Текст книги "Разная жизнь"

Кража

Большая загадка – вряд ли человеческий ум сможет разрешить её окончательно – каким образом и отчего люди становятся друзьями?

Бывает, говорят, дружба по расчёту. Стоит ли называть это дружбой? Ну ладно… Говорят ещё, что друзей, как и родственников, не выбирают. Это больше похоже на правду.

Я относительно благополучно (с двумя переэкзаменовками) перешёл в десятый класс, и зимние каникулы проводил уже десятиклассником. Как вам описать тбилисскую зиму? Я бы смог, наверное, изобразить в словах тбилисский снег, который касается лица крупными мягкими снежинками и тает с неожиданной нежностью. Словно Снежная Королева, вдруг влюбилась… и плачет от радости, прижимаясь к Вам щекой. И не стало холода в сердце холодном. Но вот – бесснежный наполненный отстранённым, словно никогда не знавшим летнего тепла, солнечным светом… Денннь… День, струящийся всеми оттенками фиолетовыми, всем отчуждением на которое способен цвет розовый, той леденящей, но сладкой тревогой, которая свойственна предчувствию любви…

Не претендую на верность описания, но гарантирую искренность памяти.

В один из таких зимних дней я возвращался домой с проспекта Руставели. Мне доводилось нередко там бывать. Но тут ешё мама заболела и попросила купить лекарство. В ближних аптеках его не было. Пришлось на проспект смотаться. Тогда уже метро в городе открыли. Э-э!

Нашлось лекарство. Потом, напротив оперного театра, в книжном магазине я увидел книгу в простой обложке. Автор? Ну, совсем незнаемый: Алексей Кольцов. Взял книжку с прилавка и развернул, и увидел: «Ты пахни в лицо, ветер с полудня…» (Действительно, помню это!) Книжку я купил. Домой пришлось идти пешком, но это чуть больше получаса ходу – всего лишь. Подхожу к самому повороту на свою улицу. В руке у меня авоська: та самая легендарная советская «сетка». В ней – лекарство (довольно объёмистая упаковка), что-то ещё, что просила купить мама, и книжка Алексея Кольцова.

И тут мне навстречу – Реваз. Вот с ним-то мы совсем недавно и подружились. Парень столь же яркий сколь и странный. Удивительная одарённость! Он тогда уже окончил школу, проявлял недюжинные способности. В то лето, когда я «готовился» к переэкзаменовкам, он сдавал вступительные в Академию Художеств. Сдал. Успешно. Потом вдруг забрал документы и ушёл. Усиленно занялся гуманитарными науками, в особенности историей. Всё это – сам по себе, без наставников. Его идеалом был Рихард Зорге. Почему именно Зорге? Не знаю…

Не помню, как мы подружились. Наверное, потолковали пару раз о мировых проблемах, я ему почитал «из своего», да он мне рассказал, «что-то из…». Во всяком случае, именно от него я узнал имя Эразм Роттердамский – таинственное имя, словно входишь в загадочный город. Реваз дал мне для прочтения книгу Эразма «Похвала глупости». Книга меня очаровала и очень напомнила (почему?!) «Обыкновенную историю» Гончарова. Я тогда весьма увлекался Гончаровым.

О, я вовсе не был хорошим учеником – школа была одно, литература другое. По химии, например, мне ставили вожделенные тройки почти автоматом, за то, что я талантливый, подающий надежды, поэт. По остальным «точным дисциплинам» тоже учитывалась моя одарённость, кроме того я и впрямь отличался. И я мог всласть вечерами, вместо приготовления уроков, читать.

К тому времени (из книг) я знал, что на свете есть город Париж. Там есть река Сена, бульвары, развалы и лавки букинистов. Там жили Гюго и Жюль Верн. И вообще!

* * *

Реваз был тяжеловатого сложения, но осанист. Крупная умная голова, римский нос, коричневое в крупную клетку пальто. Руки всегда в карманах. Воротник всегда поднят. Шапки не носил.

Я — тощ и жилист, классический череп, нос – в университете прозвали гоголевским. Серое пальто со светлосерым ворсом. Руки всегда в карманах. Воротник всегда поднят. Шапки не носил.

