Текст книги "Воображаемые девушки"

Нова Рен Сума
Воображаемые девушки

© Прокопьева Е., перевод на русский язык, 2018

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2018

* * *

Моей младшей сестре Лорел Роуз и Эрику, неизменно

1
Руби говорила

Руби говорила, что я никогда не утону – ни в глубоком океане, ни при кораблекрушении, ни даже если упаду пьяной в бездонный бассейн на чьем-то заднем дворе. Она говорила, что видела, как я могу задерживать под водой дыхание на несколько минут. Но если бы вы слышали, как она это говорила, то могли бы подумать, что речь идет о целых днях. Что я могла бы жить там, если нужно, спуститься к самому дну за ракушками и блестящими крышками от бутылок с газировкой и лишь время от времени поднимать голову, проверяя, не показались ли огни спасателей, даже если ждать их придется целую вечность.

Это казалось невозможным, и, говори это кто-то другой, а не Руби, никто бы не поверил. Но Руби оказалась права – и тело, которое нашли той ночью, не было и не могло быть моим.

Мы даже представить себе не могли… а потом пульсирующий синий свет; яркое пятно на воде; и мы хватали обувь и одежду – любую обувь и одежду… Потом бежали сквозь кусты, и острые ветки резали наши босые ноги. Мое сердце колотилось, как бешеное, а в голове крутилась одна и та же мысль: Неужели это происходит на самом деле? Но все было по-настоящему. А мы всего лишь хотели поплавать.

Руби стояла у самого края водохранилища, окруженная парнями – кто-то подобрался поближе, кто-то светил фонариками, и их танцующие лучи порой опускались ниже ее лица, но Руби не шлепала их по рукам – сегодня у нее не было желания.

Чуть поодаль тоже стояли парни, и несколько девчонок с ними, компания растянулась вдоль берега, исчезая где-то в ночи, но центр всеобщего внимания был здесь. На месте, где стояла Руби. Она вытянула загорелую ногу и опустила накрашенный жемчужным лаком палец в воду. Позволяя парням смотреть, что она делает. Смотреть, как разлетаются в стороны брызги воды.

Я тоже была там и тоже смотрела на нее, но никто не обращал на меня внимания до тех пор, пока она не назвала мое имя.

– Хлоя может переплыть всю эту штуку туда и обратно, – сказала Руби парням.

Она перехваливала меня, как часто любила делать. Сказала, что я могла бы переплыть все водохранилище – от нашего берега до смутно очерченного противоположного, – проверяя, станет ли кто-то из собравшихся опровергать это. Я переплыву, сказала она, а потом добавила, что еще и прихвачу с собой сувенир.

Тем летом уровень воды был ниже обычного: дожди обходили нас стороной вот уже несколько недель. Если знать, куда смотреть, то над водой можно было разглядеть крыши домов, оставшиеся от городков, в прошлом рассыпанных по долине. Там, где мы стояли, когда-то была окраина одного такого под названием Олив, и Руби говорила, что я могу заглянуть туда в гости, когда буду переплывать водохранилище. Что я спущусь вниз, ко дну, к еще сохранившимся руинам Олив, пороюсь в оставленных платьях и вернусь на берег, увешанная драгоценностями. Если кто-то и способен на это, говорила Руби, то только ее сестра.

Мальчишки засмеялись, но кому, как не им, знать, что Руби не шутила.

– Клянусь, – говорила она, – окуните ее в воду, и она станет наполовину рыбой. Ей не нужен воздух, как всем нам. Я сама видела. Кто, думаете, купал ее, когда ей было три?

Она на пять с половиной лет старше меня, так что у нее много воспоминаний, которых нет у меня, и, по ее словам, я бывала в куче мест, о чем, клянусь, даже понятия не имею (Лоллапалуза[1]1
  Американский ежегодный музыкальный фестиваль, проводится в Чикаго (США). – Здесь и далее примеч. пер., если не указано иное.


[Закрыть], Ниагарский водопад, Ольстерская окружная тюрьма – вроде бы там мы как-то раз навещали нашу мать). Поэтому если Руби говорила, что я могу переплыть водохранилище, нырнуть до дна, до которого никто никогда не доставал, найти то, что осталось от Олив, коснуться половиц домов, затопленных в тысяча девятьсот четырнадцатом году, и всплыть на поверхность с занозой в пальце как доказательством – значит, наверное, я могу. Я должна. У Руби получалось превращать меня из обычной девчонки, на которую никто бы и не взглянул дважды, в ту, на которую стоило посмотреть. В особенную, даже мифическую.

