Текст книги "Разная жизнь"

Лик Саломеи

Она вдруг стала вспоминаться мне, когда я уже много лет прожил в Петербурге. Старая темноликая женщина. Саломея.

Двор, в котором жила Саломея, располагался так высоко, что из него можно было видеть весьма значительную часть огромной продолговатой чаши города. Добавлю точности ради: в Тбилиси есть множество дворов, забравшихся ещё выше.

Она была одинока. Когда я рассматриваю лоскуток воспоминаний, на котором смутно проявляется её облик, то возникает чувство, что она была одинока всегда. Встречается такое одиночество, оно словно внедрено в саму природу человека… Обитала Саломея в комнате на первом этаже. Дверь комнаты выходила прямо во двор, мощёный булыжником. Была ещё низкая каменная ступенька… Ручка у двери – старинная граненная. А прямо напротив двери тянулся к небу кипарис, и чуть в стороне рос миндаль.

Она часто сидела на стуле у входа в свою комнату, одетая в темно коричневое наглухо закрытое платье, покрыв голову большим чёрным платком. Не знаю, глядела ли она

на кипарис, словно на зелёную дорогу, ведущую к небесам, или просто, погружённая в себя, скользила усталыми тёмными глазами по горам, синеющим далеко-далеко…

Так уж принято считать, что старые люди живут прошлым и, глядя в пространство, видят свою юность. Но когда я вспоминаю о Саломее, мне кажется – она уже размышляла о ТОМ будущем. Столько печальной мудрости было в её смуглом библейском лике: вряд ли воспоминания о суетных и скоропреходящих радостях имели для нее большое значение. Она словно чего-то ждала.

Двор был маленький, а дом – двухэтажный – с лестницами, пристройками, застеклёнными галерейками, лоджиями. Всё население дома состояло между собой в той или иной степени родства. Но родство не означало мира и сердечной близости. Люди женились, выходили замуж, рожали детей. Дом становился всё теснее, и шёл непрерывный делёж с постоянными выяснениями прав, упрёками, горькой злостью. Случалось, что его жильцы даже не здоровались друг с другом. Саломея же была стара и жила одна в довольно просторной комнате…

И всё-таки никто не решался и даже не предлагал, отдать её, скажем, в дом для престарелых, или что-нибудь в таком роде. Наверное, совестливые были люди эти родственники. Ей приносили продукты, навещали, когда болела. Любви особой не проявляли, а может быть, и досадовали на её «многая лета». Бог всем судья. А должное – отдавали.

В доме было много старой мебели, недорогой, но прочной и долговечной. Воздух в комнатах (и у Саломеи) был коричневато-золотистый приятно пахнущий, настоянный на прогретом щедрым солнцем вековом уюте. Со старинных фотографий на стенах глядели на потомков своих женщины в чёрных платках, темноглазые с библейскими ликами. Потомки же ссорились, «перемывали друг другу косточки» и всё делили, делили… А Саломея была самая старая…

Особенно древним лик Саломеи становился, когда цвёл миндаль, и невесомые нежно-розовые лепестки летели под ласковым лёгким ветерком. Она сидела у своей двери, и лепестки ложились у самых её ног. Изредка, на Новый год или на Пасху, она зазывала к себе кого-нибудь из ребятишек и угощала. «Када», козинаки или мандарины на Новый год, на Пасху – кусочек кулича и крашеное яичко. Дети наскоро благодарили и убегали.

Кладбище – огромное – простиралось на склонах прямо за домом. Сейчас мне представляется очень многозначительным, что кладбище находилось с восточной стороны: со стороны ТОГО будущего. А пока, когда Саломея сидела на своём стуле, взор её был обращён к закату, стало быть, и дверь её выходила на запад. Молчалива была Саломея. И – как знать – может быть, в молчании этом созревал ответ, который готовила она Вседержителю…

Наверное, будь мне известна её жизнь, я не стал бы всего этого писать. Суетные подробности могли бы затемнить, замутнить образ. Теперь же, вспоминая о ней, я словно чувствую дуновение ветра из давно минувшего времени. Ветра, несущего горячую дорожную пыль и густые ароматы трав. И чудится мне, как проступают в горячих сумерках камни древних христианских храмов.