И вот на повороте к нашей улице, навстречу мне – Реваз. С насмешкой, с иронией он говорит мне:

– Что это ты, как рабфаковец в двадцатые годы?! С авосечкой, а в ней книжечка?»… – (Были в 20-е годы 20-го века такие «рабочие факультеты» для усиленного просвещения рабочего класса. Как, чем просвещали, не знаю).

– Ладно! Не твоё дело. Купил. Кольцов.

– Может, давай, в букинистический магазин сходим?

– Что-о-о! – Я своими глазами, и не раз, видел, что в Тбилисском зоопарке живёт крокодил. Но что где-то есть ещё и букинистический магазин!!! А ведь город я знал совсем неплохо,

– Когда?!

– Завтра – идет? Утром.

– У меня мать только в девять на работу уходит. (Мама, несмотря на нездоровье, на работу-таки ходила).

– Букинистический в десять открывается. В десять в окно позову. Сможешь?!

– Конечно! Давай!

Мы расстались. Он двинулся по направлению к железнодорожному мосту. Я свернул на нашу улицу.

Спал я вполне нормально. Утром мама ушла на работу. К тому времени я уже довольно активно покуривал, поэтому извлёк из укромного тайничка хороший окурок. Прикурил от обогревателя-рефлектора. И сделал сам перед собою вид, будто размышляю о тайнах творчества. Кстати, я и впрямь о чём-то там размышлял. Потом я принялся за Кольцова.

«Ты пахни в лицо, ветер с полудня». Непостижимо, но здесь на старинной Тбилисской улочке, где стоял когда-то его Императорского Величества Павловский полк, слова Воронежского прасола были безусловно понятны, и открытый за ними простор не казался совсем уж чуждым.

– Оле-ег, – негромко прозвучало под окном, лёгкий удар ладонью по оконной решётке подтвердил вызов.

– Иду, – тут же отозвался я, сунул руки в рукава пальто и вышел, бросив ключ в ящик старенького комода, стоявшего в коридоре.

Мы спустились по улочке, простучали башмаками по ступенькам, прошли под железнодорожным «чёрным» мостом, свернули направо, на вокзальной площади нырнули в метро и через несколько минут были на Проспекте.

Да я много раз бывал в этой части Проспекта! Почему не заметил букинистического магазина?! А вот так! Впрочем, здесь уже и не Проспект. Улица была иная. Реваз открыл дверь… Я слышал звяк дверного колокольчика в кино и в радиопостановках, и по телевизору. А теперь, вдруг, он звякнул наяву. И продавец, сидящий за столиком у двери, встал и вежливо с нами поздоровался. Это в моей жизни тоже было впервые.

Букинистический магазин. Небольшое обогретое пространство, наполненное золотисто-коричневатым светом – такой бывает на старинных холстах. Оно перегорожено вдоль от двери, кажется, двумя двусторонними стеллажами, по стенкам также стеллажи…

Тут я обмер: эти коричневые и чёрные с золотом корешки! Эти мощные несокрушимые переплёты! Этот ни с чем не сравнимый запах старинных книг! Эта золотистокоричневатая тёплая тишина… Здесь были и тоненькие брошюрки, и какие-то картинки, открытки. И повсюду встречался непривычный «Ъ» после согласных и таинственная «ЯТЬ».

Мы шли вдоль стеллажей, брали книги, листали их – всё это было можно! Шуршала тихонько папиросная бумага на иллюстрациях, шелестели страницы. Реваз углубился в какую-то толстенную книгу. Получилось так, что я продвигался чуть впереди Реваза, приглядываясь, вдыхая особые ароматы, прикасаясь. Кроме нас в магазине… Я даже не помню, был ли там кто-нибудь ещё. Взгляд мой наткнулся на тёмно-коричневый корешок, где золотом светилось: «Жюль Вернъ». Осторожно дотронулся до верха корешка и вытянул книгу, и взял её на руки, и раскрыл. Сами крышки переплёта были уже «новосделан-ные» даже без надписи. Раскрыл книгу: титульный лист с виньетками и загадочной гравюрой, имя книги: «20 тысяч лье под водой»… Изысканный шорох папиросной бумаги над гравюрами, едва ощутимый пальцами рельеф букв на страницах… Я уже видел «20000…» в районной библиотеке, конечно, в советском издании, просто руки пока не дошли. Читались ведь и Гончаров, и тот же Жюль Верн, и Гоголь и Беляев, и Пушкин и Ефремов – практически наравне. Вскоре должны были появиться и Ключевский, и Аристотель… Э-э!