Вот что значило быть ее младшей сестрой.

Чем больше Руби говорила обо мне, тем больше парней поворачивалось в мою сторону. Произнося мое имя, она оживляла меня, ее слова меня расцвечивали, развевали мне волосы. О чем думали парни, было понятно по тому, как лучи их фонариков падали на меня, куда они падали и как долго задерживались. О чем слова Руби вдохновляли их думать.

– Верно, Хло? – сказала Руби. – Скажи им, что ты это можешь. Давай, скажи.

Мне не видно было ее лица, но даже в темноте я знала, что она улыбается. Поддразнивает меня.

Я пожала плечами – ну да, наверное, я могла бы сделать это.

Я стояла на камне, который почти скрывала вода, – спустись с него, оттолкнись и плыви. Отсюда, казалось, можно разглядеть едва уловимые силуэты старых каменных фундаментов, по-прежнему стоящих на своих местах. Рассыпавшуюся стену. Оставленную открытой дверь в подвал. Возможно, выглядывающую из-под воды трубу камина или церковный шпиль. С берега, в темноте ночи, казалось, что я могла бы перейти водохранилище вброд, но это была всего лишь иллюзия, ибо дно уходило вниз на несколько футов. Водоем был глубоким настолько, что мог бы затопить целые поселения – что и на самом деле произошло. Он уничтожил девять. Руби знала; именно она мне об этом рассказала.

Я могла бы стоять на этом камне в воде, потом зайти по колено, не дальше. Я могла бы ничего не делать, и завтра Руби бы даже не сердилась на меня. Но о чем бы мы тогда говорили?

Мне было четырнадцать, гораздо меньше, чем всем этим парням, которые тыкали в меня лучами своих фонариков. Тусоваться с друзьями Руби означало быть осторожной в том, кто на тебя смотрел, чью бутылку ты украдкой взяла, чтобы сделать глоток, кому разрешила сесть рядом с собой в темноте, где Руби не могла увидеть. Само по себе водохранилище было куда безопаснее, слишком большим, чтобы следить за ним в ночи, – нефтяное пятно вместо нанесенного на карту и измеренного со всех углов океана.

Поэтому, когда сестра встала во весь рост на груде камней, показала куда-то во тьму и сказала, что прямо сейчас, в эту самую минуту, я смогу переплыть его, я не возразила. Руби показывала на водохранилище протяженностью около двух миль, но казалось, что она показывает на само ночное небо, на иную вселенную вне времени, которую я могу пересечь.

Многие были не в курсе истории нашего водохранилища. Они никогда не задумывались о том, что было там прежде. Ночью оно было чем-то неопределенным, без формы и цвета. Можно было лишь почувствовать его вокруг себя, входя в воду, подгибая колени, жадно вдыхая воздух и позволяя водоему проглотить твое сердце. А когда ты нырял, все звуки исчезали. Чем ниже ты погружался, тем плотнее смыкалась над тобой вода – о том, что было в ней, мы не думали, не хотели знать. Приходилось следить за пальцами на ногах, чтобы не пораниться о занозистое дно, и за своей одеждой тоже: водохранилище славилось тем, что забирало что хотело и когда хотело. В этих старых водяных воронках терялись не только монеты и ключи от машины, но и верх бикини или сережки от пирсинга. Руби однажды потеряла кольцо, подаренное ей одним мальчиком, кольцо ручной работы, сделанное его отцом, клятву, которую она не собиралась сдерживать. Так что в случае с Руби водохранилище забрало то, что хотела она, как будто между ними существовало своего рода взаимопонимание. Всем остальным нужно было быть куда более осторожными.

Водохранилище не принадлежало нам, хотя его воды доходили до наших задних дворов. Оно пересекало многочисленные городки в долине реки Гудзон, тянулось вдоль наших дорог. Оно было там, за деревьями, цепями и знаками «Проход запрещен», огражденное дамбой и укрепленное, но сверкающее в любую погоду, так и манящее нас сбросить одежду и прыгнуть в воду. Оно – часть водосбора, снабжающего город Нью-Йорк, – так и умоляло нас воспользоваться этой возможностью.

