первую же ночь постель у нее пропотела насквозь, будто Дамур подхватила редкую тропическую лихорадку. Днями напролет она бродила, как привидение – соломенно-желтые волосы, красные и безо всяких румян щеки (между прочим, палетка с румянами «Мейбелин», протащенная контрабандой, стоила пачки шоколадных печений).

Если она слишком громко всхлипывала, приходилось ее успокаивать. Если задерживала тяжелый неподвижный взгляд на ком-то вроде Лолы, я объясняла, что есть люди, которым не следует смотреть в глаза, сперва они должны тебе кивнуть – у нас была своя иерархия.

Вскоре Дамур пришла в себя. Свыклась с тем, что сидит в тюрьме. Почти все из нас смирялись, осознавая, что свобода украдена, что за каждым движением следят, что носить теперь придется мешковатые комбинезоны – в первые несколько недель оранжевые, а потом либо желтые, либо (что чаще) зеленые. Сменив комбинезоны, новенькие переставали скулить по ночам.

Вот и Дамур перестала меня слушать.

В начале прошлого августа девицы из «Авроры» обнаружили, что, просунув руку через оконную решетку, можно дотянуться до листьев плюща, который увивал стены нашей тюрьмы. И сделать это удобнее всего было из нашей камеры. Окно закрывалось неплотно, и Дамур считала, что совершенно необязательно сообщать об этом охранникам. Остальным девицам хотелось раздобыть листья и цветки того плюща, а у Дамур были тонкие руки. И она, не жалея времени и сил, обрывала листья через решетку.

Кто-то сказал, что этот плющ якобы похож на дурман, который в прошлой, свободной, жизни пышно рос вдоль шоссе и на пустырях у нее за школой. Многим из нас хотелось хоть ненадолго уплыть из тюрьмы, неважно каким способом.

Мы ставили эксперименты. На вкус листья оказались отвратительны. Зато ночью, когда свет гас и охранник задремывал на посту, на плюще распускались цветы. Бутоны в форме головы пришельца с розовыми приторно сладкими лепестками были съедобны. Кто-то предложил высушить их и попробовать понюхать или покурить, чтобы вставляло крепче.

Дамур вызвалась добровольцем. Она выкурила первый косяк. Затем попыталась понюхать, но, видимо, вдохнула слишком много, так что вся позеленела (мы даже испугались, ведь обычно щеки у нее полыхали, будто маки), и следом ее вырвало. Но на какой-то миг глаза у нее засияли, а зрачки стали подобны озерам. После Дамур рассказывала, что видела каких-то неведомых дымчато-серых существ. Они плыли над нашими головами, рассказывали чудные истории и пели красивые песни, даже красивее, чем те, что поет Натти, пока охранники не прикажут ей заткнуться. Так мы убедились, что плющ, которым были увиты каменные стены нашей тюрьмы, вызывал галлюцинации.

Мы думали, что охранники, обнаружив оборванные листья, прикажут выкорчевать и сжечь весь плющ дотла, однако они ничего не заметили. Правда, в сентябре цветочные бутоны пожухли, и все закончилось.

Но Дамур не унималась. Прошел слух, что она готова пробовать все на свете. Пичес стала навещать нас все чаще (она умудрялась проносить и продавать запрещенные вещества, хотя уже отсидела за это год и девять; для некоторых из нас не имело значения, в тюрьме мы или на воле, суть от этого не менялась). Порой я вставала ночью к Дамур, чтобы проверить, дышит она вообще или нет.

Мы просидели в одной камере тринадцать месяцев. Я не судила ее за дурные привычки. Не просила хотя бы причесаться. Не возражала, когда та развешивала по стенам рисунки со всякими драконами – Дамур говорила, что видит их во время прихода. Драконы были в ошейниках, и она давала им собачьи клички – Борис, Лазарь, Глэдис. Мне казалось, что между нами царит молчаливое взаимопонимание.

Но как только открылись замки, и Джоди возвестила, что мы свободны, Дамур от меня отвернулась.

Она сперва ринулась к тумбочке, а затем к выходу из камеры.

– Эй, ты куда?

Она меня даже не узнала. Остановилась на пороге, вынула белые холщовые тапки из ящика на двери, натянула их на ноги и тут же умчалась прочь.

Похоже, темнота ее не страшила. Вдалеке мелькнула светлая макушка – самые светлые волосы во всей тюрьме – и она скрылась из виду.