А пока я взглянул на цену, закрыл книгу, понимая, что надлежит мне читать издание, которое в районной библиотеке, и водрузил книгу на место. Реваз едва слышно окликнул меня. Он стоял в двух шагах, держа в руках некий фолиант. В глазах Реваза, обращённых в тот момент на меня, я увидел странный огонёк. В нашем кругу в таких случаях не переспрашивали. Я подошёл вплотную. Приятель развернул книгу ко мне и стал показывать старинные цветные иллюстрации. Это была книга о Древней Месопотамии: пятиногие быки, зиккураты, фрагменты клинописи… Там, внутри книги, всё было живое, прошлого не существовало, только неизведанное настоящее, и надлежало его увидеть. Реваз едва слышно, сквозь зубы, вдруг произнёс:

– Прикрой…

Я чуть шагнул в нужную сторону. Он стремительно сложил книгу и, мгновенно впихнув её за пояс, запахнул своё клетчатое пальто. Тут же схватил с полки ещё книгу и стал листать передо мною.

– Что-нибудь выбрал? – Спросил он меня достаточно громко.

– Не-ет… я, наверно, ещё приду. Первый раз ведь… – Ответил я достаточно спокойно, чуть в растяжку.

Мы ещё немного посмотрели книги и двинулись к выходу. Не доходя двери, я остановился и наскоро просмотрел потрепанную брошюрку про акмеизм. Что это такое, я уже знал. Всё происходило очень натурально, и не вызывало никаких тревог, никакой настороженности. Мы вежливо простились с продавцом. Он немного покровительственно и одобрительно улыбнулся. Сладостно звякнул колокольчик. Мы резко взяли в противоположную от метро сторону, перешли улицу и поспешили вниз по какому-то узкому перешейку. Через полчаса мы были уже в своём «околотке». По дороге почти не разговаривали. Реваз только сказал:

– Кажется, получилось.

Я пожал плечами:

– Вроде…

Голове моей было холодно. Уши замёрзли. Реваза, кажется, тоже слегка потряхивало.

Достигнув родного перекрестка, мы пошли ко мне, мама ещё была на работе. Сели за овальный стол посреди комнаты, упёрлись в книгу. Это было неиспытанное, невыразимое ощущение роскоши. Эти гравюры! Эти виньетки! Реваз прочитал наугад отрывок текста. Конечно, я уже почитывал классиков. Но такой язык в какой-то, то ли научной, то ли учебной книге…

– Кайф? – Спросил приятель.

– Кайф… – Ответил я.

Реваз ушёл домой, не сказав, как он станет объяснять дома «приобретение».

* * *

Моя мама вернулась, отработав свою смену. Потом стемнело. Потом наступило время укладываться спать…

Городское проводное Тбилисское радио оставалось у нас всегда включённым. В поздние часы, когда мама уже спала, можно было потихоньку услышать интереснейшие редкостные вещи. И вот это радио мурлыкало.

Я не спал. Передо мною плыл лик возлюбленной одноклассницы моей, и полки букинистического магазина разворачивались таинственным и манящим пространством украшенным золотыми колоннадами корешков и книжных обрезов… И вдруг:

«Средь шумного бала, случайно…», – голос из радио возник тихо, но совершенно естественно и несокрушимо. На балах я на ту пору, что и говорить, не бывал. Однако воображение не скупилось. Я прилёг на бархатный диван, расстегнув воротник мундира, рубашка моя под мундиром была белоснежной… Мне незачем было беспокоиться о догорающих свечах. На это есть денщик. «В часы одинокие ночи люблю я усталый прилечь…» Я на всю жизнь помню даже оттенки солнечного света, когда она вошла в класс. Я увидел её, как совсем иную – эту сотни раз виденную одноклассницу.