Приятель как-то рассказал мне, что жил некоторое время в долине, огражденной с восточной стороны невысоким хребтом. И вот однажды вечером он вдруг явственно ощутил (именно ощутил) вдруг, что из-за тех гор глядят на него глаза. Вернее, не просто на него, а на весь мир.

– Я не могу сказать, какой это был взгляд, – говорил приятель, – он был… нет… не печальный… Не отстранённый, нет, не отстранённый, но будто всё понимающий и, может быть, сострадающий, посторонний. У ангелов! У ангелов на иконах бывает такой взгляд…

* * *

Так вспоминается мне лик Саломеи.

Санкт-Петербург, 1993

Не надо мстить

«Не мстите за себя, возлюбленные, но дайте место гневу [Божию]»

(св. ап. Павел).

У Тенгиза был старший брат. Брата убили. Тенгизу было лет двадцать пять, а брату – за тридцать. Брат был женат. После его гибели осталась вдова и двое осиротевших детей – мальчик и девочка. Мальчику лет восемь-девять, а девочка ещё ходила в детский сад.

Никто этого горя не ожидал.

Было так: старший брат шёл домой. Уже стемнело, и в проулке (проулок на две трети состоял из полуразбитой лестницы между старыми почерневшими заборами) он наткнулся на пьяного. Не то, чтобы до потери сознания пьяного, а сильно выпившего человека. Этот человек и стал убийцей. Свидетелей не случилось. По рассказу самого преступника выходило, что он загородил жертве дорогу, ещё вовсе не имея намерения пустить в дело нож. Никогда, как выяснилось на следствии, ни к каким злодеяниям преступник отношения не имел. Нож у него оказался, потому что посидели они с приятелями в винном погребе, и там надо было что-то нарезать – может сыр,

а может, колбаски с собой принесли. Да и нож-то был не его, а приятеля. Просто по забывчивости остался тот складной нож у него в кармане. А для чего убийца остановился посреди лестницы и для чего материл тяжко землю и небо, и всё живущее, почему не захотел пропустить прохожего?

Э-э… если бы он мог это объяснить, то и я бы вам рассказал. Известно это бесам, которые хозяйничали над человеком после лишнего стакана. А всё видит Бог, и творит суд святой и праведный. Только нам пока непонятный.

На следствии убийца показал, что толком не помнит ничего. Жил он неподалёку, и семья его, и соседи были в горестном изумлении, потому что – да – парень он вспыльчивый. Но мало ли в этом благословенном и древнем городе вспыльчивых парней, а чтобы он руки распускал, а тут ещё и нож!.. Не-ет!..

Но уж как было, так и было. Нож был выхвачен из кармана, раскрыт, и рука, совсем не целясь, направила его прямо в сердце.

Не буду описывать, как встретила горе семья: мать, жена, младший брат (отца к тому времени уже не стало)… не буду. Потому, что описывать невыразимое оскорбительно бывает для невыразимого.

Отошли похороны, поминки. Младший брат замкнулся и молчал. А родственники и друзья поминали убийцу недобрым словом, а кое-кто даже поговаривал и о мести, но это так, в гневе, к слову… А младший брат молчал. Именно молчание и заставило многих насторожиться. Молчал он как-то тяжело, а значит, мысль о мести могла взойти в сердце властно и поселиться прочно. Пытались его разговорить – бесполезно: сворачивает на какие-то сиюминутные, или отвлечённые предметы.

Убийца был, конечно, под стражей, до суда пока далеко. За это время можно было обзавестись оружием и попытаться прикончить убийцу прямо в зале суда, что представляется несколько фантастичным. Ждать выхода убийцы на свободу, а потом искать? Но когда он выйдет? И где его потом искать?

Кое у кого из друзей появилась мысль, что месть можно обратить и на семью (отец, мать, младшая незамужняя сестра). Те, кстати, затеяли продавать своё жильё и куда-то перебираться. Наверное, гнал их одновременно и страх перед возможной местью, и лютый стыд, который не позволял им уже жить вблизи людей, так сильно пострадавших от их семьи. Перебрались они быстро в какой-то райцентр. Узнать, куда именно, труда не составляло.