Так я осталась одна. Пускай Дамур умчалась, не сказав мне ни слова, тем лучше – больше не надо за ней присматривать. Корпус опустел. Делать нечего, только ждать, когда меня обнаружат охранники. Или бежать. Я отлепилась от стены.

Если вдруг откуда ни возьмись выскочат охранники, они решат, что я такая же, как остальные – напрашиваюсь на неприятности. Вокруг бесновались девицы. Сновали по коридору, алкали крови, искали в темноте ближайший выход. Каждую из них пришлось бы успокаивать силой.

И я решилась. Просто проверю, все ли в порядке, уговаривала я сама себя. Я не искала убежища – нет, вовсе нет. Я не трусиха. Мне нужно убедиться, вот и все.

Полки с книгами – подобие библиотеки – располагались в коридоре перед столовой. Помещение не запиралось. Там даже не было двери, так что любая взбесившаяся девица могла что-нибудь сотворить с книгами. Я боялась, что от них остались одни клочки. Думала, прибегу, а полки опустели, книжки валяются где ни попадя, разодранные, истерзанные. Я опасалась, что там кипят страсти, но, выяснилось, что всем, кроме меня, наплевать на книжки.

Они по-прежнему стояли на полках в алфавитном порядке. Когда глаза привыкли к темноте, я присмотрелась к корешкам. Скользя по ним пальцами, проверила, все ли на месте. Да, все.

Зора Ниэл Херстон[3]3
  Зора Ниэл Херстон (1891–1960) – американская писательница афроамериканского происхождения, фольклористка и антрополог, более всего известная как автор романа «Их глаза видели Бога».


[Закрыть] тут же, на полке «Х». Либба Брэй[4]4
  Либба Брэй (1964) – американская писательница, автор романов для старших подростков.


[Закрыть], как полагается, на «Б». Книги Сильвии Плат[5]5
  Сильвия Плат (1932–1963) – американская поэтесса и писательница, считающаяся одной из основательниц жанра «исповедальной поэзии» в англоязычной литературе.


[Закрыть] и Френсин Паскаль[6]6
  Френсин Паскаль (1938 – 1981) – американская писательница, автор известной серии романов для молодежи.


[Закрыть] по-прежнему занимают всю полку под буквой «П». Пыльный том Драйзера[7]7
  Теодор Драйзер (1871 – 1945) – знаменитый американский писатель, автор культовых романов «Американская трагедия», «Финансист».


[Закрыть] так и томится на «Д». Похоже, никто кроме меня так и не читал «Сестру Керри»[8]8
  «Сестра Керри» – первый роман Теодора Драйзера, опубликованный в 1900 году.


[Закрыть]. А я прочла здесь все, некоторые книги даже по два раза.

Сползаю на пол между стеной и партой, подтягиваю колени. Тут слишком тесно для меня. Босые ноги торчат наружу. Я думала, что хорошо знаю всех девочек из «Авроры», но так и не стала для них своей. Всегда держалась особняком. Прислушиваясь к разгулявшемуся безумию, я ощущала себя все более чужой.

Несколько раз в неделю после обеда я брала тележку с библиотечными книжками и развозила их по трем корпусам (каждой из заключенных полагалось выполнять какую-то работу, это называлось общественно-полезным трудом. Мне повезло, задача пришлась по душе). Заключенным четвертого корпуса не дозволялось почти ничего, причем книжки из библиотеки – самый незначительный из запретов. Я всегда угадывала, что возьмет почитать та или иная девушка. Джоди, например, любила исторические любовные романы (хотя по ней и не скажешь). Пичес в свободное время изучала уголовный кодекс. Крошка Ти тяготела к классике и без конца перечитывала «Джейн Эйр».

Выбор книг говорил о нас многое, выдавал потаенные мечты и стремления, разгадать которые могла только я.

Конечно же, я пролистывала возвращенные книги – искала пометки и загнутые страницы. Вдруг кто-то оставил для меня записку? Нет. Никогда и ничего.

Записки в книгах всегда предназначались кому-то другому. Девочки из первого корпуса писали девочкам из второго. Девочка из третьего – ее перевели туда месяц назад – слала сообщения старым подружкам во второй. Ко мне никто не обращался. Некоторые записки были зашифрованы, и я не могла их прочесть.