«Мне стан твой понравился тонкий, и весь твой задумчивый вид…».

О, я был очень усталым, богатым, красивым, талантливым, одиноким… Едва нашёл в себе силы стянуть сапоги, чтобы не звать денщика, не нарушать ничем своего уединения.

У меня было великое преимущество перед поющим. Он пел: «Люблю ли тебя я не знаю, но кажется мне, что люблю…» Я знал точно и бесповоротно: Люблю! Мне хотелось встать с дивана, бросить взгляд на книжные полки с роскошными, глубокими томами. Сесть за просторный письменный стол и, придвинув к себе лист бумаги, начертать нечто о «ней»… Мама спала. По стене, где было радио, бродил отсвет от магазина напротив. Я поглубже зарылся в одеяло и совсем раздумал звать денщика. Закрыл глаза. И развернулся в глазах моих старинный том Жюль Верна. Прекрасный. Неосязаемый.

Пробуждение наступило, когда мамы уже не было дома. Я проснулся, с неохотой думая, что так или иначе, но когда-нибудь придётся вставать… Стало понятно, что Жюль Верна придётся попробовать выкрасть. А может, и старинный томик каких-то элегий… Ну, где я такие деньги на них наберу? Воровать что ли мне эти деньги?!

Утренний туалет занял у меня немного времени. Но за это время я понял, что красть сегодня ничего не надо, потому что вчерашняя пропажа в магазине, скорее всего, обнаружилась. И не хватало мне только – там «нарисоваться»… Я отправился к приятелю слушать магнитофон, где были Битлз вперемежку с Ивом Монтаном, Рози Армен, Эдит Пиаф, Чаби Чекером, Реем Чарлзом, Владимиром Высоцким…

Так прошло два или три дня. Вечерами я исправно ходил стоять под окном возлюбленной. За те дни я признал Алексея Кольцова большим поэтом. «Я был у ней, она сказала…» Кроме того я закончил чтение романа «Обломов». Хотите верьте, хотите – нет. От Гончарова я был в полном восторге. И откуда только этот восторг взялся?! Впрочем, я и сейчас чту весьма и «Обломова», и «Обыкновенную историю», и «Фрегат Палладу»… Не знаю, как они могут показаться скучны.

Жюль Верн не оставлял меня. Я прочитал как-то, взятую в библиотеке, прекрасно написанную (не помню автора) биографию великого фантаста. Ночные чтения новых рукописей, бдения в типографии, Париж – шумный и несравненный, акварели и наспех свёрстанные книжки стихов. Где тут о таком мечтать…

И наступило утро, когда я решил ехать в букинистический магазин. Вышел со двора и двинулся сквозь утро. Воздух – чудесная, холодная, радужная, прозрачная, сладкая, не ядовитая вовсе, а радующая и радующаяся ртуть. Сел в троллейбус.

Минут через десять троллейбус хлопнул дверцами словно ушами, и я оказался на тротуаре. До «бука» меньше ста шагов. Я пошёл. Всё уже было решено. Брякнул звонок. Вежливо привстал и улыбчиво поздоровался продавец. Это меня восхищало – не было такого в городских магазинах. Впрочем, а разве это не городской? Или он воспринимался, как страна другая?

Пальто я застёгивал редко, но тут, подходя к магазину, застегнул на все пуговицы, кроме самой верхней.

– Позволите посмотреть? – войдя, вежливо спросил я, указав благородным (как полагал) жестом на стеллажи.

– Извольте! – Неслыханный мною, безукоризненный ответ.

Я пошёл, тихо ступая… То одну книгу возьму, то другую. (В позвоночнике – стальная, чуть вибрирующая, пружина).

Вот! Я остановился, взял, уж не помню что, с нижней полки. Что-то листал. Делал внимательный взгляд. Я весь был слух и боковое зрение. Брякнул колокольчик, в магазин вошли. Тихие голоса; вежливые, мягкие слова.

