Текст книги "Стены вокруг нас"

Меня ведет шум

Меня ведет шум. Бушующая ярость арестанток подобно жидкому сплаву затопляет все вокруг. Я, не сопротивляясь, следую за стремительным потоком. Я чувствую, как меня будто подталкивают. Хотят, чтобы я это видела.

И тут они все исчезают.

Я стою в лестничном пролете между вторым корпусом и столовой. Стеклянная дверь и решетка закрыты на ночь. Если опереться спиной о стену, чтобы не напали сзади, с этого места откроется обзор на тюремный двор. Днем тут обычно дежурил охранник. Я сжала в руке фонарик, не включая. Не надо привлекать к себе внимание.

Натти давно ушла, затихли отзвуки ее песни. Впереди показалась девушка, которая не стала меня ждать, – моя сокамерница Дамур.

Я едва разглядела ее в зловещих красных отблесках – над пожарным выходом тускло мигала красная табличка. Резервная система для подсветки пока работала. Дамур уверенно куда-то скользила.

Похоже, она точно знала, куда.

Дверь пожарного выхода всегда была заперта. Нам запрещали ее трогать даже в случае пожара. Мы думали, что она ведет прямо во двор к парковке. Туда, где уже витал дух свободы. Сперва Дамур потянула дверь на себя. Та не поддалась. Дамур пнула изо всех сил.

Дамур довольно щуплая девица, дерганая, некрасивая. Мы все считали ее туповатой. Но теперь она преобразилась. От одурманенной наркоши, которая скупала у Пичес всякую дрянь, не осталось ни следа. Она напряглась, как пружина. Ее лицо, ее поза выражали предельную решимость.

Всем своим весом Дамур налегла на дверь. Никогда не видела человека, который столь страстно желал бы вырваться наружу. Однако дверь не поддавалась.

И тут Дамур заметила рядом окно, не забранное решеткой.

Все остальное я помню вспышками. С памятью все в порядке, никаких провалов, просто началась гроза, и за окном засверкали молнии. Свет и тьма сменяли друг друга в безумной грохочущей чехарде. Я следила за белой макушкой, преследующей свою цель. Дамур ударила ногой, угодив в середину окна. Затем еще и еще. Стекло осыпалось. Дамур прорубила окно в свободу.

Худышка легко пролезла в узкий проем. Еще секунду назад она была внутри, была одной из нас. Взмах ногой – и она снаружи, где дождь и ветер. Сама по себе.

Дамур побежала к воротам.

Ее бегу вторили оглушительные раскаты грома. Тем не менее гроза пройдет, выглянет солнце, и целый огромный мир ляжет у ног Дамур. Именно так мы представляли себе свободу в самых безумных мечтах. Да, дни и ночи напролет мы грезили о побеге.

Любая из девчонок, содержащихся под стражей, тут же вылезла бы вслед за Дамур. Долгожданная свобода была в трех шагах от меня. Так почему же я медлила? Почему не схватилась за шанс, который подкинуло мне распахнутое в темноту окно? Я переминалась с ноги на ногу, ждала вспышки молнии, что осветит дорогу. Рядом не было никого, чтобы удержать меня, и все же я колебалась.

Надо было сбежать. Попробовать вылезти в окно. Выдавить осколки из рамы, если бы вдруг не пролезла. Помчаться через грозу к ближайшим воротам. Так сделала бы любая.

Быть может, меня подводит память?

Где-то глубоко маячит воспоминание: я бегу к разбитому окну, бегу так, словно опаздываю на последний поезд, который вот-вот тронется, и если он уедет, мне никогда не выбраться. Я чувствую, что так и было.

Острый зубец стекла впивается в кожу. Больно.

Реальная, жгучая боль. И она говорит, что все было на самом деле. Я убежала.

Да, и гроза. Грохочет со всех сторон, но никто, никто не велит мне поднять руки и подчиняться приказам. Никто не стреляет в меня. Значит, пришло мое время. За тюремными воротами ждет совершенно новая жизнь. Я не боюсь ее. Да и с чего бы?

Большего мне не вспомнить, потому что по голове обухом бьет действительность.

Воспоминание о боли, о струях дождя на лице, о маячащих впереди воротах, о белобрысой макушке, за которой я и бегу, но оскальзываюсь, падаю в грязь – все исчезает под гнетом реальности.