Приходил «на всякий случай» участковый и деликатно так сказал, что если с теми людьми что произойдёт, то первое подозрение, хочешь, не хочешь, а падёт на младшего брата убитого.

Миновали сорок дней. Было время цветения миндаля.

А миндалевых деревьев было много во дворике и на улице, где жил Тенгиз. Красоту этого цветения я тоже описывать не стану – опять же из уважения к невыразимому.

Как-то под вечер, в сиренево-розовые тёплые сумерки зашёл к Тенгизу в гости преступник.

Поясню: это был сосед, ровесник, и в отрочестве приятель, старшего брата. Лет в пятнадцать он попал в колонию за какую-то невеликую кражу, и – всё, сделался преступником. Из тюрьмы он выходил ненадолго и снова – на срок. «Ремесло» у него было, поговаривали, воровское. Хотя был слушок, что за ним и пострашнее водится. Видный был, стройный, походка спокойная, даже плавная. Одевался хорошо. Только в лице – хорошо очерченном, красивом лице – что-то жутковато твёрдое и одновременно ускользающее, только взгляд бывал, какой-то стремительный, бьющий или словно скользящий по диагонали.

Однако, все почти соседи и школьные друзья были с ним приветливы. В гости к кому-либо он заходил очень редко, а уж если случалось, то вёл себя так, что иным интеллигентам поучиться…

Он был и на похоронах, на сороковинах был. Тайком передал деньги семье убитого – упросил, умолил взять.

Сейчас его визит был неожиданным, ведь только недавно сороковины отошли, и он там присутствовал… День выдался выходной, и утром в доме произошла довольно печальная сцена. Мать, плача, чуть не на коленях, умоляла младшего сына не мстить:

– Не бери на себя кровь, деточка моя, ты уже единственный мой, не бери! Пусть их Бог накажет, Он знает, Он накажет! Ты меня, меня убьёшь!

– Ты от меня хоть слово об этом слышала?!

– Для чего мне слова! У меня глаза материнские!

– Успокойся, ничего не будет, дай мне просто отойти и всё…

– Поклянись! Убитым братом поклянись!

– Ты же знаешь, я не клянусь… Говорю тебе: Успокойся.

Разговор, так или иначе, окончился, только тревога в материнском сердце не уменьшилась.

Приход такого соседа её встревожил, но виду она, конечно, не подала, приняла ласково. Быстро, хотя он и отказывался, собрала скромно на стол и ушла из комнаты.

– Послушай, – сказал гость Тенгизу, предварительно поблагодарив мать за угощение (жаль, что беспокоитесь, я ведь не за этим пришёл), – с тобой поговорить хочу… о чём, сам знаешь.

Они выпили по стаканчику светлого вина…

– Кажется, знаю, – ответил Тенгиз, глядя в стол и поглаживая пятернёй свою потёртую джинсу.

– Резать будешь, или решил «стволом» обзавестись? – Едва заметная ирония прозвучала в голосе…

– Глупости, что у вас у всех одно и то же на уме…

– Это у всех на уме, а у меня на заметке, – сосед говорил характерным тихим голосом.

– Ты ведь знаешь, я твоего брата любил. Он ведь был самый близкий мой друг, пока… пока мне стало не до друзей…

Ждать суда. В зале суда застрелить очень трудно… и, не дай Бог, в другого попадёшь. Ждать пока он со срока откинется… Время…

Тенгиз вдруг взглянул на гостя как-то странно, будто что-то хотел сказать, но промолчал. Тот продолжил:

– Может быть, прямо на зоне как-то с ним… через кого-нибудь…

– Нет, нет! – решительно воспротивился Тенгиз.

– Правильно. Если уж делать… то правильнее самому. Ну… Тогда сестру его, которая ещё мужа не пробовала, а теперь ей вообще трудно замуж пойти: сестра убийцы. Или отца или мать, которые и без того в страхе живут. Может, им легче было бы такого сына похоронить.

– Я тебя не понимаю.

– Я видел недавно тех, которые в тот день с ним кутили. Чуть с ними поговорил. Он действительно был пьяный.

– Ну и что.

– Ничего. Это не смягчающее обстоятельство. Ну, допустим, убил ты его.

– Слушай, я хоть словом…

– Я от тебя слов не жду. Можно ещё немножко с тобой поговорить?