Моя комплекция, позволяла мне сунуть за пояс книгу ещё скорее, чем это получилось у Реваза. Я поставил на место ту, что была у меня в руках, снял с полки «20 000…», развернул, и, держа книгу развернутой в одной руке, другой быстро (но немного нервно) расстегнул пальто. Вошедшие оставались ещё там – у самого входа в магазин. О чём-то тихонько переговаривались, что-то перелистывали. Я сложил книгу и (это было излишним усердием) втянул несуществующий живот. Гораздо позже, когда мне довелось прыгать с парашютной вышки, я испытал похожее чувство в самом начале прыжка – резкий режущий холод в паху и солнечном сплетении. Прыгнул с вышки я сам, без «помощи»…

Я взял какую-то книгу, из тех, что были рядом, и якобы углубился в неё, ничего при этом не видя. Постоял какое-то время и двинулся к выходу. В кармане была какая-то мелочь – мама почти всегда, хоть немного, но оставляла мне. Благо!

Я сделал два-три шага и увидел на полке целый рядочек брошюр. Стал их просматривать… Что-то вроде «Пролетарская поэзия против упадка символистов». Не припомнить… Цена – немножко копеек. Этой суммой я располагал. Взял брошюрку, подошёл к столику продавца. Положил перед ним книжицу. Он уважительно посмотрел на меня. Взял примерно треть цены, а остальное брать не стал:

– Если бы моё было… Я бы тебе вообще так отдал.

Брякнул колокольчик. Я двинулся тем же маршрутом, что и тогда с Ревазом. Не думал ни о чём. Прыгнул в совпавший со мною трамвай и доехал до своего «околотка». Свернул не к себе, а во двор к Ревазу. Двор был пуст. Я вошёл в сумрачный коридор и постучал в дверь. Приятель открыл. Мы сели (пальто я не снимал). Расстегнувшись, вытащил книгу и «предъявил» Ревазу.

– Ты что?! Прямо сейчас оттуда?

– От верблюда!

Реваз бережно, как спеленатого младенца, раскрыл книгу…

– Красиво как!… – Он закрыл книгу и отдал её мне, – Потом почитать дашь?

– Ты что, не читал?!

– Читал, но это другое…

– Слушай, пойду я…

– Давай.

Я вошёл в наше с мамой жильё. Сбросил пальто. Воткнул в розетку обогреватель. Лёг на кушетку. И медленно, насколько мог, медленно раскрыл украденную книгу. Предисловия не было, потом оказалось какое-то послесловие. Но это потом. А сейчас:

«1866 год ознаменовался удивительным происшествием, которое, вероятно, еще многим памятно. Не говоря

уже о том, что слухи, ходившие в связи с необъяснимым явлением, о котором идет речь, волновали жителей приморских городов и континентов, они еще сеяли тревогу и среди моряков. Купцы, судовладельцы, капитаны судов, Шкиперы, как в Европе, так и в Америке, моряки военного флота всех стран, даже правительства различных государств Старого и Нового Света были озабочены событием, не поддающимся объяснению…»

Я всем существом почувствовал, что вхожу в другой мир, где всё, захватывающе интересно и ярко. Ты идёшь по дорогам этого мира и не можешь насытиться. Глаза твои широко открыты, ноздри втягивают незнакомые влекущие ароматы, уши слышат удивительную музыку.

… А сейчас за окном русская метель белым днём – белое бунтует в перламутровом пространстве…

Не буду я выносить из рассказанного никаких моралей и нравоучений. Не то может показаться, что я вижу себя мудрее читателя. Всё отдаю на читательский суд.

Кстати, дорогой читатель, хочу напомнить, что если повествование ведётся от первого лица, это совсем не означает, что данное лицо сам автор. VALE!

Тбилиси– Юханово, 2014 Окончание тетралогии

Дорога от кладбища кораблей

Я шёл по возвышенной части острова. Сейчас мне кажется, что она похожа на хребет динозавра.

Это дорога от кладбища кораблей к маяку. День солнечный и тёплый. Море мерцает ласково. Оно исцеловано солнцем и нежится. Небольшую добродушную волну гонит мягкий южный ветер. Волна набегает на кромку острова, словно гладит его. На сердце – добрый покой. Мне без малого двадцать лет. Всё в порядке, да и служить осталось недолго…

Весь, или почти весь, остров покрыт измельченным в мелкую мелочь ракушечником. Это природа постаралась. При сильном ветре эта крошка взметается и больно колет лицо… Сильный, сердитый ветер бывает здесь северо-восточный – знаменитый норд-ост!