Да, по библиотечным дням я работала почтальоном, развозила послания, написанные убористым почерком на клочке туалетной бумаги. Многие из них были очень личными, так что читать их было неловко.

Некоторые дышали ненавистью, в них описывали, как разделаются с адресатом, сыпали оскорблениями и проклятьями. Эти я тоже читала.

Девицы не подозревали, что я прочла и запомнила все, что они написали, проникла в их отвратительные тайны. Я почему-то понимала, что это важно – запомнить как можно больше.

Разузнать, что творилось вокруг, можно было не только в библиотеке. Я подслушивала разговоры в столовой, нарочно замедляла шаг, если в тюремном дворе вдруг вспыхивала ссора. Была в «Авроре» и парикмахерская; там нас учили стричь, чтобы мы приобрели очередной «полезный для жизни» навык. Щелкать ножницами у беззащитной шеи напарницы либо эту самую шею подставлять разрешалось лишь тем, кто на протяжении трех месяцев не получил ни одного замечания. Девочкам с мокрыми волосами, усевшимся в парикмахерское кресло, очень хотелось поболтать. Кто угодно с соседнего кресла мог слышать, о чем они говорили, притворяясь, что не слушает. Кто угодно.

Хорошо, что волосы у меня росли быстро.

Хотя мне становилось известно обо всех мелочах, я никогда не слышала о том, что замки откроются, даже от тех девчонок, что водили дружбу с охранниками. Ничего – ни слуха, ни намека. Выходит, никто ничего не знал.

Так откуда у меня внутри взялось это скребущее предчувствие?

Мне чудилось, будто мы уже бежали по коридорам однажды ночью. Что мы уже толкали двери камер и они распахивались, отпуская нас. Что нас и прежде охватывала буйная радость, окрашенная недоумением и страхом при виде опустевших дежурных постов. Нам уже подкидывали шанс, который мы пустили по ветру. Мы уже пытались сбежать. Сплошное дежавю.

Все уже было. Мы проживаем эту ночь снова и снова, бежим по кругу, возвращаясь, откуда начали. И нам предстоит бежать вечно. Откуда я это знаю?

Я скрючилась между стеной и партой в надежде, что темнота укроет мне голые ноги, я останусь незамеченной и пригляжу, чтобы с книгами ничего не случилось. То, что они до сих пор целы, меня утешило. Я все спрашивала себя: вдруг я права? Все это уже происходило, и я и в самом деле пряталась в этом закутке, а теперь мне предстоит укрыться в нем навечно?

Если я не ошиблась, то знаю, что будет потом. Я опустила голову, пытаясь сосредоточиться и разглядеть будущее.

Я знаю.

Сейчас запоет Натти (четырнадцать месяцев за домашнее насилие – поспорила с матерью, кто первой возьмет щипцы для завивки). Она вот-вот пройдет мимо и будет петь что-то знакомое. Ее голос разнесется по тюрьме, и на мгновение все притихнут, прислушиваясь, позабудут о том, где они и кто они, превратятся в один сплошной слух. Натти единственной удавалось утихомирить нас добром. Ни одна из нынешних певичек ей и в подметки не годилась, но только они были на свободе, а Натти томилась в «Авроре».

Я затаила дыхание. Шум не утихал. Было темно. Вдруг я все-таки ошиблась?

И тут я услышала песню. Натти вывернула из-за угла, проплыла мимо книжных полок и парты, за которой я пряталась. Она пела что-то из Бейонсе.

Все произошло в точности так, как я запомнила: я прячусь за партой, Натти скользит мимо. Песня, мотив которой я разобрала, согрела меня изнутри. Я слышала ее там, в прошлой жизни. И Натти на миг вернула мне свободу.

А потом все тепло устремилось вниз к пальцам ног и ускользнуло в бетонный пол.

Скоро эта ночь закончится. Надо спешить.

Рядом со мной лежал фонарик. Похожий на те, что висели на поясах у охранников рядом с дубинками, только желтый, а не черный. Такие берут с собой в поход те, кто не сидит в тюрьме и может хоть целую ночь напролет глазеть на звезды. Я схватила его и выбралась из-за парты. Поднявшись, пожалела, что перед тем, как выйти из камеры, не захватила тапочки из ящика на двери, как моя соседка Дамур.

Какая-то неведомая сила влекла меня вслед за Натти туда, где шумели сильнее всего. Теперь я вспомнила. Мне нужно увидеть то, что произойдет.