Я любила плавать в нем, Руби это знала. Нам нравилось думать о них, горожанах, считавших, что их жизнь куда лучше нашей, хотя им приходилось ютиться в своем сером городе, запираться в своих коробушках, дышать спертым воздухом и принимать ванну с водой, в которой мы только что купались.

Плавать в водохранилище было противозаконно, но я все равно это делала – все мы это делали, и даже кое-что еще. Мы блевали в эту воду, когда напивались так, что едва могли держаться на ногах; писали, когда никто не видит, в темноте; кое-кто из девчонок поддавался там искушению, считая, что презерватив им не понадобится; в этой воде глупые девчонки делали глупые вещи.

Я приходила сюда с самого раннего детства. К тому же я знала, что не утону, если попытаюсь переплыть водоем, – так сказала Руби.

И вот я встала в полный рост, сняла футболку, шорты и вошла в воду по колено.

Я знала, чего она хочет, – устроить шоу для всех остальных. Руби сказала, что я могу сделать невозможное и мне нужно было лишь притвориться, что именно это я и собираюсь совершить – и заставить их изумиться и поверить. Ее друзья были явно нетрезвыми, и завтра они бы вспоминали всё так, как хотелось бы ей.

Я двинулась дальше, погрузилась в воду до талии. Руби подначивала их:

– Хлоя переплывет его от края до края, легче легкого. Хлоя принесет нам что-нибудь из Олив, вот увидите. Верно, Хло?

И кто-то из парней кричал:

– Да, Хлоя, думаешь, ты справишься?

А остальные парни орали:

– Да ни за что!

– Давайте посмотрим, пусть попробует!

Вокруг меня прыгали лучи фонариков. Парни звали меня по имени, и оно разносилось над водой. Мое имя.

Ощущение было такое, что на меня смотрели все. Теперь это была моя ночь, словно сестра передала мне ее из рук в руки, просто из любопытства, чтобы посмотреть, что будет.

Все началось с того, что Руби позвала с собой на водохранилище нескольких парней, потом по городу пополз слушок, как и всегда, новости о вечеринке передавались из машины в машину на Виллидж-Грин[2]2
  Так обычно называют любое озелененное открытое пространство в центре города, предназначенное для встреч, проведения праздников и общения местных жителей. – Примеч. ред.


[Закрыть], жужжали телефоны, летали сообщения, мальчишки и девчонки, с которыми мы бы даже не стали разговаривать при свете дня, трепались: «Слышали? Руби хочет пойти купаться».

Я поняла, как много народу пришло, только тогда, когда обернулась к берегу. И тут же мои глаза нашли его, единственного мальчишку на скалах, который не кричал. Он стоял на самом высоком валуне: щетинистый силуэт, по которому было заметно, как сильно отрос его ирокез, твердый подбородок отвернут в сторону. Красная вспышка, когда он затянулся сигаретой своего брата, темнота, когда он растоптал окурок о землю, и все, больше никакого света. Он был единственным, кто не смотрел. Его брат тоже был там, наверху, и с ним еще какая-то девчонка в белой футболке, настолько белой, что она ярким пятном выделялась на темном берегу. И они оба наблюдали за мной. Их головы были повернуты в мою сторону. Но не его.

Я отвернулась. Нужно было продолжать играть комедию, раз это было тем, чего хотела Руби.

– Конечно, я смогу! – закричала я парням, собравшимся у воды. – Еще как смогу!

Руби, похоже, совершенно не волновалась. Ни капельки. Как будто я совсем недавно не пила «Роллинг Рок»[3]3
  Марка пива, производимого в США.


[Закрыть], которое мне сунул один из ее друзей, как будто не допила ее бутылку вина, когда она не смотрела. Как будто я была олимпийской чемпионкой по плаванию и уже делала это не раз – ныряла на глубину, чтобы порыться в разбухших шкафах… как будто история, которую она рассказывала обо мне или о затонувших городах на дне водохранилища, была правдой.

– Так ты плывешь или нет? – крикнул мне один из друзей Руби.

– Да, – ответила я. – За двадцать баксов.

И Руби в знак одобрения улыбнулась своей едва заметной улыбкой и протянула руку, чтобы забрать деньги.