– Да, конечно…

– Ты пойми!., я преступник и «честным» быть пока не собираюсь. И я тебя умоляю: не мсти! И успокой как-то ту семью. Я тебя умоляю: человеком будь! Ты солнце увидишь, когда от своего зла откажешься, поверь! – преступник, поставив локти на стол, закрыл глаза руками.

Тенгиз вдруг заплакал – в первый раз за всё время. Сломили его не слова. Что слова… Что-то звучало в голосе преступника, что-то проявилось в облике преступника. Не объяснить этого.

Они недолго ещё поговорили. Вышли в маленький дворик. Из неприметной щели в задней стене сарая был вытащен «ствол», завёрнутый в тряпочку. Преступник сунул его свой карман.

На такси они добрались до набережной. Ствол незаметно, с резким, скрытным и точным движением преступника полетел в чёрную тревожную реку. Сели снова в то же такси и помчались в ресторан. Угощал преступник. Сидели, попивали вино, советовались, как бы так лучше сделать… Кому разговор поручить, чтобы та семья хоть немного успокоилась…

Такая история… Как я сумел, так и пересказал.

Участковый доктор Мери

В этой истории ничего особенного не происходит.

Речь идет о нашем участковом докторе Мери (сударыня Мери).

В 1970-е годы участковым врачам в благословенном Тбилиси автотранспорта не полагалось. Не знаю как сейчас. Я думаю, что и в других городах державы было так же.

И брал Тбилисский участковый врач свой докторский саквояж или портфель или сумку и шёл по стогнам (площадь, перекрёсток, широкая улица), улицам и уличкам, подъёмам и спускам древнего града. А участки случались и такие, что «дефилировать» по ним лучше было с подготовкой (ну хоть и начинающего) альпиниста. И шли врачи к больным по их адресам, не спрашивая, насколько крут подъём или спуск, насколько разбит тротуар. Шли нередко с больными ногами, не очень молодым сердцем, подпорченным зрением.

Можете посмеиваться надо мною сколько угодно, но будь у меня деньги и возможности, поставил бы я в Тбилиси памятник тбилисскому участковому врачу. А ведь многие из них ещё и в больницах дежурили, да и дома могло быть отнюдь не просто…

Тогда об этом, конечно, не думалось. Собственно я и хочу рассказать, как вдруг это стало понятным (дошло, увиделось).

* * *

Любой врач представлялся внешне вполне благополучной персоной (умели они себя достойно держать).

Итак, нашего участкового врача звали Мери. А участок наш изобиловал неоднородностью и неожиданностями рельефа, отсутствием удобств, калейдоскопическим разнообразием национальностей и характеров… Однако грузинский и русский знали, в той или иной мере, практически все.

* * *

Чего только не приходилось делать доктору Мери! Разве что чудес совершать не случалось. Болезни встречались самые различные. Больные бывали до невозможности капризны и придирчивы, и надо было их терпеть, хотя бы пока в упор не начинали оскорблять.

Мне случилось быть свидетелем одной сцены. Болезнь у той пациентки, к слову сказать, была из самых обыкновенных и распространённых. Но бывают больные, которые словно пользуются своей болезнью, чтобы получить право и возможность досадить ближним (в этих словах никакого осуждения нет). Вот обрывок диалога:

– …И что, Вы не чувствуете никакого улучшения?

– Никакого абсолютно. Эти ваши лекарства совершенно бесполезны.

– Давайте попробуем ещё кое-то… Сейчас я выпишу рецепт и расскажу как принимать. Если не поможет, дам направление в больницу…

– Что мне эта ваша больница…

– Там у меня профессор хороший знакомый, я созвонюсь, он…

– Больница… Сударыня Мери. Вот Вы, врач, имеете высшее образование (выжидательная пауза).

– Да, я врач, я закончила институт…

– А вот простую мою болезнь Вы понять не можете, вылечить не можете. Я мучаюсь, а вы напишете рецептик, и нет Вас… Не можете вникнуть в суть…

– Дорогая моя, я сделаю всё, что от меня зависит… Может, вы слишком нервничаете…

– Как удобно сваливать на нервы! Не-ет, Вам, сударыня, не дано, не можете постигать лечения… Вам хорошо, вот так приходить, разгуливать, сидеть тут, делать вид… Мы, больные, безразличны Вам. Вам всё равно.