Сколько ни воображай себе, как вылазишь в окно – головой вперед или ногами, ничего не изменится. На самом деле я не сбежала. Осталась в тюрьме. Добровольно.

Если бы Дамур удалось убежать, мы бы забыли про нее. Мы тотчас выбрасывали из головы тех, кто нас покидал. Девчонка могла провести с нами месяцы, даже годы, стать среди нас легендой, но, если ее переводили в другую тюрьму или, того хуже, отпускали на волю, она тут же испарялась из наших воспоминаний. Ее образ как будто стирали ластиком. Рассказы о ней обезличивались, имена и приметы терялись, вскоре в них оставались одни упоминания о «той девчонке». С тем же успехом героиней истории могла быть любая из нас.

Заключенной № 98307-25 сбежать не удалось.

Дамур перемазалась в грязи, промокла и дрожала, однако добралась до ворот. Она ухватилась за металлические прутья и попыталась вскарабкаться наверх – оскальзывалась и начинала снова. Тапка с ноги слетела в грязь, но Дамур не сдавалась.

Она напоминала букашку, ползущую по стене. Мы ждали, что вот-вот начнут стрелять, что завоет сирена и спустят собак, но похоже, за ней следили лишь наши глаза. То есть мои.

Хотя луч фонарика не доставал до ворот, мне было видно ее во вспышках молнии.

И вот Дамур почти наверху. А там колючая проволока. Я же говорила ей, когда она только попала сюда. Рассказывала о том, что случилось с девушкой, которая тоже попыталась выбраться отсюда (имя позабылось после того, как ее перевели в другую тюрьму). Нас выпустили во двор, и она попыталась взобраться по решетке, когда охранники отвернулись. Решила испытать судьбу средь бела дня, у всех на виду.

Мы смотрели на нее во все глаза, перешептываясь – оценивали каждое движение. Охранники наконец заметили ее, но даже за оружием никто не потянулся. Они-то знали о колючей проволоке. Шикнули на нас и наблюдали молча. Ждали, когда раздастся крик.

Дамур не закричала. Она оказалась куда крепче, чем я думала. Она вздрогнула от боли, но все-таки перебросила тело через ряды колючей проволоки. Я даже не подозревала, что в ней таится такая сила, хоть мы провели в одной камере не один месяц. Беглянка перепачкалась, к тому же было темно, поэтому крови я не разглядела, но наверняка Дамур поранилась об острые шипы. Тем не менее она перебралась через первые ворота и бросилась ко вторым. Она бежала во весь опор, словно ей было наплевать, даже если лопнет селезенка. Можно подумать, что на воле она ей не понадобится.

А у меня в голове билась одна мысль: вдруг Дамур не знает, что вторые ворота под напряжением?

Быть может, она решила, что раз во всем здании вырубился свет, то система не сработает, и она спокойно переберется через ограду? В логике ей не откажешь, ведь замки на наших камерах тоже работали от электричества.

Однако она ошиблась. Дамур бросилась на решетку всем телом, даже не проверив сначала, есть напряжение или нет.

Ее отбросило назад разрядом огромной силы. Раздалось жуткое шипение. Тлетворный порыв ветра донес до меня запах обгоревшей резины.

Яркая вспышка – такой я не видела никогда. Режущий свет озарил все вокруг.

Ударив в размытую от дождя землю, вспышка погасла, и воцарилась тьма.

Вот как все было. Как рассказать об этом остальным, когда они расспрашивали, видела ли я, как Дамур подбросило вверх, как вспыхнул разряд, – и вообще как, круто было или нет? Да, я видела. Только я видела и другое.

Точнее, другую.

Когда в ослепительной вспышке Дамур упала на землю, стены вокруг нас дрогнули. Открылось окно в иной мир. И, озаренная светом, оттуда пришла она.

В темноте появилось лицо

В темноте появилось лицо. Девушка стояла на лестничном пролете у входа в столовую. Никогда прежде ее не видела! И включила фонарик.

Я знала в лицо всех девочек из «Авроры», из всех четырех корпусов. Знала даже начальника тюрьмы – наблюдала издалека, как он выбирается из своей модной тачки. Мне были знакомы все охранники – их толстые щеки, густые бороды, в особенности сила захвата.

Но это лицо было совсем чужим.