Я видела Руби в свете фонарика. Тем летом ей исполнилось девятнадцать. Она была красивой, все так говорили, но это не всё. Ее волосы были насыщенного каштанового цвета и доходили до поясницы. На носу у нее была россыпь веснушек, немного, но достаточно, чтобы посчитать. Она носила ботинки каждый день, даже с сарафанами, и никогда не выходила из дома без солнечных очков с огромными черными стеклами, какие носят знаменитости, когда прохлаждаются на каком-нибудь далеком тропическом пляже. Когда Руби поднимала очки на лоб, чтобы волосы не падали на глаза, когда можно было увидеть ее лицо целиком, у людей была такая же реакция, как если бы они увидели какую-то фотомодель, показавшую им то, что у нее под футболкой. Машины останавливались, прохожие таращились. Руби излучала какой-то особенный свет, который не описать словами – чтобы понять, надо было ее увидеть.

Я казалась ее эхом. У нас обеих были длинные темные волосы и иногда проявлялись веснушки. У нас не только была общая мать, но и любовь к сладостям и медленным печальным песням; нас обеих укачивало в транспорте, и обе мы разговаривали во сне; когда было холодно, наши коленки становились фиолетовыми; мы обе могли икать днями напролет; по телефону нас почти невозможно было различить, так что она могла притворяться мной, а я – ею, если мы хотели одурачить кого-нибудь.

А еще у нас были одинаковые ушные мочки, мизинцы и пальцы на ногах. Но это все малозначимые детали. Кто будет называть девушку красавицей только из-за ее пальцев на ногах? На самом деле я была лишь как карандашный набросок копии полароидного снимка моей сестры: наше сходство было заметным лишь при определенном свете, да и то, если вы нарочно пытались его увидеть, потому что понравились мне и я сказала вам об этом.

И только тогда, находясь в воде, под взглядами всех собравшихся на берегу, я задумалась – вот, значит, каково это – быть моей сестрой. Когда все всегда смотрят на тебя. Видят тебя.

Руби в этот момент тоже глядела на меня, издалека, но прямо мне в глаза.

– Готова? – спросила она и улыбнулась улыбкой, предназначенной только мне.

Понятия не имею, с чего она решила, что я могла бы вернуться с сувениром из Олив, но мне нельзя было спрашивать ее об этом, не на глазах у всех. Я знала, что она уже начала собирать по кусочкам историю, которую рассказывала бы всем назавтра – Руби обожала свои истории, – и в ней я была звездой.

– Готова, – ответила я.

Это должна была быть история о том, как я переплыла водохранилище и как благодаря заработанной мной двадцатке мы могли бы забыть о просроченном счете за телефон и поужинать в «Литтл Беар».

И никак не история о том, как я утонула в самом глубоком месте водохранилища в то лето, когда мне исполнилось четырнадцать, – Руби никогда бы не позволила этому случиться.

– Давай, Хло, – крикнула мне Руби, – покажи им, на что ты способна. Захвати нам что-нибудь классное!.. Вперед!

Парни у края воды гнали волны в моем направлении, давая ход течению, которое должно было подтолкнуть меня. И они смотрели на меня так, как смотрели на нее. Потому что было темно и поздно, потому что они либо находились в недоумении, либо под кайфом, либо были пьяными, либо всё вместе. Но меня это не напрягало, а скорее мне даже нравилось.

Я поплыла.

Была ночь, и они никак не смогли бы увидеть, насколько далеко я оказалась от берега. С моей скоростью меня не выловил бы ни один луч фонарика. Я быстро проплыла мимо той линии, где галька, до которой можно было достать пальцами ног, исчезала, и ее уже больше нельзя было почувствовать, как будто дна не было совсем. Я стремительно плыла к самому глубокому месту, где никто не смог бы увидеть меня.

До меня доносились голоса с берега, а потом перестали. Я продолжала плыть.

Вокруг меня была вода, знакомая, теплая. Мне даже можно было не открывать глаза – я знала дорогу. Но вдруг стало холодно, градусов на десять ниже, и я поняла, что приблизилась к тому месту, где, как говорила Руби, был центр Олив. Его сердце, по ее словам, находилось посреди водохранилища, в самой глубокой, бездонной его точке.

Когда я доплыла до места, где вода стала холоднее, ноги словно налились свинцом. Вода будто уплотнилась и потянула меня вниз.