– Дорогая моя, прошу Вас…

И тут пациентка начинает расписывать врачу её (врача) недостатки (на ее собственный взгляд) внешности и поведения. Она делает это с изощрённым женским мастерством. Каждое слово – упрёк и укол. Мэри бледнеет, поднимается со стула:

– Извините меня, очень прошу… Я не могу этого больше выносить, я попрошу другого врача… Не волнуйтесь пожалуйста, у Вас ничего страшного.

– «Ничего страшного»… Вы умеете успокоительно врать, такое у вас лечение… Скатертью дорожка, идите к тем, с кем легче…

Доктор Мери, опустив голову, выходит.

Больная, поднимая руку по направлению к трещине на потолке:

– Вот так ей, всю правду… – и картинно роняет руку на постель.

Доктор Мери – входящая «в возраст» довольно грузная женщина. Всегда словно немного усталая и немного грустная, впрочем, непременно приветливая и добродушная. Во дворах участка было известно, что у неё больные ноги, сердце «не очень» и ещё с четверть сотни немощей. Рассказанный мною эпизод происходил совсем неподалёку от моего «бунгало». И я знаю, что через день, на следующем обходе, она снова зашла к той пациентке и… извинилась за несдержанность. Чем там обернулось, не ведаю…

Как и следует ожидать, мнения участковых пациентов, а в особенности пациенток, колебались с максимальной амплитудой: от «Вообще ничего не соображает в болезнях» до «Замечательная она, опытная, добрая».

Знаете, мне кажется временами, что есть люди с некоей врождённой, несокрушимой порядочностью. К таким, думаю, относилась доктор Мери. Ведь ей приходилось по необходимости, и по разговорчивости пациентов входить в подробности их домашней и частной жизни. С ней часто стремились поговорить по душам и поделиться наболевшим. Выходило иногда, что она чуть ли не исповедь принимала. Вот только грехов отпустить не могла – не та профессия, да и не женское это дело. В любом случае – никакие приватные сведения, ни малейшая сплетня не прошли, не огласилась через неё. Ни о ком никогда не было ею сказано ничего вообще.

* * *

Жаркий был день, и крутые улочки с переулочками сплетались в горячий клубок. Я шёл вверх по улочке к доброму приятелю, надеясь испить холодного светлого вина и приникнуть к хорошей беседе.

И вдруг на подъёме весьма крутом, впереди себя, увидел доктора Мери. Меня она заметить никак не могла. Она шла по булыжной мостовой, тяжело поднимая и немного расставляя ступни. Так ступают по колючкам, когда каждый шаг причиняет боль. Даже на расстоянии было видно, что ей тяжело дышать. Свет раскалённого солнца лился на её плечи, покрытые коричнево-охристым платьем. Левая рука делала некую округло-беспорядочную отмашку. В правой руке был докторский саквояж. Ох, это не самый удобный уголок участка. Летом тут пекло, а зимой, особенно если снег выпадет или ледок появится… А бывать здесь приходилось частенько.

Первым «импульсом» было догнать её и взять саквояж. Но я все же не стал этого делать, сообразив, что ей может стать болезненно неловко за свою немощь, вынужденную неуклюжесть. Возможно, она думала, что ее никто не видит, и дала некоторую волю и походке, и руке. Тут она, наискосок пересекая улочку, направилась к впадающему в нее проулку. Проулок пролегал вдоль склона и был относительно горизонтальным. Идти там было легче. Чтобы она, случайно, не увидела меня, я укрылся за каким-то столбом.

Мне вдруг стало отчаянно больно за неё. И отчего-то стыдно. Почему стыдно?! Не знаю и не стану сейчас доискиваться. Только случай этот врезался в память и остался там, словно невытащенная заноза.

Где бы ни была сейчас, доктор Мери, на каком бы свете ни обреталась… Господи! Пусть будет легко её сердцу и покойно душе!