Если бы к нам привезли новенькую, я бы заметила еще в четверг, когда развозила по корпусам тележку с библиотечными книгами. По пятницам я тоже держу ухо востро. Никто не говорил про новенькую. Появиться сегодня она не могла, по субботам автобус не приезжал. Мы каждый день обсуждали все новости: кого скоро выпустят, кого переведут в тюрьму похуже или – под неискренние восклицания «вот повезло тебе!» – получше, кого и за что отправили в карцер, у кого новая сокамерница, кто послал запрос на переселение в другую камеру (снова в который раз Лола) и кому отказали. Я знала все – все имена, все лица, все преступления, в которых признавались, и даже те, которые пытались скрыть. У меня хорошая память. В той жизни в школе я была отличницей.

Эта девушка не выходила из синего автобуса, в котором привозили осужденных.

Волосы у нее были закручены в пучок на затылке. Нам тут не разрешали носить такие прически. Блестящий обруч с блестками отобрали бы сразу, как только она ступила за ворота. На ней были джинсы, всамделишние синие джинсы точно по фигуре. Короткий бирюзовый топ – в одежде такого цвета запрещали являться даже посетителям, он слишком сливался с окружающей зеленью. На ней было множество золотых украшений – сережки, цепочка, кольца, браслет. Чистенькая опрятная девочка из богатой семьи.

Как она попала сюда, да еще ночью? Приходила к кому-то и спряталась? Может, родственница кого-то из охранников?

Ее глаза бегали. Сперва я решила, что она разглядывает нас, но потом сообразила, что это не так. Когда одна из наших с кулаками набросилась на другую, чужачка даже не вздрогнула. Кто-то совсем рядом завопил так, что у меня чуть барабанные перепонки не лопнули. Она не шевельнулась. Стая девиц промчалась позади по коридору. Чужачка не обернулась, не побежала ни за ними, ни от них.

Она будто не видела нас, околдованная, обездвиженная лучом моего фонарика, светившего ей в лицо.

Рискуя быть обнаруженной, я сделала шаг из своего укрытия по направлению к перилам. Девушка стояла внизу в коридоре у распахнутой двери, ведущей из одного корпуса в другой. Нас часто выводили туда на построение – по пути на прогулку или на урок. Раз или два после жестокой стычки нас приковали друг к другу за ноги, дабы проучить, и мы тянулись через дверной проем унылой медленной цепочкой.

Девицы умчались прочь. Я осталась наедине с чужачкой. Шум – наш шум, потому что я была частью этого единого, общего организма, а она – нет, – доносился теперь из другого крыла. Но я не могла оторвать от нее глаз, застыла там, будто вкопанная.

Она обернулась вокруг собственной оси, однако голову не подняла. Она не увидела меня, а я смотрела ей прямо в макушку, увенчанную обручем-короной.

Я собралась было окликнуть ее, как вдруг все пошло наперекосяк. Фонарик в моей руке заплясал. Там, куда падал его свет, все менялось. Стены, выкрашенные в бледный, тошнотворно зеленый цвет, как полагалось в тюрьме, оказались расписанными яркими граффити.

Все стены, все колонны были испещрены злобными, страшными каракулями. В той, прежней, жизни я видела такие под автомобильными мостами, когда мы с мамой проезжали мимо. Мама говорила, что их малюют бродяги, но я была уверена, что это дело рук подростков – таких же, как я, которым хотелось, чтобы их запомнили.

Раньше, когда я смотрела на граффити из окна машины, они мне нравились. Теперь все изменилось. Слишком яркие, отвратительные цвета. Меня замутило. Все это чужое, нездешнее.

Большинство надписей разобрать было невозможно. Одна из тех, что мне удалось прочитать, сообщала, что «Стиви + Бейби = Любовь». Среди нас не было никого с такими именами. Интересно, они все еще вместе? Надеюсь, что нет. Надеюсь, они извели и испохабили друг друга, как эти стены. Надеюсь, никогда и ничего в их жизни не будет приравнено к настоящей любви.

Буквы карабкались и напирали друг на друга. Какая-то Бриджет Лав нацарапала свое вшивое имя везде, докуда добралась. Некий Монстр забомбил поверх собственную наскальную живопись. Как же мне хотелось стереть это все до последней черточки! Там не было наших имен. Ни Эмбер Смит, ни Миссисипи, ни Лолы, ни Крошки Ти (мы насмехались над ней месяцами, пытаясь выяснить, что значит «Ти»). Никаких Шери, Джоди или Дамур. Мы будто бесследно испарились.