До затопления здесь действительно находился городок под названием Олив; это есть в учебниках по истории, это не выдумка Руби. Олив был одним из девяти городков, стертых с лица земли, потому что в какой-то момент Нью-Йорку стало не хватать воды. Мегаполис выкупил эту землю и построил плотину. Вырубил все деревья и выкопал эту здоровую яму. У людей забрали дома и фермы и сровняли их с землей. Олив снесли, уничтожили, словно его и не было никогда на этой равнине. Словно стерли ластиком.

Руби знала об Олив больше других. Она знала такое, о чем никто и понятия не имел. Она говорила, что жители городка не хотели уезжать, что Нью-Йорк пытался выкупить их дома, церкви и школы, фермы и магазины, но люди не стали ничего им продавать. Жители других городков забрали деньги и разъехались кто куда. Только в Олив игнорировали уведомления о выселении, поступали так же, как Руби, которая, когда ярко-оранжевым извещением опечатали дверь нашей квартиры, просто-напросто разрезала его и вошла внутрь. Все было точно так же, говорила она мне, «но только представь, что как будто наступил конец света, потому что в городе не осталось ни одного дерева, ревели огромные машины, вытаскивая землю прямо у нас из-под ног, а нам некуда бы было пойти».

Жители Олив не передумали, даже когда девятнадцатого июня тысяча девятьсот четырнадцатого года целый час свистел паровой свисток – показать им, что строительство дамбы завершилось. Лишь только люди из Олив остались на той земле, на которой родились, и ждали, когда придет вода и затопит их.

– Но они же ушли, – помню, говорила я Руби, когда она рассказала мне эту историю. – Они должны были.

– Думаешь? – всё, что она ответила.

Проплывая над Олив, я задумалась.

Руби говорила, что там, где когда-то стоял Олив, можно до сих пор отыскать жителей, которые так и не покинули городок. Будто они смотрят в мутное небо и ждут, когда увидят днища наших лодок, наши лески, считают наши проплывающие ноги.

Они не были привидениями, уверяла она меня, когда я вздрагивала от страха; они были всё теми же живыми людьми, только вместо легких у них выросли жабры. И старели они намного медленнее, потому что там, внизу, в иле, время почти остановилось. Когда я была маленькой, она специально пугала меня, говоря, что они всё обо мне знают, что они заметили меня, как только мы впервые вторглись в их владения, чтобы поплавать. Они знают меня по моим ногам, говорила она, и помнят, как я двигаю ими; они только и ждут, когда же я раскапризничаюсь, закачу истерику, в надежде, что ее терпение лопнет и она позволит им забрать меня.

Если она толкнет меня прямо сейчас, то их холодные перепончатые руки сразу же утянут меня вниз за лодыжки. Но не надо волноваться, успокаивала меня сестра, там, внизу, у меня будет все, что нужно. Мороженое в водохранилище было зеленым, а значит, с мятным вкусом, моим любимым. Под водой куда веселее качаться на качелях. И не нужно тратить время на дыхание.

Те времена, когда она угрожала бросить меня в Олив, давно прошли. Да и Руби никогда не говорила этого всерьез. Ясное дело, сестре было четырнадцать, мне девять, и ей приходилось везде таскать меня с собой. Иногда она жаловалась на это за закрытыми дверями, не зная, что я подслушиваю. Говорила маме, что это та должна учить меня завязывать шнурки и разогревать лапшу на ужин, подписывать разрешение на поход в музей динозавров. Да, она все это говорила, но я знала: на самом деле Руби не хотела, чтобы я вдруг исчезла из ее жизни.

Как и сейчас.

Руби отправила меня сюда, зная, что Олив больше не существует, – ей просто хотелось сделать свои истории интересными. И с ее подачи я в кои-то веки оказалась в центре всеобщего внимания.

Она же стояла на берегу и наблюдала. Я ощущала на себе ее взгляд, взгляды ее друзей… но еще и другие взгляды, снизу.

Я обернулась, вернее, попыталась, но увидела лишь воду.

Наверное, все думали, что я еще плыву. А я уже остановилась – хотя не помнила, чтобы останавливалась или чтобы замедляла темп. Я дрейфовала в открытом пространстве, мои ноги еще были тяжелыми.

Вода здесь была намного холоднее. И вдруг что-то возникло у меня на пути, как будто специально. Маленькая лодка покачивалась на волнах, невидимая в темноте ночи. Я положила на нее руку, зацепляясь за ржавый бок, чтобы выровнять дыхание. В небе сияла половинка луны, а звезд было столько, что не пересчитать и до утра.