Тбилиси-Торопец, 2017

У дверей храма

Ковёр лежал поперек улочки. Длинный узкий ковёр. Его раскатали багровой тропой от дверей древнего храма на другую сторону улочки, к воротцам в старый дворик с балконами, балконцами, лесенками…

Старая женщина, вся в черном и с темным ликом тщательно мыла ковёр щеткой. Редкие прохожие осторожно переступали через него.

Было около семи часов утра. Солнце пока еще не высоко всплыло в густой лазури над темным коническим куполом храма. Крест темнел на расплавленном золоте светила. Дневной зной еще только собирался с силами. Прохлада струилась по этой пологой улочке вниз к повороту, а там все дальше и дальше, по извилистым спускам, к желтой реке, собираясь уплыть по ней к морю…

Подъехал красный автомобиль. Вышел из него мужчина – большой, смуглый в белой рубашке. Заворчал недовольно. Ковёр был преградой. Старая женщина разогнулась, (она сидела на низенькой скамеечке, которую переставляла по мере надобности), развела руками (в правой – щётка).

– Ковёр мою, сынок, для церкви Божией. Что делать?

– Сам вижу. Что тут сделаешь… Э-э-э! А вот крюк делать придётся.

Он открыл было дверцу, готовясь «упаковаться» в машину. Однако приостановился, вынул из кармана деньги, пересчитал, отделил одну бумажку, остальные сунул в задний карман брюк. Сделал несколько грузных отчетливых шагов, подошел…

– Слушай, мать… Вот – здесь правда немного – служба начнется, перекрестись, свечку, что ли поставь. Бондо – мое имя. День у меня сегодня такой, что и вовсе не знаю, смогу ли вечернюю прохладу вдохнуть.

– Вдохнёшь, сынок! – она неожиданно быстро встала со скамеечки. – Вдохнешь. Что ты?! Не сомневайся! Господь с тобою.

Ее маленькая, сухонькая черная фигурка, словно вся подалась к здоровяку каким-то материнским движением. Словно она хотела взять его на руки и утешить. Потом она переложила щётку в левую руку и, повернувшись ко входу в храм, энергично, размашисто перекрестилась.

– Господи Боже наш! Царь неба и земли и всего сущего! Спаси и сохрани раба твоего – Бондо. И пошли ему Ангела-Хранителя, да защитит его. Помилуй его! Иди спокойно, детка, ничего не опасайся.

– Спасибо, мать, спасибо…

Он сел в машину и задним ходом взлетел вверх по переулку.

* * *

У самого входа во дворик рядом с ковром сидела (тоже на очень низенькой скамеечке) пожилая женщина в немыслимо пестром наряде. Перед нею – две большие кастрюли. Она чистила зелёную стручковую фасоль. С её места был виден темный проём церковного притвора, а за ним, в ещё более темной прохладной глубине храма – несколько пёстрых огонечков – лампады.

Женщины были давно знакомы друг с другом.

– Интересно, – сказала на довольно корявом грузинском пёстрая женщина, – он ведь и не думал утром, что за него кто-то молиться будет.

– Бог привёл, – ответила, шаркая мокрой щёткой по ковру, уборщица, – значит, он Богу почему-то нужен.

– Видно, у него беда, а то про свечку он бы и не вспомнил.

– Его хоть беда заставила, и неизвестно, откуда он здесь появился. Другие рядом с храмом живут, а хоть камнями их забрасывай, даже на дверь не посмотрят.

– Если ты про меня говоришь, то ведь, сама знаешь: у нас вера другая… не христиане мы… у нас своё…

– Э-э, – тихо и печально сказала уборщица, – что и у кого может быть своё, если Бог – один.

– Откуда я знаю, что один Он? Я Его не видела.

– Он тебя все время видит.

– Ну и что? Мне то что?

– В том то и дело, что на тебя Сам Бог смотрит, а тебе безразлично.

– Почему безразлично?! – вдруг удивилась женщина в пёстром, – просто… работы у меня много… Детей и внуков – сама знаешь – почти двадцать. И вообще не мое это дело. Я – как муж скажет.

Поразмыслив немного, уборщица качнула головой и сказала:

– Не хватит мне ума, милая, чтобы тебе ответить. Но сердцем молю: храни и вразуми тебя Бог, соседушка!

– И тебя тоже. Давай, помогу ковер свернуть.

– Помоги, спасибо…

Санкт-Петербург, 1998