Я бы даже не поняла, где мы находимся, если бы не одна-единственная цифра 2 высоко на стене, там, куда не добрались вандалы. Значит, мы у входа во второй корпус.

Рядом с цифрой растянулась длинная надпись, сделанная огромными черными буквами: «Покойтесь с миром!»

Я на мгновение закрыла глаза, а когда открыла, заметила, что изменилось и многое другое.

Исчезли указатель со стрелкой в комнату для свиданий и плакат со сводом правил, которые нам надлежало соблюдать. Решетка, загораживающая дверь в столовую, была сломана, а в том месте, где был вход, зияла черная дыра.

На месте осталось только окно, из которого Дамур выбралась наружу, по-прежнему разбитое.

Пока я осматривалась, порыв ветра поднял с пола ворох сухой листвы. Похоже, пол не подметали долгие годы.

Не до конца понимая, что делаю, я стала спускаться к незнакомке, уверенная, что она каким-то образом причастна ко всему, что я видела. Оказавшись внизу, я взяла разбег. Меня несло прямо на нее. Я жаждала сбить ее с ног и вырвать объяснение тому, что происходит.

Но столкновения не вышло.

Я рассекла собой воздух.

Обернувшись, я увидела позади бледное лицо. Мы уставились друг на друга, не говоря ни слова.

У нее были темно-синие глаза, точь-в-точь грозовое небо снаружи. Гремящее, грохочущее небо. И вдруг я поняла, что больше не слышу ни дождя, ни грома, слышу только ее дыхание. Синий цвет – цвет опасности. Нет, опасность была позади. Синий цвет – цвет глубины, если смотришь в море с обрыва.

Такой она предстала передо мной. Понятия не имею, о чем она подумала, увидев меня, и видела ли вообще, потому что она спросила:

– Ори?

Я покачала головой.

– Ори, это ты?

Голос девушки звучал глухо, невнятно, будто она пыталась переговариваться со мной через бетонную перегородку между камерами.

Она двинулась ко мне, чтобы дотронуться, но я отшатнулась. Еще чего не хватало!

Она повторила то имя. И у меня в голове вдруг щелкнуло. Я вспомнила.

Заключенная № 47709-01. Любимая книга из нашей библиотеки – «Сто лет одиночества», толстый том, отпечатанный на тонкой отвратительной бумаге. Она все повторяла, что за то время, которое ей предстоит провести за решеткой, успеет прочесть его сотню раз. Волосы она завязывала в узел, совсем как незнакомка, только обходилась без шпилек – нам не разрешали держать в камере ничего острого. Она прятала от нас изуродованные ступни. Ее глазами смотрела на нас вековая тоска. Внутри у нее таилась бесконечно нам чуждая, непривычная доброта. Спустя неделю во всей «Авроре» не осталось никого, кто бы желал ей зла.

Ее пока нет. Ее привезут позже. Она станет сорок второй.

Откуда незнакомка знала Ори? Откуда я знала Ори, ведь она еще не вышла из автобуса, выкрашенного голубой краской?

Лицо чужачки исказилось. Кажется, она испугалась. Почему-то люди всегда пугаются меня, хотя я вроде ничего такого не делаю. Наверное, потому, что я намного выше и крупнее всех остальных девочек. А может, из-за гримасы на моем лице. Только это не гримаса, я всегда такая. Но незнакомка этого не знала. Она попятилась, закрывшись от меня руками, и распахнула рот. Раздавшийся крик вышел куда пронзительней и истошней, чем я ожидала. Она сотряслась всем телом, как будто ее ударило током. Похоже, она поняла, кто я и что я, потому что вдруг сделала то, что должна была сделать я.

Она побежала.

Мы потеряли

Мы потеряли связь. Я потеряла чувство времени. Быть может, прошло несколько секунд, быть может, час – холодный, застывший час той жуткой летней ночи.

Она убежала. Во мне закипел гнев. Он разъедал горло, спускаясь в живот. Казалось, меня сейчас разорвет.

Такое уже бывало.

Впервые я испытала подобное в тот день, когда мама выходила замуж, – я еще училась в начальной школе. Она вырядилась в белое платье, которое топорщилось на животе. Все ради нового мужа. Она носила под сердцем его ребенка. Она ответила ему «да». Она будто ослепла и оглохла. Она решила лгать всем, как солгала доктору про трещину в предплечье – неудачно вписалась в дверной косяк; как солгала соседям про синяк под глазом – ох, я такая неуклюжая, в ду́ше поскользнулась. Она выбрала его. Не меня и не саму себя. В тот день в городском муниципалитете ее выбор скрепили печатью.