Я ждала, расслабив ноги, в круге из мокрых волос, и прислушивалась к тому, что происходило на берегу. Смех. Всплески воды. Кто-то тащил каноэ из леса. Кто-то разбил бутылку о камни.

Но никто не звал меня.

Может, они забыли о моем существовании? Может, меня уже слишком долго нет? А может, они поняли, что я и не собиралась переплывать водохранилище. Я не всегда делала так, как говорила мне Руби. Я делала то, что сама хотела. Я делала, а потом оборачивалась посмотреть, что она скажет.

Может, все поняли, что это была лишь шутка, обман. Потому что, конечно, Руби шутила – мне нужен был воздух, как и всем остальным; у меня всего две ноги и нет никаких жабр. Если среди нас и затерялось мифическое создание, то это была Руби – на нее мы все смотрели, ее мы все слушали; только ее любили все парни и дрались между собой за то, чтобы быть с ней; но ее нельзя было взять в плен или посадить в клетку. Истории, которые она рассказывала обо мне, не имели никакого значения. Парни хотели лишь одного – получить шанс оказаться в какой-нибудь истории вместе с ней.

Откуда-то издалека до меня донесся голос Руби. Казалось, она за много-много миль от меня. Я услышала ее смех – узнала бы его где угодно – натянутый, сухой, который обычно обрывался почти сразу, остальные смеялись дольше. Для нее по-настоящему смешным было лишь то, что говорила она сама, ну, или я. Она смеялась ради меня.

В животе плескалось вино, зубы стучали от холода, из носа текло. Почему она не звала меня вернуться?

Больше я ее смех не слышала. Вообще ее не слышала. Как будто просто вообразила себе, как она смеется, стоит на берегу и ждет меня. Может, если я приплыву обратно, то найду на берегу ее одежду, свою двадцатку в ней, а Руби просто… исчезнет.

Я уже собиралась оттолкнуться от лодки и поплыть обратно, когда вдруг мои пальцы нащупали что-то странное. Моя рука была перекинута через борт лодки и свисала на ее дно. И что бы там ни почувствовала я своими пальцами, оно было намного холоднее воды, холоднее горного воздуха. Оно было ледяным. Мертвенно-ледяным.

Я начала двигать рукой, пытаясь на ощупь определить, что это, «увидеть» его своим прикосновением, и оно стало обретать форму. Что-то длинное и мягкое, переходящее в плоское и нежное. Пять тонких отростков расходились в разные стороны. Они заканчивались… о боже, ногтями!

И тут наконец я услышала свое имя.

– Хло! – кричала Руби. – Хлоя! Хло!

В любое другое время мое сердце затрепетало бы от того, как звала меня сестра: так сильно ей хотелось, чтобы я вернулась, так громко она кричала, чтобы слышали все, но сейчас оно даже не билось. Я не могла говорить, не могла издать ни звука, чтобы крикнуть в ответ.

В лодке лежала чья-то рука. Чья-то холодная, мертвая рука.

Тут показался свет фонариков. Достаточно близко, чтобы выхватить меня из темноты – все-таки, наверное, я заплыла не так далеко, как мне казалось. Лучи прыгали по моему лицу, шее, плечам – вот она я, здесь, в воде, держусь за лодку, живая и здоровая. Но они осветили еще и то, что находилось в лодке, и я увидела: пара плеч, длинная шея, лицо. Не мое лицо.

Девушки, чей безжизненный взгляд уперся в половинку луны. Девушки, которая оставила здесь свое тело, чтоб я нашла его. Девушки с бледными волосами и бледными щеками, которые казались еще бледнее на фоне белой футболки.

Меня схватили чьи-то руки – больше, не руки Руби, а значит, она послала за мной парней – и сначала сжали меня сильно, но потом их обладатель, кто бы это ни был, увидел девушку в лодке, отпустил меня и кричал, хватаясь за лодку, но не за меня.

Это лицо в лодке могло бы быть моим; эта мысль молнией пронеслась в моем сознании, исчезнув быстрее, чем появилась.

Но это было все то же лицо другой девушки. Я запомнила два открытых глаза и закрытые, треснувшие губы. Я узнала ее. Мы были знакомы.

Ее звали Лондон, вдруг выскочило в памяти. Лондон Хейз. Мы обе ходили на французский, стоявший в расписании седьмым уроком: ей было столько же лет, сколько и мне.