Тогда не ходит баржа, и могут начаться проблемы с хлебом (пользуем сухари), сливочного масла не жди. В худшем варианте – проблемы с водой (пресной, разумеется). Мне довелось видеть при затянувшемся шторме, как наполняют водой объёмистую резиновую ёмкость, около неё – кружка. Назначают порцию. Ставят вооружённого часового. В крайнем случае, воду доставляет с «берега» боевой катер, которому в шторм – по силам.

Как-то раз неподалёку от дороги, где сейчас пролегал мой путь, я нашёл человеческий череп. Здесь были развалины блиндажей, или бункеров, или… Осколки развалин бепорядочно-угловатой формы торчали в скалах среди толченого ракушечника. Говорят, что когда-то на этом острове содержали пленных и каторжников. И, конечно, расстреливали. Слыхивал я, что и черепа здесь иногда «выкатываются». Вот один из таких я и обнаружил; он подкатился мне под сапог, когда я полез в развалины. Полез я – так, из «культурного» любопытства. Подкатился ли череп «просто так», или то был «знак» некий – не знаю.

Он был серого, немного разбавленного жёлтым, цвета. Без нижней челюсти. Я принёс его в свою каптёрку и поставил на рабочий стол. Так он там и пробыл до самого конца моей службы, наблюдая мои поэтические опыты и, может быть, соучаствуя в моих довольно путанных и похожих на мечты, размышлениях. В общем, мы ладили. Окно каптёрки выходило на море…

И вот, я шагаю по хребту динозавра – беззаботный и безмятежный. Любуюсь игрой мелких искристых волн в солнечных лучах. Но, прямо на моих глазах, что-то стало меняться. Волны внезапно пришли в смятение, закипели. И побежали туда, откуда прибежали – к югу, размахивая белыми ажурными платочками пены. Правая моя щека явственно ощутила тугой и отчётливый удар северо-восточного.

Я повернул голову. Над белыми контурами города, просторно лежащего на горизонте, поднимались тёмно-серые тучи и шли они по небу к острову, к белой стройной башне его маяка. Темноватые, тяжёлые глыбы вставали из воды, окинутые белыми оплечьями, и шли неукротимо на ноздреватые скалы острова.

Всё происходило так вдруг, так резко, неожиданно и стремительно, что поначалу казалось не очень настоящим, «павильонным», что ли… Однако следующий порыв ветра заставил меня сойти с «хребта». Я наискось, немного пригибаясь, побежал по направлению к нашей позиции. Уже раздавался рёв и грохот волн, обрушившихся на скалы. Ветер выл, распарывая себя об углы техники и строений… Я бежал вдоль позиции по направлению к своей каптёрке. Вот и строение из розово-серого кирпича, первые двери, вот ещё один вход… А вот и дверь. Висячий замок. Ключ в кармане штанов. Замок проворно сброшен, дверь – на себя. Ия – в неяркой тишине. Стеллажи с инвентарём, несколько репродукций из «Огонька» приколото к боковинам. Стол, милый, добрый стол. Самодельный жестяной «шандал» с самодельной же свечой, тетрадки, две-три библиотечные книжки, инструкции, описания. Череп. Он был, бесспорно, отдельным объектом.

Я сел к столу перевёл дух, повернулся и взглянул в окно. Море с этой стороны острова убегало на юг, став почти одного мрачноватого цвета с небесами. Довольно заметная полоска вдоль берега, была обнажена ветром – он согнал воду…

Мне не так уж мало пришлось поездить по свету, жил я в разных краях и не единожды доводилось наблюдать и на себе испытывать резкую неожиданную смену погоды – от идиллически-тихой до гневно-буйной. Но, наверное, ни разу я с такой отчётливостью не увидел в этом образ жизни, судьбы – отнюдь не только моей…

Только – ох! – не всегда рядом есть каптёрка.

Баку-Торопец, 2016