На пути туда меня вытошнило в машине, поэтому я явилась в муниципалитет босиком. На парковке я схватила маму за руку. Она заставила меня надеть кружевные белые перчатки – с моим-то дурно сшитым и тесным платьем. Я потянула ее назад так сильно, что на перчатке разошелся шов, и в дыре показалась шершавая кожа.

«Не хочу туда идти. Можно, я в машине побуду?»

Я навсегда запомню ответ. Мама сказала с отчаянным блеском в глазах: «Пожалуйста, ради меня. Хоть раз в жизни».

Она развернулась и пошла не оглядываясь. Туда, где ждал он. За спиной у нее развевалась фата. Она знала, что я пойду следом. Во мне клокотала ярость, на глазах выступили слезы. Я знала, точно знала, что она меня не услышит. Она никогда не слушала.

Второй раз такой же приступ накрыл меня спустя годы. Через неделю после несчастного случая с отчимом. Двое полицейских вызвали меня прямо с урока литературы, и, когда я шла через класс, прижимая к груди книгу, во мне забурлил гнев. (Мы в классе читали «Обитателей холмов»[9]9
  «Обитатели холмов» – роман-сказка британского писателя Ричарда Адамса о приключениях группы диких кроликов.


[Закрыть]; я ожидала, что будет интереснее.) Почему-то помню детали – загнутые уголки страниц, кайму под ногтями, как будто я рылась в грязи, и бьющееся у горла сердце.

В тот раз гнев во мне смешался со страхом. Я знала наверняка, что они собираются мне сказать. Они не поверят. Мне никто никогда не верил.

Я мало что знаю о том, как устроены бомбы. Знаю лишь то, что они взорвутся. Их именно для этого и сделали. Но бомбу нужно поджечь. Когда огонек съест фитиль, раздастся грохот и все вокруг заволочет дымом. Если фитиль не поджечь, девочка долгие годы может ходить в тихонях.

Когда незнакомка пустилась бежать, во мне что-то щелкнуло.

Только что она стояла так близко, такая чистая, аккуратная – протяни руку и дотронешься. Я успела ее рассмотреть. И разглядела на запястье золотой браслет. Все до единой подвески на нем. Балерины. Маленькие балерины. Много маленьких балерин. Никогда раньше не видела живую балерину. Золотые балерины задирали ножки, тянули носочек, округляли ручки. Все до единой.

Браслетик меня и добил.

У этой девочки было все. Чистая кожа, высокие скулы, накрашенные блеском тонкие губы, побрякушки из золота. Но внутри у нее скрутился узлом уродливый страшный секрет, отбрасывавший алое зарево и вонявший тухлым мясом. Вонь сочилась из нее с каждым вздохом. Она вся сгнила изнутри.

И я тоже пустилась бежать. Прочь от нее, подальше от этой бледной тощей девицы, что назвала меня чужим именем. Подальше от того, во что она превратила наш коридор, наши стены, наш дом. Невзрачное казенное здание, которое нам на откуп кинуло государство, стало нашим домом, хоть мы никогда не признались бы в этом вслух. Она не имела права так с нами поступать.

Позади слышался топот. Она бежала за мной. Возвращается? Решила достать и меня?

Я знала все ходы и выходы не хуже охранников. Меня привезли сюда в четырнадцать, я просидела тут дольше всех.

Я повернула за угол. Направо, налево, направо. Чужачка не отставала.

Я оказалась в самых недрах «Авроры-Хиллз» – в прачечной. Казалось, вот-вот выскочит охранник и схватит меня… Однако все охранники куда-то исчезли. Мы были там с ней вдвоем.

У меня на пути возникла стальная серая дверь. Я толкнула дверь – и окаменела от ужаса.

В лицо подул свежий ветер. Голова закружилась. Я упала на землю. Надо мной расстилалось небо, в нем висел месяц. Вокруг колосилась трава. Луговая трава.

Гроза, бушевавшая несколько минут назад, утихла. От нее не осталось ни следа. Земля была сухой. Впереди – ворота. Летний воздух пах сладостью.

Наверное, незнакомка уже здесь. Если поднять глаза, я увижу, как она стоит надо мной и ее побрякушки тускло поблескивают в лунном свете. Вдруг она уже занесла ногу для удара?

Но ее не было.