Потом произошло столько всего, да так быстро, что это невозможно было осмыслить.

Я помню, как меня крепко схватили за руку и потащили к берегу. Как все кричали. Как притянули к берегу лодку. Помню свет, которого вдруг стало явно больше, чем мог дать рой карманных фонариков. Свет, в котором можно было утонуть. Я помню холод, который остался внутри меня, сковав льдом все тело.

Мы пытались сбежать, но некоторых из нас все равно поймали. Поймали и меня. А когда они поймали меня, моя сестра позволила им поймать и себя. Нас обвинили в незаконном проникновении на частную территорию, задержали для допроса, потому что сначала, до вынесения решения о том, что произошла передозировка наркотиками, в полиции считали, что произошло убийство.

Никто не признался в том, что дал Лондон наркотики. Никто не признался в том, что положил ее тело в лодку. Никто не знал подробностей происшествия.

Я же продолжала видеть ее лицо, даже после того, как Лондон вытащили из лодки и увезли. Продолжала слышать плеск воды, как будто в ней по-прежнему плавали люди, хотя все уже вылезли на берег и ушли далеко от водохранилища.

И вот я повернулась к своей сестре, сидевшей рядом со мной на заднем сиденье полицейской машины, в которой мы вдруг оказались. Моя сестра, раньше никогда не бывавшая в полицейской машине, не сопротивлялась, не хваталась за решетку, не предпринимала никаких попыток вырваться на свободу.

В ее глазах застыли ночные звезды, волосы сияли в свете полицейских огней, и она вела себя так, как будто ничего не случилось – пока не посмотрела на меня.

– Что такое, Хло? Ты выглядишь такой… напуганной.

Я потрясла головой, не в силах передать эмоции словами. Мы сидели рядышком в машине, но часть меня бултыхалась в том холодном месте водохранилища, хваталась за борт лодки и дрожала. Я как будто все еще была там.

Руби взяла мои волосы и отжала на пол машины, оставив копам большую лужу; потом она положила мою голову себе на колени, ничуть не переживая о том, что я намочу ее юбку, и сказала мне закрыть глаза и поспать.

Что было после этого, я почти не помню. Вернее, стараюсь не вспоминать.

Тем летом я перестала жить с Руби. Мой отец забрал меня в Пенсильванию, мои волосы отросли, и я потеряла девственность на заднем сиденье «Субару», но Руби не было рядом, чтобы рассказать ей об этом. Руби рядом не было.

Иногда я звонила ей, попадала на голосовую почту и слушала ее голос на автоответчике – почти неотличимый от моего собственного голоса, – который говорил: «Оставьте сообщение, если посмеете».

Я не смела.

Вместо этого я думала о других вещах. Например, о том, что все-таки смогла бы доплыть до другого берега, если бы не остановилась, чтобы перевести дыхание.

О том, что тогда могла получиться совершенно другая история – как я переплыла водохранилище глубокой ночью, в четверг, летом, когда мне исполнилось четырнадцать. Как я нырнула, чтобы совершить путешествие под водой, словно субмарина в смиксованном бикини, торпеда из волос и взбивающих за мной воду ступней. Доказательство, как она сказала бы, того, что я создание, которому не нужны легкие – внутри меня сейф, наполненный воздухом и рассеянными облаками: в случае крайней необходимости разбейте стекло и вдохните.

В воде мои ноги превращались бы в хвост, а руки в плавники. Руби говорила, что она видела такое не раз – много лет назад, когда купала меня, когда наша мать была за решеткой. Она видела серебристую плоть под пузырьками воздуха, быстрое изменение кожи – видела это своими собственным глазами.

Как и хотела Руби, я могла бы доплыть до холодного места и уйти на глубину. Коснулась бы руками потемневших половиц и заброшенных дорог городка, жители которого так и не смогли его покинуть, оставила бы везде свои отпечатки. А потом я бы поднялась на поверхность с частичкой Олив: ржавой вилкой, которую взяла бы с проплывающего мимо обеденного стола, и покрытым водорослями гребнем, который Руби могла бы высушить и расчесывать им свои волосы.

Как никто не верил, как все считали это невозможным, но лишь до тех пор, пока не посветили бы своими фонариками на другой берег и не увидели там меня. А я бы стояла и размахивала гребнем, как будто я особенная, даже мифическая – как Руби говорила.