Я лежала одна, окутанная тишиной, совсем как в прошлой, свободной, жизни. До того как мне вынесли приговор, все думали, что я невиновна. И мама, и младшая сестренка. Летняя ночь напомнила о детстве – о струйках воды из разбрызгивателя для газона на заднем дворе, об эскимо на палочке, о каникулах, о маме, которая еще не вышла замуж, еще даже не встретила того урода, о времени, когда мы с ней были близки. Да, я словно вернулась в самую счастливую пору – до выкрученных рук, до синяков, до обзывательств, которыми он награждал меня, стоило маме отвернуться. «Ты дура. Ничтожество. Уродина». До гадких щипков под столом за обедом, до горьких слез, до того как он заставил меня просидеть всю ночь над остывшим ужином и мама не вступилась за меня, потому что он так велел. До несчастного случая, который признали не случайным. До того, как меня судили. До того, как меня привезли сюда в автобусе, крашенном в синий. Когда-то у меня была надежда, что вырасту и стану той, кем захочу. Когда-то и моя история сулила счастливый конец, как в самых прекрасных книжках. Когда-то и передо мной открывалось будущее.

Я прислонилась к серой тюремной стене. Камни приятно холодили спину, утешали и успокаивали. Уговаривали остаться.

И вдруг тишина лопнула, словно мыльный пузырь. Каменная стена дрогнула, как от подземного толчка.

Раздались крики, пронзительные трели свистка. Вернулись охранники. Если они спали, то проснулись, если их заперли, то они сумели освободиться. Зажглись огни на сторожевых вышках. Лучи прожекторов принялись шарить вокруг. Пятно света выхватило мое лицо. Вскоре примчался охранник. Я распростерлась на земле перед распахнутой дверью. Я вымокла насквозь. Дождь все лил, поливал меня сверху донизу, пропитывал, растворял.

Могучая рука схватила меня за шею и поволокла обратно, словно мешок с костями.

Меня швырнули на бетон лицом вниз, как всегда, если кто-то из заключенных выходил из-под контроля. Я впечаталась носом в пол и затихла, прикрывая руками голову. Но, чуть приподняв голову, я видела приоткрытую дверь и непогоду снаружи. Ни следа от той ясной летней ночи, в которой я вырвалась на свободу.

Гроза как будто никогда не прекращалась.

Когда меня подняли на ноги, я начала брыкаться, бодаться, пыталась вырваться, молотила охранника кулаками. Внутри меня произошел взрыв, остатки здравого смысла заволокло пеленой тумана. Не знаю, что на меня нашло. За что я боролась? Куда рвалась? Война – наша природная стихия, мы в ней как рыба в воде, нам здесь привычно и безопасно. Какая разница, за что драться, если чешутся кулаки.

Меня тащили по знакомым коридорам. Все происходило как в замедленной съемке. Вокруг никаких граффити, только стены, крашенные в зеленый. Убедившись, что все по-прежнему, я успокоилась, разжала кулаки и захлопнула рот – поняв, что все это время вопила.

Однако я не могла отделаться от вопросов, что вертелись в голове.

Что это за девушка? Как она сюда попала? Это из-за нее открылись замки на дверях? Дождь прекратился и начался снова – тоже из-за нее?

Почему имя, сорвавшееся с губ незнакомки, – Ори – звучало таким родным и привычным, будто я наконец отыскала давно потерянный ключ и вставила его в замочную скважину в старой-престарой, затянутой паутиной дверце?

Дальнейшие события той ночи не принесли ответов. Меня приковали наручниками к стулу. Охранники бросились ловить остальных. Мне приказали заткнуться и ждать, со мной разберутся потом. Через несколько часов изловили последнюю беглянку. За ворота тюрьмы не прорвался никто, хотя некоторые пытались. И тем не менее на кончике языка остался привкус свободы. В ту ночь мы ее вкусили.

Мне довелось увидеть наше будущее. Точнее то, что будет здесь после того, как нас не станет.

«Покойтесь с миром». Разве хоть кто-то из нас мог успокоиться?

Снова включили электричество. Лязгнули засовы – заработала система безопасности. За мной наконец пришел охранник, однако повел в четвертый корпус, а не во второй. Дело плохо, но могло быть и хуже.

Когда за мной захлопнулись ворота четвертого корпуса, я откуда-то знала – нам осталось всего три недели. После этого – пустота. Меня толкнули в камеру и заперли дверь.